Текст книги "Воспоминания советского посла. Книга 1"

Автор книги: Иван Майский

 Все эти мысли и чувства, навеянные лунной ночью и вечеринкой в Захламино, разлетелись, как дым, буквально на следующий же день.

Придя назавтра в гимназию, я узнал потрясающие новости: накануне поздно вечером жандармы арестовали четырех учеников шестого класса, и теперь вся наша гимназия гудела толками и разговорами об этом необыкновенном событии. Всех, разумеется, волновал вопрос: за что? почему? Однако на первых порах никто не мог сказать ничего определенного. Прошло несколько дней, прежде чем завеса стала несколько приподыматься над таинственным происшествием, а еще через педелю ясна стала и вся картина со всеми деталями. Картина эта была гнусна и возмутительна до последней степени.

Идя по стопам нашей традиции, шестиклассники, как и мы два года тому назад, образовали небольшой кружок, в котором они читали и обсуждали Писарева, Добролюбова и других корифеев передовой русской общественности. В кружке было не больше семи-восьми человек, собирался он обычно раз в неделю, причем лидером кружка был способный 15-летний мальчик Амосов, сын омского врача. Среди членов кружка был некий Кандауров, отец которого был священником в одном из подгородных сел. Кандауров был нервный, эмоциональный мальчик, который искал «правды жизни» и отличался несомненной религиозностью. Как он попал в кружок, не знаю, но результат от этого получился трагический. Наступила страстная неделя, и все гимназисты, как водится, говели. На исповеди наш новый священник, отец Дионисий, так не понравившийся мне с первого своего появления в Омске, стал спрашивать Кандаурова об его грехах. Набожный Кандауров решил открыться своему духовнику и стал рассказывать о своих исканиях и сомнениях. Отец Дионисий сразу нащупал здесь для себя хорошую поживу. Ловко выспрашивая наивного и ничего не подозревавшего мальчика, священник постепенно вытянул из него все сведения о кружке, об его составе, об его собраниях, чтениях и обсуждениях. При этом, желая побольше развязать язык Кандаурова, отец Дионисий сам прикинулся человеком, не чуждым «проклятых вопросов» и симпатизирующим исканиям подрастающей молодежи. Потом он отпустил грехи Кандаурову и на прощанье крепко и дружески пожал ему руку.

Едва, однако, отец Дионисий покончил со своими исповедническими обязанностями, как сразу же побежал к начальнику жандармского управления и сообщил ему всю полученную от Кандаурова информацию.

Жандармский полковник сразу же «дал ход делу преступного кружка гимназистов», и в результате четверо учеников во главе с Амосовым были арестованы. Их продержали в тюрьме недели две и затем выпустили на поруки родителей. Однако в гимназии они уже не могли больше оставаться и вскоре после того куда-то исчезли из Омска.

Вся эта история, подробности которой очень скоро стали широко известны, вызвала в городе сильное волнение. Гимназисты были глубоко возбуждены и всеми доступными им способами выражали свое отношение к герою этого возмутительного происшествия. Ему сразу дали кличку «шпик», и темной ночью какие-то неизвестные бросали камни в окна его дома. Особенно потрясены были те немногие из гимназистов, которые еще сохраняли религиозные чувства. Помню, как один семиклассник, говоря со мной на эту тему, почти плакал и все время восклицал:

– Ну, как же это возможно?.. Исповедь!.. Душа открывается перед богом… И вдруг – жандармы!.. Как же это возможно?.. Если бог терпит такие вещи, значит он не бог или его совсем нет!

Я не имел оснований выступать адвокатом бога и посоветовал гимназисту прочитать байроновского «Каина».

Шпионство отца Дионисия сразу накалило мои настроения. Всякое примиренчество с жизнью, с гимназией, с духовенством, с царским режимом стало невозможным. Сладкие мысли о красоте, любви, веселии, беспечальном существовании рассеялись, как дым. Я вновь вернулся к миру реальностей, временно заслоненных приятностью общения с компанией Ярославцевых. Я опять был полон гнева и ненависти к гнусным российским порядкам и опять вернулся к проклятому, не разрешенному для меня вопросу: что же дальше?

Как-то в эти дни я возвращался с Наташей с катка на Оми, где мы иногда вместе бегали на коньках, и под свежим впечатлением от поступка отца Дионисия я стал развивать перед ней мою теорию очищения мира огнем. Наташа внимательно слушала меня, слегка склонив набок голову. Мне не видно было ее лица, и я не знал, как она реагирует на мои рассуждения. Вдруг Наташа круто остановилась, так что снег даже хрустнул у нее под ногами, и каким-то особенным голосом спросила:

– И вы серьезно верите в свою теорию, Ваня?

Я на мгновение замялся и затем ответил:

– Мне эта теория кажется красивой и могучей..^{11} И потом я не вижу других путей…

Мы прошли по улице еще несколько шагов, и я несколько нерешительно прибавил:

– Я с своими теориями похож на язычника… Знаете язычник часто бьет и ломает своего божка, если он ему не приносит счаcтья…^{12} Я тоже легко низвергаю свои теории, если убеждаюсь, что они плохи.

– Так вот, Ваня, – горячо ответила Наташа, – я советую вам можно скорее низвергнуть эту вашу теорию. Она никуда не годится…

– Почему не годится? – возразил я.

– Вы читали политическую экономию? – вопросом на вопрос ответила Наташа.

– Нет, не читал, – сказал я.

– Это и чувствуется, – заметила Наташа, – Вам надо непременно познакомиться с политической экономией.

Разговор с Наташей запал мне в душу. Я стал искать людей, могущих мне помочь в ознакомлении с этой таинственной «политической экономией» прежде всего среди высланных студентов. Здесь меня постигло большое разочарование.

Революционное студенчество того периода представляло собой пестрый и довольно сумбурный конгломерат людей разных социальных групп, разных настроений, разных политических симпатий. Конечно, в его среде встречались уже сложившиеся представители того или иного воззрения (в частности социал-демократы), но их было немного. Среди высланных студентов в Омске я ни одного такого не мог найти. У подавляющего же большинства тогдашней молодежи не было никакого цельного миросозерцания, зато было много духовной путаницы и неразберихи. Часто встречались «тяготеющие» к социал-демократам или социал-революционерам, а также радикальствующие одиночки, сильно склоняющиеся к анархизму. Всех студентов объединяло одно чувство протеста против царского самодержавия. Все они готовы были созывать сходки, устраивать забастовки, ходить на демонстрации, но лишь сравнительно редкие из них могли ясно и точно ответить на мучивший меня вопрос: что же делать?

Не удивительно, что при таких условиях, что, хотя все высланные студенты очень любили к случаю и не к случаю поминать политическую экономию, почти никто из них не имел сколько-нибудь ясного и продуманного представления о ней. Не удивительно также, что ни Ярославцев, ни Баранов, ни Пальчик, к которым я обращался, не смогли мне облегчить изучение той особой науки, которая, как тогда мне казалось, являлась ключом к познанию «добра и зла» на земле. Наташа была лучше других подкована в интересовавшей меня области, и к ней я чаще всего обращался за помощью. Однако и она не могла меня полностью удовлетворить.

Как бы то ни было, но занятия мои начались. Первой книжкой, которую мне удалось достать, была «Политическая экономия» Шарля Жида. Я долго и усердно сидел над ней, стараясь проникнуть в тайны буржуазного мышления ее автора, но не испытал при этом никакого энтузиазма. Конечно, я не в состоянии был тогда критически подойти к построениям Жида, но что-то мне в его книжке не нравилось, какой-то инстинкт мне говорил, что это не то, что мне нужно. Чтение Жида имело, однако, один положительный результат: я сразу почувствовал, что в жизни имеется одна огромной важности область – экономика, которой я до сих пор совершенно пренебрегал, увлекаясь различными гуманитарными теориями и проблемами.

Вскоре после того Тася притащила мне литографированный «Курс русской истории» Ключевского. Слабостей Ключевского я тогда не заметил, и этот замечательный труд произвел на меня громадное впечатление – не только необыкновенной ясностью и блеском своего изложения, но также сугубым подчеркиванием роли экономических моментов в развитии Российского государства. «Курс» Ключевского еще более утвердил меня в сознании, что экономика – вещь чрезвычайной важности, что ее надо изучать, что из нее надо уметь делать правильные выводы. Но как этого добиться? Я похож был в то время на человека, который стоит перед сундуком, где спрятаны величайшие сокровища. Он хочет открыть его, но не знает, где лежит ключ, и в поисках последнего беспорядочно шарит руками по всем углам и закоулкам: авось, где-нибудь найдется.

Одна случайность оказала мне большую услугу. Я упоминал уже выше о новом учителе истории в женской гимназии Шостаке, который примыкал к течению «легальных марксистов». Тася как-то познакомила меня с ним, отрекомендовав, как «самого серьезного» из гимназистов. Мы быстро сошлись с Шостаком, и я довольно часто стал проводить у него вечера за обсуждением социальных вопросов. Однажды Шостак дал мне для прочтения модную в то время в радикальных кругах книгу Альберта Ланге «Рабочий вопрос». Она мне очень понравилась и как-то невольно слилась в моем сознании с памятным романом Шпильгагена «Один в поле не воин». Ланге разъяснил мне много непонятных вещей, а дополнительные комментарии Шостака еще более убедили меня, что в поисках ключей к политической экономии я сделал шаг вперед. Однако я чувствовал, что предо мной лежит еще длинная дорога.

– Вы были правы, Наташа: политическую экономию надо знать! – горячо восклицал я как-то за чайным столом у Ярославцевых, месяца два спустя после моего первого разговора с Наташей на эту тему.

Наташа с довольным видом кивала головой, а я продолжал:

– Политическая экономия – самая живая, самая нужная наука. Она выросла из самой жизни. Она переполнена кровью социальных вопросов.

– Что это значит: «переполнена кровью социальных вопросов»? – с легким поддразниванием спросила Наташа. – Очень уж вы любите, Ваня, вычурно выражаться. Говорите попроще.

– Слушаюсь! – в тон Наташе откликнулся я. – Не ругайте меня очень за вычурность – это поэзия меня портит.

– Повинную голову и меч не сечет, – засмеялась Наташа. – К каким же выводам вы пришли, познакомившись с политической экономией?

– Отвечу вам, как Сократ: я знаю только то, что ничего не знаю, – отпаривал я и затем уже более серьезным топом прибавил: – В последнее время я много думал над тем, что такое нравственность.

– Что же это такое? – заинтересовалась Наташа.

– Видите ли, Наташа, мне кажется, что нравственно все то, что содействует делу прогресса, безнравственно все то, что этому мешает.

Наташа подумала немного, потом тряхнула головой и сказала:

– Может быть, вы и правы… Только… только, что такое прогресс?

Теперь настала моя очередь задуматься. Наташин вопрос ударил, как стрела, и все мое построение сразу заколебалось. Я не в состоянии был дать ясного ответа на вопрос: что такое прогресс? И потому мне стало как-то не по себе.

– Знаете, Наташа, – заговорил я вдруг дружески, задушевным тоном, как тогда, в Захламино, – я не знаю, что со мной происходит. То я чувствую в себе громадные силы, то я кажусь себе самой ничтожной мухой… То бешеный прилив веры в себя, то безнадежная тоска и отчаяние… Отчего бы это?.. Надоел мне проклятый, мертвый Омск! Хочется настоящей, кипучей жизни!.

Наташа слегка коснулась моей руки и тоном старшей, видавшей виды сестры сказала:

– Скоро у вас, Ваня, будет кипучая жизнь. Все это пройдет.

И вот наконец пришел этот долгожданный день, который, казалось, никогда не настанет: я кончил гимназию.

Но далось это мне нелегко. Предварительно пришлось пройти через «врата адовы»: волнения и муки выпускных экзаменов. Я шел им навстречу с тревогой и опасениями. На всем протяжении гимназического курса я учился хорошо. Правда, я почти никогда не был первым учеником, – для этого в те времена требовалось такое количество зубрежки, какого мне не хватало, но мое имя обычно красовалось в числе первой пятерки сверху. Нелюбовь к зубрежке я компенсировал общим развитием, изворотливостью мысли, хорошей памятью, литературными данными и в результате более или менее успешно плыл по волнам гимназической науки. Однако теперь, накануне выпускных экзаменов, подводя итог своей девятилетней учебе, я слишком хорошо ощущал почти полное отсутствие у меня тех «курсовых знаний», которые были обязательны для каждого оканчивающего среднее учебное заведение. И это меня несколько смущало и беспокоило.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил меня перед первым экзаменом Михаил Хаймович.

– Как чувствую? – откликнулся я. – Чувствую, как конь на скачках, которому предстоит перепрыгнуть через десяток высоких барьеров.

– Но ты все-таки веришь в успех? – продолжал допрашивать меня Михаил.

– Что значит «веришь»? – возразил я. – И что такое вообще вера? В катехизисе Филарета есть такое определение: «Вера есть вещей обличение невидимых, то есть уверенность в невидимом как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом как бы в настоящем». Не плохое определение! В этом смысле я, пожалуй, верю, но рассчитываю главным образом на свою изворотливость да еще на свою «кривую», которая до сих пор меня хорошо вывозила. Подготовлен же к испытаниям я дьявольски плохо.

Затем начались экзамены. Они продолжались целый месяц. Мы все, выпускники, в течение этого месяца не жили, а горели: плохо спали, плохо ели, напропалую зубрили и не выходили из состояния перманентного волнения. Мои надежды на «кривую» не были обмануты. Помогала, конечно, и собственная ловкость. Экзамены сразу пошли хорошо. Начались они сочинением по словестности^{13} на тему «Почему русская литература с эпохи Петра Великого начала утрачивать церковный характер?» Весь наш класс справился с задачей неплохо, так что Смирнов даже напился от радости и в пьяном виде говорил, что за работу поставил мне пять с плюсом, а сверх того, еще расцелует. По алгебре и геометрии, на письменном экзамене, я тоже получил по пятерке. Страшила меня устная математика, но тут уже «кривая» помогла: вытащил легкие билеты. В результате и здесь получилась пятерка. В общем дела шли хорошо, и, как я писал тогда Пичужке, «кроткий лик золотой медали начинает вырисовываться предо мной в синеватой дымке». Да, дела шли хорошо, так хорошо, что у меня появилось даже головокружение от успехов…

И. М. Майский (1900 г.)

В тот год весна выдалась поздняя и холодная. До конца апреля лед на Иртыше лежал толстым и крепким слоем. Ледоход начался лишь в первых числах мая и развивался медленно и неровно. Следующим после математики экзаменом была история. Готовился я к экзаменам обычно с кем-нибудь из приятелей, большей частью с Хаймовичем, – то у меня, то у него. В этот день я пришел к Хаймовичу, чтобы «подчитать» по истории. Мы сели за стол и разложили книги. Но мне как-то не сиделось. Я встал и подошел к окну, выходившему прямо на Иртыш. Грандиозная картина сразу захватила меня. Широкая река была в буре и движении. Громадные льдины неслись по вспухшему от весеннего половодья мощному потоку. Льдины шли почти сплошной массой, наскакивая одна на другую, сталкиваясь и ломаясь, то образуя густые заторы, то открывая полосы чистой воды. Ветер свистел над вздувшейся рекой, на свободных пространствах ходили пенистые волны. Какое-то смутное, но неодолимо сильное чувство вдруг проснулось в моей душе, и повернувшись к Михаилу, я неожиданно воскликнул:

– Мишка, бросай книги, поедем на лодке!

Михаил поднял от учебника лицо, полное изумления.

– Ты с ума сошел! – почти с ужасом воскликнул он.

Но в меня уже вселился мой бес, и я знал, что будет по-моему. Напрасно Михаил отговаривался необходимостью готовиться к экзамену, напрасно он указывал на безумие кататься на лодке в ледоход, – я стоял на своем, я уговаривал его, грозил, упрашивал, старался подействовать на его самолюбие – и, в конце концов, добился своего.

– Ну, чорт с тобой, пойдем! – подвел итог Михаил.

Едва мы вышли из дому, как нас закружил холодный, пронзительный ветер. На берегу мы встретили пару лодочников, которые, узнав о нашем намерении, посмотрели на нас как на лунатиков. Я, однако, настаивал, и лодочники, пожав плечами, предоставили нам делать, что мы хотим. Мы сели в небольшую гребную лодку и тронулись в путь. Наше намерение состояло и том, чтобы, используя просветы и трещины между несущимися льдинами, переплыть на тот берег и затем вернуться назад. Мы рассчитывали, что на всю операцию потребуется два-три часа, и мы поспеем к обеду, после которого займемся Иловайским. Ведь экзамен истории грозно висел над нашими головами!

Не тут-то было! Едва мы отплыли несколько саженей от берега, как нас затерло в сплошную полосу льда и быстро понесло по течению. Мы пробовали вырваться из этих холодных объятий. Мм раскачивали лодку, мы пытались растолкать льдины веслами и таким путем очистить для себя узенькую щель открытой воды, но все было напрасно. Тогда мы решились на отчаянный шаг: мы сами выскочили на большую льдину, напиравшую на нашу лодку с кормы, и вслед за тем на нее же вытащили наше утлое суденышко. Потом с напряжением всех сил мы поволокли лодку через льдину к другому ее краю, где начиналась полоса чистой воды. Льдина под нашей тяжестью дрожала, в одном месте она треснула как раз после того, как мы миновали опасное место, но все-таки наши усилия увенчались успехом: мы добрались до открытого пространства. Здесь, однако, нас ждали другие трудности. Ветер свистел в ушах, пенистые волны заливали лодку. Я с трудом выгребал против бури, Михаил то рулил, то отливал воду с кормы. Наконец мы пересекли чистую полосу. Дальше опять шло широкое ледяное поле, но тут оно было менее плотно, чем под крутояром, от которого мы отплыли. Льдины были мельче, прорывы между ними чаще, движение вперед легче. Однако ветер продолжал свирепствовать и пенистые волны, насыщенные ледяными обломками, зловеще бились в низкие борты^{14} ладьи. Мы работали не покладая рук. Мокрые, разгоряченные, опьяненные опасностью и бешеным стремлением преодолеть ее, мы с напряжением всех сил боролись с разыгравшейся стихией. Я чувствовал необычайный подъем духа. Мне нисколько не было страшно. Я внутренне был твердо уверен, что с нами ничего не случится. Но также твердо, всем существом ощущал, что для преодоления опасности я должен напрячь все свои силы, всю свою энергию, всю свою волю. Я делал это, или, вернее, это получалось как-то само собой, а душа одновременно переполнялась восторгом, упоением, энтузиазмом. Я с радостью подставлял свое лицо этому ветру, этим холодным брызгам, этим жгучим уколам мельчайших ледяных осколков. Я не мог сдержать своих чувств и нередко во весь голос кричал:

– Мишка! Валяй! Режь направо! Лупи налево! Крепче! Жми! Не сдавай!

Мои выкрики часто бывали совершенно бессмысленны, но в них находило свое выражение то радостное остервенение, которым переполнена была моя душа. И Михаил меня прекрасно понимал.

В обычное время переплыть Иртыш на лодке можно было в 15-20 минут. Теперь нам потребовалось целых три часа для того, чтобы добраться до противоположного берега. Когда, усталые и промокшие до костей, мы ступили, наконец, на землю, время обеда уже миновало. Мы были страшно голодны, но это нас не беспокоило. Нас не беспокоило также то, что для возвращения домой мы должны были опять пройти через все те опасности и испытания, которые мы только что оставили за собой. Нас беспокоило другое: завтра предстоял экзамен истории, и было ясно, что сегодня нам уже не удастся вкусить от великой премудрости Иловайского, – как же быть?

Но делать было нечего. Противоположный, левый, берег Иртыша был неприютен и пустынен. Чтобы немножко размяться и обогреться, мы с четверть часа побегали по его откосам и раза два подрались на кулачках. Потом мы решили, что времени терять нечего, и пустились в обратный путь. Опять перед нами были ветер, волны, быстро несущиеся, шумно сталкивающиеся льдины. Опять мы плыли, кричали, гребли, отливали воду, пробивались через ледяные преграды. И, наконец, после неимоверных усилий, волнений и борьбы мы пристали к омскому берегу, но уже на пять верст ниже города.

День склонялся к вечеру. Мы бросили лодку и пошли домой пешком, через Загородную рощу. Когда мы приблизились к дому Хаймовичей, в окнах уже зажигались огни. Через заднюю дверь, Чтобы не привлекать ничьего внимания, мы пробрались в комнату Михаила и по секрету вызвали его сестру Леночку. Доброе лицо девочки исказилось от ужаса, когда она увидела нас: мы были в грязи, в песке, и с нашей одежды на пол текли тонкие струйки поды.

– Где вы были? Что с вами случилось? – в сильнейшем волнении воскликнула Леночка.

– Пожалуйста, ни слова старшим! – проговорил Михаил.

И когда Леночка поклялась честным словом, что она будет нема, как могила, мы рассказали ей о нашей авантюре. После того в доме поднялась таинственная возня. Леночка бегала к нам и от нас, таскала нам халаты и сухое белье, кормила пас ужином и поила крепким чаем. У Леночки было твердое убеждение, что крепкий чай есть лучшее средство для предохранения от болезней.

Когда я уходил домой, Михаил с горестным видом простонал:

– Ну, а как же Иловайский?.. Чувствую, что завтра провалюсь.

Но я был опьянен экзаменационными успехами и потому легкомысленно отмахнулся:

– Пустяки!.. Экзамены?.. Чепуха! Кривая вывезет!

На этот раз я оказался прав. На следующий день и я и Хаймович, несмотря на полное отсутствие подготовки, прекрасно сдали испытание по истории.

Остальные экзамены тоже прошли вполне благополучно. Я больше всего боялся греческого языка. И действительно, попавшийся мне по билету перевод отрывка из Софокла представил для меня довольно серьезные лингвистические трудности. Тогда я прибег к испытанному средству: в течение 20 минут, дававшихся каждому экзаменующемуся на подготовку, я изложил в пятистопном ямбе примерное содержание отрывка (настолько-то я понимал текст) и в результате получил пятерку плюс похвалы по адресу моего «поэтического таланта».

И вот настал-таки этот незабываемый день: 1 июня 1901 г. я окончил гимназию!

А еще через два дня были объявлены окончательные результаты испытаний. Все 22 ученика восьмого класса выдержали выпускные экзамены. Мне же и Усову были присуждены еще золотые медали. И не только медали! Сверх того, нам обоим дали по экземпляру «Путешествия на Восток» Николая II в бытность его наследником престола – три огромных роскошно изданных тома с подхалимским текстом и великолепными иллюстрациями. Этот подарок был так тяжел, что, возвращаясь с гимназического акта домой, я должен был нанять извозчика.

В последний раз я обошел классы и здание гимназии. Сколько в этих мрачных, неуютных стенах было пережито, передумано, перечувствовано! Сколько зародилось новых мыслей, трепетных надежд, горячих мечтаний!.. Мне сделалось грустно. В памяти невольно встали заключительные слова из «Шильонского узника» Байрона:

 
…Когда
На волю он перешагнул,
Он о тюрьме своей вздохнул.
 

Впрочем, это был лишь момент. На следующее утро все окончившие собрались на главном мосту через Омь для совершения традиционного в то время гимназического обряда: по данному сигналу все бывшие восьмиклассники сорвали со своих фуражек серебряные гимназические гербы и с громкими восклицаниями бросили их с моста в воду. Городские обыватели, сбежавшиеся на это редкостное зрелище, хихикали и делали одобрительные замечания. Дня через два после того ко мне зашел Хаймович и сказал:

– У меня, Иван, есть предложение: с нашей заимки в город пригнали лодку… Соберем компанию и поплывем на заимку по реке.

– Великолепно! – с энтузиазмом поддержал я Михаила.

В тот же вечер молодая веселая компания: Хаймовичи, их кузен Алчедаевский, я, Сорокин, Мариупольский и др. – всего человек десять – отплыла на большой, тяжело нагруженной лодке из Омска. Ехать надо было свыше ста верст, вниз по течению, и мы взяли с собой не только надлежащее количество провизии, но также пальто, одеяла и подушки для ночлега.

Это была совершенно изумительная поездка. До сих пор она живет в моей памяти как одно из самых ярких впечатлений моей юности. Да и не удивительно.

Все мы были на заре нашей жизни. Все мы только что окончили гимназию и чувствовали себя, как птицы, вылетевшие из клетки на волю. Все мы были очень молоды и наивны, и будущее нам рисовалось в самых радужных тонах. Оно казалось нам широкой, прекрасной аллеей, по которой мы отныне спокойно и уверенно пойдем к ожидающим нас успехам и победам. Все мы были полны настроения свободы, радости, трепетного ожидания чего-то интересного и замечательного, что должно случиться с каждым из нас. Мы словно ходили на цыпочках, жадно вглядываясь в туманящиеся очертания будущего.

А тут еще эта широкая, могучая река, вся горящая в лучах заходящего солнца, эти тихо плывущие мимо нас бескрайные степи, изредка пересеченные темными пятнами далеких лесов, это залитое огнем высокое небо, в котором уж начинают мерцать серебряные звезды, этот здоровый, бодрящий, слегка пьянящий воздух, напоенный речной влагой и соками сибирской земли. Положительно, мы чувствовали себя, как счастливые полубоги!..

Михаил, задумчиво сидевший на корме с рулевым веслом, посмотрел на меня и сказал:

– Почитай стихи!.. Так хорошо, что простым языком как-то неловко разговаривать.

– Да, да, – подхватили остальные, – почитай что-нибудь хорошее… Такое, чтоб за душу брало.

Я и сам был в поэтическом настроении. Поэтому я без всяких отговорок согласился.

– Продекламируй что-нибудь свое, – подсказал Алчедаевский.

– Свое? – несколько нерешительно переспросил я.

Я не ломался. Мне просто казалось, что мои стихи будут слишком слабы и грубы перед лицом этой чудной вечерней природы. Но вся компания стала дружно настаивать именно на моем произведении, и я невольно сдался. Я решил продекламировать песню, которую написал всего лишь два дня назад, и слегка вздрагивающим от волнения голосом я начал:

 
К далекому солнцу! В открытое море!
Пусть пенятся волны кругом!
Мы песню свободы споем на просторе,
Работников песню споем!
 
 
Мы подняли знамя и выплыли смело
Из мрака нужды и обид.
Туда, где над бездной заря заалела,
Наш путь бесприютный лежит!
 
 
Вот парус надулся, и берег проклятый
В сияющей дымке исчез, —
Теперь перед нами лишь, бури раскаты
Да волны, да тучи небес.
 
 
К далекому солнцу! Клянитесь, о братья,
Наш путь, до конца совершить!
Клянитесь страданья, борьбу и проклятья,
И голод, и холод сносить!
 
 
Клянитесь бороться с грозой непогоды,
С туманом в полуночный час!
Клянитесь, о братья. Мы – дети свободы!
Мы – воины страждущих масс!
 
 
Чу! гром прокатился… Заполнилось море…
Ускорили тучи полет… Завыл ураган в необъятном^{15} просторе…
То буря, то буря идет!
 
 
Смыкайтесь же, братья. Во мгле непогодной
Смелей ударяйте веслом.
Мы подняли знамя и с песней свободной
К далекому солнцу плывем!
 

Должно быть, потому, что эта песня, говорившая о лодке, о свободе, о солнце, была слишком созвучна нашим настроениям и нашей обстановке, моя декламация имела большой успех. Мариупольский, отличавшийся артистическими способностями, решил сразу нее положить ее на музыку, и минут через двадцать вся наша компания уже хором пела мою песню на мотив, сымпровизированный Мариупольским. Выходило не очень стройно, но зато здорово, особенно в такт равномерным взмахам весел. Казалось, что наша лодка действительно плывет к далекому солнцу по широкой водной дороге, залитой пурпуром заката.

Когда спустилась ночь, мы пристали к небольшому пустынному острову и разбили походный лагерь. Развели костер, варили уху, жарили шашлык. Потом пили чай и пели песни – старые русские народные песни. Кто-то сплясал камаринского, кто-то показал лезгинку. Было весело и подъемно. Потом, когда все немножко устали и успокоились, пошли тихие разговоры. Говорили о том, что было у всех на душе, – о своем будущем. Высказывали надежды, делились планами и намерениями. Оба брата Хаймовичи ехали в Томск: старший изучать юриспруденцию, младший – медицину, Мариупольский отправлялся в Казань на физико-математический факультет. Сорокин еще колебался и не решил окончательно, кем быть: доктором или инженером…

Приближалась полночь. Мы не хотели оставаться на острове до утра, а решили плыть всю ночь напролет. Костер погас, вся пища была съедена. Мы вновь погрузились на лодку и тронулись в путь. Вахту держали посменно. Грести не было надобности: мы плыли вниз, и мощный поток неудержимо уносил нас все дальше и дальше по темно-таинственной глади реки, в которой так трепетно и загадочно отражалось далекое небо с мириадами тихо мерцающих звезд…

Моя вахта выпала на конец ночи. Я сидел на корме с рулевым веслом, пристальным взором стараясь пронизать царившую кругом тьму, и чутко прислушивался к каждому звуку, к каждому крику птицы с дальнего берега, к каждому всплеску воды под килем. Мимо во мраке неслись фантастические очертания кустов, деревьев, островов, крутояров. Как-то раз навстречу, горя огнями, пробежал пароход. На мгновение он наполнил шумом и стуком колес широкое пространство реки. Еще момент – и, как какое-то странное фантастическое виденье, пароход скрылся за поворотом и исчез в ночной мгле. Тьма и тишина вновь воцарились над миром. Было жутко и приятно. Тихие, ленивые мысли медленно ползли в моей отягченной голове.

Потом черная тьма стала как-то сереть. Брызнули первые блики рассвета. На востоке загорелась кучка перистых облаков. Огромное красное солнце стало медленно вылезать из-за горизонта. Подул сильный холодный ветер. Я разбудил старшего Хаймовича и вместе с ним из двух весел и одного одеяла смастерил примитивный парус, который быстро потянул нас вперед. Часам к семи утра весь «экипаж судна» проснулся – веселый, голодный, шумливый. В одном попутном солении мы купили свежей, только что выловленной рыбы и несколькими верстами ниже пристали к небольшому пустынному острову. Купались, валялись на песке, боролись, кричали, а потом ели уху и пили чай. Дальше опять река, опять солнце, опять голубое небо, опять луга и леса, опять свежий, бодрящий сибирский воздух. Так продолжалось целый день. К вечеру мы, наконец, приблизились к месту назначения. Когда вдали показались крыши и трубы заимки, мы все выстроились в «боевой порядок» на лодке. А когда наше «судно» сделало поворот к пристани, мы «салютовали» толпившимся на берегу обитателям заимки грозным залпом из одного дробовика и двух револьверов.

Три дня, проведенные на заимке, прошли как в тумане. Здесь уже была вся многочисленная семья Хаймовичей с целой кучей родственников, знакомых и приживальщиков. Дом был полон веселой молодежи. Всей компанией ходили в лес на прогулки, играли в хороводы, пели песни, катались на лодках. Очень скоро образовались парочки, и вся атмосфера наполнилась пьянящим ароматом легкого юношеского флирта. Всем было страшно весело, и все много шутили, смеялись, поддразнивали друг друга. То и дело слышались взрывы веселого, здорового хохота. Мариупольский, отличавшийся хорошей памятью, потешал публику нелепыми цитатами из произведений разных непризнанных поэтов. Ставши в унылую позу, мрачно глядя перед собой, безнадежно размахивая руками, он вдруг провозглашал: