Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"

Автор книги: Иван Майский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

М. М. Литвинов

М. М. Литвинов в годы эмиграции

…Ооклей-сквер – маленькая, узкая площадь в северной части Лондона. Несколько чахлых деревьев, немножко зеленой лужайки с осевшей на траве копотью, две-три скамейки, два ряда однообразных потемневших домов, тесно прилепившихся друг к другу, кусочек серого тусклого неба, с которого вечно сыплется какая-то мокрая мгла – такова картина этого места. В черном, окутанном туманами Лондоне Ооклей-сквер и окружающие ее кварталы одни им самых мрачных и неприютных. Они заселены рабочими, трамвайщиками, железнодорожниками, низшими категориями служащих. Здесь мировая столица смотрит на вас не блестящим ликом своих банков и министерств, а бледным ликом нужды и лишений. Нет, в Ооклей-сквер нет решительно ничего замечательного! И все-таки эта захудалая площадь говорит так много моей душе…

* * *

Был конец 1912 г., когда я впервые попал в Лондон.

Бремя было трудное и опасное. Европа быстрыми шагами неслась к ужасной катастрофе. Все великие державы несли ответственность за такой ход вещей, но простым людям было от того не легче. Уже шла резня на Балканах – эта непосредственная предшественница первой мировой войны. Уже громкий топот германских батальонов оглашал улицы немецких городов в ожидании верховного приказа об ударе на восток и на запад. Уже Франция и Россия, связанные военным союзом, готовили мобилизацию своих сил для осуществления империалистических целей на Балканах и в Африке. Уже лоскутная Австро-Венгерская монархия, в которой, по тогдашнему крылатому выражению, господствовал «деспотизм, смягченный лишь халатностью», начинала свою последнюю азартную игру на Балканах, приведшую к Сараево. Уже Англия, управляемая либеральным кабинетом Асквита – Ллойд-Джорджа, стала терять надежду нажить политический капитал, оставшись в стороне от надвигающегося европейского конфликта, и лорд Холдэн, ее военный министр, спешно подготовлял экспедиционный корпус для переброски на континент, а сэр Эдуард Грей, ее министр иностранных дел, наводил последний лак на англо-франко-русскую Антанту. Немногие – даже среди государственных людей и политиков – ясно сознавали тогда, что происходит в мире, но все смутно чувствовали, что дела идут плохо, что тучи на горизонте сгущаются, что всеобщее напряжение растет, что европейская атмосфера все больше насыщается грозовым электричеством.

А на востоке, за Вислой и Днестром, царский колосс не менее быстро катился к своей жалкой гибели. Уже гремели выстрелы его опричников на Ленских приисках, уже подымалась новая, могучая волна стачек, митингов, демонстраций, восстаний во всех концах страны; уже шла глубокая раскачка крестьянских масс, задавленных нуждой, теряющих терпение и вековую покорность. Уже выходила на авансцену истории руководимая гением Ленина железная фаланга коммунистов, которой вскоре суждено было стать во главе величайшей из великих революций. И одновременно все больше загнивала, разлагалась и дряхлела тупая, жестокая, гнусная, продажная, эксплуататорская система царизма. В последних предсмертных конвульсиях она старалась задушить молодого гиганта – революционный пролетариат и, видя тщетность своих усилий, с тем большей охотой бросалось в кровавые авантюры империалистической экспансии…

Таков был общий исторический фон. А на нем индивидуальные жизни выписывали свои отдельные индивидуальные узоры.

* * *

На первых порах Лондон оглушил и подавил меня. Без знания языка, без денег, без какой-либо постоянной работы я чувствовал себя потерянным и одиноким в этом исполинском каменном океане. У меня случайно сохранилось мое письмо к матери, относящееся как раз к тому времени (оно датировано 28 декабря 1912 г.), и в нем имеются такие строки:

«Скоро два месяца, как я нахожусь в Лондоне, и хотя, разумеется, я не могу утверждать, что знаю его очень хорошо (этакую махину не скоро узнаешь), однако общее впечатление от города и его жизни я себе уже составил, и должен откровенно сказать, что впечатление это не слишком-то благоприятное. Конечно, для меня Лондон очень интересен – с политической и социально-экономической точек зрения, и я нисколько не жалею, что проведу нынешнюю зиму здесь. Однако остаться надолго в этих краях я совсем не хотел бы. Одна мысль о возможности застрять тут на постоянное жительство нагоняет на меня леденящую тоску. Нет, Лондон мне решительно не нравится! Громадный, темный, неуютный, со скучными рядами однообразных маленьких домов, вечно окутанный черным туманом. Здесь солнца не видишь неделями, и это действует страшно удручающе на настроение. Я понимаю теперь, почему сплин называется английской болезнью, и понимаю также, почему Гейне так не любил страну гордых бриттов. Океан давно уже проглотил бы Англию, – однажды сказал он, – если бы не боялся расстройства желудка. И, пожалуй, он не совсем неправ: переварить такой «орешек», как Англия, не так-то просто.»

Случилась так, что вопреки моим тогдашним настроениям я «застрял» в Лондоне надолго. Мне пришлось провести здесь, правда, в несколько приемов и в разных качествах, целых 18 лет. И мое «ощущение» этого города с годами стало меняться. Под конец я даже почувствовал какой-то особый «шарм» Лондона. Но тогда, в первые месяцы моего знакомства с британской столицей, мне было здесь холодно я неуютно. Я искал хоть немножко дружбы и тепла, которые согрели бы мое замерзающее сердце. И я нашел их на этой бедной и закопченной Ооклей-сквер.

В двух шагах отсюда в доме № 30 по Харрингтон-стрит жил тогда Максим Максимович Литвинов, тоже русский изгнанник. Ему было 36 лет, и он имел уже за плечами богатый и разнообразный революционный опыт, который создавал ему особое положение и особый авторитет в эмигрантской среде. Я был лет на восемь моложе, и я смотрел на Максима Максимовича снизу вверх. Когда я приехал в Лондон, Литвинов был уже здесь «старожилом»: попав в Англию еще в 1908 г., он успел за минувшие четыре года хорошо овладеть английским языкам, приобрести много местных связей, ориентироваться в деловой и политической обстановке столицы. Он был «своим» человеком в этом семимиллионном муравейнике[36]36
  Таково было население Большого Лондона в 1912 г.


[Закрыть]. И как-то само собой вышло, что, несмотря на разницу во взглядах (Литвинов был большевик-ленинец, а я в то время был меньшевиком), в первые, наиболее трудные месяцы моей жизни в Англии Максим Максимович стал моим руководителем и патроном. Он оказывал мне содействие по изучению языка и страны, знакомил с людьми и учреждениями, давал полезные советы и указания. Эта дружба с Максимом Максимовичем сохранилась у меня и в дальнейшие годы, но с особенной теплотой я ее вспоминаю, когда думаю о конце 1912 г., ибо тогда она была для меня особенно ценна.

Оба мы, и Максим Максимович, и я, в те годы жили бобылями. Обоим нам было скучно и неуютно в наших одиноких промозглых комнатах. Ведь русского человека всегда как-то тянет к домашней обстановке, к столу с самоваром и закусками. Если самовара нет, так хоть чайник с кипятком пожалуйте. Мы оба искали такого «семейного дома», в котором могли бы находить отдых и отвлечение от повседневного холода нашей холостяцкой жизни. Такой «дом» мы открыли в доме № 72 на Ооклей-сквер.

Это был «дом» большевика Платона Михайловича Керженцева, который подобно мне и Максиму Максимовичу, тоже был эмигрантом и незадолго перед тем перебрался в Лондон с континента. Впрочем, выражение «дом» было не совсем точно. Фактически у Керженцева был не дом, а большая -темновато-сырая меблированная комната на втором этаже закопченного лондонского дома. Однако Керженцев был женат, и это создавало совсем иную атмосферу в его апартаментах. Правда, самовара в «доме» Керженцевых не водилось, но зато чайник с кипятком, кусок хлеба и дешевая колбаса всегда радушно встречали приходящего товарища. К тому же жена Керженцева, Марья Александровна, была гостеприимной хозяйкой и умела придавать теплоту собиравшемуся около ее стола обществу.

Был и еще один «аттракцион» в квартире Керженцевых – «балкон». Собственно, это был не совсем балкон: просто из комнаты Керженцевых через окно можно было вылезать на маленький кусочек огороженной крыши и оттуда, под грохот ломовиков и рев автомобильных гудков, наблюдать несложную жизнь этого бедного квартала. Говорить здесь о свежем воздухе было чем-то вроде святотатства. Но мы были невзыскательны и не избалованы судьбой. Часто в сумерки, когда торопливые человеческие фигурки на бегу зажигали газовые фонари, Максим Максимович, Керженцев и я вылезали на «балкон» и, устроившись с максимумом возможного комфорта, вступали в длинные дискуссии.

О чем мы тогда говорили?

Больше всего, чаще всего и теплее всего о России, о борьбе с царизмом, о быстро подымающем голову рабочем движении, о видах и перспективах на революцию. Мы не всегда сходились во мнениях, но всегда дискутировали со страстью и волнением.

Наряду с этим мы также нередко разговаривали об Англии, об ее жизни и нравах, об ее учреждениях и институтах, о борьбе ее партий и путях ее экономического развития. Максим Максимович уже тогда хорошо знал все, что касалось внутренней и внешней политики Великобритании, и имел прочные связи в руководящих кругах английского рабочего движения (это ему так пригодилось позднее, когда он стал народным комиссаром по иностранным делам) и служил нам, Керженцеву и мне, еще новичкам в Лондоне, гидом и истолкователем английской современности.

И уже тогда мне бросились в глаза те качества Максима Максимовича, которые в дальнейшем сделали его одним из крупнейших государственных деятелей Советского Союза: сильный и трезвый ум, твердый характер, уменье быстро и глубоко схватывать сущность вопроса, не теряясь в мелочах, острая саркастическая складка, глубокая ненависть к фразе и на редкость организованная деловитость. В противоположность многим эмигрантам, страдавшим от хронической безалаберности, Максим Максимович как-то успевал делать все: и зарабатывать на жизнь, и заниматься общественной деятельностью, и читать книги, и следить за политикой, и по воскресеньям ездить на велосипеде за город, и даже выступать в качестве актера на любительской сцене. Я прекрасно помню, как однажды Максим Максимович играл роль татарина в горьковском «На дне», поставленном драматическими силами нашей эмигрантской колонии. При всем том Максим Максимович никогда не жаловался на «перегрузку» и на заедавший его недосуг. И всегда вы чувствовали, что перед вами стоит крепкий, последовательный большевик, полный упорства, активности и энергии.

Из этих вечеров «на балконе» мне особенно запомнился один. Сведения, поступавшие с континента, становились все тревожнее, политическая атмосфера Европы все более накалялась, призрак близкой войны все отчетливее вырисовывался на горизонте. Максим Максимович был как-то необычно взволнован. Он нарисовал мне и Керженцеву яркую картину тогдашней расстановки сил на международной арене и под конец сказал:

– Если дело дойдет до большой войны, мир станет неузнаваем. Революция в России победит. И тогда – кто знает, какие откроются перспективы пред Россией, пред российским пролетариатом?..

Никто ему не ответил. Но, глядя на последние лучи солнца, медленно догоравшие на бледном лондонском небе, я невольно повторил про себя:

– Да, кто знает?

Рука истории уже писала слова, предвещавшие великие перемены. Глухие подземные толчки, сигнализировавшие начало конца пережившей себя системы, уже сотрясали Европу…

* * *

Потом побежали годы, эмигрантские годы. Максим Максимович все время поддерживал тесную связь с В. И. Лениным, переписывался с ним, получал от него директивы и указания. Он много работал в лондонской большевистской группе, секретарствовал в Герценовском кружке. Он неослабно следил также за политической жизнью Англии и за развитием европейских событий. Когда вспыхнула первая мировая война, Максим Максимович, как уже указывалось, стал на ленинскую позицию и упорно боролся в эмигрантской колонии за большевистскую линию. По поручению Владимира Ильича он выступал от имени большевиков на Международной социалистической конференции (или точнее, на Конференции социалистических партий стран Антанты), происходившей в Лондоне в феврале 1915 г. Здесь Литвинов пытался огласить большевистскую декларацию и, когда руководство конференции отказалось это допустить, он демонстративно покинул собрание. Декларация затем была опубликована в печати.

Около того же времени в моих отношениях с Максимом Максимовичем произошло некоторое охлаждение. Оно было вызвано политическими причинами. Я уже упоминал, что в годы лондонской эмиграции я был меньшевиком.

На конференцию стран Антанты в качестве представителя меньшевиков должен был приехать из Парижа Мартов, но в последний момент английские власти отказали ему в визе. Тогда Мартов прислал мне декларацию, которую он собирался огласить на конференции, и просил меня сделать это за него. Хотя декларация меньшевиков была выдержана в духе того, что Ленин называл «восстанием на коленях», она вызвала большой гнев со стороны французских делегатов (Вайяна, Компер-Мореля, Самба, Лонге, Тома), настроенных крайне шовинистически, и не была оглашена на конференции, а только приобщена к ее материалам. Я был раздражен поведением руководства конференции, по все-таки не ушел с нее, чем наглядно проявил ту межеумочность, которая была свойственна всем «меньшевикам-интернационалистам». Разумеется, участие в названной конференции было большой политической ошибкой, вытекавшей из ошибочности моей общей позиции в вопросе о войне, но тогда я этого не понимал.

Возвращаюсь, однако, к моим отношениям с Литвиновым. Различие политических позиций в столь острый момент, как первая мировая война, не могло, конечно, не отразиться на них. Полного разрыва, впрочем, не произошло.

В 1916 г. в личной жизни Максима Максимовича произошла большая перемена: он женился на английской девушке Айви Лоу. Это был смелый шаг. Смелый для Максима Максимовича, ибо русские эмигранты очень редко женились на иностранках. Еще более смелый для Айви Лоу, ибо для англичанки из «приличной» семьи выйти замуж за русского «нигилиста», без дома, без денег и, как многим казалось тогда, без будущего, было все равно, что броситься в полынью зимой. Литвиновы поселились «по-семейному» в Хэмпстеде (северо-западный район Лондона), и я несколько раз там бывал у них.

Старая дружба между Литвиновым и мной была полностью восстановлена уже в СССР, когда в январе 1922 г. я приехал в Москву из Сибири, где работал в качестве председателя Сибирского Госплана. Я привез с собой первый народнохозяйственный план Сибири на 1922 г. для утверждения его центральным Госпланом и по старому знакомству зашел к Максиму Максимовичу в Наркоминдел. Помню, я был одет по моде того времени: кожаная куртка, высокие сапоги, на плечах барнаулка с высоким меховым воротником, которую я небрежно сбросил перед входом в кабинет Литвинова. Максим Максимович встретил меня очень дружественно, но бросил несколько иронический взгляд на мой костюм. В конце разговора, который состоял в основном из воспоминаний о прошлом, он вдруг неожиданно спросил:

– Вы еще не забыли иностранных языков?

– Нет, не забыл, – отвечал я, несколько удивленный вопросом Литвинова.

– А вы не хотели бы перейти на работу в Наркоминдел? – продолжал Литвинов.

Я стал заверять Максима Максимовича, что моя работа в качестве председателя Сибирского Госплана мне очень нравится и что я не хотел бы менять ее на что-либо другое. Литвинов промолчал, но как-то странно усмехнулся. Неделю спустя я получил выписку из постановления ЦК о моем назначении на должность заведующего отделом печати НКИД. Итак, я был опять с Литвиновым! Наша дружба с годами все более крепла. Эта дружба навсегда останется одним из лучших воспоминаний моей жизни.

* * *

В мае 1917 г., вскоре после Февральской революции, я уехал в Россию. В силу установленной между эмигрантами очередности в использовании скудных и трудных средств транспорта военного времени (о чем подробнее ниже) Максиму Максимовичу пришлось задержаться в Лондоне больше, чем ему хотелось. А когда подошел срок его отъезда, обстоятельства резко изменились.

4 января 1918 г. в лондонских вечерних газетах появилось радиосообщение из Петрограда о том, что советское правительство назначило М. М. Литвинова своим полпредом в Англии. Теперь о возвращении в Россию уже нельзя было думать.

Международная ситуация в тот момент носила весьма острый характер. Буржуазный мир принял только что родившуюся Советскую Республику в штыки. Сделанное советским правительством предложение о немедленном окончании войны путем заключения общего демократического мира без аннексий и контрибуций было отвергнуто обеими воюющими коалициями. Как результат, в Брест-Литовске шли переговоры о мире между германским блоком и Советской Россией. В странах Антанты, и прежде всего в правящих кругах Англии, быстро нарастали настроения, которые в дальнейшем привели к интервенции и поддержке белогвардейской контрреволюции. Вместе с тем широкие массы британского пролетариата явно сочувствовали Октябрьской революции и искали лишь конкретных форм для выражения этого сочувствия. В такой обстановке советское правительство крайне нуждалось в человеке, который, зная язык и страну, имея связи в пролетарских кругах, мог бы использовать настроения демократических масс для борьбы с попытками насильственного подавления Советской Республики. Литвинов был как будто специально создан для такой цели. Вот почему В. И. Ленин провел его назначение через Совнарком. В результате Литвинову пришлось распаковать чемоданы, на которых он уже сидел, и сразу же приняться за очень важную и вместе с тем очень сложную и совершенно непривычную для него работу.

На другой день после своего назначения, 5 января 1918 г., М. М. Литвинов направил британскому министру иностранных дел А. Бальфуру ноту с уведомлением о своем назначении и с просьбой о свидании, – первую советскую ноту в Лондоне. Несколько дней спустя он получил от английского министерства иностранных дел вежливый ответ, в котором сообщалось, что поскольку советское правительство официально не признано Англией, принять М. М. Литвинова А. Бальфур не может, однако он желает поддерживать с ним контакт и выделяет для этой цели одного из чиновников своего министерства – Рекса Липера, через которого М. М. Литвинов сможет передавать А. Бальфуру все, что найдет необходимым.

Чем объяснялась эта относительная корректность английского министерства иностранных дел в отношении советского полпреда?

Для понимания ее необходимо иметь в виду следующее.

Уже к концу 1917 г. Ллойд-Джордж, бывший в то время премьером, пришел к выводу, что находившийся еще в России британский посол при царском правительстве сэр Джордж Бьюкенен абсолютно непригоден ни для поддержания отношений с новой властью, ни для выполнения более «деликатных» функций, которые британское правительство могло бы возложить на своего дипломатического представителя в Советской России. Он был отозван домой. Вместо Бьюкенена Ллойд-Джордж хотел послать в Россию другого человека, более молодого, гибкого, изворотливого. Его выбор пал на Р. X. Брюса Локкарта, бывшего английского вице-консула в Москве, который вернулся из России в Лондон накануне Октябрьской революции. Британское правительство искало возможность направить Локкарта в Россию, и назначение М. М. Литвинова советским полпредом в Англии являлось удобным поводом для реализации этого замысла. Действительно, Локкарт поспешил войти в контакт с М. М. Литвиновым и встретился с ним в одном из демократических ресторанчиков компании «Лайонс», расположенном на Стрэнде. Здесь было договорено, что, хотя пока официальных дипломатических отношений между британским и советским правительствами установлено не будет, тем не менее Литвинов в Лондоне и Локкарт в Москве будут пользоваться известными дипломатическими привилегиями, включая право шифра и посылки дипломатических курьеров. Здесь же, на грубой скатерти ресторанного столика, М. М. Литвинов написал письмо народному комиссару иностранных дел, которое и вручил Локкарту. Это письмо должно было служить для последнего визой. 14 января 1918 г. Брюс Локкарт покинул Англию и направился в Советскую Россию.

* * *

Много лет спустя я услышал из уст самого Максима Максимовича рассказ о деятельности его полпредства – первого советского полпредства в Англии, так тесно связанного с годами эмиграции Литвинова. Случилось это так. В 1933 г. Максим Максимович, в ту пору народный комиссар иностранных дел СССР, приехал в Лондон на созванную здесь Всемирную экономическую конференцию. Я был тогда послом СССР в Англии и также принимал участие в работах конференции. В свободные часы (а такие бывали, ибо члены конференции не любили себя слишком перегружать) мы с Максимом Максимовичем много гуляли по лондонским паркам. Как-то раз он подвел меня к уединенной скамейке, стоявшей под вековыми дубами в одном из этих парков, и с усмешкой бросил:

– Вот здесь начиналась моя дипломатическая карьера.

– Как так? – с недоумением спросил я.

– А вот так…– ответил Максим Максимович, опускаясь на скамейку.

И дальше он рассказал мне историю, такую яркую и замечи тельную, что, вернувшись домой, я сразу же ее записал. Потом я дал свою запись Литвинову, он прочитал ее и внес несколько небольших поправок. В окончательном виде рукопись была перепечатана в двух экземплярах, – один взял себе Максим Максимович, другой, с его разрешения, взял я. Я позволю себе воспроизвести здесь текст моей тогдашней записи.

«Итак, я стал полпредом, – рассказывал М. М. Литвинов, – но у меня ничего не было: ни директив из Москвы, ни денег, ни людей. Излишне говорить, что у меня не было ни опыта, ни подготовки к дипломатической работе. Пришлось начинать буквально с пустого места.

Прежде всего необходимо было установить какой-либо контакт с Москвой. Я воспользовался возвращением в Советскую Россию одного из товарищей по эмиграции, чтобы отправить с ним в только что родившийся Народный комиссариат иностранных дел письмо с просьбой об инструкциях и деньгах. С тем же товарищем я послал в НКИД шифр, составленный мной с помощью одного из симпатизировавших нам служащих бывшей царской военно-закупочной миссии в Лондоне. До того у НКИД шифра со мной не было, и все сношения между нами велись клерными телеграммами. Посланный мной шифр в Москве был несколько переделан и в дальнейшем разослан для пользования всем имевшимся тогда за границей полпредам. Когда, таким образом, была создана возможность шифрованной переписки между мной и НКИД, наши отношения несколько укрепились, но именно только «несколько». Приведу один характерный пример.

После долгих настояний с моей стороны в марте 1918 г. мне, наконец, было сообщено из Москвы, что НКИД посылает ко мне первого дипломатического курьера. Легко себе представить, с каким нетерпением я ожидал его! С напряженным вниманием я следил за различными этапами его долгого и сложного пути (ехать приходилось через Финляндию, Швецию и Норвегию) и сам отправился встречать его на вокзал. Курьер прибыл с большим чемоданом, запечатанным надлежащим количеством дипломатических печатей, и я с величайшим волнением вез этот чемодан с вокзала на свою квартиру. С еще большим волнением я стал вскрывать драгоценный чемодан, который, как мне казалось, должен был заключать в себе все нужные мне инструкции и указания. Каково же было мое разочарование, когда, распаковав чемодан, я нашел в нем лишь кучу, последних московских газет и ни одной директивы! Правда, Г. В. Чичерин, который в то время являлся заместителем наркома по иностранным делам, вложил в кипу газет небольшое письмо, адресованное мне. Однако письмо это носило общий характер и не давало никаких определенных директив по интересовавшим меня вопросам. Тогда я был сильно рассержен, но теперь прекрасно понимаю, что иначе и быть не могло. В марте 1918 г. тысячи самых неотложных проблем, включая вопрос о Брестском мире, брали советское правительство за горло. От их решения зависело в буквальном смысле слова «быть или не быть» советскому государству. Руки у Ленина не доходили до выработки директивы лондонскому полпреду, а Народный комиссариат иностранных дел, только что организованный и делавший первые робкие шаги, конечно, не мог самостоятельно руководить моей работой. По-прежнему я был предоставлен самому себе.

Впрочем, в одном отношении почта разрешила мои трудности: я получил с ней около 200 тыс. рублей царскими кредитками, которые в то время еще принимались в Лондоне, и успел обменять их на фунты, правда, по весьма низкому курсу. Теперь я мог по крайней мере приступить к организационному оформлению первого советского полпредства в Лондоне. Я снял для полпредства специальное помещение по адресу Викториа-стрит, 82 – до того полпредство находилось в моей частной квартире – заказал бланки и печати и пригласил на работу несколько человек. Секретарем полпредства была моя жена, которая вела всю английскую переписку; кроме того, в полпредстве работали еще три-четыре человека из числа товарищей-эмигрантов и бывших служащих царской военно-закупочной миссии.

На дверях полпредства была вывешена табличка с надписью «Русское народное посольство», Тут же помещалось консульство, которое именовалось «Русское народное консульство». Сам я присвоил себе титул «Русский народный посол». Все эти наименования были моего собственного изобретения, ибо, повторяю, никаких указаний из Москвы, в том числе и указании о моем официальном титуле, я не имел.

Дом на Викториа-стрит, 82, где М. М. Литвинов снял помещение для «Русского народного посольства»

Каковы были мои отношения с английским правительством и английской общественностью? В этом отношении резко различаются два периода: до и после заключения Брестского договора. До заключения Брестского^{17} мира отношение ко мне со стороны официальной и неофициальной Англии было, учитывая время и обстоятельство, сравнительно благожелательно».

Рассказав далее об обмене вышеупомянутыми нотами с английским министерством иностранных дел, Максим Максимович продолжал:

«Связь со мной английское МИД в дальнейшем действительно поддерживало через молодого чиновника этого ведомства Рекса Липера[37]37
  Рекс Липер сделал в дальнейшем дипломатическую карьеру и после второй мировой войны занимал посты британского посланника в Греции, а затем британского посла в Аргентине.


[Закрыть]. Липер был знаком со мной раньше. Я встретился с ним в первый раз у испанского эмигранта Мадарьяга (впоследствии представителя Испании в Лиге Наций), а позднее, еще до революции, давал ему уроки русского языка. Теперь МИД решило использовать мое старое знакомство с Липером для дипломатических целей. Первоначально мои деловые встречи с Липером были не лишены некоторого «романтизма»: мы виделись с ним то где-либо в кафе или ресторане, то в каком-либо из лондонских парков».

Литвинов, кивнул на скамейку, на которой мы сидели, и с улыбкой прибавил:

– Вот и здесь мы как-то имели с Липером разговор… Позднее Липер стал приезжать ко мне на квартиру, под конец я сам стал ходить к нему в министерство.

Возвращаюсь, однако, к моей записи.

«Само собой разумеется, – говорил Максим Максимович, – что, получив от Бальфура признание де-факто, я решил сделать попытку ликвидировать еще продолжавшее существовать в Лондоне старое царское посольство. Я написал письмо Константину Набокову, числившемуся тогда поверенным в делах[38]38
  Последний царский посол в Англии граф Бенкендорф умер в январе 1917 г., нового посла Временное правительство не назначило, и во главе посольства оказался советник К. Набоков (брат управляющего делами Временного правительства В. Набокова) в качестве поверенного в делах.


[Закрыть] и потребовал от него прекращения этой комедии и передачи мне Чешем-Хаус (здание посольства). Я направил к Набокову с письмом одного из моих сотрудников. Набоков принял его и в довольно вежливой форме ответил, что если бы Советское правительство было официально признано британским правительством, он не замедлил бы уйти в отставку и сдать мне царское посольство, но пока такого признания нет, он считает мои притязания необоснованными. Аналогичное письмо я направил также еще остававшемуся в Лондоне царскому генеральному консулу г. Ону. Консул оказался человеком гораздо более грубым, чем Набоков, и предложил моему посланцу поскорее убраться восвояси. Зато в другом отношении я имел больший успех: я отправил в Английский банк письмо с требованием наложения ареста на все суммы, внесенные туда царским правительством для выплаты своему посольству и царской военно-закупочной миссии в Лондоне. Банк принял мое письмо к исполнению, и царское посольство и военно-закупочная миссия перестали получать деньги.

Что касается отношения ко мне печати и общественного мнения, то в первый период (до подписания Брестского мира), опять-таки с учетом условий и обстоятельств, у меня не было оснований особенно жаловаться. Меня без конца интервьюировали и снимали, подробно описывали родственников моей жены и сравнительно мало ругали и поносили.

Еще лучше было отношение ко мне со стороны английских рабочих и руководящих кругов английского рабочего движения.

Примерно в середине января 1918 г. я разослал лидерам Рабочей партии и тред-юнионов письма, в которых уведомлял их о своем назначении и выражал твердую уверенность в том, что найду полную поддержку в своей работе со стороны британского пролетариата. Вслед за рассылкой писем я стал делать личные визиты лейбористским лидерам. В общем они оказали мне хороший прием. Однако имелись исключения в обе стороны. Так, например, тогдашний лидер печатников Бауэрман отнесся ко мне с явной враждебностью. Наоборот, лейбористский лидер Андерсон отнесся ко мне с особенной дружественностью и в дальнейшем постоянно оказывал мне большую поддержку…

С первых же дней моей деятельности как полпреда я повел широкую разъяснительную работу в печати и на собраниях по вопросу об Октябрьской революции и решительно выступил против продолжения войны. Я опубликовал ряд статей в еженедельнике Независимой рабочей партии «Лейбэр Лидер» и некоторых других органах прессы, отпечатал и распространил большое количество всякого рода листовок, памфлетов[39]39
  Из этих произведений М. М. Литвинова наибольшее значение имела вышедшая весной 1918 г. на английском языке брошюра «The Bolshevic Revolution, its rise and meaning» («Большевистская революция, ее происхождение и значение»), в составлении которой ему помогали некоторые лондонские эмигранты-большевики, главным образом Ф. А. Ротштейн.


[Закрыть] и т. п. Я выступил с речью на 17-й конференции лейбористской партии в Ноттингеме. Неоднократно мне приходилось сражаться с противниками Октябрьской революции на больших митингах. Особенно мне запомнилось собрание, устроенное в Какстон Холл. История его была такова. Летом 1918 г. в Лондон приехал Керенский, произнесший погромную речь против большевиков на конференции лейбористской партии, где председательствовал Артур Гендерсон. Я присутствовал на этой конференции, но мне не дали слова для ответа Керенскому, несмотря на громкие требования аудитории. Тогда несколько дней спустя левые лейбористы совместно с некоторыми радикальными депутатами парламента (Джозеф Кинг и др.) созвали специальное собрание в Какстон Холл, где я был главным оратором[40]40
  Кроме того М. М. Литвинов опубликовал в «Лейбер Лидер» за 4 июля 1918 г. уничтожающий «Ответ Керенскому».


[Закрыть]. Зал был битком набит народом, настроение было чрезвычайно приподнятое, принятые резолюции весьма резки».