Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

часть первая
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬПервые ощущения бытия[5]5
  Я оказался в более счастливом положении, чем большинство мемуаристов, изображающих первый период своей жизни. Мальчиком я любил вести дневники и переписываться с родственниками и друзьями. По какой-то прихоти случая значительная часть этих «человеческих документов» уцелела. Особую ценность представляли письма, которые я, начиная с восьмилетнего возраста, систематически посылал своей двоюродной сестре Е. М. Чемодановой и в которых я всегда подробно излагал повседневные события моей жизни и мои реакции на все, что мне приходилось читать, видеть, слышать, наблюдать. Эти письма Е. М. Чемоданова предоставила в мое распоряжение. Позднее, уже после моего возвращения из Лондона в СССР, старшая из моих сестер Юлия, всегда ревностно хранившая различные сувениры нашей семейной хроники, вручила мне спасенный ею от гибели рукописный сборник моих гимназических стихов, а омский профессор Е. С. Сорокин (ныне уже покойный), бывший мой одноклассник по гимназии, предоставил мне ряд собственных снимков Омска, относящихся к описываемому в моих воспоминаниях периоду. Таким образом, к моим услугам оказался точный и разнообразный материал о ранних годах моей жизни, основанный не на записи собственной памяти, а на подлинных документах времени моего детства и юности. Это сильно облегчило мне борьбу с теми опасностями, которые как я указывал в предисловии, угрожают каждому мемуаристу.


[Закрыть]

Горячее южное солнце ослепительно сверкает. Оно точно царствует в этом глубоком ярко-синем небе, и от него падают вниз каскады светлых и теплых лучей. Море спокойно синеет. Ни ветерка. Тишь и блеск. Где-то вдали белеет одинокий парус. У крутоярого красноглинистого берега слегка бьет ленивая, ласковая волна.

Мужчина с черной косматой бородой и серыми добрыми глазами хватает меня на руки и вместе со мной быстро бежит в воду. Мне страшно. Я судорожно хватаюсь за шею мужчины и испускаю дикий крик. Но мужчина неумолим. Он только крепче прижимает меня к своей груди и, разбрасывая кругом серебристые брызги, все дальше и глубже погружается в воду. Я начинаю отчаянно биться у него в руках. Мужчина смеется, ласково поглаживает меня и уговаривает:

– Ну, Ванечка… Ну, глупенький… Не бойся. Я с тобой.

Вдруг мужчина делает странное и неожиданное движение: он крепко зажимает мне нос, прыгает вверх и потом сразу, внезапно, стремительно окунается вместе со мной. Я чувствую, что задыхаюсь. Смертельный страх пронизывает все мое маленькое существо. Ужасный, неудержимый крик рвется из моей стесненной груди. Но прежде чем я успеваю дать ему волю, я снова над водой, я снова вижу море, солнце, берег, на котором стоит моя мать и машет мне приветливо руками.

– Хватит, хватит! – кричит она мужчине. Не видишь разве, как Ванечка перепугался.

Мужчина разжимает мне нос и, опять разбрасывая вокруг себя серебристые брызги, быстро бежит по воде, на этот раз уже в обратном направлении. Еще мгновение – и мужчина передает меня с рук на руки моей матери, весело приговаривая:

– Не будь трусом, Ванечка! Ты ведь мальчик… Хочешь, еще раз пойдем в море?

Но мне не до моря. Я крепко цепляюсь за шею матери и с облегчением начинаю всхлипывать у нее на плече…

Таково первое ощущение бытия, которое сохранила моя память.

Позднее мать мне рассказывала, что это происходило в 1886 г. Мне было два года. Мы проводили лето на днепровском лимане, неподалеку от Одессы, и мой дядя муж старшей сестры моей матери – любил брать меня в море купаться…

* * *

Дальше идет черный провал. На светочувствительной пленке памяти долгое время нет ни точки, ни черточки. Тьма. И вдруг вспышка магния. Новая зарисовка…

Маленькая кухня с печкой, плитой, деревянным столом, кастрюлями, тарелками. Посередине кухни на двух стульях стоит металлическая детская ванна. В ванне сижу я, а напротив меня в той же ванне сидит веселая черноглазая девочка. Молодая красивая женщина в фартуке моет нас обоих. Ее пышные темные волосы разметались и прилипли ко лбу. Ей жарко, и ее добрые, живые глаза то смеются, то стараются казаться сердитыми. Мы с девочкой в ванне вертимся, плещемся, обливаем друг друга. Брызги летят и на женщину. Мы мешаем ей мыть нас.

– Перестань шалить! – кричит она мне и с деланно раздраженным видом слегка шлепает меня по руке.

Но я не верю тому, что женщина действительно сердита, громко смеюсь и с озорством сильно хлопаю рукой по воде. Моему примеру следует девочка. Тогда молодая женщина накидывается с притворной строгостью на девочку:

– Ты что тут развоевалась? Хочешь, чтобы я тебя отшлепала?

Но девочка только заливается смехом. Она знает, что никто ее не отшлепает.

Еще несколько минут мы возимся в ванне. Потом молодая женщина вытаскивает нас оттуда, обтирает полотенцем, дает нам одежду. Спустя мгновение оба – я и девочка – сидим рядом за столом и пьем горячее молоко с какими-то очень вкусными булочками…

Это уже 1888 год. Мне четыре года. Отец только что окончил Военно-медицинскую академию и едет в Сибирь на службу. По дороге в Омск, куда лежит наш путь, мы останавливаемся наших родственников Чемодановых. Женщина в фартуке – «тетя Лиля», младшая сестра моей матери, а черноглазая девочка, сидящая напротив меня в ванне, – моя двоюродная сестра «Пичужка»[6]6
  Моя кузина, настоящее имя которой было Елизавета, в детстве была столь миниатюрна, что отец шутливо прозвал ее «Пичужкой». Это прозвище так и утвердилось за ней в нашем семейном кругу.


[Закрыть].

. . . . . . . .

Дальше в моей памяти снова провал. Снова тьма. И вот опять вспышка магния. И вот еще одна зарисовка…

Ранняя весна! Пасха. Мы живем в новом деревянном доме, выходящем на широкую площадь. По ту сторону площади – казенного вида белые здания. Это лазарет местной воинской команды. Туда каждое утро ходит мой отец «солдат лечить», как выражается наша кухарка, толстоногая Аксюша. Перед уходом всегда надевает высокие кожаные сапоги. Еще бы! На площади перед нашим домом потрясающая грязь. Даже не грязь, а целое грязное море, по которому можно плавать не без опасности для жизни. Вот и сейчас я стою у окошка и вижу, что посередине площади как-то уныло и укоризненно чернеет кузов полузатонувшей в грязи телеги. Два дня назад, когда с телегой случилась беда, здесь были шум и крики, и толпа людей, и каждый из присутствовавших подавал свой совет о том, как лучше вызволить телегу, но толку от всего этого смятения не получилось никакого. Лошадей выпрягли, хозяев кое-как вытащили из грязи на веревках, а телегу бросили в ожидании того времени, когда площадь обсохнет. Отцу моему приходится быть очень осторожным. Он всегда пробирается по самому краю площади, где посуше, обходя главные лужи, и все-таки каждый день он возвращается домой с сапогами, доверху забрызганными грязью. Я стою, смотрю и думаю:

– Если бы я был царь Салтан, я приказал бы, чтобы не было грязи.

Впрочем, о грязи я  сегодня думаю так, лишь по инерции. На самом деле мои мысли заняты другим. В течение всего предшествующего месяца в нашем доме царило необычайное веселье и суматоха. Моя мать организовала из местных любителей драматический кружок. Решили ставить пьесу «Сорванец». Разобрали роли, пошли репетиции, начались волнения. Артисты собирались по очереди в домах членов кружка, но чаще всего у нас. Тут было как-то уютнее и веселее. Говорили, будто бы в нашем доме «каша зарыта»[7]7
  Сибирское выражение.


[Закрыть], – оттого люди сюда шли охотнее всего. Дело было, конечно, не в «каше», а в моей матери: она умела быть «душой общества». Разумеется, я был все время в необычайной ажитации, вертелся около артистов, подсказывал роли, подавал костюмы и грим. И вот сегодня, в первый день пасхи, в «уездном собрании» должен состояться самый спектакль… Возьмут меня на спектакль или не возьмут?.. Ах, как это важно! Это самый важный вопрос в мире! Я не могу себе представить, чтобы сейчас, в этот час, в эту минуту, могли быть какие-либо иные вопросы, более важные…

Полдень. Начинают собираться гости. На столе в гостиной пасхальная панорама, от которой у меня слюнки текут: куличи с глазурью, пасха с миндалем, разноцветные крашеные яйца, семга, икра, пирожки, индейка, водка, вина, ликеры и прочая, и прочая, и прочая. Гости христосуются, обнимаются, едят, пьют, болтают, рассказывают городские сплетни, судачат о знакомых и больше всего говорят о предстоящем сегодня вечером спектакле. Я смотрю, слушаю, хожу около стола, ныряю среди гостей, а в голове все время гвоздит:

– Возьмут или не возьмут?

Накануне я случайно подслушал, как мать говорила отцу, что спектакль кончится поздно и что мне лучше остаться дома с Аксюшей. Неужели оставят?.. Нет, это невозможно! Но все-таки: – Возьмут или не возьмут?

Моя мать всюду поспевает, перешучивается и пересмеивается со всеми гостями. К ней подходит молодая веселая женщина с усиками на губе, жена директора уездного училища, которую все почему-то зовут Катя. Катя тоже участвует в пьесе, и во время репетиций она всегда оказывала мне особое внимание. Катя гладит меня по голове и, обратившись к матери, спрашивает:

– А Ванечка будет на спектакле?

У меня даже сердце екает. Мать начинает ей что-то говорить насчет гигиены и позднего времени, но Катя только пренебрежительно поводит плечами и, звонко расхохотавшись, бросает:

– Оставь ты свою гигиену! Жизнь-то один раз живешь… Видишь, мальчишке досмерти хочется попасть на спектакль, а ты его не пускаешь… На что это похоже?

И Катя опять гладит меня по голове. Я готов расплакаться.

Мать смотрит на мое лицо, понимает, что происходит в моей душе, и… соглашается. Я счастлив. Я пляшу от радости вокруг стола: я пойду на спектакль!..

Все это я помню так, если бы все это случилось только вчера. Но – странно! – в памяти моей совершенно не сохранилось ни одного, даже самого бледного, воспоминания о самом спектакле, на который я так рвался…

Это 1889 год. Мне шестой год. Я уже читаю и немного пишу. Мой отец отслуживает свою стипендию в крохотном захолустном городишке Каинске Томской губернии. Мать занимается семьей, хозяйством и общественной деятельностью, – в масштабах и формах своего времени…

. . . . . . 

Дальше в моей памяти опять провал. Опять мрак и тьма. И, наконец, с семи-восьми лет идут уже более связные, более систематические воспоминания. Встает картина детства. И так как для ребенка  первым и самым важным «кругом».его вселенной является семья, то я начну описание своей жизни с характеристики моих родителей.

Мой отец

Раннее зимнее утро. За окнами еще почти темно. Небо только начинает светлеть. На улице тихо. Так тепло и уютно в постели. Так хочется, свернувшись клубком под одеялом, прикорнуть еще на минутку… всего лишь на одну минутку. Но нет! Нельзя! Половина восьмого – и надо, обязательно надо вставать: иначе опоздаю в гимназию.

С неохотой подымаюсь с постели. Долго не могу попасть в свои штанишки. Долго умываюсь под железным крашеным рукомойником, лениво плещась в тазу. Наконец я готов: одет, обут, умыт. Книги и тетради сложены в ранец. Иду в столовую пить чай, но по дороге захожу в кабинет отца. Он уже на ногах, или, вернее, на стуле. Каждое утро я нахожу его на одном и том же месте в одной и той же позе: он сидит за микроскопом у стола, густо заставленного всякого рода колбами, трубочками, баночками, препаратами.

– Здравствуй, папа!

– Здравствуй, Ванечка!

И отец, не отрываясь от микроскопа, ласково здоровается со мной.

– Ты давно уже здесь?

– Нет, не так давно… Часика два.

Это значит, что отец встал в шесть часов утра, когда за окном еще царила темная ночь, а квартира наша была наполнена храпами и вздохами спящих. Я начинаю ласкаться к отцу и звать его пить с нами чай.

– Иди, иди, Ванечка, – говорит отец, – пей чай, а то опоздаешь. Я сейчас тоже приду.

Это «сейчас» продолжается, по крайней мере, полчаса. Мать успевает напоить всех детей чаем, отдать кухарке все распоряжения к обеду, наказать денщику Семену сделать нужные закупки в городе (отцу как военному врачу полагался денщик), прежде чем отец, наконец, появляется в столовой.

– Ну вот, ты опять опоздал, – недовольно встречает его мать, – все остыло: и самовар, и шанежки… Когда ты, наконец, станешь жить по-человечески?

– Ты не беспокойся, я и так обойдусь, – виноватым голосом отвечает отец и молча принимается за холодный чай и полуостывшие шанежки.

Я внимательно слежу за тем, как отец машинально пережевывает пищу, но я вижу, что мысли его сейчас далеко. Я знаю, где его мысли: они около того, что за несколько минут перед тем он видел в окуляр своего микроскопа…

Когда я думаю о своем отце, мне всегда приходит на память только что описанная картина. Она характерна, более того, она типична. Она ярко выражает самую сущность натуры моего отца, его лучшее внутреннее «я» – служение науке. Это служение составляло душу его души. Наука всегда была и до самого последнего дня осталась его «богом», которому он отдавал свои силы, свое время, свою энергию и отдал бы, если бы понадобилось, саму жизнь. Отец был сделан из того теста, из которого в прошлые века выходили мученики науки. Живя в эпоху, когда костры, сжигавшие воинов человеческой мысли, погасли, он имел возможность служить своему «богу» в более спокойной и нормальной обстановке. Однако научный путь отца далеко не был усеян розами. Не раз на этом пути встречались острые шипы, и об одном таком случае я расскажу подробнее ниже.

Я не знаю, откуда у отца взялась столь всепоглощающая страсть к науке. Должно быть, в этом отношении он был самородком, потому что ни его происхождение, ни его воспитание, ни условия его жизни не только не могли способствовать развитию в нем склонностей к научной работе, но, наоборот, способны были задушить подобные тенденции.

Выходец из крестьянской семьи Херсонской губернии, мой отец в девять лет остался круглым сиротой. Его взял к себе дядя, живший в городе и служивший сторожем при мужской гимназии в Кишиневе. Дядя был человек сурового нрава, и бедному сироте от него приходилось несладко, но у дяди была одна хорошая черта: он поклонялся образованию. Будучи сам неграмотным, дядя уверовал в изречение: «Ученье – свет, неученье – тьма». Он постоянно его повторял – не всегда кстати – и потому твердо решил сделать из маленького Миши «человека». Всякими правдами и неправдами дядя «определил» племянника в гимназию, при которой он служил, и поддерживал его в первые годы учебы. Потом дядя умер, и с четырнадцати лет мой отец, оставшись совсем один, должен был сам заботиться о себе. На медные гроши, добываемые уроками, репетиторством и всякими иными случайными заработками, он с горем пополам все-таки кончил гимназию и вслед за тем поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе. Это был конец 70-х годов, когда в высшей школе в России во все большем количестве стали появляться «разночинцы» – поповичи, мещане, крестьянские дети. В 1882 г. отец окончил университет со званием «кандидата естественных наук» и вскоре после того женился на моей матери. Казалось бы, на этом ему полагалось закончить знакомство с науками, поступить на службу и заняться устройством своего «семейного гнезда». Так делали тысячи. Того же ждали и от моего отца. Но вышло иначе. И виной тому была как раз та страсть к науке, которая составляла основной стержень его души.

Мой отец

Еще будучи на физико-математическом факультете, мой отец как-то услышал от одного товарища, студента-медика, что курение представляет собой серьезную опасность для человеческого организма. Студент-медик привел в обоснование своей мысли ряд аргументов. Отец, который в то время много курил, сильно заинтересовался сообщением коллеги. Не любя, однако, довольствоваться информацией из вторых и третьих рук, он решил сам исследовать данный вопрос. Хотя влияние никотина на человеческий организм никак не входило в программу занятий физико-математического факультета, мой отец, урывая дорогое время от своей прямой учебы и от лихорадочной погони за заработком, приступил к самостоятельному изучению вредных последствий курения, и когда кончил свою работу, изложил выводы, к которым пришел, в специальном научном докладе, прочитанном на собрании профессоров и студентов. Выводы отца были совершенно точны: никотин вредно влияет на человеческий организм, и курение – зло, с которым необходимо бороться. Но отец не ограничился одной лишь теорией: на другой день после своего доклада он бросил курить и больше уже никогда не прикасался до конца жизни к папиросе.

Этот эпизод сыграл крупную роль в судьбе моего отца. Его перестали удовлетворять точные науки и потянуло к медицине. По окончании физико-математического факультета перед отцом поэтому встал вопрос: что же дальше?

В течение некоторого времени отец колебался. Он только что женился. В ближайшие годы можно было ожидать детей. В кармане не было ни копейки. Идти на медицинский факультет – значило потратить еще пять лет на образование. Стоит ли? Имеет ли он право обрекать на нужду и лишения свою жену, детей? Не лучше ли поставить крест над научными соблазнами? Не проще ли сразу же поступить на работу и материально обеспечить семью?

Тысячи молодых людей в положении моего отца, вероятно, сделали бы выбор в пользу семьи и обеспеченности. Но отец поступил иначе: он решил все-таки стать врачом. Он переехал в Петербург и поступил в Военно-медицинскую академию, где – вопрос немаловажный для отца – он стал получать студенческую стипендию. Правда, за эту стипендию по окончании учебы отец обязывался отслужить четыре года и девять месяцев в пункте по усмотрению военного ведомства, но все-таки «пока» материальная проблема была до известной степени разрешена.

Говорю «до известной степени», потому что академической стипендии на двоих явно не хватало. В Петербурге мои родители жили очень плохо: ютились в холодных мансардах, питались впроголодь. Еще хуже стало, когда пошли дети: сначала я, а через два года моя сестра Юлия. Когда мать забеременела мной, положение было настолько критическое, что отец вынужден был временно прервать учение и взять место «воспитателя» у одного дворянского балбеса в г. Кириллове Новгородской губернии. Не было бы счастья, да несчастье помогло: год, проведенный моими родителями в деревне под Кирилловом, несомненно, спас меня. Здесь, в старинном русском поместье, в обстановке довольства и покоя, дыша свежим воздухом и хорошо питаясь, моя мать выносила и родила меня, снабдив на дорогу в жизнь тем, что впоследствии оказалось столь полезным, – крепким здоровьем и физической выносливостью.

В нашем семейном «архиве» каким-то чудом сохранилась маленькая, не совсем обычной формы открытка, имеющая ближайшее отношение к моему появлению на свет. Мой отец адресовал ее и Москву сестре моей матери, тете Лиле. Вот ее содержание (изменена только орфография):

«Милая Лиленька! Непременно пришли детское байковое одеяльце длиной не меньше 1½ аршина или несколько более: Наденька родила мальчика еще 6 числа (18 января н. с – Ред.) на крещение в час дня; теперь идут уже третьи сутки после родов, она совсем здорова и могла бы встать, но тем не менее она остается в кровати полных девять суток… Мальчишка тоже здоров». На открытке почтовый штамп: «Кириллов, 9 января 1884 г.».

В ноябре 1887 г. отец окончил академию со званием «лекаря с отличием» и весной следующего, 1888, года был отправлен в Сибирь отслуживать свою стипендию. Так началась его карьера военного врача. В течение последующих 17 лет, живя главным образом в Омске, он медленно продвигался по ступеням военно-бюрократической лестницы: младший врач 8-го западно-сибирского батальона, врач для командировок, заведующий лазаретом в Каинске, заведующий лазаретом в Тюмени, младший врач Сибирского кадетского корпуса, ординатор Омского военного госпиталя… В 1905 г. отец был переведен в Москву в качестве младшего врача кадетского корпуса. Позднее он стал младшим врачом в Алексеевском военном училище. Здесь к 1913 г. он закончил 25-летний срок своей службы и собирался выйти в отставку, для того чтобы целиком отдаться науке, но началась первая мировая война, пришла революция, разразилась гражданская война и интервенция. Все планы и расчеты моего отца были опрокинуты. В течение шести с лишним лет он пробыл на фронте – сначала в старой армии, потом в Красной Армии. С Красной Армией он проделал все походы и демобилизовался только в 1921 г.

Как мало располагала такая жизнь к научной работе! Да и когда было заниматься наукой? За весь этот почти 35-летний период было только два года, когда мой отец имел возможность хоть на время оторваться от повседневной сутолоки служебной жизни: в 1893-1895 гг. он был командирован в Петербург «для усовершенствования в науках». Но это являлось исключением. Учтите наличие большой семьи (пять человек детей), требовавшей постоянной заботы о «хлебе насущном». Учтите служебные обязанности, поглощавшие массу времени и энергии. Учтите жизнь в маленьких захолустьях, так легко засасывавших людей в болото обывательщины и пьяного картежа. Еще раз: когда же тут было заниматься наукой?

И тем не менее отец занимался, очень серьезно занимался наукой. Он тратил на нее все свое свободное время – рано утром до службы, поздно вечером после службы, в дни праздников, во время отпусков, даже во время болезни. Наука была его страстью, его «тайной» любовью. Говорю «тайной», потому что в те времена не вполне удобно было показывать, что ты уж слишком увлекаешься знанием: как раз заподозрят в «неблагонадежности» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Как ухитрялся отец заниматься наукой при любых условиях, прекрасно иллюстрирует следующий случай.

В конце прошлого века в Европе и в России пользовались большой популярностью идеи известного итальянского криминолога Ломброзо. Ломброзо изучал преступность и пришел к выводу, что причина ее коренится не в социально-экономических условиях, а в… физиологии. На основании целого ряда «фактов» и «измерений» Ломброво доказывал, что преступниками не делаются, что ими рождаются. Есть будто бы «преступные типы», которые выходят таковыми уже из чрева матери. Их внешней особенностью будто бы являются «преступные черепа», по своей форме и размерам отличающиеся от «нормальных черепов». Последователи Ломброзо утверждали, будто у таких прирожденных преступников имеются даже особые «шишки» на голове; по ним будто бы можно безошибочно определить, что из данного субъекта обязательно выйдет вор или убийца. В какие условия его ни ставь, как его ни воспитывай – все бесполезно. Так уж ему на роду написано быть преступником.

Конечно, теория Ломброзо была с восторгом подхвачена всеми реакционными силами той эпохи. Ее признавали верхом научной премудрости. Ее превозносили в книгах, журналах и газетах. Мой отец, всегда следивший за развитием европейской научной мысли, тоже заинтересовался идеями Ломброзо. Однако, следуя своему принципу ничего не принимать на слово, он решил сам проверить модного итальянского криминолога. Летом 1896 г. отец был командирован сопровождать арестантскую баржу, на которой из года в год между Тюменью и Томском перевозились осужденные, следовавшие из Европейской России в Сибирь. На барже полагалось быть офицеру с конвойной командой и врачу для оказания медицинской помощи в пути. В течение целого лета баржа ходила из Тюмени в Томск и обратно и за сезон успевала перевезти не меньше тысячи арестантов. Это был прекрасный случай подвергнуть теорию Ломброзо испытанию на фактах. Отец так и сделал. С помощью специальных инструментов, заказанных им в омской слесарно-столярной мастерской, он произвол измерения почти тысячи «черепов» перевезенных баржей за лето преступников. Это была очень утомительная и сложная работа. Конвойный офицер, который все время подсмеивался над отцом, часто заходил в его каюту и начинал издеваться:

– Ну что, Михаил Иванович, нашли ваши «шишки»? А? Ну как? Вкусные? Чем пахнут?..

И потом, повернувшись в полуоборот и лихо покручивая ус, говорил:

– Пошли бы лучше ко мне в салон… Выпили бы по чарочке. Степка-мерзавец (так он величал своего денщика) раздобыл где-то изумительную стерлядку… И-и-изумительную! Так и тает во рту. А потом и по маленькой… А? Бросьте вы этих ваших убивцев.

Но отец не бросал «убивцев» и упорно продолжал свои изыскания. К концу лета он подвел итог, и вывод, к которому он пришел, был убийствен для модного криминолога. Теория Ломброзо не подтвердилась на фактах его исследования. Она явно была взята с потолка. Отец приготовил соответствующий доклад и по возвращении домой прочел его на собрании омских врачей. Вышел громкий скандал. Большинство его коллег было шокировано, а старший военно-медицинский инспектор, сам являвшийся горячим поклонником Ломброзо, пришел в такой раж, что его чуть не хватила «кондрашка». Этот инспектор пустил по городу слух, что мой отец «крамольник» и что он «позорит честь военного мундира». Мало того, как из рога изобилия, посыпались разного рода кляузы, придирки, выговоры, назначения в трудные командировки. Одно время стал даже вопрос об отставке. Отец хорошо почувствовал, что значит честно заниматься научной работой в условиях царской России. К счастью, через некоторое время апоплексического инспектора перевели куда-то в другое место, и преследования, которым подвергался мой отец, мало-помалу прекратились.

Только уже в наши, советские, времена мой отец получил, наконец, возможность полностью и целиком отдаться научной работе. С момента демобилизации и вплоть до самой смерти, последовавшей в июне 1938 г., т. е. в течение 17 лет, кочуя из одного места в другое, он непрерывно работал в различных институтах и лабораториях. И как работал!

«Встаю в 5 час. утра, – писал он мне весной 1932 г. с Урала, – до 9 работаю над своими собственными изысканиями, с 9 до 6 веч. занят текущими делами в лаборатории, потом обедаю, ложусь отдыхать часика на два, а затем снова за свои изыскания часов до 11 – 12. Ложусь спать около 12. В выходные тоже занимаюсь научной работой… Такой образ жизни меня нисколько не тяготит, и я не ощущаю особой усталости. Каждое новое обогащение моего научного багажа полностью покрывает все трудности и невзгоды, встречавшиеся на пути моей черновой, кропотливой работы. Сфера изысканий все больше расширяется, являются новые задачи, которые, как постоянно удаляющийся маяк, тянут меня все вперед и вперед».

В другом письме, относящемся примерно к тому же периоду, отец сообщал, что находится на отдыхе в Бирске, и при этом прибавлял:

«Я заканчиваю здесь пересмотр всего имеющегося в больнице архивного материала и нахожу немало клинических данных, подкрепляющих мои выводы».

Еще в одном письме отец с удовлетворением отмечал, что его работа по вопросу о наследственной малярии напечатана в известном медицинском журнале, и тут же бросал маленькое, но^{1} многозначительное замечание:

«Работа сравнительно небольшая, но мне пришлось затратить на нее два года упорного труда».

Узнаю отца. Он, конечно, работал по первоисточникам, как когда-то на арестантской барже.

Если учесть, что так жил и работал глубокий старик за 70 лет, то можно только подивиться его здоровью, его энергии, его неугасимому научному энтузиазму.

Да, основное в моем отце было служение науке. Но он не был совершенно чужд общественной деятельности. Правда, он никогда не был политиком. Его всегда несколько пугала эта сфера. Он чувствовал себя в ней не по себе. Однако, не признавая какой-либо одной строго определенной политической программы, он с ранней молодости шел в рядах передового общественного движения. В студенческие годы отец примыкал к народническому течению, хотя никогда не был народником-активистом. Моя мать мне не раз с улыбкой рассказывала, как отец в период ухаживания за ней, приходя в гости, часами монотонным голосом читал ей произведения Лаврова или Михайловского. Матери было смертельно скучно, но отец считал, что это самый «интеллигентный» способ выражать любовь. Вожди народников не помешали им все-таки пожениться и создать дружную хорошую семью. Позднее, в Петербурге и в Сибири, народнические увлечения отца выветрились, но он навсегда остался искренним демократом, противником царизма, свободомыслящим научным рационалистом. Религии отец не признавал, и в нашем доме никогда не было ни икон, ни лампадок, ни просфор. Вся наша семья была воспитана в атмосфере атеизма, хотя, конечно, официально все мы числились православными (вневероисповедного состояния в то время в России не существовало) и как таковые должны были выполнять некоторые религиозные формальности. Правда, ни отец, ни мать никогда не ходили в церковь, на страстной неделе не говели и не причащались, однако мне, гимназисту, приходилось в классе изучать «закон божий», ходить по субботам ко всенощной, а по воскресеньям к обедне и перед пасхой непременно исповедоваться. Всякое уклонение от этого ритуала имело бы последствием репрессивные меры со стороны гимназического начальства – снижение балла за поведение, замечания, выговоры, наконец, в известных случаях даже исключение из учебного заведения. Поэтому волей-неволей мне приходилось подчиняться существовавшему в то время режиму.

Личное поведение отца было безупречно, быть может, даже слишком ригористично и сурово. Он был бескорыстно честен, никогда не гнался за частной практикой, за деньгами. Не интриговал против коллег, не подхалимствовал, не занимался кляузами и доносами. Не пил, не играл в карты, не танцевал, не ухаживал за женщинами. Курить, как я уже упоминал, он бросил в ранней молодости. Редко ходил в театр, даже когда к тому имелась возможность, ссылаясь на недостаток времени. Зато играл на скрипке, и в первые годы жизни в Сибири сильно этим увлекался. По его настоянию и я в детстве стал учиться игре на том же инструменте, но душа у меня не лежала к этому занятию, и по окончании гимназии я забросил свою музыку. Спокойный, уравновешенный, молчаливый, всегда поглощенный какими-то своими, ому одному понятными, мыслями, отец ненавидел пустозвонство и признавал только дела. Сколько раз в детстве я слышал бросаемое им по чьему-либо адресу восклицание:

– Фразер!

Это был предел презрения, негодования. Отец произносил свой приговор таким уничтожающим топом, точно рубил человеку голову.

Конечно, военный врач подобного склада не мог быть «на хорошем счету» у тогдашнего начальства. И мой отец действительно не был «на хорошем счету». Он приходился совсем не ко двору в этой маленькой пьяной сибирской провинции, в этом огромном военно-бюрократическом аппарате царской России. Его постоянно обходили, оттесняли, подсиживали, вообще «задвигали», как только могли. Не случайность, что до самого конца своей 25-летней службы отец так-таки и не поднялся выше «младшего врача» и «коллежского советника», несмотря на полученное им звание доктора медицины. Да и надо ли было этому удивляться? Царский режим чувствовал, что он имеет дело с недругом, и платил ему той же монетой.

Иногда отношения между отцом и начальством обострялись, доходили до открытых конфликтов. В бумагах отца я нашел любопытную переписку между ним и директором Московского кадетского корпуса, относящуюся к концу 1905 г. Отец, бывший в то время младшим врачом этого корпуса, заведовал инфекционным лазаретом последнего и очень гуманно и по-человечески относился к попадавшим туда больным. Главное же, он не мешал кадетам разговаривать на политические темы и выражать симпатии к революционному движению. Директор корпуса генерал Лобачевский был глубоко возмущен поведением «младшего врача» и 6 декабря 1905 г. адресовал ему грозную бумагу, в которой с негодованием заявлял, что «нельзя же допускать, чтобы кадеты пели марсельезу», и требовал от отца принятия мер к прекращению подобных «безобразий». На следующий день отец ответил генералу рапортом, в котором заявлял, что его обязанности как врача состоят в том, чтобы лечить больных кадетов, но не заниматься их политическим воспитанием. Директор корпуса пришел в совершенную ярость и 16 декабря адресовал отцу второе предписание, в котором вновь требовал от него «установления порядка» в инфекционном лазарете, а в заключение писал: