Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

В такой обстановке полпредству, естественно, приходилось ориентироваться на те британские элементы, которые не чуждались его, которые готовы были поддерживать с ним дружеские связи, – в первую очередь на лейбористов, хотя справедливость требует сказать, что некоторые из их лидеров, в особенности те, кто в 1931 г. перебежал в лагерь консерваторов (Макдональд, Сноуден, Томас), уже тогда держались от нас в стороне. В результате почти вся «дипломатия» советского правительства в 1925-1927 гг. сводилась к «дипломатии» с лейбористами и тред-юнионистами, так что в конце концов консервативная печать окрестила наше полпредство «представительством при оппозиции Его Величества».

Конечно, такие отношения между двумя правительствами были крайне ненормальны, и дело рано или поздно должно было дойти до разрыва. Так оно в конце концов и вышло. В мае 1927 г. пресловутый «Джикс» (министр внутренних дел Джойнсои Хикс) устроил свой бесславный налет на АРКОС (Англо-русское коммерческое общество) и советское торгпредство, после чего британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР.

С тех пор прошло несколько лет. Соотношение сил изменилось. Когда в конце 1929 г. второе лейбористское правительство Р. Макдональда восстановило дипломатические отношения с СССР, произошел уже обмен послами. Однако двор все еще не хотел сдаться. Правда, он вынужден был теперь «принять» посла СССР, однако верительные грамоты от него принимал не король Георг V, который как раз в этот момент почему-то оказался «неспособным надевать форму и устраивать официальные приемы», а принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII. Равным образом королева Мэри, которая по обычаю давала официальную аудиенцию женам послов через день-два после вручения послами верительных грамот, на этот раз обнаружила странную рассеянность: лишь через месяц, да и то после того, как Каган сделал демарш в Форин оффис, королева Мэри наконец выполнила требование дипломатического этикета.

И вот теперь Монк собирается приветствовать меня от имени министра иностранных дел на вокзале. Было чему усмехаться!

Но вот и вокзал Виктория.

На перроне собралась почти вся взрослая часть советской колонии: человек триста – четыреста. Здесь был также Монк в черном котелке и с моноклем в глазу. Десятка два фотографов и корреспондентов торопливо бегали по платформе. Случайно вышло так, что мы с женой оказались не в том вагоне, в котором нас ждали, и, когда выяснилась ошибка, вся толпа сразу ринулась по направлению к нам. Произошла давка. В числе пострадавших оказался и бедный Монк, с которого сбили шляпу. Однако железнодорожные служащие быстро восстановили порядок, и Монк получил возможность церемонно приветствовать меня от имени сэра Джона Саймона – «государственного секретаря по иностранным делам». Вид у него, впрочем, был несколько смущенный. Потом стали представляться и жать руки свои. Жене поднесли цветы. Репортеры хотели тут же, на вокзале, получить от меня интервью, но я отказался: было бы бестактно, еще не вручив верительных грамот, делать какие-либо заявления в печати.

Когда наконец церемонии кончились, Каган провел нас к выходу и усадил в посольский автомобиль. Ряд машин с нашими товарищами следовал позади.

Был легкий туман. Огни гигантского города тихо возносились к далекому потемневшему небу. Я смотрел на этот Лондон, с которым у меня было связано столько разнообразных воспоминаний, и невольно думал:

«А что было двадцать лет назад?..»

И дальше я думал:

«Почему произошла эта сказочная перемена? Почему я, скромный эмигрант, которого в 1912 г. английские таможенники не хотели пропустить из-за каких-то несчастных 5 фунтов, теперь удостоился столь пышного приема? Только потому, что на одной шестой мира, в бывшей царской России, победил пролетариат и построил первое в мире социалистическое государство, посланцем которого я возвратился в Англию».

Таков был мой приезд в Лондон в 1932 г.

Великая могила

 Я долго бродил по Хайгетскому кладбищу, прежде чем нашел то, что искал. Должно быть, память изменила. И вот, наконец, я у великой могилы.

Маленький земляной холмик, одетый в длинную прямоугольную раму из старинного белого мрамора. Внутри прямоугольника зеленая трава и небольшой куст цветов. На верхней части рамы мраморная подушка с пологим скатом вниз, а на ней простая, по столь красноречивая надпись^{16}:

Jenny von Westphalen	или по-русски	Женни фон-Вестфалеп
The beloved wife of Karl Marx		Возлюбленная жена Карла Маркса
Born 12 February 1814		Родилась 12 февраля 1814
Died 2 December 1881		Умерла 2 декабря 1881
And Karl Marx		И Карл Маркс
Born May 5, 1818		Родился 5 мая 1818
Died March 14, 1883		Умер 14 марта 1883
And Harry Longuel		И Гарри Лонге
Their grandson		их внук
Born Guly, 4, 1878		Родился 4 июля 1878
Died March 20, 1883		Умер 20 марта 1883
And Helene Demuth		И Елена Демут[26]26   Елена Демут в течение многих десятков лет вела хозяйство семьи Маркса и похоронена в одной могиле с Марксом и его женой. [Закрыть]
Born Jaimary 1, 1823		Родилась 1 января 1823
Died November 4, 1890		Умерла 4 ноября 1890

Я не люблю лондонских кладбищ. Они так же скучны и прозаичны, как улицы лондонских предместий. В них нет романтики смерти. Могилы жмутся друг к другу, как темные, закоптелые домики в узком переулке. В изголовьи каждой могилы высокая с полукруглым верхом доска из грубого серого камня с именем погребенного. Все доски одинаковы. Все стоят перпендикулярно, как часовые на параде смерти. Красивых надгробных памятников мало, да для них в этой тесноте и места нет. Зелени, цветов, тоже мало, а те, что есть, тощи и убоги. Редко встретишь широкую аллею, обсаженную высокими задумчивыми деревьями. Ходишь по такому кладбищу и с каким-то невольным раздражением думаешь:

«Нет, это не обитель вечного успокоения, а тесно забитый покойниками деловой двор!».

Но к Хайгетскому кладбищу у меня всегда было особое теплое чувство. Это было не просто лондонское кладбище, как две капли воды похожее на десятки других кладбищ. Это было кладбище, на котором похоронен Маркс. В моем сознании оно было окружено каким-то сияющим ореолом, и в годы эмиграции я часто здесь бывал. Я приводил сюда всех приезжавших в Лондон друзей и знакомых. Я участвовал в возложении венков на великую могилу в день Первого мая. Я навещал эту могилу и один – всякий раз, когда у меня была свободная минута. В те годы я много работал над произведениями Маркса и много думал о нем. Присев на край могилы, я любил мысленно переживать его жизнь: его молодость в Германии, его борьбу в 1848 г., его эмиграцию в Лондоне, его гордую нужду в повседневном быту и его бессмертную работу по идеологическому вооружению пролетариата. В те годы эта могила часто рисовалась моему воображению, как пламенный мировой факел, который горит ослепительным светом и разбрасывает огненные искры во все концы земли. И мысль о таком факеле всегда рождала в моей душе глубокое вдохновение…

Могила Карла Маркса (1910 г.)

Сейчас, 20 лет спустя, я стоял перед той же великой могилой и с грустью отмечал всеразрушающую силу времени. Мраморная подушка потемнела и облупилась. Земляной холмик осел и полуосыпался. Прямоугольная рама покосилась и в одном углу дала трещину. Зелень потускнела, цветов совсем не было. Видно никто не заботился о могиле изо дня в день, никто не вел постоянной, систематической борьбы с силами смерти и разрушения.

И еще одно бросилось мне в глаза. Тогда, в годы моей эмиграции, вокруг могилы Маркса еще было немало свободного места. Она являлась как бы островком на ярко зеленой поляне. Теперь все свободное место было «заселено» новыми могилами. Остался лишь маленький кусочек полянки справа от мраморной рамы. Я посмотрел на могильные надписи: все чужие, ничего не говорящие, неизвестные имена.

В узкой щели между мраморной рамой и землей торчали заткнутые чьей-то рукой визитные карточки. Я вынул их и посмотрел.

Индиец… чех… аргентинец… немец… француз… китаец… А вот полузасохший русский венок, оставленный группой советских моряков…

Какой интернационал! Но разве это не естественно? Разве это не то, что соответствует духу учения Маркса? Я присел на край могилы и задумался. В памяти невольно пробежали события этих 20 лет. Какая изумительная эпоха! Какие великие перемены в политическом климате мира! И среди всего этого важного и замечательного, самое важное и замечательное – рождение на одной шестой мира первого в истории социалистического государства. Да, одна из тех огненных искр, которые разносились во все стороны от этой могилы, зажгла Россию! И теперь я склоняю голову перед великой могилой уже не как преследуемый царизмом бездомный эмигрант, а как полномочный посол моей родины, ставшей светочем человечества[27]27
  После второй мировой войны могила Карла Маркса была перенесена в другое место на том же Хайгетском кладбище, и на ней был поставлен памятник великому основоположнику научного коммунизма.


[Закрыть].

Британский музей

Почти в самом центре Лондона на Грэт Рассел-стрит возвышается огромное, массивное здание знаменитого Британского Музея. Оно построено в классическом стиле и украшено 44 античными колоннами. Архитектору хотелось, видимо, придать Музею красоту и легкость, свойственные эллинскому гению, но климат и время оказались победителями. Сейчас здание Музея, обветренное и закопченное, сумрачно смотрит на мир из-за железной ограды.

Если через главный подъезд вы войдете в Музей, то справа и слева увидите длинные залы, содержащие величайшие исторические и художественные ценности. Тут и греко-римская скульптура, и египетские мумии, и ассирийские древности, и коллекции редких монет, и священные предметы индийских религиозных культов, и выставки оружия тихоокеанских племен, и женские украшения пятитысячелетней давности, и многое, многое другое. В эти залы Музея каждодневно вливается широкий поток людей, желающих что-то узнать о прошлом человеческого рода. Вход туда свободный и бесплатный.

Однако прямо перед собой вы увидите стеклянную дверь, охраняемую сторожем, с надписью: «только для читателей». Здесь ворота в знаменитый читальный зал (Reading Room), которым по праву гордится не только Британский Музей, но и вся английская нация. Из любого путеводителя вы узнаете, что этот круглый куполообразный зал был открыт в 1857 г., что его творцом был итальянский эмигрант Антонио Паницци, начавший в качестве «читателя» и кончивший в качестве директора библиотеки Британского Музея; что высота зала 106, а диаметр 140 футов; что вмещает он около 500 человек; что в самом зале имеется справочная библиотека в 20 тыс. томов и что весь книжный фонд Музея насчитывает много миллионов книг, занесенных в каталог, состоящий из тысячи огромных фолиантов. Все это очень внушительно и производит впечатление. Но ничто не может передать той атмосферы, которая царит в этой замечательной лаборатории человеческого духа.

Когда, предъявив сторожу свой читательский билет, вы пройдете через узкий коридор, отделяющий читальный зал от входа, и попадете под его полукруглые своды, то сразу почувствуете, что вступили в какой-то особый мир. Над головой высокий и красивый купол. Под ним два десятка больших продолговатых окон, и под каждым окном имя кого-либо из великанов английской культуры. Всюду масса воздуха и света.

Читальный зал Британского Музея

В центре зала три концентрических круга из желтых деревянных стоек: внутри первый, самый маленький круг – цитадель администрации, второй, несколько больший, – каталог музыкальных произведений, третий, самый большой, – знаменитый общий каталог с его тысячей томов. От этих кругов по радиусам, как спицы в колесе, через весь зал разбегаются длинные черные столы для читателей, помеченные буквами латинского алфавита. Посредине каждого стола перпендикулярная стенка такой высоты, что человек, сидящий по одну ее сторону, не может видеть своего визави. Каждая сторона разделена на нумерованные прямоугольники такой величины, что на территории прямоугольника может свободно расположиться один человек с книгами, рукописями и т. п. Для облегчения работы в каждом прямоугольнике есть выдвижной пюпитр для книг, чернильница, промокательная бумага, два пера: одно стальное, другое гусиное. Стальное для пользования, гусиное – в знак уважения к духу прошлого. Впрочем, иногда можно видеть, как гусиным пером пишут и некоторые из нынешних читателей. Перед каждым прямоугольником стоит удобное, солидное кресло, которое точно приглашает вас сесть и немедля приступить к работе. Все окружающее: и этот обширный светлый зал, и эти бесчисленные полки с книгами по стенам, и эти черные столы с мягким светом электрических ламп, и эти великие имена, начертанные под окнами – все как-то невольно настраивает на труд, на поиски истины, на служение развитию человеческой мысли. А бесшумный служащий, вводящий вас в это святилище мысли, тем временем шепчет на ухо:

– Если вам нужна какая-либо книга, вы выписываете из каталога на особый листок ее заглавие и номер, ставите на листке букву стола и номер прямоугольника, за которым вы сидите, и бросаете листок вон в ту урну. Минут через 20-25 нужная книга будет доставлена вам на место.

И затем, точно доверяя вам какую-то особую тайну, служащий еще тише добавляет:

– Если в течение одного дня вы не успеете прочитать взятую вами книгу, то можете оставить ее до следующего дня и дальше, сдавая книгу при уходе вон за той стойкой. Она будет сохраняться для вас тут же, в этом зале, так что на следующее утро вы получите книжку сразу, без новой выписки и лишней потери времени.

* * *

Таков тот знаменитый читальный зал Британского Музея, в котором я стал работать сразу же после своего приезда в Лондон в 1912 г. Признаюсь, у меня сильно билось сердце, когда я в первый раз сел за длинный черный стол и получил первую заказанную мной книгу. Еще бы! Ведь этот обширный зал вошел неотъемлемой составной частью в духовную историю нашей эпохи. Ведь здесь, в этом зале, работали Карл Маркс и В. И. Ленин, здесь бывали Луи Блан и Мадзини, позднее – П. А. Кропоткин и С. М. Степняк-Кравчинский. Здесь черпали вдохновение такие корифеи английской литературы, как Вальтер Скотт, Тениссон, Диккенс, Теккерей, Бернард Шоу и многие другие. Здесь собирали материал и писали свои произведения десятки крупнейших вождей народных движений во всех концах земли. Великие тени прошлого со всех сторон обступали меня.

Потом первое волнение прошло. Человек ко всему привыкает, привык и я к читальному залу, привык, стал оглядываться и осматриваться в новой обстановке. Постепенно я сделался его завсегдатаем. Пять лет (1912-1917) я провел за этими черными столами и в конце концов изучил все детали жизни и работы в этих стенах.

Обычно каждый день к 10 час. утра я уже сидел на своем месте. Усердно работал до часу дня и затем делал перерыв для ленча[28]28
  Ленч – второй завтрак между 1 и 2 часами дня.


[Закрыть] и отдыха до 3 часов. Закусывал я всегда в одном и том же месте – в маленьком демократическом ресторанчике компании «Ляйонс», в двух шагах от Музея, где за шиллинг можно было с грехом пополам заморить червячка. На большее у меня тогда не хватало денег. После ленча я делал небольшую прогулку в окрестностях Музея, знакомясь с различными достопримечательностями центрального Лондона или просто рассматривая витрины многочисленных магазинов. Затем я вновь возвращался в читальный зал и оставался за своим столом до 7 час. вечера, когда зал закрывался и все посетители его расходились по домам. Так шло изо дня в день. Я привык к регулярной работе в Британском Музее и, когда какое-нибудь непредвиденное обстоятельство выбивало меня из этой колеи, я чувствовал себя как-то странно и неловко.

Предметы моих занятий в читальном зале не всегда были одинаковы. Они менялись в зависимости от времени и обстоятельств. До начала первой мировой войны я изучал главным образом английское рабочее движение: чартизм, тред-юнионизм, лейборизм и все, что с этим было связано. Помню, с каким глубоким волнением я перелистывал пожелтевшие листы старых чартистских газет, со страниц которых неслись пламенные слова чартистских вождей – Стефенса, О'Коннора, Эрнста Джонса. Позднее, когда разразилась гроза 1914 г., мое внимание было отвлечено в другую сторону: я стал лихорадочно изучать сферу международных отношений, так резко и болезненно напомнивших о себе человечеству. Это изучение по сути дела явилось моей первой школой в подготовке к будущей дипломатической деятельности. Однако чем бы я ни занимался, читальный зал неизменно оставался главным местом моей работы. Моя комната в Хайгете лишь дополняла его. Читальный зал был моей библиотекой, моим кабинетом, моей умственной лабораторией. Здесь я читал, собирал материалы, писал статьи и корреспонденции для русской прессы. Отсюда ведут начало некоторые лучшие, наиболее дорогие мне мысли, одушевлявшие меня в дальнейшем на моем жизненном пути. Вот почему я никогда не мог и до сих пор не могу думать о читальном зале Британского Музея без чувства теплоты и признательности.

В связи с этим мне хочется сказать слово благодарности человеку, который дружески ввел меня в жизнь и атмосферу читального зала и оказывал мне на протяжении работы в нем всяческое содействие. Это был старый лондонский эмигрант Ф. А. Ротштейн, о котором подробнее речь будет ниже. Ротштейн сам много лет работал в Британском Музее и часто рассказывал мне очень интересные вещи об его истории, его нравах, его посетителях – прошлых и настоящих.

* * *

С большим вниманием я приглядывался к посетителям читального зала, ко всем тем, кто на официальном языке этого своеобразного учреждения именовался «читатели». То был очень своеобразный мир, со своими нравами, обычаями, оценками, традициями. Всех читателей я подразделял тогда на три главных группы, или «курии», и каждой из них я дал свое особое имя: 1) однодневки; 2) кочевники; 3) оседлые.

Однодневки – случайные гастролеры, попадавшие в читальный зал на один-два дня для какой-либо специальной цели и затем исчезавшие надолго или навсегда. Сюда относились такие люди, как журналисты, искавшие в Британском Музее материалы для очередной газетной статьи, или секретари политических и общественных деятелей, черпавшие здесь какие-либо сведения для ближайшего выступления своих патронов, или старшие клерки торговых фирм из Сити, составлявшие исторические справки и отчеты для своих директоров. Количественно однодневки составляли самую большую группу, но их общественный статус в читальном зале был очень низок: большинство настоящих читателей, да и администрация зала относились к ним, как к «париям», изощряясь в различных насмешках и остротах по их адресу.

Кочевники – те читатели, которые работали в читальном зале систематически в течение недель и месяцев, потом на известный срок исчезали, затем опять появлялись на несколько недель или месяцев, потом снова исчезали и снова появлялись на значительный срок и т. д. Сюда относились различные научные работники – профессора, доценты, преподаватели высших школ, писавшие труды, готовившие курсы лекций, производившие изыскания и исследования. Сюда относились также более серьезные представители литературного мира, собиравшие материалы для каких-либо новых произведений. Среди кочевников часто встречались иностранцы, приезжавшие для временной работы в читальном зале со всех концов земли. Это была очень ценная и продуктивная группа читателей. Много образов встает в моей памяти, когда я думаю о ней, но здесь я упомяну только А. М. Коллонтай. Зимой 1913/14 г. она готовила большой труд «Общество и материнство», который несколько позднее, в 1915 г., был опубликован в России. Для своей работы Коллонтай нужно было собрать материалы, и Британский Музей оказался наилучшим местом, где это могло быть сделано. Александра Михайловна села за длинный, черный стол и на несколько месяцев превратилась в одного из аккуратнейших читателей. Здесь я встретился с ней и возобновил наше первое, несколько случайное знакомство, происшедшее за три года перед тем на Международном социалистическом конгрессе в Копенгагене[29]29
  См. ниже главу «На социалистическом конгрессе в Копенгагене».


[Закрыть]. Как, однако, ни была общественно полезна группа «кочевников», в читальном зале она играла роль «второго сословия» в государстве.

«Первым сословием» были вне всякого сомнения оседлые, т. е. те, кто работал в читальном зале непрерывно, годами. Они тут обживались, пускали корни, становились «своими людьми» друг для друга и для администрации, делались законодателями мнений и блюстителями нравов в этой своеобразной республике читателей. Обычно они даже имели за столами свои постоянные места, которые тщательно сохранялись для них администрацией.

Из кого состояли оседлые?

Эта «курия» складывалась в основном из двух главных элементов: глубоких ученых и плохо устроенных интеллигентов.

Помню, одно время недалеко от меня постоянно сидел древний старик с большой шапкой совершенно седых волос. Я как сейчас вижу его благородную голову, вечно склоненную над фолиантами китайских иероглифов. Кто он был? Один из служащих зала сообщил мне, что заинтересовавший меня старик – профессор в отставке. Всю жизнь он провел где-то в британских колониях на Востоке, жил сейчас на свою пенсию и готовил многотомный труд по истории китайской философии. Я как-то познакомился с этим синологом, и иногда мы перебрасывались с ним короткими фразами. Я узнал, что старик работает в Музее уже три года, и что ему понадобится еще по крайней мере столько же времени для того, чтобы вчерне закончить свое произведение.

Когда разразилась первая мировая война, профессор был страшно потрясен и расстроен. Он сразу как-то лет на десять постарел, опустился и – чего с ним раньше никогда не бывало – стал даже пропускать дни в читальном зале. Приходя в Британский Музей, я теперь часто видел место профессора незанятым. Однажды утром служащий, принеся мне оставленную с вечера пачку книг, на минутку задержался и полушепотом произнес:

– А ведь профессор-то наш умер.

– Как умер? – оторопел я.

– Два дня назад умер, – повторил служащий, – от разрыва сердца. Так его труд и остался незаконченным. Ну, что ж, он пожил на свете… Ему ведь было, пожалуй, за восемьдесят…

Весь тот день я оставался под впечатлением полученного известия. Мне было как-то не по себе, точно я лишился кого-то близкого, привычного, без кого мне трудно было обходиться…

Таких седовласых, целиком ушедших в науку читателей было довольно много, и они придавали очень своеобразный колорит читальному залу.

Однако более многочисленную и активную группу составляли плохо устроенные интеллигенты. Среди них было много интересных, энергичных, порой талантливых людей, беда которых заключалась лишь в том, что они имели мало средств, прозябали в сырых мансардах и не располагали деньгами для покупки необходимых им книг и материалов. Что оставалось делать таким плохо устроенным интеллигентам? Они шли в читальный зал и проводили здесь целые дни, ибо в читальном зале было светло, тепло, уютно, а кроме того – и это было самое главное – в читальном зале к их услугам имелась богатейшая коллекция всевозможных книг и периодических изданий, которой они могли пользоваться, не платя ни копейки. Я сам относился к категории таких плохо устроенных интеллигентов. Многие из моих коллег по «оседлой» группе, англичан и иностранцев, тоже относились к ней. Все мы усердно трудились, сидя за длинными, черными столами и не даром: некоторым из курии «оседлых» в дальнейшем удалось использовать накопленные здесь знания в интересах трудящихся масс, в интересах счастья всего человечества…

Жизнь пестра. В ней перемешивается великое и мелкое, серьезное и смешное. Британский Музей не составлял исключения из этого правила. Здесь во все времена наряду с действительно большими людьми, вписавшими свое имя в золотую книгу истории, за черными столами сидели иногда и жалкие ничтожества, и больные фантазеры, и просто ненормальные люди. Не иначе было и в годы моей эмиграции. Вот характерный случай.

В одном из дальних углов читального зала всегда можно было видеть миниатюрную старушку, со всех сторон окруженную большими нотными тетрадями. Одета она была очень бедно, и на лице ее ясно отпечатались следы нужды. Глядя со стороны, трудно было понять, чем она занимается. Обычно старушка сидела, откинувшись на спинку кресла и держа в руках широко раскрытую нотную тетрадь. Она медленно переворачивала лист за липом и глаза ее то закрывались, то открывались. В таком состоянии старушка проводила весь день. Случайно я встретился с ней и раздевалке и разговорился. Старушка оказалась француженкой. С словоохотливостью, свойственной лицам ее нации, старушка сама открыла мне тайну своих занятий.

– Я очень люблю музыку и когда-то хорошо играла на рояле. Но сейчас я бедна, я ужасно бедна, и у меня нет инструмента. Не хватает денег и на концерты… Вот я и прихожу сюда каждый день, беру произведения моих любимых композиторов и мысленно их переживаю… Нота за нотой, такт за тактом… Все равно, как если бы я была на концерте… Ни с чем не сравнимое наслаждение!.. И потом здесь так тепло и уютно, а в моей мансарде так сыро и холодно…

Так вот в чем было дело!

Как-то однажды я не нашел старой француженки на привычном месте. Прошло несколько дней, – она не появлялась. Я обратился с вопросом к служащему и получил неожиданный ответ:

– Не знаем, что делать… В последнее время эта француженка ходила совсем как нищенка: платье в лохмотьях, ботинки в дырках, и притом везде разводила ужасную грязь. В конце концов, директор запретил ей появляться в читальном зале. Но у старухи оказались влиятельные знакомства: когда-то она была гувернанткой у одной знатной леди, которая занимает сейчас видное положение. Эта леди просит допустить старуху опять в читальный зал… Видно, придется разрешить.

Действительно, дня через два после этого разговора старая француженка снова появилась на своем месте, и я опять видел знакомую фигурку с зажмуренными глазами и открытой нотной тетрадью в руках.

Прошло около года. Как-то я пришел в читальный зал позже обыкновенного. Знакомый служащий, увидев меня, прямо ринулся к моему столу и в тоне сдержанного возбуждения полушепотом воскликнул:

– Вы знаете старую француженку?

– Конечно, знаю, – отвечал я, – ведь мы с вами не раз о ней говорили… А что?

– Так вот, – с еще большим возбуждением продолжал служащий, – случилось нечто совершенно необычайное… Она умерла…

– Ах, вот что! – с жестом сочувствия откликнулся я.

– Не в этом дело! – все сильнее волнуясь, закончил служащий. – Все мы рано или поздно должны умереть… Нет, вы представьте, что произошло!.. Вы помните, какой ободранкой она всегда ходила, мы даже хотели запретить ей посещение читального зала… Так вот, у этой жалкой старухи после смерти нашли 100 тысяч франков зашитыми в матрац! Каково!

Сто тысяч франков по тем временам составляли крупную сумму: они равнялись почти 4 тыс. фунтов. Одинокая женщина могла безбедно существовать только на одни проценты с этого капитала. А между тем старая француженка прикидывалась нищенкой. Тут несомненно был психоз сродни психозу гоголевского Плюшкина…

Впрочем, эта странная читательница была, конечно, редким (хотя и весьма красочным) исключением.

* * *

И вот теперь, много лет спустя, я вновь стоял на тротуаре Грэт Рассел-стрит, пристально всматриваясь в тяжелую громаду Британского Музея. Нет, в нем ничего не изменилось! Все те же черные камни, все те же античные колонны, все та же лондонская копоть на стенах.

Я медленно прошелся по окрестностям Музея. Вот Бьюри-стрит, вот Музеум-стрит, вот Монтегю-плэс, вот Блумсбюри-сквер. И здесь все по-старому. Те же букинисты с пожелтевшими томами старинных книг на полках. Те же витрины с дешевыми репродукциями картин знаменитых художников. Те же пестрые лавочки со всевозможными сувенирами для иностранцев. Никаких перемен. Как устойчива жизнь в Англии!..

Я взглянул на часы. Приближалось священное время ленча. Куда бы зайти для подкрепления своих сил? Вдруг одна неожиданная мысль мелькнула у меня в голове.

Я сделал несколько поворотов в маленьких улочках, примыкающих к Британскому Музею, и остановился перед небольшим крыльцом. На белой вывеске золотыми буквами было выведено: «Ляйонс и К^о»… Да, это был тот самый дешевый ресторанчик, который я так хорошо знал в годы моей эмиграции. Он был на том же самом месте и выглядел совершенно так же, как тогда.

Я вошел внутрь и огляделся. Все было по-старому: вот тут касса, вот тут стойка с печеньями, а вон там, в углу, столик, за которым в те годы я любил «ленчевать». Он был сейчас как раз свободен, и я опустился на стул возле него. Кругом ели и пили десятки лондонских клерков, приказчиков, стенографисток. Раздавался стук вилок о тарелки. Слышался гул сдержанных голосов.

Ко мне подошла молодая девушка в строгом черном платье с белой наколкой на голове и спросила, что мне угодно? Я пробежал меню и заказал Welsh Rarebit (зажаренный сыр в сухарях), – блюдо, которое мне так нравилось в годы эмиграции. Спустя несколько минут девушка принесла кушанье и скромно отошла в сторону.

Я взялся за вилку и невольно задумался.

Прошлое возвращалось…