Текст книги "Криницы"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
18
Семья Костянков ужинала.
Лемяшевича давно уже считали здесь своим человеком, да и сам он чувствовал себя членом этой дружной семьи, и потому его присутствие никого не смущало, даже Алексея. При нем обсуждали все домашние дела, откровенно высказывали свои мысли об односельчанах, обо всех событиях в жизни колхоза, сельсовета, района. В оценке этих событий обычно разногласий не было. Когда же «брали выше»– доходили до вопросов международной политики, – нередко возникали споры, чаще всего между Адамом и Сергеем. В этих спорах Лемяшевич выступал в роли арбитра. «Политические дискуссии» особенно любил сам хозяин, Степан Явменович, и часто незаметно и весьма хитро подбивал на них молодежь.
За столом каждый сидел на своем месте, только, в нарушение патриархального обычая, место в углу досталось самому младшему – Алексею.
Улита Антоновна нарезала гору хлеба, поставила большую миску с огурцами и такую же с крупно порезанной селедкой. Молодёжи она подала мелкие тарелки, себе – тоже, хотя почти никогда тарелкой не пользовалась. Старику она и не ставила её, он любил есть из общей, редко даже пользуясь вилкой – все больше руками. Аня как-то сделала ему замечание, но он шутливо показал свою шершавую мозолистую пятерню:
– Моя вилка – вот она. Самая надежная. Когда мать вытащила из печи чугун с картошкой и бараниной и хата наполнилась вкусным запахом тушеного мяса, Аня вскочила и выбежала во двор. И все мужчины за столом сразу почувствовали себя неловко, избегали смотреть друг на друга, делая вид, что ничего не заметили. А мать сказала просто:
– Нездоровится Ане.
Алексей смутился и, чувствуя это, ниже опустил голову. Аня выскакивала из-за стола, услышав запах мяса, не в первый уже раз. Когда Алексей понял причину, он как-то изменил свое отношение к сестре: впервые стал её стесняться, как чужой, и уважать как женщину.
Сергей, весь вечер выглядевший, как отметил Лемяшевич, несколько торжественно и в то же время растерянно, воспользовался общим молчанием и сказал:
– Есть две новости, – и остановился, оглядывая всех по очереди: кто как будет реагировать?
А реагировали все одинаково – сразу забыли про Аню.
– Какие?
– Председателем колхоза у нас будет Волотович.
– Председатель райисполкома? – удивился Лемяшевич.
– За что это его так? – спросил Степан Явменович довольно равнодушно, вытирая полотенцем пальцы и рот. – Как будто ничего был человек.
– Сам попросился.
– Сам? – удивился и сразу заинтересовался отец. – Верно сам? – И лицо старика осветила ласковая улыбка. – Сам, говоришь? Молодчина! Вот это я понимаю, человек откликнулся на призыв партии. А то пока больше разговоров, чем дела. А это хорошо, Волотович человек с головой. Вот бы еще Бородку к вам в МТС, Может, он там порядок навел бы, – Старик, хитро прищурясь, посмотрел на Сергея.
– Ты, отец, так это говоришь, как будто у нас полный беспорядок.
– Сколько я слышал от вас обещаний разных, и от директора, и от сына. Мало вы себя в грудь били? А договора все равно не выполнили. Составляем планы, надеемся, а вы нам – свинью… Скажите спасибо Алексею, он вас в этом году вытащил…
Улита Антоновна поставила на стол старый медный самовар.
– А работает в эмтээсе от темна до темна, – заступилась она за старшего сына.
– Толку-то что? – не сдавался Степан Явменович, обращаясь почему-то к Лемяшевичу. – Выйдет трактор в поле, подымет пять гектаров каких-нибудь – и стал в борозде. Обидно смотреть. Такая техника! И – на тебе! – стоит. И вот начинают искать причины, обвинять друг друга, ругаться… А причина ясна. Выполняли план ремонта, гнали, чтоб сводочку дать. Ремонтировали в ноябре, а потом техника эта до апреля ржавела под снегом и дождем!.. Да в таких условиях любая машина испортится, хуже чем от работы! Мужик когда-то свой плужок салом смазывал и на чердак црятал, а вы этакие машины под снег! Хозяева!
– Не шуми, отец! – спокойно заметил Сергей, подмигнув Лемяшевичу: «Видишь, какой у меня старик!» – Наступит у нас перелом. Новое начальство… Новое отношение…
– Какое начальство?
– Главный инженер новый. Новые механики, двое из города приезжают.
– А главным кто? – что-то заподозрив, спросил Алёша.
– Главным? – Сергей на миг смешался. – Главным – я. Сегодня пришел приказ.
– Ай-ай-ай! – закричал Бушила. – И он молчал! Давай лапу. Только бить тебя надо: такой повод опрокинуть по стопке под баранину, а он молчит, как невеста. Главный, называется!
Михаил Кириллович, сидевший рядом, поздравляя, обнял Сергея за плечи, просто и сердечно спросил:
– Признавайся – рад?
– Знаешь, как бы тебе лучше объяснить? Раньше отбивался бы руками и ногами. А теперь откровенно говорю – рад. Нельзя не радоваться, когда такие задачи перед нами и такие возможности открываются. Сейчас только и работать!..
Мать стояла посреди хаты, подперев ладонью щеку, и с умилением смотрела на сына. Отец вынул большой засаленный кисет и стал сворачивать цигарку, – любил старик побаловаться крепким самосадом после доброго ужина или обеда. Он не поздравил сына, не пожал руки, только довольно хмыкнул раза два в усы. Потом, выбираясь из-за стола, чтобы прикурить у печки от уголька, сказал:
– Значит, главный? Ну, гляди же, главный! Теперь мы с тебя и спросим как с главного.
Мужчины, кроме отца, все еще сидели за столом, пили чай и горячо обсуждали эти новости, когда неожиданно вместе с Аней вошла Наталья Петровна. Весело поздоровалась и пожелала приятного аппетита, нисколько не смутившись, что попала к ужину. А молодые люди вдруг все застеснялись. Сергей, конечно, больше всех, но и Лемяшевич, и Алёша, и даже скептик и шутник Бушила.
Озабоченно засуетилась мать.
– Ай, какая гостья! Давно ты у нас не была, Наташа.
– А чего мне ходить туда, где все здоровы! Вон какие дубы! – засмеялась она, кивая на мужчин.
– А я не так уж и здорова. Сердце болит, Наташа. И Ане неможется.
Улита Антоновна фартуком вытерла табурет, подвинула к столу.
– Садись, Наташа, чаю с нами выпей.
– Спасибо, только что пила. – И она следом за Аней быстро прошла на чистую половину.
За столом все молчали, каждый уставился в свою чашку. Бушила не выдержал и прыснул чаем.
– Вы что языки прикусили? Здорово действует на вас медицина!
Алёша, задетый его шуткой, сразу же встал из-за стола. За ним оставил недопитую чашку Сергей. Лемяшевич, чтобы не давать Бушиле повода для шуток, не спеша допил свой чай. Он зашел на другую половину последним. Наталья Петровна, уже без шапочки, но в пальто, сидела у стола, заваленного книгами и газетами, – за этим столом работали все по очереди, – и говорила смущенному Алёше:
– На кого я не могу налюбоваться, так это на Алешу. Каждый день видела – и не заметила, как вырос человек. Ей-богу. Вот помню, перед глазами стоит… – она закрыла глаза, и на мгновение её лицо стало серьёзным и грустным. – Помню, как он бросал в меня ледяшками, когда я тифозную мать в больницу забирала. Лет семь ему, тогда было. А тут летом как-то глянула на него, когда он на комбайне работал. Боже мой! Какой человек вырос! И удивительно и радостно… – и после паузы добавила: – и грустно… Я вдруг поняла, как много прошло лет… как мы стареем…
– Ах, какая старуха! – пошутил Лемяшевич.
Она не ответила. Как и прежде, она при встречах как бы не замечала его. Лемяшевича обижало такое отношение. Уже не в первый раз хотелось ему спросить: «Почему вы не хотите признавать меня? За что вы меня презираете?» Но он терялся в её присутствии. И сейчас растерялся.
Наталья Петровна вдруг предложила:
– Сергей Степанович, пойдёмте погуляем. В поле куда-нибудь. Вечер чудесный! Луна! Первые заморозки…
Сергей на миг онемел от счастья и, должно быть, не поверил своим ушам. Гуляли они, случалось, и раньше, возвращались вместе из клуба, с собрания. Но в первый раз она вот так позвала его. Как же понимать это её приглашение? Аня многозначительно переглянулась с мужем. Адам замурлыкал под нос какую-то неопределенную мелодию, чтобы показать, что его ничто не удивляет. Михаил Кириллович, зная о чувствах Сергея, желал ему удачи и счастья, но самого его охватила какая-то непонятная грусть. У него вдруг мелькнула нехорошая мысль: «Три года водила за нос простого механика, а стоило механику стать главным инженером… Знаем мы вас!» Он даже хотел съязвить на этот счет, но сдержался: слишком серьёзно относились к этому все остальные члены семьи. Когда Сергей и Наталья Петровна вышли, мать сказала:
– Дал бы бог, чтоб у них на лад пошло. Будет уже им мучить друг друга.
– И верно, будет, – так же серьёзно согласилась Аня. – Как бы я была рада за Серёжу!
– Ну и народ! Человек в хомут лезет, а вы радуетесь, – пошутил Бушила.
– Не смейся, Адамка, – попросила теща.
– Посовестился бы, – возмутилась жена. – Худо тебе, бедняжке, женатому. Замучился! Только и заботы – зубы скалить.
Михаил Кириллович пожелал им доброй ночи. А ночь была чудесная! На ясном, без единого облачка, глубоком небе, с россыпью звезд и туманной полосой Млечного Пути, сияла полная луна. Свет её серебрил первый иней на земле, на деревьях, на крышах. И стояла необычайная тишина! Издалека, должно быть от клуба, доносились голоса, где-то в поле тарахтел воз, глухо стучала турбина, и шумела вода на гидростанции. И, несмотря на все это, была тишина, такая особенная и неповторимая, что Лемяшевичу казалось никогда он не испытывал ничего подобного. Нарушали её разве только удары его сердца. Несколько минут он постоял во дворе. Тишина и неясная тревога потянули его в поле, может быть так же, как Наталью Петровну, А может, потому и захотелось пойти ему, что где-то там, в молчаливом бескрайнем просторе, залитом лунным светом, ходила она. Он не знал, куда пошли Сергей и Наталья Петровна, но понимал, что встретиться ему с ними было бы неловко. И, перескочив через забор, он пошел огородами, по зяблевой пашне, светлой дорожкой, вытканной месяцем на белой земле.
И всё-таки он встретился с ними…
Проблуждав часа полтора, Михаил Кириллович вышел на дорогу неподалеку от МТС и вдруг услышал их голоса. Он укрылся в тени старой березы, росшей поодаль от шоссе, так как новая дорога проходила несколько в стороне от старой. Они приближались к нему, весело, оживленно разговаривая. И вдруг, остановившись, они поцеловались. Лемяшевич в душе язвительно посмеялся над собой. Бессмысленной и наивной показалась эта нелепая прогулка и разные там мысли и мечты, власти которых он так легко поддался.
«В конце концов, брат, везде проза. Вот и еще одна прозаическая семья. Три года! Глупости!» Он выругал Сергея за то, что тот строил из себя несчастного влюбленного, упорно избегал говорить на эту тему.
Однако на деле не все было в тот вечер так просто и ясно между Сергеем и Натальей Петровной, как это показалось Лемяшевичу.
Когда-то, в первые месяцы своей влюбленности, Сергей с молодой решительностью поцеловал Наталью Петровну. Но после того, как она отказалась стать его женой, он потерял эту решительность. Два года он не только что поцеловать или пошутить – боялся предложить пойти погулять вот так, как сегодня сделала она.
Нельзя сказать, чтобы это приглашение так уж подбодрило его, вернуло смелость и уверенность в себе. Нет. Но все же приятные события этого дня немножко опьянили его, заставили поверить, что радость, как и горе, никогда не приходит одна. Они ходили по гулким полевым дорогам и говорили обо всем, что волнует людей, живущих в одной деревне, делающих по сути одно дело, людей, которые одинаково болеют за все происходящее вокруг. Напрасно наши критики так восстают против «производственных разговоров» между влюбленными. Даже самые юные и пламенные из них не могут во время частых и долгих своих свиданий говорить только о любви, это скоро бы так надоело им, что, пожалуй, и от любви ничего бы не осталось. А Наталья Петровна и Сергей – не юнцы, их действительно вполне серьёзно интересовали «производственные» новости: назначение Сергея (кстати, она только сейчас узнала об этом и поздравила его), решение Волотовича, возможные перемены в районе, приезд новых людей в МТС.
Беседуя, они невольно и незаметно переходили с одной темы на другую, от обсуждения простого, ясного житейского случая к абстрактным рассуждениям.
Сергей потом никак не мог вспомнить, о чем они спорили. Помнил только, что он что-то нигилистически отрицал, и не столько от твердого убеждения, сколько просто из мужского упрямства. Наталья Петровна укоризненно спросила:
– Что же вы по-настоящему любите, Сергей Степанович?
Он задохнулся от внезапного прилива горячего чувства, от прилива смелости и решительности, которых ему до этого не хватало. Остановился и сказал:
– Тебя, Наташа. Одну тебя. – И вдруг крепко обнял её и поцеловал раз… другой… третий… Он целовал её в губы, в щеки, в глаза и все шептал, же повторял: – Тебя, Наташа… Тебя…
Она беззлобно отталкивала его, отворачивалась и… смеялась.
– Сумасшедший… сумасшедший… Ты с ума сошел, Сергей. Оставь, пожалуйста. Ну, хватит!..
Неизвестно, чем бы все это кончилось, что они сказали бы еще друг другу, если б не почувствовали присутствия постороннего свидетеля. Человек под березой кашлянул и пошел в другую сторону, стуча сапогами по мерзлой земле. Они не то что испугались, зная, что никто в деревне их не осудит—все давно желали им пожениться, – но этот таинственный свидетель почему-то смутил их обоих. До самой деревни они шли молча, как бы опасаясь, что он идет за ними следом.
19
Мохнач угрюмо молчал, когда собрание единодушно избрало Волотовича, не сказал ни слова, даже не выступил. А после собрания – запил, на другой день ходил пьяный, кричал, что неправильно его сняли, что он поставил колхоз на ноги, а его вот как отблагодарили, грозился написать в ЦК, не являлся сдавать дела и не отдавал печати. А колхоз жил своей жизнью, печать нужна была каждую минуту. Полоз злился: «Так я и знал, – говорил он, – что Потап что-нибудь отмочит». Волотович смеялся, мало беспокоясь о судьбе колхозной печати, уверенный, что злоупотреблять ею бывший председатель не станет. С Мохначом говорили по очереди Полоз, Ровнополец, Ращеня, Лемяшевич, участковый милиционер; просили, угрожали. Но чем больше его просили, тем больше он упирался; старому и пьяному человеку, видно, нравилось разыгрывать из себя героя. О его «подвиге» ходили анекдоты. Рассказывая, как он играет в прятки, криничане тут же вспоминали некоего Филиппа, бывшего до войны заведующим сельпо. Когда его сняли, он вот так же не отдавал ключей от лавки, дней пять прятался, покуда односельчане не изловили его на лугу и силой не отобрали ключи; тогда он пришел сдавать товар.
История с Мохначом дошла до Бородки. В райкоме он весело посмеялся, а в Криницы приехал недовольный, хмурый.
– Что это вы за спектакль разыгрываете с этим Мохначом? Весь район смеется, – сказал он в колхозной канцелярии.
– Пускай потешится человек, – весело отвечал Волотович.
– Что за шутки? Позовите его сюда, этого старого дурня. Ко всеобщему удивлению, Мохнач не замедлил явиться.
Он стоял перед секретарем с виноватым видом, пристыженный, жалкий.
– Отдай печать, – властно потребовал Артем Захарович.
Мохнач полез за пазуху, в какой-то потайной карман, вытащил замусоленный кожаный мешочек и молча протянул его секретарю.
– Вот так… Сдавай дела и являйся в райком, получишь всё, что заслужил, в том числе и новую работу.
Волотовичу не пришлось специально знакомиться с колхозом – он хорошо знал его хозяйство, слабые и сильные его стороны. Он сразу же с головой погрузился в работу. Не из желания все переделать по-своему (ему это желание было чуждо, он уважал труд своих предшественников), а потому, что контора действительно была очень уж ободранная и грязная, он решил в первую очередь привести в порядок свое рабочее место. Он велел побелить стены, отремонтировать и вымыть пол, сделать новые двери в свой «кабинет» – отгороженный Мохначом угол. Но Полоз, к которому он в тот день пошел обедать, посоветовал:
– Павел Иванович, ликвидируй ты к черту председательский кабинет. На что тебе эта каморка? С кем ты там будешь секретничать? Убери! Выйдет хорошая комната. Поставим тебе стол посредине, и каждый, кто зайдет в канцелярию, будет у тебя перед глазами. Да, наконец, и сидеть тебе там мало придется. Хватит и меня одного, а твое место – в поле, в бригадах. И народ это оценит.
Волотович с интересом слушал своего бухгалтера. Сколько лет он уже его знает – и никогда не думал, что это такой интересный человек. Ему нравилось и то, что Полоз сразу заговорил на «ты», просто, без угодливости, и то, что он дает такие смелые советы, не боясь, что председателю это может не понравиться.
Волотович подумал и сделал так, как подсказал ему Полоз, – разобрал «кабинет». В конторе стало просторно, светло, чисто. И, должно быть, самый вид помещения действовал: людей приходило много, чувствовали они себя хозяевами, но никто, не ругался, не бросал окурков на пол, не плевал.
Полоз искренне помогал новому председателю поскорей разобраться во всех тонкостях руководства сложным хозяйством, но иной раз не без лукавства и шутки. Заинтересовался Волотович планированием будущих посевов и выходом продукции. Бухгалтер подсунул ему все циркуляры, планы, указания, полученные сверху – из министерства, из области, из райисполкома; многие бумажки подписаны были самим Волотовичем. К планам этим Полоз присовокупил свои весьма красноречивые цифровые комментарии. Председатель сидел целый день, изучал бумажки, которые сам когда-то направил в колхоз, приходил в недоумение, возмущался – так много там было противоречий и просто нелепостей. Теперь он наглядно убедился: не зря говорят, что такое планирование не помогает колхозам расти, а мешает. Под вечер он собрал все эти бумаги и сердито велел Полозу выкинуть их вон.
– В печку их! Будем сами планировать. Пускай нас судят потом.
– Правильно, Павел Иванович, – горячо, но с искорками смеха в глазах поддержал его Полоз. – Я давно уже так думаю.
– Думаю, думаю… Мало думать… Почему ж ты молчал? А я, старый дурак, подписывал… и никто меня не ткнул носом…
– А помните, я попробовал на совещании заикнуться, Бородка меня оппортунистом назвал и врагом социалистического планирования.
– Ох, Бородка, Бородка! – вздохнул Волотович, однако больше ничего не прибавил.
Дружба председателя и бухгалтера крепла, Павел Иванович умел дружить с людьми.
Как-то вечером он зашел к Лемяшевичу, на его школьную квартиру.
– Ничего не имеешь против, если мы посидим у тебя вечерок по-домашнему? – просто, дружески и сразу на «ты» спросил председатель.
– Милости просим, – обрадовался Михаил Кириллович. – Такой гость!
– Я не один, я пригласил к тебе еще кое-кого. Не возражаешь? – И пояснил – Хочется поближе познакомиться с людьми. А то мы все официально: заседания, собрания… А к здешним домой загляни – непременно водка. Ох, уж этот мне обычай! Горе наше! Почему обязательно надо пить? Не понимаю. Бороться с этим нужно.
Павел Иванович, рассуждая вслух, внимательно разглядывал холостяцкую квартиру директора.
– Почему не устроишься как следует? Неуютно у тебя. Жениться тебе надо, Михаил Кириллович.
Лемяшевич засмеялся;
– Невесты нет.
– Переборчивы вы, молодые. Какого лешего вам надо? Красавиц все ищете и забываете, что не все то золото, что блестит, У человека прежде всего душа должна быть красивая. – Он взял электрический чайник, стоявший на подоконнике. – В порядке? Тогда приготовим чай, – и сам налил в чайник воды.
Вскоре пришли Андрей Полоз и Ровнополец. Председатель сельсовета держался поначалу несколько официально. Он молчал и, видимо, чувствовал себя неловко в гостях у директора и в присутствии недавнего председателя райисполкома. Но Волотович скоро втянул его в беседу, на первый взгляд обыкновенную, бытовую, полушутливую беседу, в которой о делах упоминалось как будто между прочим. Но когда Лемяшевич глубже вник в суть разговора, то не мог не заметить, что Волотович умело и хитро все это ради дела и затеял – и самую эту встречу, и расспросы о семьях, и шутки про Мохнача с его печатью, и разговор с Полозом о делах колхоза.
У Лемяшевича нашлось всего два стакана, и поэтому чай пили по очереди. Заварили чай крепкий, прямо черный, сахару не клали – не было ложечки, пили вприкуску. Но Полоз серьёзно уверял, что он никогда не пил чая вкуснее, и шутя доказывал, что это куда лучше водки, И этот холостяцкий чай как-то необыкновенно сблизил их.
Сидели вокруг стола, заваленного газетами и книгами, отодвинув его от стены. Ярко горело электричество. После чая стало жарко. Волотович снял пиджак, повесил его на спинку стула. Молодцевато прошелся по комнате, поглядел в окно.
– А хорошо тут у вас, хлопцы! Но работы! – Он шутливым жестом схватился за голову. – Хожу вот уже неделю и с каждым днем все больше убеждаюсь: плохо мы руководили колхозами. И самое страшное – старались скрыть недостатки. Мы так привыкли держать их под спудом, что и сами перестали их замечать. Все «ура» кричали и себя хвалили: «Ах, какие мы хорошие, умные, как у нас все ладится!»
Полоз засмеялся.
– Я вижу, Павел Иванович, полезно руководителям побыть на низовой работе.
– В том-то и несчастье наше было, что руководить колхозом считали низовой работой, а должность какого-нибудь замухрышки инструктора – руководящей… И развелось этих инструкторов, которые всех учат и всем дают указания, до черта!.. А кому они нужны? Из-за них настоящий руководитель, который мог бы и подсказать и решить, не добирается до колхоза, зачем ему ездить, смотреть, изучать – всё ему подают в готовом виде для любого доклада, любого отчета…
– Думаю, теперь пойдёт иначе, – сказал Лемяшевич.
– Само по себе ничего не пойдет, Михаил Кириллович. Все зависит от нас. Мы осуществляем решения, – сказал Полоз.
Волотович поддержал его.
– Не надо думать, что все так просто. У-у, брат, инерция – страшная сила. Многие разучились мыслить творчески… Вот у нас в районе… Ударили по розовым очкам – другая крайность… Доклады теперь – одни недостатки, одна черная краска… Страшно становится, Где же наши достижения, на кого равняться? И за этим критиканством вновь не видим подлинных недостатков, их причин, истоков…
– И начинаем всё дёгтем мазать… Как Бородка на последнем пленуме. Всех разнёс, один он святым остался, – сказал Полоз, передавая пустой стакан Ровнопольцу.
Слова его заставили Волотовича насторожиться. Павлу Ивановичу было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из этих людей, с которыми ему предстояло работать, зная его отношения с Бородкой, стал сейчас, с целью подольститься, валить на Бородку все грехи, делать его одного виновником всех недочетов и ошибок. Поэтому он поспешил сказать:
– Доклад был резковат. Это так. Но, я думаю, правильный. Кто заслужил – пусть получает сполна. Недостаточно самокритичен – это верно. Есть такая слабость у нашего секретаря. Но Бородка – человек энергичный, деловой. За это ему можно простить некоторые человеческие слабости.
Говоря это, он не сводил глаз с Лемяшевича, напряжённо ожидая, что скажет директор. Лемяшевич промолчал, и Павел Иванович это оценил. Но Полоз заспорил:
– Деловой и решать должен все по-деловому. Должен воспитывать людей… А ругать – каждый дурак может…
– А с нашим братом иной раз и нельзя иначе. Нас не толкни – мы не пошевелимся, – заметил Ровнополец, по-хозяйски разливая чай.
Один стакан он подвинул Волотовичу. Тот сел на свое место и обхватил стакан ладонями, как бы грея руки.
– Кто это «мы»? Ваше высочество? Так и говори. А мне нужен руководитель, советчик, старший товарищ, а не толкач, – не унимался Полоз; обычно веселый, любитель пошутить, он делался все серьёзней и резче.
Волотович, зная его характер и желая прекратить разговор о Бородке – зачем заглазно перемывать косточки, тратить критический заряд, не лучше ли сохранить его для более подходящего момента? – старался направить разговор на другое:
– Но и каждый из нас должен относиться к себе критически. Я вот осматриваю колхоз – и вы полагаете, не стыдно мне? Сегодня в клубе стоял и думал: «Сукин ты сын, председатель райисполкома! Бить тебя было некому!» А ведь ко мне Михаил Кириллович два месяца назад приходил, и я ему обещал… Да, видишь ли, руки не дошли. Поговорил с Мохначом и забыл. Забыл про клуб, забыл, что такое Мохнач. – Он попробовал чай, бросил в стакан кусок сахару и отодвинул его. Морщинки на лбу его разгладились. – Вот и приходится теперь оправдываться перед народом… Как ты думаешь, Антон Петрович? Ты, брат, советская власть. Твоей вины здесь столько же, сколько и моей. Давайте, товарищи, возьмемся и общими силами отремонтируем клуб. Помоги организовать воскресник, поднять людей, а все остальное – деньги, материалы – я на себя беру.
Лемяшевич обрадовался этому предложению. Еще после первой стычки с Мохначом он поставил себе задачу – привести клуб в приличный вид! Но Мохнач, должно быть нарочно, из принципа, так сопротивлялся этому, что все старания Лемяшевича разбивались о глухую стену равнодушия и косности. И вот сейчас всё меняется!
– А вообще нам надо объединить свои силы, – развивал уже новую мысль Волотович, прихлебывая чай. – Я и раньше не понимал, был против дробления партийных организаций. Неразумно это. Было пять колхозов в сельсовете – и одна территориальная парторганизация. Стал один – разделили. В территориальной – председатель сельсовета и сельпо, учителя, актив, интеллигенция. А в колхозной – четыре человека: председатель, бухгалтер, бригадир и доярка. Чем должна заниматься первая организация? Что может сделать своими силами вторая? Собрание провести и то трудно. Кому нужно это распыление? Почему не могут быть все коммунисты в одной, колхозной парторганизации? И сельпо, и школа, и больница – все это в колхозе, для колхоза, все это наши надстройки, так сказать. И двенадцать коммунистов в одной дружной организации – это уже сила!
– Правильно, Павел Иванович! Золотые слова! – пылко поддержал Полоз, который по рассеянности тоже бросил сахар в стакан и теперь размешивал его неочиненным карандашом.
Долго еще просидели они в тот вечер. Говорили и о своих, колхозных делах, и об общерайонных, и общегосударственных, обсудили и международное положение. Разошлись, когда прекратила работу электростанция и погас свет.
