Текст книги "В вечном долгу"
Автор книги: Иван Акулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
XI
С холодными утренниками, ясными, пригретыми солнцем днями и бледными короткими закатами выстояло в тот год бабье лето. Ночами падали обильные росы, и хлеба тяжелым колосом горбились, никли к земле, не осыпались. Для полевых работ было золотое время.
Почти два месяца районная окладинская газета «Всходы коммуны» вела рубрику «Уберем урожай быстро и без потерь», однако половина урожая все еще качалась на корню.
В большинстве колхозов района было мало техники, и всюду, на всем долгом пути зерна с поля до элеватора, требовались людские руки, а их не хватало. И не потому, что в селах не было людей. Люди были, но они не хотели работать, так как колхозы ничего не могли дать им за труд. Лето-припасиха заставляло думать о долгой и суровой зиме. Поэтому колхозники пригородных сел то и дело посещали окладинский рынок, сбывая там огородную зелень, молоко, яйца, картофель. Люди глубинных колхозов тайно от начальства ходили в лес и заготовляли грибы, ягоды, кедровые орехи, дрова. А кто порасторопней, ухитрялся и сенца поставить на лесных еланях и прогалинах.
Страда в колхозах шла вяло.
Как и следовало ожидать, вёдро сменилось, тяжелым ненастьем. День за днем зарядили проливные дожди, и в осенней сырой хляби утонула вся земля, вспухли от воды поля и дороги, на низинных местах все взялось одной свинцовой лужей.
– Черт их побери, – расхаживая по избе, ругался Лука Дмитриевич Лузанов. – Такую погоду упустили. Тут надо бы рвать, как на пожаре. Пусть бы жилы лопались… Мать их так, безголовых. Хм.
Он ерошил свои коротко остриженные волосы, умолкал ненадолго и снова бранился:
– Разве это жизнь? Опять остались без хлеба и без кормов. Тьфу!
Домна Никитична рубила в деревянном корытце капусту, старалась мягче опустить сечку, чтобы не навлечь на себя гнева мужа.
– А ну, постой, – остановил ее хозяин. – Кажись, постучал кто-то. Нет, ветер, должно. Льет и льет – прорва. Глаза бы не глядели.
Только Домна Никитична занесла сечку, как стук в ближайшее к воротам окно повторился, сейчас более громкий и настойчивый. Лука Дмитриевич нырнул головой под занавеску, сбоку прикрыл глаза ладошкой, прильнул к мокрому стеклу, вглядываясь в темное непогодье.
– Кто это? А, Иван Иваныч… сейчас, Иван Иваныч. Живехонько я. Ставь, Домна, самовар – Иван Иванович Верхорубов. Эх-хе-хе, – вздохнул Лузанов, залезая в непросохший дождевик. – Всех впрягли. Только мужика не могу запрячь. Куском его надо заманывать в оглобли, а не пустым трудоднем. Сальца немного принеси, яиц…
По двору уже гудел проволокой почти невидимый в темноте черный кобель Цыган.
– Проходите, Иван Иванович, пожалуйста! – закричал Лука Дмитриевич от амбара. – Не бойтесь, я держу его.
Верхорубов мелькнул в светлых квадратах окон, протопал по ступенькам на крыльцо, запнулся за высокий порог, вошел в сени и начал шарить скобку дверей.
Иван Иванович Верхорубов, председатель райисполкома, не часто бывая в Дядлове, на ночлег останавливался у Лузановых: дом в центре села, чист, просторен, хозяева умеют встретить, накормить и обогреть.
– Что новенького, Лука Дмитриевич? – выпытывал Верхорубов у хозяина, расчесывая после мытья жидкие волосы на острой голове.
– Живем, хлеб-соль жуем, – уклончиво отозвался Лузанов. – Дела не делаем и от дела не бегаем. Так вот и живем, ни шатко ни валко. А вы, значит, приехали раскачивать нас? – усмехнулся Лузанов и, поерошив волосы, согласился: – Надо, ой, надо качнуть у нас кое-кого. Присаживайтесь на чашечку чайку. Домна, дай-ка ложечку Ивану Иванычу. Как с хлебосдачей, спрашиваете? Лейте погуще. С хлебосдачей вам лучше видно, сверху-то. Возим.
– Плохо возите, – деликатно помешивая в стакане, заметил Верхорубов. – Тянете весь район.
– Не хочешь, да потянешь, Иван Иванович. Захлестывают работы. Вот хоть нынче взять, напримерно. Подоспели хлеба, а у нас сена не убраны. Людей не хватает. Техники. Все одно к одному. Хм.
Иван Иванович глотал горячий чай большими гулкими глотками, грел о чашку свои сухие длиннопалые руки и как бы между прочим подсовывал хозяину вопросики:
– А кто, Лука Дмитриевич, все-таки, по-вашему, виноват во всем этом беспорядке?
– Мне, Иван Иваныч, трудно судить. Я ведь всего лишь кладовщик. Но кое-что смышляю на свой лад. Нет промеж наших колхозников никакого порядку. Вот, Иван Иваныч, где зарыта собака. А отчего это происходит? Мягок с народишком наш председатель, Трошин Максим Сергеич. Ой, мягок! Он каждого стремится уговорить, усовестить – ну и приучил всех к пререканиям. Он им слово – они ему десять. Вот и болтают, пока солнце на колокольню не взберется. А ведь дело-то, оно не ждет… Моя власть – я бы не так поступил. У меня бы зашевелились.
Отвернувшись в сторонку, Верхорубов высморкался в большой надушенный платок, принял из рук хозяйки снова наполненную чаем чашку с блюдечком, потянулся к сахарнице.
– Трошин мягок – это верно.
– Тряпка, Иван Иваныч, – охотно развивал ход своих мыслей хозяин. – Нынче у нас агроном молоденький мальчишка Мостовой, так этот, пожалуй, всю власть в колхозе забрал. Ей-богу! Что он знает, сено от соломы не отличит, а дело норовит повернуть по-своему. Будет толк? Не будет. Да вот глядите сами, Иван Иваныч. Никак уж третью неделю по распоряжению Мостового один трактор совсем снят с уборки…
– Куда снят? – не сделав очередного глотка, спохватился Верхорубов.
– На зябь вроде. В такую-то горячую пору. Вы мне, Иван Иваныч, не скажете, на сколько мы выполнили план по хлебу?
– Точно не помню. Процентов, если не изменяет память, на шестьдесят с небольшим.
– А что они говорят, наши-то руководители?
– У них один ответ – нет хлеба.
– Ха, нет хлеба. Окрутил как-то этот Мостовой Трошина и засыпает сейчас семена. Сушит их – и в амбар. И зерно, дьявол, выискал где-то крупное, доспевшее. Две тыщи центнеров хоть сию минуту можем выставить.
– Ну?! – Верхорубов перестал жевать и выкатил на лоб свои слегка выпуклые глаза.
– Никак не меньше, Иван Иваныч.
– Поглядим, поглядим завтра, – через силу храня спокойствие, сказал Верхорубов и уткнулся в чашку с чаем, а в голове его сорвался и закружился рой самых приятных мыслей: «Вот, скажут в районе, Верхорубов так Верхорубов. Глядите, как он поставил дело в Дядлове. За каких-то два дня колхоз дал приросту… двадцать процентов».
– А что, Лука Дмитриевич, слышно у вас о Фоминском колхозе?
– О Фоминском?
– Да.
– Ничего не слыхивал.
– Совсем ничего?.
– Да кто ж его знает, может, что и слышно. Домна, ты ничего не слышала о Фоминке?
Хозяйка буркнула что-то с кухни неразборчиво. Лука Дмитриевич только махнул рукой.
Так и не признался Лузанов, что не только знает все фоминские новости, но и сам привез в Дядлово эти новости сегодня утром.
Фоминский колхоз «Пламя» мостится на левом низменном берегу Кулима. Земли у него – супесь, худородные, все луга почти каждый год вымокают. Хозяйство извечно даже в середняках не хаживало. Люди из Фоминки уже давно поразбредались по свету, и остались в колхозе лишь те, кому совсем некуда податься: старики, бабы многодетные. За нынешнюю зиму они так проелись, что до нови тянулись на одной картошке. Как только поспела рожь, правление колхоза решило первые гектары обмолотить и дать людям хлеба. Так и сделали.
Слух о разбазаривании зерна в «Пламени» на другой же день дошел до района.
– Это вредительство! – кричал по телефону районный прокурор Мозгляков на председателя колхоза Горюнова. – Под суд пойдешь, Горюнов. Свои узкие интересы поставил выше государственных. Родине из нового урожая не сдал ни грамма, а для собственных нужд транжиришь пудами. Под суд. Не хочу слушать…
– Товарищ Мозгляков… Товарищ Мозгляков… Да пойди ты к черту, товарищ Мозгляков.
Недели через три Горюнова сняли с должности председателя колхоза. Сегодня утром Лука Дмитриевич переправлялся через Кулим на одном пароме с женой Горюнова и от нее узнал все подробности. А часом позднее пересказывал их каждому встречному в Дядлове.
Земля слухом полнится. Многие уже узнали о событиях в Фоминке и не особенно удивлялись им. Дядловцев остро волновало другое: пока колхоз не выполнит план хлебозаготовок – хлеба на трудодни не видать. А кто знает, какой он, этот план! В прошлом году из района три раза к плану кидали довески, и пришлось вывезти все зерно подчистую. Нынче весной брали у государства ссуду на посев – ее надо покрыть…
В Дядлове шел глухой ропот.
Сидя на кромке хозяйской кровати, Верхорубов разулся и гладил свои острые колени, все еще пытался втянуть в откровенный разговор осторожного Луку Дмитриевича.
– Как с сеном нынче? Поставили?
– На ползимы коровенке.
– А другие?
– Да кто как.
– Колхозники довольны?
– Довольны, Иван Иваныч. А что им недовольничать? Не на что. Дожди вот, окаянные, досаждают. А так все бы ладно.
«Вот пойди узнай у такого правду, – испытывая чувство неловкости за мужа, думала Домна Никитична, расстилая на горячей спине печи белые председательские портянки. – Материалец не простой, байка – хоть рубашки шей».
Верхорубов закинул легкие ноги на кровать. Провалился в перину, натянул одеяло до подбородка и удовлетворенно вздохнул: «Да, не поговори с Лукой Дмитриевичем, и не узнать бы ничего о двух тысячах центнеров спрятанного хлеба. Советоваться с народом – прежде прежнего».
Под шепот своих тихих и приятных мыслей Верхорубов скоро заснул, мягко похрапывая. Хозяева ходили на цыпочках, тоже укладывались.
Лука Дмитриевич лег на деревянный диван в избе. Голова его пришлась к самому окну. Дождь шуршал по стеклам, раме и мокрому наличнику. В растревоженной душе Лузанова ворочались и не приходились одна к другой тяжелые угловатые думы. Ой, не зря Верхорубов вытягивал из него о фоминских новостях. Не зря. Вот завтра наведет справку и узнает, что пересуды о Горюнове в Дядлово принес не кто иной, как он, Лузанов. Этого еще мало. Лука Дмитриевич в разговоре кое с кем спрашивал:
– И куда мы идем, куда заворачиваем?
«Хорошо, что хоть о семенах я ему рассказал, – одобрил себя Лузанов. – Все равно кто-нибудь о них сболтнет, а честь за мной. Под Мостовым, значит, земелька покачнется. А про котелочек он, стервец, мне припомнит. Ей-богу, припомнит. Ах, и болтун же ты, Лука. Балаболка. Да провались все. Жить надо молчком возле своей коровенки. Токующий глухарь всегда попадает под выстрел. Хм».
XII
В пять утра, как и распорядился с вечера Верхорубов, Лука Дмитриевич стал будить его. Переминаясь с ноги на ногу, предупредительно и вежливо крякнул:
– Кха. Пора, Иван Иванович.
Видя, что гость не проснулся, будто сам с собой заговорил во весь голос:
– Слава богу, дождь унялся. Надолго, нет? Похолодало.
Верхорубов открыл глаза, спросонья бессмысленно огляделся и, поняв, что не дома, быстро скинул одеяло, натянул брюки, встав лицом к стене. У кровати, один к другому, стояли заботливо вымытые и просушенные сапоги. Начал обуваться. Пока натягивал сапог на правую ногу, левая вмиг замерзла, потому что по полу тянуло острым холодком. Потом без удовольствия умылся, не тронув шею. Выпил натощак стакан молока, поданный хозяйкой, натянул неприятно волглый плащ и вышел на улицу.
Под хмурым небом темно, сыро и грязно. По черной вязкой дороге медленно тянулась телега, вероятно, порожняя, потому что на ухабах легко и громко стучали ступицы. Обочиной ходко проскакал верховой – под ноги Верхорубова плюхнулся ошметок грязи из-под копыт коня.
В центре села Дядлово, на площади, против церкви, гордо вознесся на каменном фундаменте дом-махина о восьми окнах на дорогу. Дом под железом, с водосточными трубами, резным карнизом и резными ставнями. Некогда владел этим богатством купец Семихватов, имевший широкую торговлю в округе пенькой, крахмалом и конопляным маслом. Шквал великого Октября смыл куда-то купчину со всем его многочисленным семейством, а дом его, конечно, остался и верой-правдой служит тем, чьими руками был он построен.
В тридцатые годы в нем был детский приют, а после войны его поделили между собой колхоз и дядловское сельпо. Теперь в белокаменном низу сельмаг, а наверху день-деньской кипит и клокочет колхозная контора.
Весь верх разделен капитальной стеной на две неравные части: меньшая – председательский кабинет, большая – бухгалтерия. От меньшей половины еще отгорожено два окна: одно – закуток для сторожихи конторы тети Толи, другое – кабинет агронома, пыльный, заваленный пучками пшеницы и трав, стопами брошюр и журналов по агротехнике, которые никто и никогда не читывал. На шкафу, окрашенном охрой, пылятся аптечные весы, над ними, на тесовой переборке, прогоревший плакат: «Даешь больше хлеба!»
Когда Верхорубов подошел к колхозной конторе, все окна дома-махины полыхали светом. У коновязи, возле ворот, о чем-то спорили две женщины.
– Митька, вали ты в Убродную падь! – кричал мужской осипший голос.
– Еду вот. Черти, мешки забыли.
В конторе, не умолкая, бухали тяжелые двери. Верхорубов следом за каким-то гремучим дождевиком поднялся на крыльцо, топнул сапогами, сбил кое-какую грязь и вошел в коридор.
– Гляжу, а они у стожочка приткнулись, гы-гы-гы.
– Ио-го-го-го, – весело ржали два парня, пыхая друг другу в лицо махорочным дымом.
«И верно, черти, – беззлобно подумал Верхорубов. – Когда только спят?»
Председатель колхоза «Яровой колос» Максим Сергеевич Трошин, увидев еще в дверях своего кабинета входившего предрика, встал навстречу. Сам росточку небольшого, но плечист, коренаст, тверд на ногах, смущенно заулыбался в усы-скобочку, поправил изувеченной кистью левой руки волосы, гладко зачесанные назад. Поздоровались.
– Вы когда к нам, Иван Иванович? Вот как, вчера еще. Милости просим. Раздевайтесь.
Верхорубову не хотелось раздеваться, но от сырого брезента плаща еще сильнее мерзла спина, потому снял его и повесил рядом с председательским заляпанным грязью дождевиком.
– Поговорить бы нам, товарищ Трошин.
– Сию минуту, Иван Иванович. Вот только бухгалтеру подпишу кое-что.
– А с нами когда?
К столу председателя напористо шагнул высокий парень в телогрейке и лыжных брюках. Парень был без фуражки, кудряв, с висков на щеки колечками скатывались пышные бачки. «Нездешний, – сразу определил Верхорубов. – Из шефов, видать».
Подписывая бухгалтерские бумаги тупым красным карандашом, председатель кивнул на юношу, а сказал Верхорубову:
– Шефы наши жалуются вот, плохо-де кормим, а без мяса дня не живут. Обсудим вашу жалобу, молодой человек.
– В который раз обещаете?
– Все-таки обещаю. – Трошин улыбнулся какой-то куцей, невеселой улыбкой, спрятанной в усах, повторил: – Обсудим, молодой человек.
– Э… э, – выхватывая изо рта самокрутку, всполошился бухгалтер Карп Павлович Тяпочкин. – Карандашом-то куда вы – это же чек.
Наедине их долго не оставляли: один за другим шли люди, и Трошин с каждым вступал в разговор. Это начинало сердить Верхорубова – он нервно играл пальцами по старому сукну на столе. Когда остались вдвоем, Верхорубов, перед тем как начать серьезный разговор, взялся протирать свои глаза душистым платочком. А Трошин схватил было телефонную трубку, хотел еще между делом позвонить в МТС, но гостю такое невнимание не понравилось. Повелительно одернул:
– Хватит, товарищ Трошин, говорильней заниматься.
– Слушаю вас, Иван Иваныч…
– Вчера состоялось заседание исполкома райсовета и отмечалось, что в районе с хлебозаготовками – из рук вон плохо. И особенно недопустимо отстаете вы, «Яровой колос». Вот перед нами, так сказать, вещественное доказательство: сводка из «Всходов коммуны». Всего тринадцать мест. Вы на девятом. Шестьдесят три процента. И это в такие дни, товарищ Трошин, когда целые республики рапортуют о выполнении своих обязательств. Не планов, а обязательств, обратите внимание. Так вот, мне поручено не уезжать из вашего колхоза, пока вы не завершите свой план по хлебу. Видите, до чего вы дожили, товарищ Трошин, без помощи председателя исполкома шагу не можете сделать.
– Спасибо за помощь, Иван Иванович.
– Благодарить рано, товарищ Трошин. – Верхорубов зябко, шурша сухой кожей, потер руки и спросил: – Где, по-вашему, товарищ Трошин, сейчас в хозяйстве самое узкое место?
– Наверху, Иван Иванович.
– Где наверху? – не понял Верхорубов. – А-а-а. Ну, знаете, товарищ Трошин, такие шуточки совсем не к месту. Погода погодой. У нас, к сожалению, пока еще нет мастерских по ремонту погоды. Так что давайте дожди и все такое оставим в покое. Почему хлеб прекратили сдавать, я спрашиваю?
– Готового нету.
– Есть.
– Нету, Иван Иванович.
– А народ говорит – есть.
– На корню есть.
Верхорубов встал, прошелся по большому неуютному кабинету. Через одинарные рамы в окнах продувал холодный, промозглый ветер, и Верхорубов, ежась плечами, продолжал потирать руки.
– Народ, товарищ Трошин, рассказывает, что вы с агрономом – не помню его фамилию – под видом семян утаиваете две тысячи центнеров зерна.
– Разве такую махину можно утаить, Иван Иванович? Это на самом деле семенное зерно. У нас на это решение правления есть.
– Как председатель исполкома райсовета я отменяю это решение. Хлеб вы немедленно сдадите государству. У нас в районе имеется семеноводческое хозяйство – от него и получите семена. И нечего здесь, товарищ Трошин, заниматься кустарной самодеятельностью. Распоряжайтесь.
– Без правления, Иван Иванович, не могу распорядиться.
– Собирайте правление.
– Только вечером. Сейчас не соберешь. Люди по работам.
Верхорубов круто повернулся на каблуках, подошел вплотную к столу председателя.
– Народ давно поговаривает, что вы, товарищ Трошин, безвольный человек. Я, признаться, не верил. А сейчас, представьте, верю. Вы хоть знаете, что такое председатель, а? Председатель – это тот, кто вперед всех садится. Председатель сел – все сели. Председатель встал – все встали. – Верхорубов вдруг высоко поднял свой голос и взмахнул сухим кулаком: – Председатель слово сказал – все его повторили. Пред-се-да-тель. Слово-то! Но об этом – еще будет время. Распорядитесь, по крайней мере, чтобы в восемь вечера собралось правление.
– Если насчет семян – правленцы нас не поддержат, Иван Иванович.
– Это мы увидим. Какой у вас план сегодня?
– С утра – на ток. Потом в делянку…
– И я с вами.
Оба позавтракали в столовой для шефов. Наваристые щи из свинины Верхорубову понравились, а от картофельного пюре, пахнувшего сырой землей, отказался. Зато выпил два стакана горячего молока. От него сразу потеплело в груди и согрелись плечи.
Пока завтракали, кто-то к перилам столовского крыльца привязал лошадь Трошина, запряженную в легкий ходок. В плетеный кузовок уже успела забраться коза и что-то торопливо жевала.
Дождь еще ночью унялся, но рассвет был хмурый, холодный. Когда проезжали мимо конторы, свету в окнах уже не было. Вдруг створка одного из окон растворилась и показалось востроносое лицо Тяпочкина:
– Максим Сергеевич, погоди-ка… Капустин звонил из райкома. Потом…
– Скажи всем, Карп Павлович, я в поле.
Трошин хлестнул коня вожжой по крутому крупу, ходок, угрожающе переваливаясь с колеса на колесо, покатился по грязной и разбитой дороге. За селом ехали шагом, потому что грязь на проселке была такая густая и вязкая, что, казалось, скорее отломит колесо вместе с осью, чем даст ему повернуться.
Дорога вползала на угор, и по сторонам хорошо виделись измоченные и по-осеннему уставшие поля: чуть зеленел не ботвой, конечно, а сорняками картофельный клин; за ним, переметнувшись через угор, шло убранное поле, с копешками уже поблекшей соломы. По жнивью разбрелось стадо коров. На одной из копешек сидел пастух, спрятав голову под острым колпаком дождевика. По другую сторону дороги стоял неубранный конопляник. Он уходил до самого леса. Между хмурым небом и сырой землей, надсадно махая крыльями, летали вороны.
Откинув полу плаща, Верхорубов полез в карман брюк за платком, потом с громким свистом высморкался и попросил:
– Вы все-таки, товарищ Трошин, покажите мне самые узкие места производства.
– Вы их, надеюсь, сами увидите, Иван Иванович. Не боитесь, потемкинских деревень показывать не стану. Хотя порой страшно подмывает похвалиться чем-то перед людьми. Я, Иван Иванович, как вы знаете, три года председательствую в «Яровом колосе», и за это время многое бы можно сделать, но…
– Не по плечу ноша?
– Пожалуй что.
– В таких случаях, товарищ Трошин, люди чаще всего и подсовывают бутафорию.
– Бывает, Иван Иванович. Каждому хочется быть немножко покрасивее. Получше. У нас в Дядлове есть такая ленивая бабенка, Настасья Корытова. У той Настасьи всего имущества – чугунок да ложка, но хвастать – хлебом не корми. Придет к ней кто-нибудь, посадить не на что, а она перед гостем своим языком ковры персидские расстилает. Извините, говорит, что на безногую скамейку усаживаю. Соседи, жалуется, начисто обобрали. На прошлой неделе в Окладине полдюжины венских стульев купила. Ох, и намаялась, пока привезла. Только я с ними на порог, нате, прибегают Катеринины девки: дай, Настасья Ефимовна, стульчиков на свадьбу. Отказать – язык не повернулся. Берите. Взяли, шальные, и вторую неделю не несут. А идти просить – вроде бы как-то неловко. Из-за своего – ни неловко. Так вот и мне иногда, Иван Иванович, как той Настасье, шибко охота прихвастнуть, но чего нету, тем не могу. Не тот характер.
Дорога, поднявшись на угор, обогнула еловый лесок, какой-то колючий и неуютный в непогодье, за ним раздвоилась: правый сверток, менее размешанный, уходил к лесу, а левый – на полевой ток. До него от развилки оставалось шагов триста-четыреста.
Остаток пути ехали молча – Верхорубову явно не нравилось поведение Трошина: уж как-то больно независимо он ведет себя перед хозяином района. Другие председатели колхозов всегда оправдываются, выкручиваются, привирают, а этот все начистоту и прямо, будто с равным говорит. Верхорубов таких не любит.
На току, кое-как забросанном соломой, прямо на утоптанной земле были навалены огромные вороха хлеба. У ближнего конца навеса стояло до десятка подвод с бестарками. Женщины ведрами насыпали в них зерно. Рядом двое парней, один из них с баками, что утром жаловался Трошину на питание, грузили с весов мешки в машину. Шофер в промасленной телогрейке и фуражке пехотинца сидел на крыше машины и ел морковку.
Верхорубов и Трошин зашли под навес. Тут пахло сырым зерном, соломой и дымком костра.
– Горит хлеб, Максим Сергеевич, – сказал в спины председателей мужской басовитый голос; они обернулись враз. Говорил заведующий полевым током Дмитрий Кулигин, пожилой, высокий и сухопарый мужчина, с двумя глубокими морщинами, взявшими как бы в скобки его толстогубый рот.
– Людей бы надо, Максим Сергеевич. Пропал хлеб, если не лопатить. А у меня кто пришел, все на погрузке. Я сам вот с пяти утра лопату из рук не кладу.
– Выходит, и не ворошишь?
– Так кем, Максим Сергеевич? Плотников я просил у тебя – ты не дал…
– И не дам.
– Позвольте-ка, – вмешался Верхорубов. – Это что за плотники, товарищ Трошин?
– Колхозники. Свинарник рубят, – не глянув на предрика, ответил Трошин и продолжал разговор с Кулигиным: – Забери всех баб с овощехранилища. Передай, что я велел. Пошли кого-нибудь из ребят верхом.
– Я вам кто, товарищ Трошин? Кто я вам? – вздрагивая тонкими испитыми губами, спросил Верхорубов недобрым полушепотом.
– Вот вам и узкое место, Иван Иванович, – вместо ответа сказал Трошин, поворачиваясь к Верхорубову. – Щель, как видите, непролазная.
– Наплевать мне на ваши щели! – опять же полушепотом крикнул Верхорубов прямо в лицо Трошина. – Немедленно снимите со свинарника людей и спасайте хлеб. Я вам, товарищ председатель, совершенно авторитетно заявляю: посажу, если сгноите хоть центнер хлеба. Так и знайте.
– Нельзя снимать, – тихо, но с упрямой, непоколебимой силой сказал Трошин. – Семьдесят голов свиней погибнут при первом же заморозке. Не дай бог, если случится такое, кого посадите?
– Товарищ Трошин, вам не на председательском бы стуле сидеть…
Верхорубов особо выделил последнее слово и, взглядом приказав следовать за ним, вышел из-под навеса. Кулигин, между делом наблюдавший за ними, видел, как Верхорубов, стиснув кулаки, что-то упрямо и зло внушал председателю колхоза. А тот, заложив руки за спину, стоял, как вкопанный, и, не мигая, глядел в лицо предрика. Кулигин знал, что друг его Трошин сейчас до предела взвинчен и совсем не может говорить: это неизживная памятка от контузии на ступенях рейхстага. Очевидно, выговорившись, предрика ссутулился и пошел от зернотока кромкой поля к группе школьников, которые собирали выпаханный картофель. Трошин поглядел на голенастую фигуру Верхорубова, на котором был надет очень короткий плащ, постоял немного и вернулся под навес. Зачерпнул из вороха в ладошку пшеницы и долго рассматривал свежие, в тонкой прозрачной кожице зерна.
– Ей-богу, не выдержу как-нибудь и наделаю глупостей, – говорил он Кулигину, немного успокоившись. – Спрашивают с тебя, как с хозяина, а воли, как хозяину, нету. Черт же тебя возьми, ну кто не приедет в колхоз, тот и командует, тот и учит, будто мы тут сидим все дурак на дураке или только и знаем вредить государству. Никакого доверия. А этот вот третий или четвертый раз в колхозе и каждый раз грозит тюрьмой.
– Ты хоть в самом деле, Максим, не напори каких глупостей, – заботливо попросил Кулигин и, сознавая, что ничем не может помочь другу, тоже мрачно умолк; морщинки-скобки по щекам сделались еще глубже, задумчивей.
– И обидно, и руки опускаются, – продолжал Трошин после паузы. – На прошлой неделе приехал из «Всходов коммуны» сопляк мальчишка, увидел, что в поле стоит комбайн, и расписал нас в пух и прах: мы и беззаботные, и неповоротливые, и душа у нас не болит о народном добре. Да откуда он узнал про душу-то мою? Я вот, Дима, взял его, хлебушко-то, а он сырой, и кажется, нету для человека на земле таких ласк и радостей, какие бы согрели меня.
Трошин в волнении суетливо расстегивал, застегивал и вновь расстегивал крупные пуговицы на своем дождевике. Наконец, успокоившись, застегнулся от верхней пуговицы до нижней и сказал:
– Ладно, Дима. Все это между нами. А хлеб надо грузить. Давай и мне лопату.
С зернотока Трошин и Верхорубов уехали вместе, сидя в ходке плечо к плечу, как закадычные друзья. У одного спина узкая, прогонистая, под серым плащом угадываются лопатки, у другого – литая, ряднинный дождевик круто обтекает плечи.
