355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Майский » Воспоминания советского посла. Книга 1 » Текст книги (страница 27)
Воспоминания советского посла. Книга 1
  • Текст добавлен: 9 ноября 2017, 13:30

Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"


Автор книги: Иван Майский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

А во время войны 1914-1918 гг.?

Мне вспоминается такой эпизод: как-то летом 1916 г. мы с Г. В. Чичериным были у Кропоткина по делам Комитета помощи политическим каторжанам в России, о котором я рассказывал раньше. Комитет хотел привлечь в свои ряды нескольких видных англичан и просил Кропоткина обратиться к ним с письмами по этому поводу. Петр Алексеевич охотно согласился исполнить нашу просьбу, и мы уже было поднялись, чтобы откланяться, но как раз в этот момент Кропоткину принесли вечернюю газету. Он взглянул на нее и вдруг громко выругался.

– В чем дело? – невольно спросил я.

– Да вот опять на русском фронте неудачи!

Это послужило искрой. Сразу вспыхнул острый разговор. Г. В. Чичерин не без ехидства заметил:

– Неужели вы хотите победы русскому царизму?

– Что значит русскому царизму? – с раздражением воскликнул Кропоткин. – Речь идет не о судьбах русского царизма, а о судьбах человечества… Я прекрасно сознаю все язвы капиталистического общества и, кажется, сделал в своей жизни достаточно для их разоблачения… Но… если германский империализм победит, путь к освобождению человечества от капиталистической скверны сильно удлинится… Поэтому я за победу Англии и Франции, несмотря на то, что их союзником сейчас является царизм.

Чичерин в то время еще не был большевиком. Он еще не порвал формально с меньшевизмом. Но он был решительным противником войны, ибо считал ее империалистической. Чичерин стал возражать Кропоткину, доказывая, что истинный социалист и революционер должен вести борьбу как против германского, так и против англо-французского империализма. Спор с минуты на минуту делался все острее. Лица Кропоткина и Чичерина покраснели, голоса повысились, глаза загорелись враждебными огоньками. Я вмешался и в духе моих тогдашних настроений сказал:

– Пролетариат не заинтересован ни в германской, ни в англо-французской победе, пролетариат заинтересован в своей собственной победе… Вот из чего надо исходить при определении нашей стратегии и тактики!

Кропоткин страшно вскипел и, повернувшись ко мне, резко ответил:

– Все вы больны марксистским догматизмом… Пролетариат, конечно, заинтересован в своей победе, но для этого сначала нужна победа Англии и Франции над Германией… Это необходимая и неизбежная ступень… Поэтому я за войну до конца!.. до конца германского милитаризма!

Дальше спорить было явно бесполезно. Мы с Чичериным встали и холодно простились.

Да, перед нами был настоящий «анархист-шовинист», как в те дни именовал Кропоткина В. И. Ленин.

Что все это означало? Это означало, что, по красочной французской поговорке, мертвый хватал за горло живого. Прошлое и будущее как-то причудливо перемешивалось в груди Кропоткина, создавая резкие колебания, свойственные человеку, находящемуся между двух берегов.

Таков был Кропоткин.

Я все это чувствовал и понимал и потому-то мое личное отношение к нему было проникнуто внутренним раздвоением, не дававшим мне полного удовлетворения от знакомства с этим действительно замечательным человеком.


 * * *

Когда разразилась Февральская революция, Кропоткин сразу вернулся в Россию. Путешествие от Лондона до Петрограда было тогда трудно и опасно и невозможно без содействия официальных властей. Кропоткин, однако, не захотел – сказалась старая закваска! – воспользоваться помощью русского посольства в Лондоне и обратился прямо к британскому правительству. Его просьба была немедленно удовлетворена. Английские министры предоставили Кропоткину все возможности для проезда в Россию. Они считали, что его присутствие в Петрограде в столь критический момент может быть только полезно для Антанты, парализуя или, по крайней мере, нейтрализуя «интернационалистское» влияние Ленина и его сторонников.

Действительно, все действия Кропоткина в 1917 г. логически вытекали из позиции, занятой им в вопросе о войне. Он поддерживал Временное правительство. Он участвовал в августовском Государственном совещании, где призывал «весь русский народ» раз и навсегда порвать с «циммервальдизмом» и продолжать войну «до победного конца». Он защищал тесный союз с Англией и Францией.

Октябрьская революция привела Кропоткина в состояние внутреннего смятения. Он был слишком благороден для того, чтобы опуститься до антисоветских заговоров и восстаний, в которых тогда принимали участие многие анархисты. Однако он не смог также полностью понять и принять диктатуру пролетариата. Да и как он мог бы? Вся его политически сознательная жизнь прошла под знаком борьбы с идеей такой диктатуры, а в 75 лет люди не меняют своего мировоззрения. И все-таки… Хотя Кропоткин называл большевиков «якобинцами» русской революции, хотя их пути и методы нередко вызывали у него возражения, он считал, что революция, русский народ и все человечество многим обязаны большевикам.

Эти настроения особенно окрепли, когда началась интервенция «14-ти держав» в пользу российской контрреволюции. Кропоткин был ярым противником такой интервенции. В июне 1920 г. по просьбе английской рабочей делегации, приезжавшей в Москву, он обратился с «Открытым письмом» к европейским рабочим, в котором нашла прекрасное отражение его тогдашняя позиция.

«Прежде всего, – говорил Кропоткин в этом любопытном документе, – рабочие люди цивилизованного мира и их друзья среди других классов должны заставить свои правительства совершенно отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России – вмешательстве открытом или замаскированном, в форме военных действий или в форме субсидий различным нациям».

Указывая, что русская революция исторически является продолжением английской революции XVII в. и французской революции XVIII в., Кропоткин заявлял:

«Россия пытается сделать дальнейший шаг, по сравнению с тем, на котором остановилась Франция, когда она стала осуществлять то, что тогда называлось настоящим равенством, – Россия питается осуществить экономическое равенство».

«Русская революция, – далее писал Кропоткин, – отнюдь не «пишется случайным эпизодом, вызванным борьбой партий». Нет, русская революция является продуктом «почти целого столетия коммунистической и социалистической пропаганды, начиная с Роберта Оуэна, с Сен-Симона и Фурье». Идею Советов рабочих и крестьян, управляющих политической и экономической жизнью страны, Кропоткин считал прекрасной идеей. Он не хотел лишь согласиться – тут уже сказывался анархизм Кропоткина – с таким положением, когда в Советах господствует только одна партия.

В заключение Кропоткин еще раз призывал европейских рабочих сделать все, что в человеческих силах возможно, для немедленного прекращения интервенции в русские дела[64]64
  См. «British Labour Delegation to Russia 1920». Report, London, 1920, p. 89,


[Закрыть]
.

Это был последний взлет великого духа. Смерть уже стояла за плечами Кропоткина. В начале 1921 г. старый революционер заболел воспалением легких. Сначала были надежды на его выздоровление, но скоро обнаружился резкий перелом к худшему. Да и не удивительно: ведь Кропоткину было уже больше 78 лет. В. И. Ленин отправил в Дмитров, где тогда находился больной, группу лучших врачей с наркомздравом Н. А. Семашко во главе. Начался долгий и упорный поединок между наукой и смертью. Борьба шла с переменным успехом, но в конце концов сердце Кропоткина не выдержало: 8 февраля 1921 г. его не стало.

Специальный поезд доставил останки Кропоткина в Москву. Гроб с телом был установлен в Доме Союзов. Московский Совет устроил торжественные похороны старому революционеру…

* * *

Я находился в Омске, когда умер Кропоткин. Моя основная работа была в Сибирском революционном комитете, но по вечерам, в порядке совместительства, я писал статьи для «Советской Сибири».

Времена были суровые. Гражданская война и интервенция только что кончились. Октябрьская революция победила, но в стране царила глубокая хозяйственная разруха. Было голодно и холодно. Редакция «Советской Сибири» не отапливалась: не было дров. Сотрудники сидели в шубах. Чернила замерзали в чернильницах. Газета выходила на оберточной бумаге, шрифт был побитый, печать бледная и слепая. Но что все это значило! В душе у нас цвела весна, и перед нашим умственным взором открывались какие-то пьянящие дали: ведь революция восторжествовала над всеми своими врагами!

9 февраля вечером я, как всегда, пришел в газету. Меня сразу вызвал к себе Е. Ярославский, редактировавший тогда «Советскую Сибирь», и молча протянул телеграмму РОСТА: это было сообщение о смерти Кропоткина. Потом Ярославский сказал:

– Вы, кажется, лично знали Кропоткина… Может быть, вы что-нибудь напишите о нем?

Я ушел в соседнюю комнату и сел за стол. Воздух в комнате был ледяной, но голова у меня горела. Тысячи образов и воспоминаний промелькнули в моем сознании. Я долго не мог приняться за работу. Наконец рука сама потянулась к карандашу (в чернильнице была ледышка)…

Полчаса спустя я зашел в комнату Ярославского и протянул ему исписанный листок бумаги. Он быстро пробежал его, и, вызвав верстальщика, сказал:

– Немедленно в набор.

На следующее утро, 10 февраля, на первой полосе «Советской Сибири» в траурной рамке было напечатано следующее:

«Умер Кропоткин.

В мировом революционном движении второй половины XIX века, подготовившем великую социалистическую перестройку нашей эпохи, он представлял одну из наиболее ярких, интересных и красочных фигур. Родовитый русский князь, казачий офицер, талантливый географ, смелый путешественник, блестящий писатель, выдающийся революционер, глава европейского анархизма – он прошел много ступеней, испытал много положений, но всегда и везде оставался большим человеком и смелым борцом за угнетенных и обиженных.

Мы во многом, в очень многом расходились и расходимся с Кропоткиным. Мы иначе, чем он, представляем себе конечные цели, к которым стремится великое движение, охватившее в наши дни весь мир. Мы иначе, чем он, понимаем пути и средства, которые должны обеспечить этому движению победу. При жизни Кропоткина мы не раз долго и горячо спорили с ним и его сторонниками по вопросам идеологии, программы и тактики. Порой эти споры принимали острый и резкий, почти враждебный характер. Но даже в моменты самой ожесточенной полемики мы никогда не забывали, что перед нами великий дух, инакомыслящий, но революционный.

Теперь Кропоткин мертв. Великий дух угас. Одна из наиболее ярких фигур XIX столетия отошла в прошлое. И перед раскрытой могилой старого революционера мы, его идейные противники, невольно обнажаем голову, потому что, несмотря на все свои заблуждения и ошибки, Кропоткин всегда был и до последних дней остался храбрым солдатом на войне за освобождение человечества от ига политической и социальной тирании…»

Москва увековечила память П. А. Кропоткина: его именем названа одна из больших улиц столицы.

Л. И. Зунделевич

«Старый Зунд»… Так сокращенно ласкательно звали в эмигрантской колонии известного революционера 70-х годов Арона Исаковича Зунделевича, которому Степняк-Кравчинский посвятил в своей «Подпольной России» такие прочувственные строки.

В молодые годы Зунделевич был фанатиком нелегальной печати. Его целью было создать хорошо работающую тайную типографию в Петербурге. Друзья и товарищи смеялись над ним и считали его мечтателем. Такой невероятной казалось в то время возможность регулярно выпускать революционные издания в столице, под самым носом у полиции и жандармов. Но Зунделевич с этим не соглашался и упорно доказывал свою правоту. После долгих споров и дискуссий ему наконец удалось получить 4 тыс. рублей на устройство тайной типографии – и он ее действительно устроил. Это было в 1877 г.

В течение четырех лет типография Зунделевича безотказно работала, аккуратно выпуская в свет довольно крупные брошюры, а впоследствии печатая даже нелегальную газету. Шпики и полицейские были в отчаянии: несмотря на все усилия, они никак не могли открыть этой типографии. Только глупая случайность погубила ее: спутав фамилии жильцов, полиция по ошибке явилась именно в ту квартиру, где помещались народовольческие печатные станки. В результате этого провала Зунделевичу пришлось бежать за границу. Здесь он обосновался в Лондоне, да так и застрял в нем до конца своих дней.

Когда я встретился с Зунделевичем в стенах Коммунистического клуба, он был уже закоренелым лондонским старожилом. Наружность его был замечательна: невысокого роста, полный, с огромной седой бородой, доходившей до пояса, с маленькими острыми глазками, с добродушной улыбкой на губах он походил на сказанного гнома из детской феерии. Душа у этого гнома была чудесная: добрая, отзывчивая, кристально чистая. Зунделевич всегда кому-нибудь помогал, всегда о ком-нибудь заботился. Это я испытал на собственном опыте. «Старый Зунд» был холост и ютился в сырой, полутемной комнате поблизости от Шарлот-стрит. Я не знаю, сколько лет было Зунделевичу, – он всегда деликатно обходил этот вопрос, – но, во всяком случае, немало… Несомненно, за 60 лет, а может быть, и все 70. Я не знаю также, каково было мировоззрение Зунделевича в молодости, но в дни моего знакомства с ним он был одним из «беспартийных левых» и являлся вполне законченным воплощением какого-то «потустороннего» оппортунизма. И это сказывалось как в больших, так и в малых вещах.

Когда мы беседовали с Зунделевичем о русских делах, я никак не мог понять его отношения к существовавшим тогда партиям и течениям. Для него все они – большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, анархисты – были совершенно равноценны. Все они, по его мнению, являлись необходимыми составными элементами революционного движения, из компромисса между которыми должен сложиться новый порядок в России. Поэтому Зунделевич относился с усмешкой превосходства к тем политическим и идеологическим боям, которые тогда разыгрывались между социал-демократами и социалистами-революционерами, между большевиками и меньшевиками. А когда мы беседовали с Зунделевичем об английских делах, которые он знал хорошо и о которых я узнавал от него немало интересного, передо мной оказывался типичный лейборист, да к тому же еще не очень левого толка. Всеми своими мыслями, чувствами, рассуждениями Зунделевич как бы хотел сказать:

– К чему излишние волнения и нетерпения? Жизнь идет своим железным шагом. Ускорить его нельзя. Надо ждать и надеяться на лучшее, а пока давайте делать свое повседневное будничное дело.

Таков был Зунделевич в больших вещах. А в маленьких…

Однажды я застал его с повязкой на щеке. Оказалось, у Зунделевича сильно болели зубы. Я сразу же порекомендовал ему пойти к знакомому зубному врачу, но старик ответил:

– К чему? Природа – лучшая целительница. Она сама себе помогает. Надо и сейчас подождать, пока она сделает свое дело.

Как я ни убеждал Зунделевича, ничего не вышло: к дантисту он так и не пошел. Недели через две зубная боль в конце концов прекратилась. Встретив меня в Коммунистическом клубе, Зунделевич с торжеством воскликнул:

– Вот видите, я был прав! Природа сделала свое дело. Надо было только дать ей время.

– Но зато вы совсем без нужды измучились, – возразил я.

– Что значит измучился? – впадая в философский тон, откликнулся Зунделевич. – Вся наша жизнь есть мучение. Если бы у меня не случилось боли, была бы какая-нибудь другая неприятность, – может быть, еще хуже, чем зубная боль. Природа пустоты не терпит.

Я ничего не ответил Зунделевичу, но про себя подумал «Неужели он был когда-то крупным революционером?»

И на память мне невольно пришло слышанное как-то от Ф. А. Ротштейна замечание, что к началу XX в. почти все уцелевшие народовольцы по существу превратились в обыкновенных либералов.

Однако мое знакомство со «старым Зундом» продолжалось и даже крепло. Этот сказочный гном мне нравился как человек, а сверх того он был изумительный рассказчик о прошлом, в особенности о делах и людях 70-х годов, и часто затрагивал во мне чувство «исторического», которое было сильно во мне с ранней юности. Из рассказов «старого Зунда» особенно врезалась мне в память одна далекая драма, почти легенда, и я хочу ее здесь воспроизвести…

Как-то раз я зашел к Зунделевичу в его убогое стариковское жилище. Тут был обычный холостяцкий беспорядок: постель плохо прибрана, на столе какие-то бумажки и объедки, по углам книги и газеты, сваленные в кучу и покрытые слоем пыли. От нечего делать я нагнулся над одной из этих куч и стал перебирать ее содержимое. В руки мне попала небольшая серенькая брошюрка, на обложке которой стояло: «Николай Иванович Кибальчич, С.-Петербург, издание Вл. Распопова, 1906, ц. 12 коп.».

– Что это такое? – спросил я хозяина.

Имя Кибальчича мне было известно из истории нашего революционного движения, но я никогда до того не видал ни одного произведения, специально посвященного ему.

– Любопытный материал, – ответил Зунделевич. – Воспоминания о Кибальчиче, отрывки из его судебного дела, его последнее слово… Кому-то удалось это издать в дни революции 1905 года…

Старик вздохнул, на лице его появилось выражение, которое, как я знал уже из опыта, предвещало интересный рассказ, и, чтобы скорее заставить его говорить, я задал вопрос:

– А вы знали Кибальчича?

– Знал, и даже очень хорошо…

– Расскажите о нем, – попросил я.

Зунделевич погладил свою широкую бороду, зачем-то переложил на столе бумажки и затем начал:

– История Кибальчича – это история о том, как царизм губил гениальных ученых…

Не только ученых, – возразил я, – но и писателей, художников, мыслителей… Мы это хорошо знаем…

– Да, но в данном случае речь идет об ученом, о гениальном ученом… О человеке, преждевременная смерть которого явилась большой потерей не только для России, но и для всего мира…

Обычно спокойный Зунделевич был явно взволнован и раза два даже прошелся по своей маленькой комнатке, неловко задевая за расставленную в ней скудную мебель.

– Так расскажите же скорей! – воскликнул я, еще более заинтересованный поведением и словами хозяина.

– Извольте, – согласился Зунделевич, садясь на стул и приготавливаясь, видимо, к длинному разговору. – Я познакомился с Кибальчичем не то в 1874, не то в начале 1875 г., когда он был студентом Медико-хирургической академии в Петербурге. Сначала он не произвел на меня большого впечатления. Внешность у него была довольно ваурядная: темнорусый шатен с маленькой бородкой, бледное лицо, средний рост, ничего бросающегося в глаза… Как пишут в паспортах: «особых примет не имеет»… И происхождение и воспитание Кибальчича тоже ничем чрезвычайным не поражали: сын священника из Черниговской губернии, родился в 1854 г., учился в семинарии, в 17 лет поступил в Институт инженеров путей сообщения, а два года спустя стал студентом-медиком…

– Значит, Кибальчич был одним из мятежных поповичей, – прервал я Зунделевича.

– Что вы имеете в виду? – с недоумением спросил Зунделевич.

– Я имею в виду, – ответил я, – тот любопытный факт, что в 50-70-х годах прошлого века у нас появилось немало сыновей и дочерей священников, которые порвали со своей средой и перешли на прогрессивный, даже на революционный путь. Вспомните, Чернышевский и Добролюбов были поповичи… Мой собственный дядя, М. М. Чемоданов, радикальный каррикатурист 80-х годов, тоже был поповичем… Но продолжайте, пожалуйста!

– Да, так вот, – вновь заговорил Зунделевич, – на первый взгляд казалось, что Кибальчич самый обыкновенный, рядовой человек, да вдобавок еще медлительный, рассеянный, непрактичный… В организационных вопросах он ничего не понимал, да и не любил ими заниматься… Никаких определенных политических взглядов, когда мы познакомились, у него не было. Правда, Кибальчич много возился с разными образовательными кружками среди студентов, но кружки эти не имели какой-либо определенной политической физиономии. Члены кружков просто знакомились с волновавшими тогда молодежь проблемами из разных областей знания и прежде всего из сферы естественных наук… Помню, очень много разговоров было о физиологии, о Молешотте, Вирхове, Пастере… Короче говоря, в течение нескольких месяцев я мало интересовался Кибальчичем. Мне только бросилось в глаза, что он аскет и бессребреник и что его очень интересуют вопросы теоретического характера. В таких вопросах он разбирался хорошо, куда лучше большинства студентов…

Зунделевич еще раз погладил свою огромную бороду и затем продолжал:

– Вдруг в 1875 г. Кибальчича арестовали… Как потом я узнал, дело было пустяковое: летом он жил в деревне у своего брата, дал кому-то из крестьян почитать очень популярную в то время нелегальную брошюрку «Сказка о четырех братьях», брошюрка эта довольно долго ходила по рукам и наконец попала к жандармам; наряжено было следствие и в результате Кибальчич попал под замок… Положение его было осложнено одним случайным обстоятельством: так как Кибальчич политикой не занимался, то революционеры считали его квартиру «вне подозрений», и как раз накануне ареста одна знакомая девица дала ему на хранение запечатанный тюк с подпольными изданиями, только что привезенными из-за границы… Кибальчич даже не знал его содержимого… Теперь этот тюк стал серьезной уликой против него.

– Ну, а дальше? – невольно вырвалось у меня.

–  А дальше произошло то, что часто в те годы происходило… Кибальчич провел почти три года в тюрьме под следствием и в результате Кибальчич был приговорен к тюремному заключению сроком… на один месяц! Подумайте!.. Весной 1878 г. Кибальчич оказался опять на свободе, и я вновь встретился с ним… Но это был уже совсем другой Кибальчич! За три года он прошел длинный путь, в тюрьме он много читал (в том числе «Капитал» Маркса), много думал, много разговаривал и спорил с товарищами по заключению… Взгляды его претерпели большую эволюцию, и теперь передо мной стоял вполне законченный социалист и революционер. Из тогдашних революционных группировок Кибальчич больше всего сочувствовал террористам, которые в конце 1879 г. создали «Народную волю». Кибальчич все обдумал, сидя в тюрьме, и решил оказать им помощь, но как? Не как организатор, не как метальщик бомб или стрелок из револьвера, а как ученый… Да, да, именно как ученый! Это очень характерно!.. С чего он начал? С тщательного изучения теории и практики взрывчатых веществ. Перечитал всю литературу об этом на русском языке, потом на английском, французском и немецком языках. Далее он проделал массу опытов с изготовлением взрывчатых веществ в домашних условиях. Особенно увлекался он нитроглицерином. В конце концов Кибальчич стал великолепным специалистом по взрывчатым веществам, и когда позднее на суде ему пришлось спорить с царскими экспертами по техническим вопросам, он без труда положил своих противников на обе лопатки… Да, да, Кибальчич был замечательный ученый, гениальный ученый!

Говоря это, «старый Зунд» так разволновался, что у него даже лицо покраснело, и в спокойных, несколько скептических глазах зажглись какие-то несвойственные им искорки.

– Когда вся подготовительная работа была закончена, – продолжал Зунделевич, – Кибальчич в 1879 г. через народовольца Квятковского предложил свои услуги «техника» исполнительному комитету «Народной воли». Предложение было принято, и в течение последующих двух лет Кибальчич стоял во главе лаборатории, изготовлявшей взрывчатые вещества, бомбы, мины и другие смертоносные орудия революционной борьбы. Он стал настоящим виртуозом в этой области. У него всегда были в голове десятки химических и технических комбинаций, он мог легко приспособиться к любым условиям, знал, что можно легче достать, что занимает наименьший объем, что больше годится для воды, что больше годится для земли и т. д. Особенно Кибальчич заботился о том, чтобы во избежание лишних жертв разрушение не превышало сферы, абсолютно необходимой для достижения поставленной цели. Как «техник» он принимал участие в целом ряде покушений на жизнь Александра II, в частности в Одессе, Александровске, Москве и, наконец, в Петербурге 1 марта 1881 г., когда царь был, наконец, убит… И ведь что особенно замечательно: несмотря на то, что условия, в которых жил Кибальчич, были крайне неблагоприятны для чисто научной работы, он этой научной работой все-таки занимался!

– Да что вы? – недоверчиво вырвалось у меня. – Неужели у Кибальчича хватало времени и спокойствия духа интересоваться чем-либо, кроме бомб и нитроглицерина?

– Представьте, хватало!.. – с необычайной горячностью воскликнул Зунделевич. – Я имел случай сам в этом убедиться. Как-то в начале 1880 г. я случайно встретил Кибальчича на улице. Обычно мы не поддерживали контакта, так как оба были заняты очень секретной работой: я в тайной типографии, а Кибальчич – в тайной лаборатории, но тут вдруг неожиданно мы столкнулись носом к носу. Никаких шпиков поблизости не было… Ну, мы и поговорили… Я между прочим спросил Кибальчича, чем он сейчас занят? Каково же. было мое удивление, когда Кибальчич ответил: «обдумываю проект летательной машины»… Помню, я тогда подумал: «Уж не заговаривается ли он?» Мне показалось, что Кибальчич несколько «не в себе», и я объяснил это трудностями нелегальной жизни и революционной борьбы. Но, оказывается, Кибальчич совсем не заговаривался. Это обнаружилось год спустя, уже на процессе по делу 1 марта… Слушайте, что произошло!..

Зунделевич еще больше покраснел, а голос у него приобрел какой-то совсем чуждый ему металлический оттенок.

– 17 марта 1881 г. Кибальчич был арестован, а 3 апреля того же года он был казнен – вместе с Желябовым, Перовской, Михайловым и Рысаковым… Умер он с философским спокойствием. Чем же был занят Кибальчич эти роковые 16 дней, которые он провел в Петропавловской крепости? Собственным делом? Подготовкой к суду? Организацией защиты?.. Ничего подобного!.. Эти роковые 16 дней Кибальчич был целиком занят проектом летательной машины, о которой он мне говорил. Адвокат Герард, который защищал Кибальчича на процессе, рассказывал потом, что Кибальчич совершенно не интересовался предстоящим судом, и когда Герард задавал ему какие-либо вопросы, касающиеся предстоящего разбирательства, Кибальчич нетерпеливо отмахивался и говорил: «Ах, это вы уж решите как-нибудь без меня!» Сам он думал только о летательной машине и не хотел тратить ни минуты на что-либо, кроме изготовления ее проекта… Невольно вспоминается старик Архимед с его кругами… И представьте, Кибальчич изготовил-таки свой проект! Он передал его тюремной администрации с просьбой срочно направить на рассмотрение технических специалистов, но что сталось с этим проектом, никто не знает… Я лично, однако, твердо уверен, что в проекте Кибальчича скрывалось великое изобретение и что царская охранка скрыла его от человечества, т. е. попросту ограбила человечество…

«Старый Зунд» подошел к маленькому окошку, единственному окошку в его комнате, открыл его и высунул голову наружу, точно желая освежиться. Потом он вернулся на свой стул и в качестве заключения сказал:

– Вы видите, во всем виноват царизм… Царизм отвлек Кибальчича от его настоящего пути, пути гениального ученого. Царизм лишил мир его изобретения… Царизм убил его…

– Царизм должен быть уничтожен, и он будет уничтожен! – откликнулся я.

Зунделевич вздохнул и с глубоким волнением в голосе сказал:

– Хоть бы дожить до этого времени[65]65
  См. приложение 8.


[Закрыть]
.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю