Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

С переходом Англии к открытой политике интервенции положение советского полпредства в Лондоне стало быстро ухудшаться. Это выражалось в самых разнообразных формах.

«Явившись однажды утром в полпредство, – рассказывал М. М. Литвинов, – я нашел его запертым на замок. Оказалось, что хозяин дома на Викториа-стрит, 82 решил раз навсегда ликвидировать столь опасное учреждение, как советское полпредство, и, нарушив заключенный между нами контракт, самовольно повесил замок на двери. Я обратился в суд. Суд разбирал мою жалобу и нашел, что владелец дома действительно нарушил подписанный им контракт. Этот последний оправдывал свой поступок тем, что я-де занимаюсь в Англии опасной «пропагандой против короля и отечества». Суд открыто стал на сторону владельца дома и в решении признал, что, хотя заключенный контракт был односторонне нарушен хозяином дома, все-таки в иске мне надлежит отказать. На меня же были возложены судебные издержки. Апеллировать против этого решения в высшие судебные инстанции при сложившихся обстоятельствах я считал бесполезным и потому дальнейшее ведение дела прекратил. В результате «Русское народное посольство» на Викториа-стрит, 82 перестало существовать и мне пришлось перевести его в собственную квартиру на Бигвуд Авеню, 11,  Голдерс Грин[41]41
  Северо-западный район Лондона.


[Закрыть].

Мое положение как полпреда в Англии с каждым днем становилось все более затруднительным. Консервативная печать бесновалась, а правительственные круги все труднее мирились с наличием в Англии хотя бы полуофициального дипломатического агента Советской России… Общая обстановка враждебности оказала, конечно, влияние на лейбористских лидеров. Одни из них быстро охладели ко мне, другие стали колебаться. Однако нашлись среди них и такие, во главе с уже упоминавшимся Андерсоном, которые, несмотря на изменившуюся атмосферу, продолжали меня твердо поддерживать.

Летом 1918 г. у меня сложилось убеждение, что главный центр интервенционистских стремлений переносится в Вашингтон. В связи с этим я написал Владимиру Ильичу письмо, в котором указывал, что в создавшейся обстановке я, пожалуй, мог бы принести больше пользы советскому правительству, будучи не в Англии, а в США. Владимир Ильич согласился с этой точкой зрения, и я был назначен советским полпредом в Вашингтон. Владимир Ильич даже прислал мне в Лондон с курьером все необходимые документы, в том числе и дипломатический паспорт за надлежащими подписями и с приложением надлежащих печатей, которые в то время почему-то носили треугольную форму. Я сообщил о своем назначении американскому посольству в Лондоне и просил выдать мне визу. В американском посольстве ко мне отнеслись сравнительно доброжелательно, но Вашингтон посмотрел на дело совершенно иначе. В визе мне было отказано, и моя поездка в США не состоялась. Мне пришлось остаться в Лондоне и продолжать свою работу в качестве советского полпреда в Англии.

Когда Брюс Локкарт за свою контрреволюционную деятельность был 3 сентября 1918 г. арестован в Москве, английское правительство в виде ответной репрессии 6 сентября произвело обыск в моей квартире и арестовало меня. Одновременно со мной были обысканы и арестованы почти все работники моего полпредства, посажен я был в Брикстонскую тюрьму. Обращение со мной в тюрьме было вполне приличное, а низший тюремный персонал (сторожа, дворники и т.п.) относился ко мне с нескрываемой симпатией. Все они наперебой старались оказать мне какую-либо услугу, и потому мне нетрудно было сноситься с городом через тюремные стены. Помню, один сторож в момент моего освобождения из тюрьмы убедительно просил меня взять его с собой для работы в Советской России.

Спустя несколько дней после моего ареста ко мне в тюрьму явился Липер. Причина его визита была такова. До моего заключения английское МИД имело возможность сноситься с советским правительством через меня. Никаких других способов сношения с Москвой в тот момент у него не было (ведь Локкарт уже сидел в тюрьме). Со дня моего ареста эта единственная ниточка между Лондоном и Москвой была оборвана. А менаду тем в связи с арестом Локкарта Лондон вынужден был начать какие-то переговоры с Москвой – прежде всего в целях освобождения Локкарта. Как это было сделать? Тогда в английском МИД вспомнили обо мне и прислали ко мне Липера. Липер просил меня послать в Москву шифровку и передать предложение британского правительства обменять меня на Локарта. Я ответил Липеру, что никакой шифровки из тюрьмы посылать не буду. Одно из двух: или британское правительство считает меня представителем советского правительства – тогда я должен быть на свободе, или же оно считает меня арестантом тогда незачем обращаться ко мне с просьбой о посылке шифровки. Надо сделать выбор. Липер ушел от меня, не двоившись ничего.

Моя постановка вопроса в конце концов возымела свое действие. Через 10 дней после ареста я был выпущен из тюрьмы и вновь вернулся на свою квартиру. Вместе со мной по моему категорическому требованию были освобождены и другие работники полпредства. После моего выхода из тюрьмы ко мне, правда, были приставлены агенты Скотланд Ярда^{18}, которые неотступно следовали за мной по пятам, но все-таки я был на свободе и теперь согласился передать советскому правительству предложение английского МИД. Предложение это Москвой было принято, и вопрос о моем отъезде из Англии был, таким образом, принципиально решен.

Однако при практическом проведении этого решения встретился ряд весьма серьезных трудностей. Локкарт был в Москве, я был в Лондоне, сношения железнодорожные, телеграфные, телефонные и всякие другие между обеими столицами в то время были, если не совсем порваны, то во всяком случае крайне осложнены. Устроить при таких условиях переход советской границы Локкартом и английской границы мною в один и тот же день и час было просто невозможно. В конечном счете вся операция обмена уперлась в вопрос, кто должен первым перейти границу: я или Локкарт? В течение довольно долгого времени мы никак не могли договориться. Тогда я сделал английскому МИД такое предложение: я выеду из Англии первый, но не поеду сразу в Советскую Россию, а останусь в Христиании (ныне Осло) и буду в Норвегии дожидаться выезда Локкарта из Советской России. С тяжелым сердцем Бальфур, в конце концов, принял мое предложение.

Дело происходило в сентябре 1918 г. Сношения между Англией и Советской Россией шли в то время через Скандинавию и были чрезвычайно затруднены блокадой Англии германскими подводными лодками, а также громадным количеством мин, переполнявших Северное море. Практически мне надлежало из Лондоне проехать в Абердин, сесть там на пароход, который под охраной двух миноносцев совершал более или менее регулярные рейсы по линии Абердин – Берген, и затем уже через Христианию и Стокгольм искать доступа в Советскую Россию. Как раз в момент моего отъезда из Лондона на английских железных дорогах разразилась стачка. Тогда английское МИД предложило отправить меня моих товарищей (со мной уезжало около 40 большевиков, находившихся еще в Лондоне) на автобусах. Я согласился. Липер поехал сопровождать меня до Абердина. Кроме того, с нами был еще норвежский вице-консул в Лондоне, который тоже принимал некоторое участие в моей эвакуации из Англии. Путь от Абердина до Христиании я совершил вполне благополучно.

Прибыв в норвежскую столицу, я явился, к норвежскому Министру иностранных дел, изложил обстоятельства, при которых произошел мой отъезд из Англии, и заявил ему, что нахожусь всецело в его распоряжении. Норвежский министр иностранных дел оказался в большом затруднении. Он сказал, что мое соглашение с английским МИД его совершенно не касается и что я могу поступать дальше, как мне заблагорассудится. После норвежского министра иностранных дел я посетил британскую миссию в Христиании и сообщил ей, что во исполнение моего соглашения с МИД я остаюсь в столице Норвегии до тех пор, пока не будет получено сообщение о выезде Брюса Локкарта из Советской России.

С освобождением и эвакуацией Локкарта произошла известная задержка и только в первых числах октября он пересек, наконец, русско-финскую границу. На этом мое соглашение с английским МИД кончилось, а вместе с тем кончилась и история первого Советского полпредства в Лондоне».

Но кончилось не только это. Пришла к концу повесть эмигрантских лет М М. Литвинова. Перед ним теперь открывалась новая и самая важная страница его жизни…[42]42
  См. приложение 3.


[Закрыть]

Г. В. Чичерин

Еще раз Ооклей-сквер…

Тучи, сгущавшиеся на политическом горизонте Европы, наконец, разразились страшной грозой. Вспыхнула первая мировая война. Германские батальоны ворвались в Бельгию и Францию. Волна беженцев с континента хлынула на английский берег. С этой волной в Лондон принесло Г. В. Чичерина. В момент нападения немцев он отдыхал у моря, на одном из маленьких бельгийских курортов. Лавина германских войск отрезала ему отступление в Париж – его постоянную резиденцию, – а жить «под немцем» он не хотел. Пришлось спешно, с последним пароходом, эвакуироваться туда, куда еще можно было попасть, – в Англию. Так Чичерин оказался в столице Великобритании. Он поселился на той же Ооклей-сквер, в доме № 12, и здесь, в маленькой мансардной комнате на четвертом этаже, прожил свыше трех лет, вплоть до своего ареста и последующего возвращения в Россию.

* * *

Г. В. Чичерин был яркий и оригинальный человек. Уже самая внешность его обращала на себя внимание: высокий, плотный шатен с рыжеватой бородой клином; умное, интеллигентное лицо с большим лбом и слегка начинающейся лысиной; во всей фигуре какая-то прирожденная выхоленность. Самым замечательным в Чичерине были его глаза: острые, беспокойные, ищущие. И движения были нервные, быстрые, неожиданные. Все вместе оставляло впечатление какого-то особого «шарма», и в то же время, глядя на Георгия Васильевича, невольно думалось: «Какой интересный человек, что-то в нем есть особенное и необычное!»

И действительно, Г. В. Чичерин был очень своеобразным человеком.

По происхождению и воспитанию Чичерин сильно отличался от всех нас, эмигрантов-плебеев – он был дворянином, даже аристократом. Георгий Васильевич никогда не говорил об этом. У меня было впечатление, что он старается забыть это. Но я сам как-то поинтересовался его родословной и, порывшись в разных справочниках и энциклопедиях, нашел там немало любопытного материала.

Когда в 1453 г. турки завоевали Константинополь, последний византийский император Константин XI пал в бою, а его семья бежала в Рим. Ватикан, стремясь вовлечь Россию в свои международные комбинации, выдвинул проект женитьбы овдовевшего Ивана III на племяннице последнего византийского императора Зое Палеолог, воспитанной в католической вере. Москва, со своей стороны, считая себя после падения Константинополя наследницей Византии, искала способов видимого установления этой преемственности. В такой обстановке Зоя Палеолог в 1472 г. в сопровождении большой свиты прибыла в Россию и стала здесь московской царицей под именем Софьи. В составе ее свиты находился итальянец Афанасий Чичерини, который и положил начало роду Чичериных.

На протяжении последующих веков из этого рода вышло немало видных представителей царской администрации: здесь были дьяки, стольники, клирики, воеводы, судьи, генералы, советники. Имена некоторых из них остались в истории. Так, сын основоположника рода Иван Афанасьевич Чичерин в начале XVI в. носил монашеский чин и оказывал большое влияние на правительство. Столетием позднее, в 1611 г., Иван Иванович Чичерин в качестве думного дьяка Поместного приказа подписался под грамотой об избрании Романовых на царство. Еще столетием позднее полковник Иван Андреевич Чичерин был комендантом Полтавы и в 1709 г. пал в знаменитой битве под Полтавой. В эпоху Наполеона и первой Отечественной войны генерал от кавалерии Петр Александрович Чичерин принимал участие во многих важных сражениях тех дней. И, наконец, во второй половине XIX столетия Борис Николаевич Чичерин, профессор государственного права в Московском университете, московский городской голова, юрист и философ, стал идеологическим вождем русского либерального дворянства.

Сам Георгий Васильевич был сыном дипломата и племянником только что упомянутого Б. Н. Чичерина. Он родился в 1872 г. в Тамбовской губернии, в богатой семье, получил прекрасное образование и с детства говорил на нескольких языках. По окончании историко-филологического факультета в Петербурге Г. В. Чичерин в 1897 г. поступил в Министерство иностранных дел, собираясь пойти по стопам отца. Изумительная память и широкая образованность должны были облегчить ему достижение успеха на этом пути. Казалось, перед ним открывалась блестящая карьера…

И вдруг с Чичериным что-то произошло. Неожиданно для всех он отрекся от всего, чем жил до того, и …стал толстовцем. Потом из толстовца он превратился в революционера. Какие психологические процессы привели Чичерина из лагеря непротивленцев в лагерь марксистов, не знаю. Я несколько раз пытался это выяснить, но Георгий Васильевич не любил говорить на данную тему и обычно искусно уклонялся от ответа. Однако остается фактом то, что в 1904 г. Чичерин бросил работу в Министерстве иностранных дел и уехал в Берлин, где вступил в тесный контакт с русскими социал-демократическими организациями, а в 1905 г. он стал членом РСДРП, примкнув к ее меньшевистскому крылу.

В конце 1907 г. Чичерин был выслан прусскими властями из Германии и поселился в Париже. Здесь он принимал активное участие во французском социалистическом движении, а также играл крупную роль в кругах русской политической эмиграции.

Г. В. Чичерин в годы эмиграции

Вспоминая сейчас духовный облик Чичерина, я склонен думать, что в его характере было что-то, роднившее его с революционерами 70-80-х годов прошлого столетия. Поставив крест над своим прошлым, Георгий Васильевич с какой-то необузданной страстностью отдался тому новому миру, в который он вступил. Он стал фанатиком и ригористом в своих действиях, мыслях, поведении, образе жизни. В прошлом Чичерин любил изысканно и богато одеваться – теперь он стал носить только дешевые рабочие костюмы. В прошлом Чичерин любил хорошо поесть, понимал толк в дорогих винах – теперь он стал вегетарьянцем и абсолютным трезвенником. В прошлом Чичерин любил театр, оперу, балет – теперь он совершенно отказался от каких-либо увеселений. В прошлом Чичерин прекрасно играл на рояле – теперь он перестал даже думать о музыке. В прошлом Чичерин тратил много денег на себя – теперь он стал жить спартански, а все свои средства передал партии. После вступления в РСДРП Чичерин считал, что революции, только революции должна быть отдана каждая минута его 24 часов. Свой аскетизм Чичерин проводил так строго, последовательно, прямолинейно, что иногда просто поражал нас, эмигрантов плебейского происхождения: до таких крайностей в быту мы никогда не доходили, да и не считали нужным доходить.

Как сейчас вижу Чичерина тех дней. Его полутемная мансарда глядела своим единственным окном на закопченные лондонские крыши. В ней было сыро и неуютно. Посредине стоял простой четырехугольный стол без скатерти, на котором в каком-то фантастическом беспорядке перемешивались книги, газеты, письма, тарелки, чашки, объедки колбасы, недопитые бутылки лимонада. В углу находилась небрежно застланная кровать, на которой Чичерин любил сидеть во время разговоров с посетителями. На полу, вдоль стен, подымались горы сваленных в кучу бумаг, газет, тетрадей, памфлетов, листовок, толстых словарей, пузатых справочников, многотомных энциклопедий. Горы эти были так высоки, что доходили до подоконника, и так широки, что между ними и столом едва можно было протиснуться человеку. Печатные материалы буквально затопляли комнату, их шелестящие волны все больше захлестывали даже чичеринскую постель. Все это, конечно, было покрыто густым слоем пыли и лондонской копоти, заставлявших чихать каждого гостя. Хозяйка дома вначале пыталась вести борьбу с хаосом, царившим в комнате странного постояльца, но, убедившись в тщетности своих усилий, скоро махнула на Чичерина рукой.

Впрочем, дома Георгий Васильевич бывал мало: только ночью и утром. Уже тогда у Чичерина развилась привычка работать очень поздно, до двух-трех часов ночи, привычка, еще более усугубившаяся позднее, в годы его деятельности на посту народного комиссара иностранных дел. Около полудня Чичерин обычно покидал свою мансарду и начинал путешествие по Лондону. Он был очень активен, секретарствовал в меньшевистской группе, участвовал в разных организациях и кружках, всегда что-то устраивал, всегда кому-то помогал, всегда о чем-то совещался с товарищами. Дела было много, и день уходил незаметно. Поздно вечером Чичерин возвращался в свою мансарду и, наскоро поужинав, принимался за ночную работу.

А работы была уйма. Она как-то самопроизвольно рождалась и множилась, вытекая из особенностей его натуры. В характере Чичерина было много благородства и страстной преданности делу. Чем бы Чичерин ни занимался, он всегда хотел получить наилучшее из всех возможных решений. Он всегда старался все предусмотреть, обо всем позаботиться, ко всему быть готовым.

Помню, как-то в начале 1913 г. я совершил довольно обычное в те времена «рефератное турне» по эмигрантским колониям Бельгии и Франции. Устраивал это «турне» Чичерин, живший тогда в Париже. Надо отдать ему справедливость, все было организовано прекрасно, и мои доклады на собраниях колоний происходили в срок и при переполненных залах. Но какой энергии это стоило Чичерину! Сколько писем и телеграмм он отправил в связи с моей поездкой! Сколько самой трогательной заботы он проявил в отношении меня, аккуратно извещая о расписании пароходов и поездов, которыми я должен был пользоваться, об адресах квартир, где я должен был останавливаться! Георгий Васильевич не гнушался никакой черной работой, если то было необходимо в интересах дела.

В Лондоне эти свойства Чичерина не только не ослабели, а, пожалуй, еще более усилились. Покидая утром свою мансарду, Чичерин надевал длинную, широкую крылатку, купленную им, видимо, в Баварии. Когда-то крылатка была красивого темно-зеленого цвета, но в лондонские дни она выглядела сильно выцветшей и поблекшей. Однако Георгий Васильевич по принципиальным соображениям не считал возможным купить новую. Карманы крылатки всегда были туго набиты письмами, отчетами, справками, газетными вырезками и всякими иными материалами. Кроме того, Чичерин носил с собой довольно большой коричневый чемоданчик, т. е. английский эквивалент портфеля, в котором у него хранились блокноты, копирки, бумаги, грифельная доска для вычислений и, наконец, «стило», или стеклянная палочка в форме карандаша, с помощью которой можно было через копирку писать сразу в 5 экземплярах. Сколько раз бывало он заходил ко мне, в мое скромное обиталище, и, сообщив какую-нибудь очередную новость, вежливо спрашивал: – Я вам не помешаю? И, когда я отвечал, что, конечно, не помешает, Чичерин тут же выгружал содержимое своих глубоких карманов, открывал чемоданчик и принимался за работу. Я сидел и читал или писал, а Чичерин рядом занимался своими делами: просматривал письма и документы, с помощью «стило» размножал ответы, сочинял листовки или готовил материал для речей и докладов. Потом Чичерин надевал свою крылатку и отправлялся на какое-нибудь следующее свидание, где повторялось то же самое.

В те годы некоторые товарищи любили подтрунивать над изумительной сосредоточенностью, над феноменальной работоспособностью Чичерина. Но как эти качества ему пригодились позднее, когда я^{19} стал наркомом иностранных дел!..

Из вопросов, которые в дни моей эмиграции больше всего занимали Чичерина, мне особенно запомнились два.

Первым вопросом был английский Комитет для помощи политическим каторжанам в России. Своим появлением он был всецело обязан Чичерину, который выдвинул эту идею. Ее поддержали все эмигрантские организации. Чичерин нашел англичан, которые вошли в Комитет. Среди них были социалисты, радикалы, даже либералы. Чичерин весьма ловко и тактично руководил деятельностью Комитета. Главной помощницей его тут была некая Бриджес-Адамс, одна из тех англичанок, которым в жизни не повезло, И которые поэтому всю свою страсть и все свое упорство вкладывают в какое-нибудь «cause» (дело, идею), почему-либо воспламенившее их воображение или тронувшее их сердце. В годы, предшествовавшие первой мировой войне, Бриджес-Адамс была ярой суфражисткой[43]43
  Суфражизм (от английского suffrage – избирательное право) в начале XX века был распространенным движением среди английских женщин буржуазных слоев, добивавшихся предоставления им избирательного права в палату общин. В своей борьбе суфражистки не ограничивались только устной и письменной агитацией, они нападали на депутатов парламента, разбивали зеркальные витрины магазинов и т. п. Это было своеобразной формой протеста против лишения женщин избирательных прав, способной привлечь к данному вопросу внимание общественного мнения.


[Закрыть], била стекла магазинов и нападала на депутатов парламента. Теперь, когда она встретилась с Чичериным, образы героических борцов революционного движения России захватили ее воображение. Бриджес-Адамс загорелась этим новым «cause» и стала душой Комитета помощи политическим каторжанам.

Официальной задачей Комитета были сборы и пересылка денег революционерам, томившимся в царских тюрьмах. Однако под искусным руководством Чичерина Комитет очень быстро вышел за эти узкие рамки и постепенно превратился в политический орган, ведущий систематическую агитацию против царизма. Комитет собирал и публиковал материалы о зверствах тюремщиков и жандармов, устраивал митинги протеста против жестокого обращения с заключенными в различных «предварилках» и «централах», организовал в парламенте запросы по поводу массовых арестов и репрессий в России. Царское посольство в Лондоне нервничало и выражало английским властям недовольство тем, что они допускали существование Комитета, но Чичерин и Бриджес-Адамс только посмеивались и удваивали свои усилия. Штаб-квартирой Комитета был большой пустынный дом на Лексэм Гарденс, 96, Кенсингтон, каким то чудом уцелевший у Бриджес-Адамс среди обломков ее жизненного крушения. Так как у хозяйки не хватало денег для его содержания, внутри дома всегда было холодно, пыльно, неуютно. Но это не отражалось на работе Комитета. Мне часто приходилось бывать в доме Бриджес-Адамс, и в памяти моей, как на фотографической пластинке, запечатлелась типичная картинка…

Зимний промозглый вечер… На улице пронизывает до костей… В доме Лэксэм Гарденс, 96 полутемно и сыро. В гостиной у слабо теплющегося камина стоит круглый стол, на котором ярко горит настольная лампочка. Это единственное хорошо освещенное место в царящей вокруг полумгле. За столом, накинув на плечи пальто, сидят Чичерин и Бриджес-Адамс и сочиняют очередную листовку против царского правительства…

Другим вопросом, которым в эмигрантские годы также очень много занимался Чичерин, была борьба против привлечения политических изгнанников в английскую армию, развернувшаяся в 1916 г. Происхождение этой борьбы было таково.

Как только началась война, царское правительство возымело «счастливую» идею использовать ситуацию для того, чтобы, нанести тяжелый удар русской политической эмиграции. Проводя мобилизацию армии, оно хотело распространить призыв в ее ряды также на российских подданных, бежавших за границу по политическим причинам. Под этим патриотически звучавшим предлогом царское правительство надеялось добиться выдачи в его руки хотя бы тех эмигрантов, которые проживали в союзных с ним странах. Однако скоро выяснилось, что понятие о праве убежища слишком глубоко укоренилось в умах англичан и французов, и что поэтому осуществление плана департамента полиции невозможно.

Тогда петербургские хитроумны выдвинули другой проект: пусть русские политические эмигранты будут призваны не в царскую, а в английскую и французскую армии и хотя бы таким путем внесут свой вклад в общее дело. Мысль, положенная царским правительством в основу этого проекта, сводилась к тому, что в случае его реализации большинство активных эмигрантов уйдет на фронт, и это подорвет проводимую ими в Лондоне и Париже антицаристскую агитацию.

Данный план, ловко поданный под соусом общесоюзнического патриотизма, был хорошо встречен в правящих кругах Англии. Началось его обсуждение в различных министерствах. Были намечены практические шаги для его осуществления. Политические эмигранты решительно протестовали против проекта (среди русских изгнанников в Англии в то время преобладали элементы, считавшие войну 1914-1918 гг. войной империалистической и выступавшие против какой бы то ни было поддержки войны, в частности путем участия в вооруженных силах союзников).

Чичерин стал во главе борьбы против привлечения политических эмигрантов в английскую армию. Я энергично помогал ему в этом деле. И опять пошли митинги протеста, запросы в парламенте, беседы с депутатами (среди которых мне особенно вспоминается Джосайа Веджвуд), памфлеты, листовки, письма в редакции газет… Нам удалось на время затормозить издание соответствующих распоряжений, но все-таки в конце концов они были сделаны. Однако тут в дело вмешалась история: в феврале 1917 г. в России произошла революция, эмигрантская масса сразу хлынула домой, и вопрос о призыве русских политических изгнанников в союзные армии потерял свою остроту.

* * *

Я уехал из Лондона в Россию в мае 1917 г. За несколько дней до отъезда я был у Чичерина в его мансарде, и у нас был большой разговор по большим вопросам, главным образом о ходе и перспективах только что начавшейся революции. Мы оба рвались в Россию, но я оказался счастливее Чичерина: я покидал Англию через несколько дней, а Георгий Васильевич по решению эмигрантских организаций должен был еще на некоторое время задержаться в Лондоне для налаживания более быстрой репатриации русских политических изгнанников. Из этого разговора мне очень запомнились слова Чичерина:

– В эпоху революции надо быть горячим или холодным, нельзя быть теплым… Я все больше прихожу к убеждению, что меньшевики это жирондисты русской революции, и их ждет судьба жирондистов… Мне с ними не но пути, хотя в прошлом я был связан с меньшевиками… Но война меня многому научила, и сейчас все мои симпатии на стороне русских якобинцев…

Чичерин на мгновение запнулся и затем решительно прибавил:

– т. е. большевиков.

Я не могу утверждать, что в тот момент, когда происходил наш разговор, Георгий Васильевич уже был вполне законченным большевиком. Это чувствуется и в только что приведенных его словах. Однако не могло быть сомнения, что он стоял очень близко к большевикам. Во всяком случае его последующее вступление в ряды РКП(б) явилось естественным выводом из предшествующих идейно-психологических процессов.

В огне первой мировой войны сгорел меньшевизм Чичерина. Осталась его страстная преданность делу пролетариата, его яркий талант, его энциклопедическое образование, его изумительная память и работоспособность. Неудивительно, что партия широко использовала способности Чичерина в интересах советского государства.

Впрочем, это случилось не сразу.

Оставшись после моего отъезда в Лондоне, Чичерин занимался не только репатриацией русских эмигрантов, но также резко выступал среди английских рабочих против войны за демократический мир. В результате британские власти арестовали его и посадили в Брикстонскую тюрьму, ту самую Брикстонскую тюрьму, с корой годом позже познакомился М. М. Литвинов. В течение нескольких месяцев Чичерин сидел под замком. Только когда в январе 1918 г. М. М. Литвинов стал де-факто полпредом советского правительства, он добился освобождения Георгия Васильевича и разрешения для него уехать в Россию.

В конце января 1918 г. Чичерин прибыл в Москву и сразу же был назначен заместителем народного комиссара иностранных дел.

В жизни Чичерина также начиналась новая и чрезвычайна важная страница, чреватая многими событиями и переменами…