Текст книги "Криницы"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
10
В райкоме только что окончилось короткое совещание уполномоченных. Бородка не любил длинных заседаний. Он начинал всегда словами: «Давайте, товарищи, посоветуемся», – но говорил все время один и кончал категорическим предупреждением: «Через час чтоб ни одного человека не было в райцентре. Увижу кого-нибудь – пусть пеняет на себя».
И все знали, что это не просто слова, что сохрани бог попасться теперь Артему Захаровичу на глаза – пощады не будет никому, даже второму и третьему секретарям, даже Волотовичу, не говоря уже о заведующих отделами, инструкторах, инспекторах и прочей «мелкой сошке».
В кабинете, кроме Бородки, остались Волотович и редактор газеты Филипп Жданко, молодой худощавый человек в очках.
Волотович пересел с дивана у окна за длинный стол для членов бюро. Взял одну из многочисленных директив, лежавших стопкой на столе секретаря, это почта из центра. Бородка придвинул к себе другую стопку – директивы райкома вниз, в колхозы, – и начал подписывать. Редактору, который сидел в конце стола, у самой двери, то застегивая, то расстегивая замок своей кожаной папки, бросил официально, давая понять, что разговор будет краток:
– Слушаю вас, товарищ Жданко.
Тот снял очки в золоченой оправе, повертел их за дужку.
– Я просил вас, Артём Захарович, не посылать меня в район, у меня ответственный номер.
– Поручите секретарю. Парень опытный, два месяца замещал редактора.
– Но газета какая была!.. Стыдно читать…
– Я не вижу, чтоб она стала лучше после вашего приезда, – жестко сказал Бородка.
– Возможно, – спокойно согласился Жданко. – Но при таком положении, когда редактор превращается в штатного уполномоченного, улучшить ее…
– Товарищ Жданко, – перебил его Бородка, – у нас сейчас горячая пора: уборка, хлебопоставки и сев озимых. И по всем этим кампаниям наш район не на первом месте. Никакой самый сверхвыдающийся номер газеты не поможет нам выйти в передовые.
– Вот как! – Редактор надел очки и внимательно посмотрел на секретаря. – А уполномоченные помогут?
– Мы должны использовать все средства, организационные и пропагандистские, – ловко исправил свою ошибку Бородка и, взглянув на часы, снова занялся подписыванием бумаг.
Жданко помолчал, потом встал и решительно произнес:
– Хорошо, я поеду. Но заявляю вам: вы не правы… И вообще… Не нравится мне стиль… нашей работы.
Он явно хотел сказать «вашей», но не хватило решимости, и он сказал «нашей». Подождал, что ответит Бородка, но тот даже и не глянул. Это равнодушие, невнимание секретаря оскорбило молодого редактора. Он покраснел и хотел сказать что-то еще, но, взглянув на Волотовича, который ласково улыбался ему, тоже ответил виноватой улыбкой и вышел.
– Не везет нам на редакторов. Чистоплюй! – сказал Бородка, когда за Жданко закрылась дверь.
Волотович снял очки, положил их на стол.
– А знаешь, он прав. Не нравится и мне стиль нашей работы… вернее говоря – твоей…
Бородка быстро вскинул голову, блеснул удивленным взглядом.
– Ты что?
– Вот видишь, как тебя задело, что я, председатель райисполкома, член бюро, вдруг решился сказать тебе об этом.
– Да нет, ничего… Критикуй, пожалуйста… если тебе пришла такая охота. – И Бородка снова взялся за бумаги.
Волотович с минуту молча разглядывал его.
– Давишь ты, Артем, своим авторитетом людей, глушишь их инициативу.
Бородка энергичным движением отодвинул бумаги и откинулся на спинку стула, лицо его стало сурово и непривлекательно: от углов рта пролегли тяжелые складки, и щеки как будто обвисли.
– Так… так, старик, давай…
– На словах ты – за критику. А по сути в районе право на критику имеешь ты один, ты захватил на нее монополию…
– Гм… Интересно…
– Ты безжалостно и часто бестактно критикуешь и разносишь всех и каждого, но никто не отважился критиковать тебя…
– Чепуха. Ты и то вот отважился…
Волотович умолк и укоризненно, с обидой посмотрел Бородке в глаза, в которых снова прыгали насмешливые искорки.
– Да, ты пользуешься моей слабостью. Вернее говоря, тем ненормальным положением, в котором у нас подчас оказываются председатели исполкома… Хозяин в районе секретарь, а председатель… он или становится тенью секретаря, исполнителем его воли, или, если ему такая роль не по душе, должен начать борьбу с ним. Когда я приехал, у тебя был уже немалый авторитет. Ты был хозяином района. А я никогда ни с кем не воевал ни за власть, ни за первое место… Я добросовестно выполнял свои обязанности…
Бородка навалился грудью на стол, вытянул руки во всю длину, сцепив пальцы позади письменного прибора, лицо его покраснело, как будто он пытался сдвинуть этот прибор с места и никак не мог.
– А я что – недобросовестно? – спросил он злым приглушенным голосом. – Я шесть лет на своих плечах район тащу!
Волотович тоже разволновался, хотя и сдерживал себя.
– И куда ты его вытащил? – тихо спросил он, и вдруг в голосе его прорвалось возмущение. – Куда? Чем можем мы похвастаться сейчас, когда партия вот как ставит вопрос? Семьюстами литрами молока с коровы?
– Ах, вот оно что! – Бородка, как бы почувствовал облегчение, опять откинулся на спинку стула и застучал ногтями по настольному стеклу. – Ты решил перестраховаться? Снять с себя ответственность? А я не боюсь!
Он расправил грудь, раскинув руки в стороны, к углам длинного стола, и голос его загремел, как всегда, когда он кого-нибудь «распекал»:
– Мне не стыдно выйти на любую проверку… товарищ Волотович! Я приехал – полрайона было в землянках. А сейчас – ни одной нет. Я вывел людей из землянок! Я построил райцентр, заводы!.. Полюбуйтесь! – Величественным жестом он указал на окно.
Но Волотович не шевельнулся и в окно даже не взглянул. Только голос его снова стал спокойным, кротким.
– Артем Захарович, а почему «я»? Почему всегда одно только «я»? Где народ, партийная организация? Погоди, – остановил он движением руки Бородку. – Никто не отнимает твоих заслуг… Но к чему их так раздувать? Я знаю, что ты человек волевой… Но иной раз думаю: куда направлена твоя воля, твоя энергия?
– На службу народу, партии, товарищ Волотович, – сухо и неприязненно ответил Бородка и снова сел.
– А вся ли на это, Артем? – сердечно и просто спросил Волотович. – Не кажется ли тебе, что добрая доля твоей энергии идет на то, чтоб возвысить самого себя?.. Тебе хочется быть первым лицом…
– Послушай, только из уважения к твоим, сединам… – секретарь угрожающе двинулся на стуле.
– А ты не уважай, если они того не стоят. Давай разговаривать как коммунист с коммунистом. Ты шестнадцать лет в партии, я – двадцать семь. И давай бросим расточать друг другу комплименты. Хватит!..
Бородка взял из пачки на столе папиросу и молча закурил, с наслаждением затянулся и прищурился. Казалось, он вдруг нашел средство отразить неожиданное нападение.
Его, случалось, критиковали и раньше. Не с одним коммунистом пришлось ему крепко побороться, но он всегда выходил победителем. И эти победы портили его: сделали самоуверенным, властолюбивым, слишком требовательным к другим и снисходительным к себе.
Скажи ему все это кто-нибудь другой, не Волотович, его б это мало встревожило… Но Волотович, который, казалось, всегда его поддерживал, которого он, Артем Захарович, считал другом… Неожиданно, обидно и несправедливо… Однако самый испытанный метод отбить такое нападение, обезоружить противника – это сделать вид, что все ерунда, что ему, Бородке, наплевать на такую критику, что он видит в ней лишь вспышку уязвленного самолюбия.
Бородка плавным движением стряхнул в пепельницу пепел с папиросы и, дружелюбно улыбаясь, спросил;
– Ты чем недоволен, Павел Иванович? Кресло мое хочешь занять? Пожалуйста… уступаю.
Волотович разгадал его маневр и ничего не ответил, только в голосе его опять зазвучали резкие, недобрые нотки.
– Давай посмотрим – как мы руководим с тобой сельским хозяйством? Через уполномоченных штурмуем каждую кампанию. Кстати об уполномоченных. Ты их используешь не только для штурмовщины, но и с другой целью… Когда тебе надо кого-нибудь «разнести», доказать, что он плохой работник, ты его посылаешь туда, где он наверняка не справится. И тогда этот работник у тебя в руках. Ты даешь ему понять, что теперь он держится только благодаря твоей милости. А Потом сам едешь по его следам и, конечно, с твоим опытом, волей и властью делаешь больше, в известной мере вытягиваешь проваленный участок… И сразу убиваешь двух зайцев… Создается миф, что один Бородка может все сделать… Хотя очень часто ты вытягиваешь одних за счет других… Бородка, уже не на шутку встревоженный, начинал понимать, что Волотович не так слаб, как он себе это представлял, и что не смутить его деланным спокойствием и безразличием. Спокойствие это дорого стоило Бородке; он едва сдерживался, то бледнел, то краснел. Поэтому, когда секретарша доложила, что просит приема директор Криницкой школы, он с облегчением сказал:
– Пожалуйста. Пускай заходит.
Он поднялся из-за стола и приветливо встретил Лемяше-вича на полдороге от двери, пожал руку.
– Вот хорошо, что и вы здесь, – обрадовался Лемяшевич, увидев Волотовича. – Сразу и решим. – Он просил отпустить денег на оборудование физического и химического кабинетов, которых раньше не было в школе.
Довольно сложный этот вопрос Бородка разрешил, к удивлению и радости Лемяшевича, быстро и просто: тут же подсказал Волотовичу, откуда взять нужные средства. Председатель райисполкома не возражал, но усомнился – можно ли так сделать? Секретарь райкома взял ответственность на себя.
– Живое дело, Павел Иванович, требует не формального, а живого и оперативного руководства. – И он повернулся к Лемяшевичу. – Вот так. Деньги мы вам дадим… Дадим… Делайте школу образцовой… Скоро переходим ко всеобщему среднему обучению… Но, – он опять налег грудью на стол, приблизившись к Лемяшевичу, сидевшему по другую сторону, против Волотовича, – но должен вас предупредить… по-отечески, по праву старшего… Некрасиво получается, товарищ Лемяшевич. Мне рассказали – я верить не хотел… Молодой педагог, ученый, директор крупнейшей школы – и вдруг пьянка…
Бородка повернулся к Волотовичу:
– Понимаешь, заперлись в лавке Полоз, Ровнополец и уважаемый директор… словом – актив сельской интеллигенции… и нализались так, что на карачках домой ползли… Все Криницы теперь смеются.
«Неправда! – хотелось крикнуть Лемяшевичу. – Никто не полз, и никто не смеется, все это выдумки».
Но была в этом и доля правды. В душе Лемяшевича и до сих пор остался неприятный осадок, и потому он не мог решительно отвергнуть слова секретаря. В первую минуту он был огорошен. Он почувствовал себя мальчишкой, школьником перед строгим учителем, а при его самолюбивом и независимом характере это было мучительно, нестерпимо.
«Кто же мог донести? Неужто Наталья Петровна? Немыслимо!.. Приходченко, конечно. – И он разозлился. – На себя поглядите! О вас что говорят!»
Волотович сидел молча, опустив глаза.
– Звание педагога – святое звание… И если запятнать его, скомпрометировать, не будут вас уважать ни ученики, ни родители. А ваша обязанность воспитывать у подрастающего поколения новую, коммунистическую мораль… Вы к тому же директор, коммунист, представитель партии… Вы должны воспитывать не только учеников…
Бородка умел говорить. Даже самые избитые, газетные фразы звучали в его устах в своей первородной силе – проникновенно, свежо и разительно; слова били, как камни.
Но Лемяшевич уже не слушал – гордость и злость овладели всем его существом. Идя сюда, он имел намерение поговорить с Бородкой насчет квартиры Приходченко. Поговорить, разумеется, в корректной форме, попросить, чтобы он повлиял на нее. Он знал, что Бородка, конечно, обидится, разозлится… Ну и пусть… На это директор и рассчитывал. Позлится, но потом должен будет задуматься над своим поведением, а это уже не так мало.
Но теперь, когда все так неожиданно обернулось, когда взвели на него такой поклеп, Лемяшевич, человек вспыльчивый, не мог выдержать вежливого, спокойного тона. Он заговорил так же, как и его обвинитель:
– Вы правы, звание педагога – высокое звание. Но еще выше звание партийного руководителя… секретаря райкома… И я вынужден сказать вам: не одного меня, а весь наш коллектив возмущают ваши ночные визиты к Приходченко. Вот это действительно предмет шуток и острот для всех Криниц!
Бородка медленно поднялся и, опершись о стол, смял пачку папирос; лицо его опять как будто обрюзгло, обвисли щеки. Лемяшевич тоже встал.
С минуту стояли они, разделенные столом, с неприязнью и раздражением глядя друг другу в глаза: Бородка – сверху (он был значительно выше ростом), Лемяшевич – снизу.
– Это не ваше дело. Не суйте носа, куда не следует. Бородка не выдержал взгляда, опустил глаза и только огромным усилием воли сдержал себя, чтоб не закричать, не выгнать вон этого мальчишку, который решился так разговаривать с ним.
– Я – коммунист и директор школы, – внешне спокойно ответил Лемяшевич, и это спокойствие его выбило почву изпод ног секретаря, который обычно умел найти выход из любого, самого трудного положения. Но тут… Если б они были один на один, если б не блестели из-под очков насмешливые глаза Волотовича или хотя бы не было перед этим того неприятного разговора…
«Прежде всего – спокойствие, чтоб «критик» этот не подумал, что я испугался». Артем Захарович заставил себя сесть и взять телефонную трубку. Попросил, чтобы вызвали обком, давая понять, что разговор окончен; другого выхода из создавшегося положения он не нашел.
Лемяшевич вышел на улицу взволнованный, разгоряченный, но довольный собой. Его остановило смутное чувство, что он что-то потерял или забыл. Пощупал в кармане партбилет… Все на месте, а ощущение это не проходило. И вдруг он рассмеялся: от крыльца райкома шел Волотович с его соломенной шляпой в руках.
– Что ж это вы «голову» забыли? – пошутил Волотович. Возвращая шляпу, он ласково сжал Лемяшевичу кисть руки. Михаил Кириллович понял: председатель райисполкома одобряет его.
– Пойдем подумаем, как оформить вам деньги, – сказал Волотович.
Когда из кабинета не спеша, но с озабоченным видом вышел Волотович, Бородка дал волю своему гневу. Только сутулая спина председателя скрылась за дверью, он вскочил, заметался по просторной комнате. Рванул ворот сорочки.
– Мальчишки!.. Критики сопливые! – злобно шептал он, должно быть забыв, что один из этих «мальчишек» лет на десять старше его. – Сговорились? Мое место хочется вам занять, товарищ Волотович? Не с вашей хваткой! Не с вашими талантами! Только благодаря мне ты держался здесь, старый мешок! Я работал и за себя и за тебя! Я тащил район! Новатор нашелся! Руководитель… «Не так руководили»… Решил сыграть на перестройке? Перестроимся без тебя!
Немного успокоившись, он остановился у стола, что закурить, но папиросы были смяты, и от этого снова вспыхнула злость. Он взмахнул кулаком с зажатыми в нем папиросами.
– Да стоит мне захотеть – и следа от вас в моем районе не останется! – И окончательно смятая пачка полетела в угол. – А вообще – наплевать мне на вас!
Он был уверен в своей силе, в своем авторитете среди масс и в высших руководящих инстанциях. Он знал: его ценят в обкоме, считают опытным, настойчивым, оперативным работником. А заведующие отделами обкома и облисполкома даже побаивались его. «Бородка? С ним лучше не связываться, а то он тебя на очередной конференции так пропесочит, что тошно станет».
И он «пропесочивал» кого надо, иногда добираясь даже до секретарей обкома (только не первого, разумеется), до министров, и за ним укрепилась слава человека принципиального. Секретари райкомов, недовольные кем-нибудь из областных работников, обычно просили Бородку: «Артем Захарович, одному тебе под силу свалить этот дуб. Рубани!»
Ему дважды предлагали повышение: пост заведующего отделом обкома и – последний раз – заместителя председателя облисполкома. Он отказался.
«Главное звено – район, и я прошу оставить меня в районе. Не кабинетный я работник!» – говорил он в ЦК. Не согласиться с этим не могли. Как не уважить желание остаться в районе? Человек отказывается от повышения, от значительно большего оклада и других материальных благ, от переезда в большой город ради работы в далеком районе, в гуще народа, – чего же заслуживает он, кроме похвалы? А на деле Артем Захарович просто не в состоянии был пойти в чьи-то заместители, не в его это характере, не мог он изо дня в день быть на глазах у начальства. Он знал, что проявить все свои способности организатора и руководителя он может только в роли «первого лица».
Тьфу! Черт! Никогда он так не думал – «первое лицо». Это выдумка Волотовича! Но в конце концов что тут плохого? Первое так первое! Почему бы и нет? Он один тащит район, один умеет разрешить любой вопрос, и люди в первую очередь обращаются к нему. Даже этот… директор, критик этот несчастный, без году неделя в районе, а уже знает, к кому пойти, чтоб получить деньги; не пошел к Волотовичу, а обратился прежде всего к нему, к Бородке.
«Черт меня потянул за язык сказать ему о пьянке… Ну выпил – и шут с ним! Кто не пьет!.. Не цеплялся бы только к Марине! А то ишь какой ход придумал: вселить к ней семью! Нет, надо было его поставить на место… И поставлю! – стукнул он кулаком по столу. – И Волотовичу его место укажу! Хватит либеральничать…»
Зазвонил телефон. Бородка совсем забыл, что просил вызвать обком, и сначала растерялся – с кем и о чем говорить?.. Но тут же нашел выход, попросил соединить его со вторым секретарем.
– Петр Андреевич! Приветствую и поздравляю! С чем? А как же! Передо мной сводка по республике. Кончилось? Ну, все-таки приятно. Как там соседи? Устименко обогнал? Ничего, я решил ему уступить – пускай разок потешится. Сам говоришь – кончилась погоня за сроками. А? Зато сеют у меня – дай бог! Уже двадцать процентов плана… 3 сухую землю? Ничего. У меня ноги ноют – будет дождь… Боюсь? Конечно, боюсь. Хотя у меня на поле почти ничего и не осталось, но жаль даже тонну какую-нибудь потерять… урожай ведь в амбаре меряем… Петр Андреевич! Договаривались мы, договаривались все лето тряхнуть стариной – на рыбалку… Что? Не твои ли слова – не все делами заниматься? Последние теплые дни. Послушай, если до воскресенья не раздождится, приезжай в Глуховку, а я с ночи выеду, подготовлю… Сетку, а не то неводок… Ну, бери свой спиннинг… Я больше уважаю дедовские способы. Надежней… Толика, конечно, захвати, а я Колю возьму, пускай перед занятиями получат удовольствие. Договорились? Гляди же, в субботу позвоню, напомню… Что? Как вообще дела? Да так, живу, воюю… Слушай, я как-то говорил уже… председателя райисполкома мне бы покрепче надо… Задачи – вон какие!.. Не сжились, говоришь? Нет, наоборот, – хохотнул Бородка. – Семейственность развели, душа в душу… Он читает книжки и нянчит внуков, а я работаю. Да нет, и не думаю жаловаться. Вытяну, конечно! У меня плечи широкие. Нет, кроме шуток, помозгуйте там, пожалуйста…
Кончив разговор, он довольно потер руки, все его волнения из-за стычки с Волотовичем и Лемяшевичем показались незначительными и смешными. И чтоб доказать им, что он и внимания не обращает на их нелепую критику, что он волен делать что хочет, он решил сегодня же поехать в Криницы и не поздно ночью, а днем заехать к Марине.
Он вышел из райкома внешне спокойный, веселый, но дома жена его, Алена Семеновна, по каким-то одной ей ведомым признакам увидела, что мужу кто-то испортил настроение. На её простом крестьянском, загорелом, обветренном и преждевременно увядшем лице промелькнула улыбка. Ей несвойственно было злорадство, но в последнее время она испытывала невольное удовлетворение, когда находился человек, которой этому «грозе района», как назвала ее мужа одна женщина, портил настроение. Вообще-то и сама она относилась к мужу с затаенной иронией, как взрослые относятся к юнцу, вдруг возомнившему себя пупом земли. Никто лучше ее не знал этого человека: она прожила с ним двадцать лет. Пятнадцать из них, даже больше, она любила его горячо и преданно и считала лучшим человеком в мире, умным, мужественным, волевым. Потом она узнала, что он ездит к другой. Больно пережила она свое большое женское горе. За несколько дней на висках ее заблестела седина, а на лице под ласковыми карими глазами пролегли морщинки. Однажды, разозлившись, когда они довольно шумно поговорили, – так шумно, что Алена Семеновна в первый раз в жизни и совершенно неожиданно для себя запустила в мужа тарелкой, – он крикнул, что не любит ее и не желает с ней больше жить. Но у них были дети – сын и дочь, и ради них она примирилась со своей судьбой, а он, должно быть, испугался партийного взыскания. В конце концов Алена Семеновна свыклась со своим положением – к чему только не привыкает человек! – как будто и страдать перестала. Только иной раз, когда он вдруг проявлял неожиданную ласку (а ей, простой, слабой женщине, так нужна была эта ласка), она плакала, оскорбленная в своих лучших чувствах жены и матери.
В детстве Алена Семеновна окончила только четыре класса, с таким образованием и взял ее в жены председатель сельсовета Артем Бородка, который в ту пору и сам был не намного грамотнее. За годы замужества она, правда, много читала, но специальности не приобрела: пошли дети (из троих средний мальчик умер во время войны), одолевали хлопоты по хозяйству. В эвакуации на Урале она заведовала детскими яслями. Здесь, в районе, ей не хотелось браться за ответственную работу, но работать, быть среди людей стало уже потребностью, и она пошла в местный колхоз, в огородную бригаду. Бородка сначала возражал, но скоро понял, что это и для него выгодно. Он не раз козырял этим перед председателями колхозов и сельсоветов: – Жена секретаря райкома и то работает в колхозе. А твоя? У твоей жены сколько трудодней?
И даже в обкоме хвастал, что его жена – колхозница.
… Дочь Бородки Нина, студентка второго курса педагогического института, сидела с ногами на диване и читала какой-то, если судить по истрепанной обложке, довольно популярный роман. Артем Захарович любил старшую дочь, тихую, задумчивую, красивую девушку, соединившую в себе, казалось, все лучшие черты матери и отца. Он ласково похлопав ее по плечу:
– Читаем, дочка? Читай, читай, пока есть возможность. Я вот и рад бы почитать, да где там! С утра до ночи мотаешься по району. Газету просмотреть некогда.
Артем Захарович заметил, что жена спрятала ироническую улыбку, и разозлился, снова всплыли сегодняшние обиды. Стало жалко себя. «Работаешь-работаешь, ночей не спишь, а благодарности даже от жены не дождешься». За обедом он искал, к чему бы придраться, чтобы уколоть жену, отомстить ей за неуместные улыбки. Но, Как назло, всё было удивительно вкусно: и окрошка, и вареники с творогом. Привязался он к третьему – киселю.
– Опять эта вечная клюква! Черт знает что такое – август месяц, а свежего яблока никогда не съешь!
– Сады повырубали, товарищ руководитель, – сурово отозвалась из кухни Алена Семеновна. Бородку даже передернуло. – Вырасти сады, тогда и требуй яблок!
Она вернулась в комнату, на ходу допивая кисель.
– Ты это что? – спросил Артем Захарович.
– А ничего. Так.
– Критикуешь?
– А ты уже считаешь, что тебя даже жена покритиковать не имеет права?
Нина с таким восхищением посмотрела на мать, что Бородка растерялся и только покачал головой.
– Ну и денёк, чтоб он пропал! – Он встал из-за стола и взял планшетку, с которой никогда не расставался.
– Ты куда едешь? – спросила Алена Семеновна.
– В район.
– Я знаю, что в район. Но куда? Тебя ведь часто спрашивают из обкома и уполномоченные разные.
И тут он решил ей отомстить.
– В Криницы поеду, – ответил он, глядя жене в глаза. Она даже не моргнула, ни одна черточка не дрогнула на её лице. Но Артем Захарович увидел, как вдруг вспыхнула, покраснела до ушей дочка, как она быстро вскочила и вышла из комнаты. Это страшно его поразило.
«Знает дочка, Нина знает». И впервые ему стало стыдно за себя.
Жена укоризненно и презрительно покачала головой. А тут еще на беду в комнату вбежал сын Коля, шестиклассник. Он, должно быть, слышал последние слова отца и сразу же налетел с просьбой:
– Папа! Возьми меня с собой в Криницы! Там такие места! И речка, и лес. Не то что этот твой районный центр! Ни деревца, ни воды! Возьми, папа. Я тебе не буду мешать! Ты же обещал.
– Ни в какие Криницы ты не поедешь! – решительно сказала мать.
– Ну что ты, мама, боишься этих Криниц как неведомо чего? Съедят меня там, что ли? У меня же там хлопцы знакомые есть. Мы на олимпиаде встречались.
– Отстань и забудь думать о Криницах!
Коля уловил в голосе матери угрозу и обиженно отвернулся, только проворчал:
– Ну вот!.. Называется, воспитывают детей.
Артем Захарович, ничего не ответив, схватил фуражку и поспешно вышел.
