Текст книги "В вечном долгу"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
V
Поднявшись из забоя после ночной смены, Мостовой сдал свой фонарь в фонарную, перемигнулся с приемщицей, скаля сахарно-белые зубы, и усталым шагом направился в душевую. Во всем большом здании шахтоуправления перхотно пахло углем, а дышалось все-таки легко до опьянения, и сладко кружилась голова. В душевой через закоптелые стекла окон напористо пробивалось косое солнце. Алексей стянул свою залубеневшую спецовку, замутил просвеченный робким солнцем воздух угольной пылью, потом начал снимать верхнюю и нижнюю рубахи.
В душевую, лихо насвистывая, вошел низкорослый, но широкоплечий крепыш Сеня Хмель, известный на всей шахте татуировками на сбитом теле.
– Мостовой, бисов ты сын, там тебя секретарша из парткома шукает! – крикнул Хмель и швырнул на пол свою мокрую куртку. – Велено сказать, чтобы сейчас же летел в партком.
– Зачем я им?
– Хиба знаю зачем. От алиментов, наверно, ховаешься, – стружку снимать будут.
– Я не женат, Сеня.
– Тогда в партию принимать будут. А что, хлопец же ты ладный, вкалываешь за мое-мое, исполнительного листа, если верить тебе, не имеешь.
– А ты имеешь?
– Бог наградил, – уже из кабины отозвался Хмель и блаженно ахнул, видимо, встал под горячую струю: – А-ах, – и еще раз – громко и коротко: – А-ах ты!
После душа Алексей, не надевая шапки, чтобы скорее подсохли волосы, спустился на первый этаж, задержался у зеркала и увидел перед собой высокого, слегка сутулого человека, с круглым лицом и клинышком белых волос, нацеленным в стык разлатых бровей.
В парткоме его встретила секретарша. Она спешно собирала со своего стола какие-то бумаги, спросила, не глядя:
– Мостовой? Скорее, пожалуйста. Раздевайтесь и входите. Ждут вас. Боже мой, уже десять.
– А по какому делу я, не скажете?
Секретарша не ответила. Озабоченной походкой просеменила в кабинет секретаря парткома – в открытую ею дверь следом вошел и Мостовой, пригладил ладонью еще необсохшие волосы, огляделся. Секретарь парткома, человек средних лет, с пышной и совершенно седой шевелюрой, встал навстречу Мостовому, вынул изо рта тяжелый янтарный мундштук с недокуренной сигаретой, положил его на кромку стеклянной пепельницы и протянул руку.
– Садись, Мостовой. Да ближе, сюда вот.
Секретарша, положив на стол папку, вышла, и в кабинете, кроме секретаря и Мостового, остался еще председатель шахткома, гологоловый старик, с мясистым лицом, изъеденным угольной пылью, в темно-синем кителе шахтера, украшенном двумя рядами орденских колодок.
– Ты, Мостовой, кто по образованию? – спросил секретарь Пахомов и, взяв с пепельницы мундштук с сигаретой, глубоко затянулся, остановив глаза.
– Агроном.
– Ну и ведомо хоть тебе, дорогой агроном, что деется сейчас в деревне?
– Знаю.
– Откуда же ты знаешь?
– И по газетам и по письмам с родины.
– И как?
– Жалею, что завербовался к вам. Мне поля милее шахты. Да и земляки второй год домой тянут. Зовут. Вся беда в том, что у нас в колхозе агронома нету. Колхоз крупный, земли большие – охотников мало.
Секретарь, постукивая указательным пальцем по мундштуку, сбил пепел с сигареты в пепельницу, не переставая, приглядывался к Мостовому.
– Я еще осенью пятьдесят третьего хотел убраться, да начальник смены судом пригрозил: вроде деньги по вербовке хочу зажать. А я бы их вернуть мог. Не все, конечно.
– А сейчас не передумал? – спросил секретарь. – К чему, собственно, весь этот разговор?
– Письмо из ЦК мы получили: по просьбе Окладинского райкома партии велено отпустить тебя в колхоз. Если не передумал…
– А договор?
– Договор остается в силе. Да, да. – Секретарь опять сбил пепел и тут же раздавил окурок. – Хлебом оплатишь государству. Вырастишь в своем колхозе стопудовый урожай и можешь считать, что свои обязательства по договору выполнил.
– Вы это как, всерьез?
– Вполне.
– Что же мне, можно брать расчет?
– Почему ж нельзя?
– Спасибо. Вот это спасибо! У нас же там скоро сев. – Мостовой размашисто схватил руку секретаря, жиманул ее от силы и улыбнулся, ощутив, как хрустнула рука секретаря. Так же уверенно взял и руку председателя шахткома, но сморщился на этот раз сам от его пожатия. Затем они все трое переглянулись и расхохотались. Уже за дверями кабинета Мостовой пошевелил пальцами правой руки и качнул головой: «Старый медведь. Вот сиволапый старикан… Домой. Правда ли это?..»
Со своей нежданной радостью Мостовой прежде всего бросился к Степке Дееву. Тот работал на подъемнике всегда в одну, утреннюю смену. Встретились они в машинном отделении, и Алексей, даже не поздоровавшись, разом опрокинул на Степку все свои новости. А в заключение сказал, весело и решительно:
– Теперь пойдем в партком. Пойдем и скажем, что ты тоже агроном и тоже метишь домой. Вместе и катанем. Весна ведь, Степка, язви тебя.
– Легковерный ты человек, – холодно остепенил Алексея Степка, и жидко-синие глаза его потемнели. – Я никуда отсюда. Тем более в колхоз.
– Степка, баран ты узколобый, в деревне вся жизнь пластом оборотным переметнута.
– Как ты ее, житуху колхозную, ни метай – все равно она останется колхозной. Понял? Я вот только здесь уразумел, что вся эта артельная закваска ни к чему не годна. Я должен быть вольным хлебопашцем, если в деревне. А пока надо мной стоит надсмотрщик из района и области – я им не работник. Мне нужен такой порядок, где бы я сам, по своей доброй воле, на работе жилы из себя вытягивал. Вот если будет такой порядок – я первый в деревню. Мне полевой воздух тоже слаще пылищи да мазута.
– И поедем, Степа. К доброму началу приедем, а остальное сами доделаем. Кто же его, порядок-то, сделает, кроме нас?
– Если бы ты был министром сельского хозяйства, а я твоим заместителем, может мы с тобой кое-что и сделали. Да и то вряд ли… И ты оставайся, Алеша. Вот через год северные получать станешь. Обарахлимся. В отпуск съездим. Я Зойку уговорил: она деваху для тебя приведет…
– Это твое последнее слово?
– Ты скажи свое.
– Скажу. Нету тебя в деревне, и не нужен ты ей. Не нужен. Я вот не могу без нее, и она без меня пропадет. Так мы и разойдемся. Живи тут. Тут тоже даром не кормят.
Мостовой протянул Степану руку, но тот медлил подавать свою. После неловкой заминки, не в силах скрыть горечи, без прежнего подъема сказал:
– Напиши, Алеша. Не обидься на меня. Я сам не знаю, где мое место. Туда не тянет, и здесь все чужое: утро на вечер похоже. Что это, Россия, что ли?
Степка умолк и, не поднимая своих глаз, вытерев грязной ветошью руки, стал прощаться:
– Кланяйся там… Когда читаю про одержимых, просто не верю. Мура. А вот гляжу на тебя и думаю: есть они, видимо. А я… Ну да… с ним. – Степка едко выматерился и, ссутулившись, пошел к моткам промасленного, каната, разбросанным по цементному полу.
Вот так и расстались, холодновато, что-то недосказав друг другу. А Мостовому было немножко жаль Степку: мало же счастья в этом краю для вольного человека.
Когда уж сел в вагон, когда тронулся поезд и невозвратно пошли назад мимо окон в грязной и холодной дымке серые промороженные навылет постройки станции, только тут понял, в какое постылое место занесла его судьба. И потом, за всю долгую дорогу, почти не вспоминал свою шахтерскую жизнь. Все мысли и воспоминания толклись возле того, что неслось навстречу. Из головы не шли то Запашинская дорога в заказник, то Кулим в предвесенней наледи, то всплески кутасов на шеях лошадей, выгнанных на Обваловское займище. Виделись багровые закаты, обещающие долгое ведро; от закатов в домишке Глебовны всегда было допоздна светло и торжественно; а сама Глебовна любила, провожая день, посумерничать, посидеть у открытого окошка. В избу обязательно набивалось комарье и, казалось, приносило с собой запах холодной травы, болота; ветерок выдувал из окон занавески; на дороге в теплой пыли играли в чехарду и катали обручи околоточные ребятишки, и жена Карпа Тяпочкина Катерина звала своих близнецов, стоя в распахнутых воротах: «Колюшка, Митенька, который раз кликать!» Сам Тяпочкин, наверное где-то в сенцах, играл на однорядке, будто ехал в разбитой телеге «Шумел, гремел пожар московский…»
Потом вспомнилась Евгения, с белым, удивительно сбереженным от солнца лицом…
Не знал Алексей глубины своих чувств к Евгении и не подозревал, что будет жестоко раскаиваться, не позвав ее на первых порах к себе в Воркуту. Она бы непременно приехала. А потом затосковал, да было поздно: ее нашел освободившийся по мартовской амнистии муж, и за два последних года от нее не пришло ни одного письма. То ли обиделась, а может, лады пошли с мужем, и зарубцевалась старая любовь в бабьем отходчивом сердце.
В Светлодольске Мостовой около суток ждал поезда на Окладин. Днем, чтобы как-то скоротать время, сходил в кино, а потом слонялся по городу и невзначай наткнулся на Казанский переулок: по нему, под номером сорок два жила когда-то, а может, и сейчас живет Евгения. «Удивительно, как бывает. Просто удивительно», – твердил Алексей одну и ту же бессмысленную фразу, заглушая ею мысль о том, что не одним чудом занесло его в этот Казанский переулок. Что влекло пройти мимо мельницы…
Дальше Алексей уже не таился перед собой, шел по ухабистой дороге, нетерпеливо вглядывался в номера, забегая глазами вперед на шесть-семь домов. Это был небогатый уголок старого города, и маленькие – на два-три окна – домишки, черные от копоти и сажи, походили друг на друга, как грибы-перестарки.
Такой же маленький, почти по окна ушедший в землю, был и этот, под номером сорок два. Алексей прошел мимо тусклых окон и ничего не разглядел за ними, кроме тюлевых занавесок да кистей ссохшейся рябины, положенной с осени между рам. У ворот, собранных из разбитых ящиков, сидела неряшливая собачонка и, когда Мостовой, вглядываясь в окна, замедлил шаг, тявкнула на него, а потом укрылась под воротами и зашлась в звонком лае. «Черт его знает, что я делаю, – говорил себе Алексей, вернувшись от угла квартала. – Ну что хорошего, если и встречу? Околачиваюсь у чужого стола…» Из-под ворот внезапно и на этот раз как-то необычно громко опять залаяла собачонка – Алексей вздрогнул и обругал себя: «Вот скажи – не гад. Будто кур воровать пришел. Как это глупо. Как глупо».
– Вы что это здесь высматриваете, молодой человек?
Мостовой обернулся на голос и увидел за ветхим забором краснорожую бабу, с широким оплывшим носом и бесцветными, какими-то неуловимыми глазками, вдавленными в стиснутый с висков лоб. На голове у нее была надета мужская шапка-маломерка, а в руках – порожнее ведро.
– Чего выглядываешь, спрашиваю?
– В гости хотел зайти, – улыбнулся Алексей.
– К кому же это?
– Да, может, к тебе.
Баба тоже улыбнулась, и некрасивое, аляповатое лицо ее вдруг подобрело все, отмякшие глаза замигали приветно и знакомо:
– Где-то я видела тебя? Скажи-ко ты, скажи! Из Воркуты небось? Алексей ведь ты, – совсем расплылась она в улыбке. – Цвет ты мой лазоревый, скажи-ко ты, скажи. Женьку подкарауливаешь. Так нету ведь ее, нету. Уж год доходит, как не живет у меня. Я тебя на фотографии у Женьки видела. Приметный ты. Вишь, волосы-то у тебя, как у барана, прямо на лоб вылезли. А потом муженек еённый объявился, и чуть он душу из нее не вытряс за твою фотокарточку-то. Было тут. Беда, да и только, скажи-ко ты, скажи.
Баба говорила с большой охотой, громко и все улыбалась, довольная тем, что рассказывает незнакомому человеку важные для него новости. Мостовой, не перебивая, выслушал ее, поблагодарил и хотел уйти, но баба, вдруг переменившись в лице до того, что пунцовые щеки ее сделались синими, закричала на всю улицу:
– А ты погоди, паразит. Кровосос ты – вот кто! Бабочка слезой по тебе источилась… Я тебя сразу определила ей: гляди, Женька, как у него прет волос – не жди от него добра. Скажи-ко ты, скажи. Сейчас Игорь увез ее на рудник – смешат белый свет. К кажинному столбу он ее ревнует. Не вздумай заявиться к ней. Слышишь? Нельзя теперя. Совсем нельзя.
– Ты не кричи, окаянный народец… Увидишь ее, Женю-то, передай, что я в Дядлово приехал. Может, черкнет словечко. Я люблю ее, тетенька.
– Все вы любите, паразиты. Совсем, что ли, вернулся?
– Совсем, тетенька. Совсем.
Уезжал Мостовой из Светлодольска без той радости, с какой ехал домой. Что-то важное и большое не сбылось в его жизни, чего он ждал и на что надеялся втайне.
VI
– Ты выйди, мне надо переодеться, – попросила она обыденно, холодновато, и он сразу понял, что она действительно не ждала его и не рада его приходу. Он, в душе обиженный ее равнодушием, зачем-то взял лампу и вышел из горенки, а Клава, натыкаясь в темноте на стол и стулья, начала переодеваться. Крючки и пуговки застегивала машинально, а мысли были заняты им, вились и кружились возле него. Мельком взглянула она на Сергея, но весь он, до мельчайших подробностей, запечатлелся в ее памяти. «И лицо и руки у него, как мел, белые, – зло думала Клава. – Выцвел в городе. Вылинял. Какой-то светлый стал и… чужой. Не твой он, Клава, – подхватил эту мысль внутренний голос девушки. – Твердо запомни – не твой. Как же мне быть-то с ним? Как? Господи, научи…» И, уверенная в том, что она ничего не придумает, Клава еще более заторопилась и, уже на ходу затягивая концы головного платка, залитая румянцем, вышла к Сергею, села. Руки по-женски устало и спокойно легли на колени.
– Хоть бы написал, – не поднимая глаз, сказала она. – Хоть бы одно письмецо. Хоть бы пустой конверт послал.
– Клашенька, миленькая. – Он взял ее безвольную руку и, стиснув в своих ладонях, заторопился в скороговорке: – Клашенька, давай прежнее забудем. Раз и навсегда позабудем…
– Зачем же это? – Она внимательно, острым взглядом заглянула в глаза Сергея, и он замешался, потеряв и без того непрочную нить мысли. А Клава продолжала в упор смотреть на Сергея, с неприязнью отмечая, что у него, как по нитке, отбиты височки и бритвой поправлены брови. Она отняла свою руку и усмехнулась:
– Что умолк? Свататься ведь ты пришел.
Он изумленно насторожил брови.
– Я все знаю, Сережа. Знаю даже, о чем ты завтра будешь думать.
– Клашенька, милая ты моя. – Он опять схватил ее руку и начал жадно целовать на ней пальцы один за другим. – Милая моя чертовка. Ну улыбнись своей, Клавкиной, улыбкой. Клавушка, завтра же мы поедем в Окладин и зарегистрируемся на веки вечные… Ты рада, Клава? Клава?
– Нет, Сережа, никуда мы не поедем.
– Ты пошутила?
– Если бы пошутила… Может, и не стоило бы говорить тебе, да я такая, что за душой, то и на языке. Скажу. Чужой ты мне теперь. И одет, и пострижен, и голос – весь чужой. Вот хочу потрогать твои волосы, а рука противится. Не мой. Сердце, Сережа, охладело, даже удивительно как. Умом-то понимаю, что радоваться бы надо, а радости ни капельки нет.
Она опять отняла свою руку, поднялась и встала к переборке кухни.
– Я ждала тебя, Сережа, – сказала она, глядя куда-то в одну точку своими продолговатыми и грустными глазами. – Ждала, надеялась, глупая. Думала, разве можно бросить Клавку? Значит, можно. Потом… после болезни, думала, возненавижу. В таком горе только проклясть бы. А ты нейдешь с ума – хоть сдохни. Иссохла вся, до пяти складок на юбки положила. Ворожить в Фоминку ходила. Старуха для отворота зелья какого-то пить давала. Вырвало, а я как жила своими думами, так с ними и осталась. А сейчас, Сережа, хоть верь, хоть не верь, выгорело все у меня. Ничего не осталось, ни любви, ни злости. Что Пудов, что ты – одинаково. Вот как, Сережа.
Сергея остро ожгло ее признание и ее безучастно-холодный голос, он понял, что перед ним та же Клава и уже не та, и эта другая Клава не только не любит, не только не ненавидит, а просто забыла его и не хочет вспоминать.
– Я не верю тебе. А может… может, ждешь другого…
– Я вольный человек. Вот у Трошина шофер, например, с лесоучастка в Дядлово приехал, мне приглянулся… От такого все забудешь. Матвеем зовут. Можно и Мотей.
– И что?
– Я у тебя не выспрашиваю, что у вас с той, которая на хорошей бумаге письма пишет.
Сергей вдруг опустился на колени, обнял Клавкины ноги и, ловя ее взгляд, с виноватой лаской горячо заговорил:
– Клашенька, я не любил ее. Поверь мне. Бывало-то как: целую ее, а думаю о тебе. На нее гляжу и с тобой сравниваю. Надоело жить этой раздвоенностью. Но разве я мог ее полюбить… Тебя люблю. Тебя…
– А меня он, должно, любит. За километр увидит и кланяется. И говорит он как-то по-шоферски, забавно так, а складно-то все выходит. Говорит: Клава, при встрече с тобой у меня во всех четырех цилиндрах искра вспыхивает. И смеется, смеется, – чудной такой.
Клава и сама весело засмеялась. Сергей, как подхлестнутый ее смехом, быстро встал на ноги, жестко взял ее за подбородок и, бледнея, с тяжелым придыханием, прямо в лицо ей сказал:
– Не смей о нем. Понятно это тебе! Я у тебя был и буду единственный. И если еще раз услышу, искарябаю всю морду… Что мне с тобой делать, Клашенька, с ума схожу я. – Он властно привлек ее к себе, крепко обнял и прильнул губами к ее покорным губам. У нее под ресницами плотно зажмуренных глаз просочилась трепетная слезинка, больно сжалось обессилевшее сердце.
Допоздна светились слабым дремотным светом окна в домике Дорогиных, и, когда они потухли, ковш Большой Медведицы уже опрокинулся на ручку, серпик месяца, тонкий, как стружка, скатился с небосвода к черному заказнику и тлел там робко, потерянно.
VII
В полдень к Лузановым пришла сторожиха колхозной конторы тетя Толя. Сергей только-только встал с постели и, припухший от неурочного сна, кое-как причесался, опрыснулся одеколоном, вышел из горницы.
– С приездом, Сергей Лукич, – поклонилась тетя Толя. – Записочка вот от председателя. – Она положила на угол стола бумажку и, отходя к порогу, жадно разглядывала Сергея.
Он не сразу взял записку. Вначале закурил, легким движением руки подкинул спички, положил их в карман, вынул изо рта папиросу и облизал алые со сна губы.
– Отдыхаете, значит, Сергей Лукич?
– А что?
– Я так, Сергей Лукич. Надо, мол, отдохнуть вам. Ну, до свиданьица. – Она сконфуженно улыбнулась и толкнула дверь. Сергею показалось, что в улыбке женщины была скрыта какая-то издевка. Он наотмашь швырнул папиросу на железный лист у печи и вслух обругал гостью:
– Чертовка. Пронюхала, небось, что Сергей Лузанов первую ночь ночевал не дома. Пойдет теперь мести языком по деревне, как помелом. Вот он – деревенский идиотизм.
Председатель Трошин писал Лузанову:
«Сергей Лукич, звонил директор Окладинской МТС т. Клюшников и просил, чтобы вы не сегодня-завтра побывали у него. С приветом М. Трошин. Если соберетесь сегодня, приходите в контору, дам свою машину».
«Видимо, Верхорубов уже настропалил Клюшникова поскорее прибрать меня к рукам, – весело размышлял Сергей, намыливая щеки для бритья. – Ну что скажешь плохого о человеке. Нет, матушка, Верхорубов знает толк в людях. Яблоко, говорит, далеко от яблони не падает. Верно, товарищ Верхорубов. Верно. И надо же, как это все складно. Надо согласиться. Главный – сам себе хозяин. А то по распределению турнут куда-нибудь в Барабинскую степь – будешь пыль глотать. Машина, наверное, у главного своя. Конечно, своя. С Линой – хорошо – не надо встречаться. А экзамены потом, на будущий год…»
Сергей с особой чистотой выбрился и был доволен, что не сделал ни одного пореза. Потом умылся, надел заботливо приготовленную матерью рубашку и, разглядывая себя в зеркале, начал насвистывать. Он вдруг вспомнил, что вчера, взволнованный странным приемом Клавы, забыл сказать ей, что его посватали в главные агрономы. «Главный, – надевая пальто и все насвистывая, думал Сергей. – Это тебе не шоферюга, у которого только и слов о болтах да гайках».
Трошина Сергей встретил у ворот церковной ограды. Председатель стоял с каким-то высоким парнем, одетым в легкую дошку и теплые боты. Парень что-то доказывал Трошину, разводя перед ним своими длинными руками, а Трошин, захватив усы в кулак, слушал и согласно кивал головой.
– Очень кстати, Сергей Лукич. Добрый день. – Максим Сергеевич пожал руку Лузанова и рекомендовал ему своего собеседника: – Палкин, товарищ из нашей районной газеты «Всходы коммуны». С ним я вас и отправлю.
Они плечо к плечу пошли в сторону конторы, и Трошин, заглядывая в лицо Сергея, улыбнулся:
– Поближе к земле, в колхоз куда-нибудь будете проситься, Сергей Лукич?
«С высшим-то образованием? Открывай карман шире», – весело подумал Сергей и не ответил на вопрос председателя. Спросил о другом:
– А Мостовой все-таки удрал от вас, шельма?
– С твоим папашей что-то не ладилось у них.
– Да, батя жаловался: дела, говорил, толком не знает, а все хочет сделать по-своему. Батя был человек прямой, любил рубить напрочь. Да и как не рубить? Два года Мостовой работал в колхозе и завалил всю урожайность, а за нос тянули батю. Этот самый Мостовой крепко укоротил батину жизнь.
– Это не совсем так, Сергей Лукич.
– Уж я-то знаю, Максим Сергеевич. Батя сам рассказывал мне, что Мостовой метил на председательское место и, где можно было, подсовывал бате ножку.
– И все-таки неправда, Сергей Лукич. Да дай нам бог побольше таких агрономов, как Мостовой. Скажу вам, мы вызов сделали ему через ЦК. Если бы о нем плохо отзывались люди, разве бы стал райком ходатайствовать за него? Что вы, Сергей Лукич.
– Да плюет он на ваш колхоз, – с раздражением и упрямством сказал Сергей, обиженный за своего отца.
– Кое-кто и плюет, а Мостовой, голову заложу, приедет. У Мостового, Сергей Лукич, талант от земли. Понимаете? Судьба такая. Мы ждем его со дня на день.
Трошин еще что-то говорил о Мостовом, но Сергей уже не слушал его, занятый вдруг остро обидевшими его мыслями о том, что в Дядлове, оказывается, ждут не его, ученого агронома Лузанова, а ждут Мостового. Сергей еще сегодня подумывал: земляки, узнав о его приезде, обязательно придут к нему с просьбой остаться на работу в Дядлове: в родном колхозе нет агронома, он, конечно, поблагодарил бы за приглашение, но не остался, – не для того кончают институт, чтобы коптеть в колхозе, – и все-таки было бы приятно выслушать просительные слова земляков.
У конторских ворот, украшенных резным деревянным кружевом, отбитым во многих местах, стоял сильно потрепанный «газик». Возле него с ветошью в руках ходил шофер, молоденький парень, в армейской телогрейке, застегнутой только на одну нижнюю петлю, и форменной фуражке артиллериста. Был он невысок, но строен и, когда к нему обратился председатель, по въедливой армейской замашке вытянулся и бросил руки по швам.
– Есть отвезти и привезти.
Машину он вел легко, с удалой небрежностью крутил баранку одной рукой. Фуражка у него кое-как держалась на затылке. «Твой соперник, – с издевкой сказал Сергей сам себе. – Для Клавки – свет в окошке. А Лина, наверно, сказала бы, увидев этот глупый шоферский нос: первый парень по деревне, а в деревне один дом. И это мой соперник», – опять грустно подумал Сергей и, чтобы отвлечься от своих ревнивых мыслей, хотел о чем-нибудь поговорить с газетчиком-соседом, но тот уютно дремал, завалившись плечом в угол машины.
Большой двор МТС был чисто выметен, а снег откидан к заборам. Низкое вечернее солнце обливало красноватым лучом затяжелевший снежный намет у рубленой стены амбара и вспыхивало огненно на жестяной окантовке фанерной лопаты, черенком воткнутой в снег. Под навесом амбара на стылой пыльной земле топтались мужики, человек шесть. Среди них Лузанов сразу узнал приземистого и круглого Ивана Колотовкина, жившего сейчас, в период зимнего ремонта машин, в общежитии при МТС. Они поздоровались.
– Ты чего? – спросил Колотовкин.
– К директору.
– Пойдем провожу. Он только что приехал.
Директор Клюшников – грузный, широкий в кости мужчина – встретил Лузанова как давно знакомого, усадил его на диван, сам сел рядом.
– Начнем сразу, Сергей Лукич. Полмесяца назад, надо думать, мы отправили на пенсию нашего главного агронома, и теперь крайне нужна замена. Весна у ворот. Верхорубов посоветовал нам вашу кандидатуру. И что ж, я ничего. Не против. Человек вы молодой, грамотный, деревню знаете. Опыта нет? Есть энергия, Сергей Лукич, а она подороже опыта. Партия учит, чтобы мы смелее выдвигали молодежь, – целиком и полностью согласен с этим.
– Я подумаю, Михаил Антонович, – сдерживая радостную дрожь в голосе, сказал Сергей. «Бог мой. Бог мой», – ликовал он, а Клюшников говорил:
– Подумать надо. Это верно. Подумай, но недолго. Завтра к обеду дашь нам окончательный ответ, я со своей стороны – советую. Квартира тут тебе есть, две комнаты, солнечная – любую невесту не стыдно ввести. Ведь ты не женат? Давай, Сергей Лукич, поезжай, а завтра мы ждем тебя с ответом.
На обратную дорогу Сергей сел рядом с шофером и со снисходительной улыбкой сказал ему:
– Давай, милок, ближе к дому.
Потом Сергей рассеянно глядел на дорогу, и ему не терпелось скорее рассказать кому-нибудь о своей радости. В жизни его совершилось неожиданное и счастливое событие. Шутка ли, он, Сережка Лузанов, – главный агроном МТС. Иногда он посматривал на шофера – поговорить с ним, что ли, но вздернутый нос на простоватеньком лице парня вызывал у него снисходительную усмешку.
За городом шофер остановил машину, закурил и, включая скорость, между делом по-свойски поинтересовался:
– Получил направление?
Сергей ответил не сразу, будто занят был важным размышлением.
– Да, милок.
– Не к нам ли, в Дядлово?
– Ученый агроном для колхоза – жирновато, милок. В МТС буду работать, главным.
Шофер подавленно умолк. Сергей был доволен! И странно – он удивился даже сам, – что в эту счастливую минуту ему вспомнилась вдруг не Клава, а Лина. «Интересно этот Клюшников сказал: «Квартира тут тебе, две комнаты, солнечная – любую невесту ввести не стыдно». Любую? А дочь заслуженного агронома, которая жила в особняке из пяти комнат? То-то же. Значит, не любую. Написать бы ей, кто я теперь. Ведь приедет. Отруби голову – приедет». Сергей закрыл глаза и легко и очень ясно представил себе Лину. Она вроде шла по какой-то знакомой улице и, чуть приподняв подбородок, улыбалась уголками губ. От ее легкого платья, маленьких туфель и тонких волос веяло чистотой, легкостью…
За мостом через Кулим Сергей попросил шофера высадить его и пошел пешком. По скользкой тропинке, заплесканной водой, поднялся на горушку и увидел в окнах Клавиного дома огонек. У ворот остановился, сознавая, что лицо у него горит и совершенно глупо от счастья.
С лугов из-за Кулима напористый шел ветерок. Сергей повернулся навстречу ему и постоял, совсем ни о чем не думая, пока не остыли щеки и не защипало верхушки ушей.
Он постучал в дверь сенок раз, другой и третий, громче – никто ему не отозвался, хотя не слышать в доме не могли. Подождал в тревожном недоумении и вдруг увидел, что в окне, выходящем во двор, погас свет. Сергей, озлившись, что никто не выходит, крепко ударил ногой в дверь – хилые доски задребезжали, в сенях с грохотом упало и покатилось ведро, и только тогда из сенок раздался голое Клавы:
– Я не открою, Сережа. Да, не открою – и все.
– Клашенька, я хочу рассказать… Открой же. Открой.
Он сознавал, что Клава стоит в сенях в одном платье и колеблется, впустить его или не впустить, и сказал очень громко и строго:
– Отвори же. Ты только послушай, я теперь…
В сенках хлопнула дверь, и опять занемела глухая тишина. Сергей еще стоял на крыльце, не верил этой тишине, потому что была она слишком неожиданной и неумолимо чужой.
Большая, гордая радость, с которой он шел сюда, разом померкла перед оскорбительным чувством отверженности. «И опять потянутся сплетни, как горклый дым от свалки, – думал он. – Ах, и змея же ты, Клавка. Ну погоди. Погоди».
