Текст книги "В вечном долгу"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

III

Глебовна, проводив Алешку за ворота, снова ждала его, думала о нем, и ей приятны были эти мысли. Она вспоминала, как он всегда быстро и громко вбегает на крыльцо, широко распахивает двери и кричит с порога:

– Здорово ночевала, тетка Хлебовна!

Вот только представить себе Алешку, каким он явится в следующий раз, Глебовна почему-то не могла. Вероятно, происходило это потому, что он разительно менялся от прихода к приходу. Парень тянулся в рост, матерел, был чуточку сутуловат. Только сверху на лоб все так же спускался клинышек белых, слегка вьющихся волос. Когда он хмурился, клинышек этот еще ниже нависал над бровями, прогибая на лбу нечастые морщины.

Последняя зима Алешкиной учебы была особенно долга, так как Глебовна уже успела со всех сторон приглядеться к своему будущему. Выходило так: Алешка кончит техникум и агрономом приедет в «Яровой колос». Жить они будут здесь, в Обвалах. Дальше мерещилось совсем завидное. Алексей поднимет обветшалую избенку, поправит баню, ворота, и не будет двор Глебовны супротив других выглядеть сиротой. Глебовна после долгих и долгих годов труда, немножечко передохнет. Много дум передумала Глебовна, и, казалось, вся Алешкина жизнь улеглась в них, по-иному ее не повернешь.

Глебовна ждала Алешку. Исподволь прикапливала яички. На огуречной грядке надежно укрыла стеклышком три огурчика-первенца. В дядловском сельмаге купила бутылку наливки, а в канун Алешкиного возвращения поставила сдобное тесто и утром затеяла стряпню. Когда, весело потрескивая, растопилась печь, Глебовна пошла в погреб за клюквой и яйцами. Донесла плетенку и корчажку до середины двора, остановилась передохнуть. Отдыхая, засмотрелась на крышу своей избенки, затянутую зеленым плюшем мха, на обсыпавшуюся трубу. «Возьмись чинить – не подступишься», – с легким сердцем подумала Глебовна, сознавая, что с возвращением Алешки все будет поставлено на ноги.

Вдруг ей послышалось, что в огороде кто-то несколько раз кряду придавленно кашлянул и захихикал. «Это он, Алешка, – обрадовалась Глебовна. – Ах ты, окаянный народец, что-нибудь да он выкомаривает».

В прошлый раз пришел домой и, как сумел только, совсем незаметно прошмыгнул в свою комнатушечку, а потом, нате, запел там по-петушиному. Должно быть, створка отворилась, подумала Глебовна, и влетел на подоконник, холера, соседский петух-горлан. Он же все цветы нарушит, пропасти нет на него. Глебовна с ухватом наперевес кинулась в горенку, а там, окаянный народец, сидит Алешка, и улыбка до ушей – хоть завязки пришей…

Из огорода, откуда-то из дебрей картофельной ботвы, опять несдержанный смех. Глебовна поправила на голове платок и пошла открывать калитку.

– Ты опять там варначишь, Алешка? Вылазь, а то крапивой по шее.

И только тут увидела в углу огорода круглую и белую, как куль муки, спину чьего-то приблудного кабана. Кабан пахал рылом молодую картошку, чавкал и уютно похрюкивал. Занятый жратвой, он слишком поздно заметил опасность и ошалел от дикого страха, забыл дорогу, по которой пришел в огород. Бросился наугад от хозяйской орясины, взлягивая короткими, но сильными ногами, безжалостно копытил прибранные грядки, мял выхоженную зелень. Случайно наткнувшись на открытую калитку, стремительно вылетел во двор и по пути опрокинул плетенку с яйцами и разбил корчажку с клюквой.

Глебовна несказанно опечалилась, увидев подрытые гнезда, и хотела даже кое-какие из них подправить, может, негиблые еще, но вспомнила о яйцах и торопливо заковыляла из огорода.

Чуть не плача собирала она жалкие остатки своих припасов, когда встал перед нею Алешка.

– Здорово ночевала, тетка Хлебовна.

– «Здорово ночевала» тебе. Гляди…

– К счастью это, тетка Хлебовна. К счастью. А ты вот на, погляди.

Он развернул перед глазами книжицу.

– Ну, что это?

– Диплом это, окаянный народец.

И Алексей, схватив тетку Глебовну за плечи, начал крутить ее по двору, приплясывая и хохоча.

– Будет. Я кому говорю? Да это что же за оказия!

Вечером сидели за столом. Алексей в белой рубахе, с засученными рукавами и расстегнутым воротом, праздничный, блестящий, немножко чужой в этой халупе. По правую руку от него сидел сосед, колхозный бухгалтер, Карп Павлович Тяпочкин, сухой, поджарый мужчина, с круглой плешью, спрятанной под жидкой прядью волос, востроносый и востроглазый, всегда с тонкой ухмылочкой на губах. По ту сторону стола, то и дело убирая землистые руки на колени, вся как-то съежилась Настасья Корытова, зазванная Глебовной в гости просто для компании и затем еще, чтобы завтра все село Дядлово знало, что у Глебовны вернулся Алексей с дипломом агронома, и она устроила пир. Глебовна не лыком шита – об этом все должны знать. С уголка примостилась хозяйка. Она больше на ногах, металась от стола да на кухню, к печи, и видно, что уже умаялась, но довольна: у ней гости. А это так редко бывало.

– Ты хоть бы опнулась чуточку, – заботливо уговаривала Глебовну Настасья, хотя хорошо понимала, что хозяйке никак нельзя сидеть наравне с гостями.

На Алексея Настасья глядела с почтительной завистью и, скромненько попивая чай, ловила каждое его слово.

– Я, Карп Павлович, – говорил Алексей, держа кулак на отлете, – я иду в «Яровой колос» затем, чтобы вернуть на дядловские поля рожь. Вы знаете, Карп Павлович, что в Окладинском музее хранится медаль дядловским мужикам за выращенную рожь? Медаль эта с Парижской выставки тысяча восемьсот девяносто первого года. Где эта рожь теперь? Я понимаю, почему ее вывели. Пшеница понадобилась. Чем больше посевов пшеницы, тем культурнее хозяйство. Верно?

– Не планируют нам рожь, Алексей Анисимович. Не планируют и семян не дают. А то, что земля у нас ржаная, знаем, слава богу.

– Сразу заявляю: все это пересмотрим. Через два-три года, уверяю вас, завалим колхозные амбары зерном.

– Дай бог, Алексей Анисимович. Вот у нас, в Котельничах, Алексей Анисимович, учитель был… Тоже страсть боевой, если поверишь. Стали его избирать в председатели, а он и говорит: «Пройду в председатели, засыплю вас хлебом по самые маковки». Не сумел. Жи́док оказался. Сбежал. Потом колхозники у него и спрашивают: «Отчего же ты, Клим Киевич, – такое имя у него было: Клим Киевич, – отчего же ты, Клим Киевич, зерном-то нас не засыпал?» А он боевой такой, если поверишь, ржет над ними да и говорит: «У вас, говорит, хлеб засыпать некуда. Амбаров-то нету». Хватились, а и в самом деле, амбаров-то нету, сожгли их все заместо дров. Вот и возьми его.

– Это болтун какой-то, Карп Павлович. Меня с ним нечего равнять. Я все-таки участковый агроном и знаю, что от земли надо идти, а не от амбаров. Было бы зерно, а уж куда ссыпать его – найдем.

– Не всегда, Алексей Анисимович, – поигрывая пальцами по столу, возразил Тяпочкин и, чтобы уклониться от спора, качнулся на другой разговор. Спросил: – А Сергея, Луки Дмитриевича сына, не скажешь, куда определили?

– Лузанов в институт собирается. Ему можно – у бати его спина крепкая.

– Вот оно дело-то как, Глебовна, – взметнулся голосом Карп Павлович. – Дядловские ребята – и в институт. Слышишь?

– Все подальше от деревни рвутся.

– Я, Глебовна, не в этом смысле.

– Да хоть в каком и другом. Чуть оперился, то и в город. Вот Алексей мой – нет. Даром что уроженец городской, а напросился в свой колхоз. Агроном он, как ни говори.

– Поживем – увидим, – будто между прочим заметил Тяпочкин и закашлялся.

Но Глебовна уличила его:

– Чтой-то ты, Карп Павлович, намеками все говоришь.

– Агрономов, говорю, у нас перебывало – пруд пруди… Пойду я, Глебовна. А то хозяйка моя как бы в поиски не ударилась. Спасибо за привет, за угощение. До свиданьица.

Тяпочкин попрощался со всеми за руку и, как всегда с улыбкой на губах, вышел. Когда он проходил мимо окон, Алексей толкнул створку и сказал ему, весело смеясь:

– Я, Карп Павлович, наперекор вашим чаяниям, прочно осяду здесь. Вот увидите.

– Не верю, Алексей Анисимович. Хотя – кто знает? Будьте здоровы.

– Сношку теперь, Глебовна, будешь высматривать, – сказала Настасья и, уловив на себе неодобрительный взгляд Алексея, по-девичьи зарделась.

– Нынче сами высматривают, без стариков. А ему рано еще.

Его время не ушло.

– Не ушло. И я говорю, не ушло. Мужик до седого волоса жених, – охотно согласилась Настасья, но ниточку тянула свою, с ужимочками и хихиканьем. – А невесточка есть у меня на примете. Ладная, скажи, да басконькая из себя.

– Чья это? – невольно вырвалось у Глебовны.

– Алексей Анисимович небось знают.

– Душно здесь, тетка Глебовна. Пойду-ка я прогуляюсь.

– И впрямь, – подхватила Глебовна. – Пойди. А какой интерес баб слушать?

Алексей поднялся, взял со спинки своего стула пиджак и, не надевая его, вышел из избы. Постоял на крыльце, потом, насвистывая, спустился во двор.

Довольная Настасья первый раз улыбнулась открыто, обнажив полный набор крупных и крепких зубов.

– Гляди, будто петух его клюнул, хи-хи. Был – и нету. Знает он ее, Клавку-то Дорогину. Такую девку не знать. Ай, Глебовна, не обойтись вам без меня. А я не скрытничаю, для Алексея Анисимовича укажу тропочку. Верную. За ручку приведу.

– Не дело ты судишь, Настасья. Алешка, захоти только, за ним любая пойдет. Он все-таки не какой-ненабудь там Петька Пудов.

– Гляди-ко, Глебовна, Клавдия – девчушечка сильно нотная. С выбором она.

– А чем моего Алешку бог обошел, скажи вот?

– Уж я не знаю, чем его обошли-объехали, а только ведь он простоват у тебя.

– Как это простоват?

– Приглуповат навроде. Будто не знаешь. Все Дядлово знает, а она не знает.

– Вот и не знаю.

– Я баба прямая, Глебовна, прямиком и скажу. Был бы твой Алексей, как все, при уме, неужто он после такой городской учебы возвернулся опять в колхоз? Вот и рассуди-подумай. Возьми того же Сергея, сына Луки Дмитриевича, с головой парень, по отцу, дальше его продвигают. Ты сама слышала. Не в упрек будь сказано, а Алексей твой, должно, с каким-то изъяном. Разве за так турнули бы его в колхоз? А Клавдия, она, говорю, страсть нотная. Но я, Глебовна, ради тебя…

– Нечего за меня радеть, кума, а за Алексея и подавно, – с сердцем обрезала Глебовна и поставила точку: – Он агроном теперь.

– Не обессудь тогда, Глебовна. – Настасья Корытова обидчиво, скобочкой поджала губы, засобиралась домой. Хозяйка не удерживала ее, и расстались холодновато.

«В самом деле, каким-то простоватым вырос Алешка, – маялась потом Глебовна в неусыпных думах. – И хватило же у меня толку присоветовать тогда агрономство. А он, что, рад-радехонек, далась ему эта рожь. Рожь да рожь – несыто живешь. И Тяпочкин, хитроумный мужик, не зря весь вечер ужимочки корчил, наперед видит Алешкину блажь: дескать, помотает агроном в колхозе сопли на кулак и о другом запоет. «Поживем – увидим… Агрономов, говорю, у нас перебывало – пруд пруди». И верно. И агрономы, и агрономши были, и все убёгли. Почему же это так-то? Все Дядлово знает, простоват Алешка. Приглуповат вроде. Он ни при чем, Алешка-то. Он молод. Совсем еще никто. Я виновата во всем, старая…»

Алексей спал в своей комнатушке, а у Глебовны в висках молоточки стучали и стучали… До утра не заспала Глебовна своих нелегких дум. Но утром, когда увидела Алексея, будто камень кто спихнул с сердца. Пока варила картошку и кипятила чай, парень побрился, умылся у колодца, вычистил сапоги и все время пел, насвистывал, по избе ходил гоголем, под тяжелой ногой его погибельно крякали половицы.

«Ах ты, – махнула Глебовна на все свои вчерашние мысли, – нешто такие, как Алешка, где пропадут. Эвон, молодец какой».

– Ты куда? – уже в воротах остановила Глебовна Алексея. – А завтракать?

– Потом, тетка Хлебовна. Первый раз иду на работу, а ты с завтраком.

– Сполошный, право слово…

Но парень широко шагал по берегу Кулима в сторону Дядлово. Солнце только что набирало силу. Над лесом заказника таяла дымка. В кустах у воды исходила белым светом робкая сумеречь. Река на самой стремнине серебрилась, а у берегов на плесах совсем застекленела. Обрыв мелового кряжа на той стороне мягко розовел под солнцем.

– Э-э-э?! – донесся из-за реки чей-то раздольный голос.

Алексей остановился, начал вглядываться в тот лесистый берег и увидел, что по крутому склону, придерживаясь руками за ветки и стволы деревьев, к воде спускался человек. Внизу, куда он торопился, под кустом была причалена лодка с высокой кормовой доской. И по лодке Алексей узнал, что кричал ему Сергей Лузанов.

– Чего тебе? – отозвался Мостовой.

– Подожди!

Но Алексей махнул рукой и пошел дальше. Не сделал он и десятка шагов, как над головой его грозно жикнула пчела. Он не обратил на это никакого внимания. Тут же, обдавая лицо его, гневно закружилась другая, третья, и через секунду вокруг уже гудом гудел весь воздух. Алексей кинулся бежать, отмахиваясь руками, однако вспомнил, что делать этого нельзя, замер. Но было уже поздно: пчелы жгли лицо, голову, шею. В один миг вся кожа у него вспыхнула острой, ядовитой болью, словно ее залили керосином и подожгли. Алексей натянул на голову пиджак, упал в траву бессознательно, боясь шевельнуться. Лежал он долго, пока не услышал хруст галечника под днищем лузановской лодки. Поднялся, откинул пиджак – откуда-то из-под ворота рубашки и из волос вылетели две пчелы, залились круто вверх, а у Алексея во рту загорчило вдруг, и, вспухая, жаркой болью наливались лицо и шея.

По широкой в этом месте отмели шел Сергей Лузанов. Шел неторопливо – он вообще не умел спешить, но легко. Сергей высок, собран, с длинным лицом и тяжелым подбородком, разрезанным надвое глубокой ямкой. Глаза у Сергея круглые и тоже спокойные. Смеется он редко и потому, увидев разукрашенного Алексея, совсем не улыбнулся.

– Нажгли? Сволочи. Меня на той стороне достали.

– А ты чего там?

– Батя, черт его побери, вилы сломал и вот поднял меня ни свет ни заря, выпроводил – поезжай, говорит, и без рогатины не вертайся. Обшарил я там все бугры – ничего не нашел. Нет подходящей. Я тебе что кричал: может, у Глебовны заготовка есть, а?

– Нашел тоже у кого искать. Корову ж она не держит и на покос не ездит. У ней не то что заготовку, самих-то вил не найдешь.

– Вот задачка. А ты куда?

– Пошел в правление. Представиться. Да сейчас придется повернуть оглобли. Куда в таком виде!

– Да, расписали они тебя. Это Настасья Корытова расшевелила, видно, раньше времени.

– Пойду домой, а то чувствую – глаза совсем заплывают.

Алексей пошел обратно к дому, а Сергей направился было к лодке, но передумал и пустился догонять Мостового.

– Алешка, Алеш, погодь чуточку. Вот задачка. Ты Клавку Дорогину… как она тебе?..

– Не присматривался.

– Ты послушай, Алеша. Мировая у нас с ней. Девка-то она какая – знал бы ты….

– Уедешь вот, так узнаю.

– У тебя до нее нос не дорос.

– Отцепись. Чего прилип, как собака к нищему?

– А Клавки тебе не видать.

Сергей остановился, недружелюбным взглядом проводил Алексея и стал спускаться к лодке.

Почти до самого дома Алексей никого не встретил. И слава богу, меньше пересудов. Однако у самых своих ворот столкнулся нос к носу с Карпом Павловичем Тяпочкиным. Колхозный бухгалтер торопился куда-то и, наспех кивнув агроному, прошел было мимо, но вдруг остановился и замер в изумлении, округлив острые глаза:

– Алексей Анисимович. Да что это с вами такое? Пчелы? Ну и ну. А я про что вчера говорил? Вот пчела, хоть она тварь и мелочная, но шибко почуткая до людей. Скажем, наш ты – проходи. А уж если гостенек какой – так и готов. Земелькой, выходит, травкой не пахнешь ты. Медные пятаки на опухоль-то прикладывайте. Медные, Алексей Анисимович…

IV

Что Клавка – красавица, в Дядлово никто не скажет. Но глаза у Клавки особенные: большие и продолговатые, и кажется, что они всегда немножко прищурены и всегда во что-то пристально всматриваются. Клавка – хохотунья и певунья, бой-девка, о таких говорят. Однако, что бы она ни делала, ее глаза постоянно освещены ровным, потаенным светом. Странная какая-то Клавка. Вот только-только заливалась смехом, не удержишь, минута – и следа не осталось от этой веселости: Клавка о чем-то вспомнила и задумалась.

Впервые Сергей Лузанов приметил Клавку как-то совсем нечаянно. Однажды возвращался с покоса домой и в дядловском мелколесье набрел на колхозное стадо. Пастух, дедко Знобишин, сидел на дряхлом пне, опустившись локтями на колени, разговаривал о чем-то с Клавкой. Девчонка стояла перед ним и слушала. Сбоку от Знобишина, под рукой, норовя ухватить зубами обтрепанный рукав его дождевика, вертелся толстолапый щенок. Первым увидев Сергея, щенок шмыгнул между Знобишиным и Клавкой и с визгливым лаем бросился на гостя, но у самых ног его почему-то смутился, завихлял всем задом, приветливо выбросив сквозь зубы длинный язык.

– Здравствуй, дедко Знобишин.

– Здоровенько бегаешь. С покоса, надоть быть. Погодка – сенцо на граблях сохнет. Дорогу вот на малинник девчушкам толкую. Пошли по ягоды, а куда пошли – не знают. Да и не успела поди она, малина-то.

– Кла-ва! – играл девичий голос в березнике.

– …эйа! – тянул другой.

– Кла-ву-у-у!

– За куличье болото пусть идут. Красно́ малины, сам видел.

– А ты проводи нас, Сережа. – Клавка подняла на парня глаза и улыбнулась. – Чего молчишь-то? Испугался. Ладно уж, мы сами. Спасибо, дедушка. Я побегу.

Зная, что Сергей смотрит на нее, Клавка неторопливо, по-женски легко вскинула руку, поправила волосы под белым платком, потом так же легко и спокойно взяла свою корзину и, поводя плечами, пошла в ту сторону, где разноголосо скликались ее подружки. Толстолапый щенок хотел бежать за нею, но передумал, видимо, и только тявкнул вслед, укладываясь у ног хозяина.

«И откуда что?» – безотчетно радуясь, удивился Сергей и долго видел перед собой продолговатые Клавкины глаза, в глубине которых притаилось что-то странное, недоступное и милое. И потом, идя домой, и через неделю, и через месяц Сергей все вспоминал Клаву и недоумевал: как же раньше-то не замечал он ее?

Так, может быть, и уехал бы Сергей в институт, если бы не случай, который помог ему сблизиться с Клавой.

Из колхоза отправляли в город оставшееся от сева зерно. В разломанной и ободранной церкви, где находился склад, работали девчата. Клавка Дорогина деревянной лопатой выгребала зерно на толок из-за веялки, куда насыпали его в спешке и бестолковщине. Отделенная от подруг корпусом веялки, она почти не слышала веселой и неумолчной болтовни подруг. Но в этот раз будто подтолкнул ее кто: послушай. Девчата о чем-то перешептывались и исподтишка посмеивались. Клава прислушалась и уловила:

– Глядите-ка, как он их легко-то…

– И верно, девчата.

– А чего это он вдруг?

– Кровь кипит у студентика.

– Эй, студентик!

– Да и вообще парень…

Клавка вышла из-за веялки и тоже стала смотреть в ту сторону, куда глядели подруги. К створчатым, настежь распахнутым дверям с мешком шел Сергей Лузанов. Она зачем-то дождалась, когда Сергей вернулся порожний и, легко подхватив с весов новый куль-пятерик, кинул его себе на плечо, не покачнувшись, снова пошел на улицу. И Клава будто впервые видела парня: он высок, не по-крестьянски тонок, но мешок лежит на его плече надежно, твердо. Девчата, переговариваясь, опять взялись за работу, только Клавка все стояла за углом веялки и все смотрела, как Сергей неторопливо, размеренным шагом ходил от весов к телегам и от телег к весам. Долгое лицо его, с тяжелым подбородком, было притомлено, красно и жарко, но не вспотело.

И вдруг какой-то бесенок кувыркнулся в груди у Клавки. Она вышла навстречу Сергею и весело заговорила:

– Девчонки, глядите-ка, ноги-то у него, как лист осиновый.

– А и впрямь, трясутся.

– Ха-ха-ха.

– Жидок. Ха-ха-ха.

– Это кто жидок?

– Ты, конечно. Ха-ха, девчонки.

– А ну, которую из вас взять в довесок к мешку?

Он угрожающе шагнул на девчат – те врассыпную. Лиза Котикова споткнулась о чью-то лопату и – на бок, а из-под платья мелькнул голубой краешек рейтуз. Только Клавка осталась на месте. Она не убежала, как все, а сцепилась с Сергеем бороться. Пока он в нерешительности прицеливался, как половчее подхватить ее, она заплетала его ноги и настойчиво теснила к куче зерна. Наконец, смеясь и задыхаясь от смеха, они упали на ворох пшеницы за веялку, и Сергей поцеловал девушку в горячий смеющийся рот.

– И доволен… Балбес…

Она закусила губу и низко склонилась с лопатой в руках. Склонился и Сергей рядом, будто пыль отряхивая с брюк, шепнул с мольбой и лаской:

– Клаша, ты не обидься… В ветельник приди вечером, Клаша…

Вечером Сергей спустился с горы за церковью в обшарпанный скотиной ветельник и притаился там. От реки веяло сыростью и прохладой. По траве стлался зябкий туман. А в кустах, вытоптанных коровами, было сухо и уютно пахло задубевшим листом талины, подсыхающим клевером, парным молоком и теплой землей. Уже совсем засумерилось, и белый туман стал подкрадываться к ветельнику, а прохлада от реки даже забралась в кусты. Где-то, просто рядом, на болотце, начал пилить деревянной пилой мягкую тишину коростель. Сергей нервничал. Коростель мешал ему слушать потемки, из которых должна была появиться Клава. «Неужели не придет? – уже веря, что она не придет, спрашивал он сам себя. – Неужели? Может, она не расслышала? Нет, все слышала и поняла». Он вспомнил, что Клава подняла на него свои продолговатые глаза – и в них не было ни злости, ни обиды…

Сергей ждал, пока не прозяб насквозь. На душе у него было муторно… Значит, ядовитые смешки поползут по селу: Клавка Дорогина отшила Лузанова раз и навсегда.

Подняв воротник пиджака и запустив руки в карманы, он из-под горы снова пришел на улицу. Здесь было светлее и теплее. Огибая церковную ограду, Сергей увидел, что впереди его кто-то шел легким, неторопливым шагом. И по этому сдержанному шагу Сергей безошибочно узнал Клаву и понял, что она ждала его тут.

– Клашенька, что же ты? Я весь замерз даже…

– А я при чем?..

Он взял ее за плечи, повернул к себе и поцеловал в середину горячих и упрямых губ. И по тому, как девушка навстречу его поцелую чуть приоткрыла губы и доверчиво прижалась к его груди, Сергей понял, что добился своего.