Текст книги "В вечном долгу"

Автор книги: Иван Акулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

VIII

Часов в двенадцать, в самую глухую, безлюдную пору, когда все село было на работах, Лука Дмитриевич Лузанов прошел своим огородом к Кулиму, воровато огляделся и пошел низом прочь от села. На плече у него лежал туго свернутый бредень. Плашки-поплавки, раскачиваясь, били по лопаткам. Сзади на поясе у Луки Дмитриевича болтались чуни, веревочные лапти. Одной рукой он придерживал бредень, в другой нес ведро. Он шел рыбачить на старицу. В перешейке, на том конце, у остожья, его должен поджидать заядлый дядловский рыбак конюх Захар Малинин.

Чтобы перейти от Кулима на старицу, надо пересечь открытую луговину, поэтому Лузанов, перед тем как подняться из-под берега, обстрелял ее глазом и только потом рысцой побежал к зеленеющим кустам. Кажется, никто его не видел.

Захар Малинин был уже на месте. Он, как всегда, заросший густой рыжей щетиной, сидел на земле и бечевкой привязывал к ногам старые галоши. В дыры на рыболовных брюках проглядывали его белые, как береста, ноги.

– Замешкался ты, Митрич, – задрал он щетинистый подбородок на Лузанова.

– Замешкаешься. Алешка Мостовой рыскает по деревне, побоялся наскочить на него. Ох и стервец он, – крутил большой стриженой головой Лука Дмитриевич, стягивая сапоги. – Стервец. Всех без разбору понужает. Погоди вот, до нас с тобой доберется. Те были агрономы как агрономы. Сидят, бывало, у себя в кабинетике, колосья считают, стебелек к стебельку снопики вяжут. Вывешивают что-то, пишут. А этот, черт его душу знает, когда спит. День и ночь на ногах. Куда ни сунься, там и он. Теперь что удумал? Отыскал где-то добрые участки на полях и с них, слушай, засыпает зерно на семена. Хм.

– Это ж ладно, парень.

– Вот они куда сядут, семена-то. – Лузанов похлопал себя по крепкой, литой шее. – Налог, да натуроплата, да семена, а жрать что? Хм. Пошли давай.

– Айда.

На затравелом берегу раскинули бредень, осмотрели его, и Лузанов, взяв древко и высоко подняв плечи, начал заходить в холодную воду.

Бредень пошел ловко. Рыболовы неторопливо ступали по вязкому дну старицы и хмуро оглядывались назад, где под водой тащилась длинная мотня. На перехвате русла закончили первую тоню. И как только выволокли на берег кипевшую от мелюзги мотню, оба бросились к ней на колени: не упустить бы чего. В частой сетке бредня трепыхалось множество окунишек. Совсем мелких бросали обратно в воду, а что покрупнее – в ведро с водой. Лузанов молчал. Улов явно не устраивал его.

Так они прошли по старице километра два и наловили полное ведро. Однако крупных почти не было. Мелочь все.

– На ушицу, на пирог будет, и на том спасибо. Шабаш, Митрич, – косясь на солнце, сказал Малинин. – Была б заправдашная рыбалка…

– Нет, Захар, давай еще тоню. Самые места пошли, – упрямился Лузанов. – Я тут нынче весной щуку, никак, кила на два добыл. Пошли, пошли давай.

– Да нет, Митрич, ей-богу, хватит. Уж как-ненабудь на озеро.

– Какой ты, Захар. Да разве можно уходить от самого лова? Хоть одну тоню. Ну, две – уж это от силы. Берись, Захаршо. Берись.

Не успели они толком развернуть бредень, как его рвануло назад. Вода возле мотни забурлила, заклокотала, взмутилась. Стремительно и ловко Лузанов бросился туда, упал на бредень, закрывая добыче выход из мотни.

– Ай, молодец, Митрич! – весело кричал Захар Малинин. – Ай, молодец!

Последние два захода оказались самыми удачными. Рыбаки вынули двух щук и до пятка окуней величиной с лузановский лапоть. На радостях Захар Малинин прытко сбегал за оставленной у остожья одеждой и обувью.

Потом расположились делить рыбу. На две кучи раскладывал Лука. А Малинин приплясывал от холода и льстил напарнику:

– Ловок ты, Митрич. А как ты их на берег-то швырнул! Эко зубья у них, как на бороне.

Свою долю Лузанов ссыпал обратно в ведро и сверху прикрыл смоченной травой. Малинин же свою рыбу склал в мокрую рубаху и начал было завертывать, как щука, толстым калачом лежавшая внизу, вдруг с невероятной силой, подобно сжатой пружине из вороненой стали, выпрямилась, хлестко ляпнула Малинина по голому животу и упала с берега в воду. Мужик кинулся было за ней и столкнул с крутизны в старицу лузановское ведро. Крупная рыба мигом ушла вглубь.

– Дурак ты, дурак, Захар, – ругался Лука Дмитриевич, выбирая из воды околевшую рыбешку. – Язви тебя, ведь я ли тебе не говорил: сломай ей лен. Все, Захар, я с тобой отродясь больше не пойду. Калачом ты меня не заманишь. Ах-ах, едрена мать. Хм.

Оба не заметили, как к ним подъехал агроном Мостовой.

– Значит, кому страда, а кому в полное удовольствие рыбалочка…

– Так это мы между делом, Алексей Анисимович. Не ловится, окаянная.

– Ты скажи, какая обида. Но по трудодню-то вам можно поставить?

И в голосе, и в недобром прищуре глаз агронома рыболовы сразу почувствовали надвигавшуюся неприятность, засуетились, натягивая на себя сухую одежду.

Мостовой подошел к Лузанову.

– Вы, Лука Дмитриевич, в колхозе давнишний человек. Вот и скажите мне, почему у нас заведен такой порядок: что ни тяжелей работа, та и для женщин?

Лузанов вильнул глазами в сторону, но тут же обругал себя: «Что это я, едрена гать, перед молокососом оробел?» Улыбнулся независимо:

– Это верно ты подметил, Алексей Анисимович. Что верно, то верно. Бабы ломят – ничего не скажешь. Раскрепостили мы их, так сказать, и приравняли к мужикам. Равенство во всем, а в труде тем более.

– Я как раз не о равенстве говорю. Нету в нашем колхозе такого равенства. Где бы мужчине надо стоять, у нас – женщина. А наш брат позатесался где полегче. В бухгалтерии сидят мужики, кладовщиками мужики. Женщины таскают мешки, а мужчины с карандашиком учитывают их. А кому, по-вашему, Лука Дмитриевич, сподручней таскать мешки и пудовики с зерном? Кто все-таки больше сделает?

– Хм. Мужик, наверно.

– И я так думаю. А почему бы вам, Лука Дмитриевич, не уступить свое место, скажем, Домне Никитичне, жене? А самому в бригаду.

– Нешто она справится? Пролетит.

– Подучите.

– Не думал.

– В этом и беда, Лука Дмитриевич, что мы мало думаем.

– Почему же не думаем? Думаем, Алексей Анисимович. Каждый за свое дело в ответе. Ко мне, напримерно, какие могут быть претензии? В складе у меня порядок. Что надо, выдал, что надо, принял. Все мы при деле, и каждый отвечает за свое. Так что вы, товарищ агроном, напрасно шумите на меня. Хм.

Алексей сломал жесткий взгляд Лузанова и продолжал наступление:

– Каждый, говорите, отвечает за свое. Да как вы, Лука Дмитриевич, член артели, можете говорить о своем и не о своем! Сыт и богат каждый колхозник общим котлом. Все кормимся из одного, артельного котла. Что положишь в него, то и выловишь.

Лузанов добела вымытой рукой поерошил свои волосы:

– Молод ты, Алексей Анисимович. Молод, как августовский воробей. Я скажу тебе, чтобы ты знал наперед. Я из общего котла давненько что-то не хлебывал ни пустых, ни наваристых щей. Хм..

– Как же это?

– Будто не знаешь как. Все мы из своих котелочков кормимся. Что даст огородишко да коровенка, тем и сыты. А колхоз, он что? Колхоз, он, как был нищий, так нищим и ходит. После войны еще году не было, чтобы мы из должников у государства вылезли. МТС вспашет, посеет и по натуроплате весь хлеб заберет. А нам ни хлеба, ни денег. Как хошь, так и живи.

– Значит, колхоз для вас хоть сегодня провались, хоть погодя немного?

У Лузанова мигом отвис тяжелый подбородок, глаза беспокойно заюлили-забегали. Понял, лишнее сболтнул.

– Ты, Алексей Анисимович, на слове меня не лови. Я о колхозе ничего такого не сказал. Захар, я сказал что-нибудь о колхозе, а?

Малинин, прекрасно слышавший весь разговор, вдруг оглох и даже не отозвался. Спешно подхватил свое тряпье и пошел по берегу в сторону села.

– Вот и ему бы следовало взяться за настоящее дело, а то дремлет на конюшне. – Мостовой кивнул вслед Малинину. – Боком вы живете к колхозу, Лука Дмитриевич.

– Алексей Анисимович, – вдруг униженно заговорил Лузанов. – Алексей Анисимович, вы же друзья, с моим Сережкой. Давай поговорим по душам. Ну, почему ты навалился на нас? Вот Домну каждое утро туришь на работу, а она совсем больная. Под меня, видно, будешь теперь подводить мину. За что, Алексей Анисимович?

– Не люблю я вас, Лузановых, – по-юношески пылко и прямо признался Мостовой. – Живете вы только для себя, своим котелочком. И Сережка ваш такой же. Себялюб.

Последнее Мостовой сказал явно не к месту и, поняв это, разозлился на себя, однако высказал мысль до конца:

– Сережка, он тоже, Лука Дмитриевич, как и вы, о своем котелочке больше заботится.

Мостовой поднялся и пошел к лошади. Лузанов поспешил за ним, нервными пальцами застегивал и не мог застегнуть пуговицы на гимнастерке. Говорил с виноватой лестью:

– Алексей Анисимович, извини, пожалуйста, насчет котелочка я так, шутейно сказал. Булькнул, и все. Ты позабудь это. Мало ли…

Агроном оглянулся на кладовщика и увидел, как крепко сплелись в кулак его узловатые пальцы. Постояли и молча, меряя друг друга глазами, пошли каждый в свою сторону.

IX

Засеянная земля непременно должна родить. На этой азбучной и бесспорной истине в дядловском колхозе «Яровой колос» держалось все полеводство. Весной в «Яровом колосе» пахали и сеяли, осенью убирали. Обмолоченный хлеб спешно, словно от потопа, увозили в Окладин. Там, на элеваторе, принимая колхозное зерно, едва ли не наполовину уменьшали вес его за сортность и влажность. Амбарным весом уже давно не мерили хлеб, и потому никто толком не знал, сколько же дают и сколько могут дать дядловские поля. К концу года всегда выявлялось одно: колхоз по зерну не справился с плановым заданием, остался без хлеба и без семян. За это никого не наказывали, а весной разрешали брать у государства семенную ссуду…

Низкие урожаи ничуть не удивили агронома Мостового, потому что в колхозе он не нашел никаких данных об удобрении полей, ни плана севооборотов, ни даже карты почв: ею техничка колхозной конторы Евстолия Николаевна, у всех просто тетя Толя, застлала пол, когда была в конторе побелка, а потом вместе с мусором выбросила ее за огород, в крапиву.

Именно вот эта запущенность в полеводстве и задела самолюбие Алексея. Ему хотелось самому, своими руками поднять в колхозе культуру земледелия. И чем труднее это было сделать, тем интересней и заманчивей для него.

Начал он с того, что объехал все дядловские поля, выбрал высокоурожайные участки и отвел их под семенные. Еще до жатвы затеял в колхозе строительство сушилки и сам с топором в руках помогал мужикам. Сушилка получилась неказистая, маломощная, но на ней можно было подсушить все семенное зерно.

Правление колхоза поддерживало агронома, и за последние, по крайней мере, десять лет в «Яровом колосе» впервые насобирали своих семян.

Дедко Знобишин, привыкший ничему не верить, сам пришел в склад, долго ходил возле сусеков, пробовал зерно на зуб, пересыпал из ладошки в ладошку, близоруко рассматривал его, супя кудлатые брови, наконец, сказал:

– Надоть быть, так.

А потом встретил Мостового и озабоченно попытал у него:

– Не увезут его у нас, семя-то?

– Почему, думаешь, увезут?

– Дак посуди сам, какую штуку удумали, – выгребать у колхоза весь хлеб под метелку. Да хоть бы деньги платили, а то так, даром.

– Семена не отдадим. Это точно.

Старик все-таки не поверил Мостовому, однако каждому встречному и поперечному рассказывал:

– Агроном-то наш, надоть быть, того… из молодых, а ранний.

Вся жизнь хлебороба – жизнь впрок. А будущее настоятельно требовало не только иметь семенные фонды, но больше, как можно больше поднять зяби. Однако одиннадцать тракторов, работавших в колхозе, не справлялись даже с жатвой. Основательно потрепанные за весну и лето, они то и дело останавливались, глохли и подолгу стояли неисправными среди поля. Бригадир Иван Колотовкин, как угорелый, метался из колхоза в МТС, из МТС обратно в колхоз, выколачивал для бригады запасные части, выпрашивал, рвал голос с начальством и со своим братом, трактористом. За время страды он оброс бородой, оскуластел, в глазах его прочно поселилась усталость и злость. А из МТС между тем требовали темпов уборки, кричали, стучали по столу, угрожали.

Мостовой часто бывал на полевом стане у механизаторов и все собирался поговорить с Колотовкиным о зяби, но уезжал, не решившись на такой разговор.

А время шло. Наконец Мостовой остановил как-то Колотовкина на полевой дороге и спросил:

– Вы, Иван Александрович, думаете что-нибудь делать с зябью?

– А что с ней делать? Зябь надо пахать.

– Верно.

– Это я и без тебя, агроном, знаю. Вот дай ты мне еще пять тракторов, только новых, может, я один из них поставлю на зябь.

– Это шутки, Иван Александрович. А я ведь серьезно.

– И я серьезно. Вот уберем хлеб – за зябь примемся. Каждый год так делаем.

– И каждый год обкрадываем себя.

– Мы свое возьмем.

Колотовкин хлестнул по лошади, и его разбитые дрожки затарахтели по накатанной дороге. Тронул следом своего коня и Мостовой.

На угоре, с которого хорошо видна деревушка Обвалы, Колотовкин свернул на свежее жнивье и прямо полем поехал наперерез идущему вдали комбайну. На темном фоне леса агрегат был едва приметен и, как оказалось, не двигался, а стоял на месте. Комбайнер, молодой светлоглазый парень, весь осыпанный мякинной пылью, встретил бригадира отборной бранью: его машина стояла уже сорок минут из-за того, что не привезли мешки для разгрузки зерна.

– Видишь вот, агроном, – обратился Колотовкин к Мостовому, – сорок минут простоя. Душу… выну из возчиков. Спит, поди, где-нибудь, сволота…

Из-за поворота показался другой комбайн и вскоре остановился рядом. И у этого бункер был полон. Колотовкин так обозлился, что, видимо, не мог или уже не хотел ругаться. Слез с дрожек, лег на стерню ничком, положив под голову сложенные руки, и будто сразу уснул. И все остальные тоже притихли в угрюмой досаде…

– Мешки везут! – крикнул кто-то от комбайнов.

Колотовкин вскочил с земли и тоже начал глядеть в сторону дороги, поднимавшейся в изволок. Бригадир не ругался, но по его налитому лицу и неторопливому шагу, которым он пошел навстречу подводе, Мостовой сразу определил, что вознице несдобровать. Из-за кого вышла задержка, пойди там разбирайся, а пока расплатится за простой агрегатов первый подвернувшийся под крутую руку.

Все понимающе глядели на Колотовкина. А он то останавливался, то, не умея ждать, делал несколько шагов вперед, угибая большую голову.

Вдруг сердце Мостового забилось тревожно и шибко: он разглядел, что мешки везла Клава Дорогина. Он спустился с лошади и, бросив ее, догнал Колотовкина.

– За такие штучки, бывало, на фронте… – сквозь зубы процедил бригадир и скрипнул зубами.

– Здесь не фронт, – спокойно возразил Мостовой.

– Гулянка?

– И не фронт. А Клаву не тронь, – бледнея, сказал Мостовой и плотно сжал губы, не отводя своих глаз от глаз Колотовкина. – Бабу легче всего обидеть.

Подвода была уже совсем близко. Клава сидела на мешках легкой привычной посадкой, сбросив с телеги одну ногу. Голова у девушки была повязана большим платком, концы которого обернуты вокруг шеи. На лице совсем некстати улыбка.

– Заждались? – И смяла улыбку, перехватив тревожное выражение мужских лиц, добавила: – Я торопилась…

Колотовкин ни слова не сказал Клаве, даже не поглядел на нее, а трактористам крикнул:

– Заводи давай!

Комбайны ушли. Клаве нагрузили в освободившуюся телегу мешки с зерном, и она уехала. На месте стоянки агрегатов остались Мостовой, Колотовкин, Плетнев, подмененный кем-то, да мальчишка в материнской кофтенке и старой фуражке, напяленной до бровей, назад козырьком.

– А ведь ты кочет, агроном, – сказал Колотовкин, мягко щуря глаза на Мостового. – Петух. Гляди, как взбодрился за девку. И то верно, девка она хорошая, бери, не прогадаешь.

– Сейчас не до того.

– Кому другому сказывай. Не до того. Это нам уж вот, да и то другой раз в овин бы с какой убрался.

– Погодите-ка, Иван Александрович. Я хотел спросить у вас, вы сколько времени думаете работать в «Яровом колосе»?

– Уезжать пока не собираюсь.

– Не спорить нам надо, а рука об руку идти на одно. Я, Иван Александрович, тоже не сезонником приехал сюда. Жить буду здесь и хочу, чтобы механизаторы не гоняли вхолостую машины по полям. Уж если заехал, так чтобы бункер ломился. От хлеба. Ну разве это намолот, Иван Александрович, восемь-девять центнеров, да еще бункерного весу?

– Ерунда, конечно.

– Собираем-то, Иван Александрович, что бог пошлет. Преподаватель у нас был в техникуме, так он все время учил: воюйте со случайными урожаями. Если у вас часты случайные урожаи, значит, земля работает на износ. Значит, ни у вас, ни у земли нету будущего.

– Его бы самого, этого учителя, заставить попахать землю, – сказал Плетнев и засмеялся.

– Хватит зубы мыть, – вспылил Колотовкин. – Не все с умом, что землю пашут. Понял? Вот так. Не знаю, агроном, что и делать. Ведь мне и самому не велика радость – оставлять все поля под весновспашку. Но что сделать, если и машин мало, и горючего дают тютелька в тютельку, только на уборку? Ничего, агроном, не могу сделать. Решительно ничего. Без директора МТС, агроном, нечего и разговаривать. Да и вот еще, агроном, у колхоза и за ту технику, что сейчас работает, урожая не хватает рассчитаться. А ты еще хочешь просить тракторов. Вконец оголодим колхозишко.

К вечеру Мостовой с попутной машиной «Техпомощь» все-таки поехал в МТС. Он сидел в кабине рядом с шофером и слушал, как жестко гремело в кузове какое-то железо и как разъездной механик, лежа там на верстаке, пел что-то нерусское, степное и тоскливое.

Директора МТС, который только и мог помочь дядловскому агроному, на месте не оказалось, и Мостовой, не надеясь на встречу с ним, пошел обратно домой.

Уже смеркалось. Над землею собирался туманен, и крепко пахло дорожной пылью, дымом, картофельной ботвой. Воздух был сыроват и прохладен. А на востоке, пока еще в светлом небе, уже проклюнулась первая звезда и лучилась кротко и одиноко.

У Мостового было подавленное настроение. За дорогу он почему-то несколько раз вспомнил слова Колотовкина о том, что колхозу «Яровой колос» не хватит урожая рассчитаться за работу МТС. «А ведь это может случиться и в самом деле. Тогда в ход пойдут семена. Значит, как и прежде: у колхоза ни семян, ни зяби… Тогда зачем же я, агроном? Что изменится с моим приходом?» На эти вопросы Алексей не мог ответить, и его охватило щемящее чувство тоски и отчаяния…

Переходя мост через Кулим у своего села, Алексей увидел, что возле плотика, с которого обычно хозяйки полощут белье, кто-то купался. Алексей вдруг почувствовал, что к его потным лопаткам давно прилипла рубаха, что жарким огнем горят ноги и что лицо и волосы тоже в жарком поту. Алексей спустился к воде и по сутулой фигуре узнал Колотовкина: тот стоял по пояс в воде и, крякая и ахая, растирал черными, как голенище, руками белые плечи и грудь.

– Ты, агроном? Откуда это? Пешком, что ли? Залазь, не обжигайся. Водица – щелок. На-ко вот, мочалку, спину дерни мне. Во-во, хорошо. Ух ты! Ой, да ты что, агроном, спустишь с меня всю шкуру. Вода теплая – к дождям это. А теперь давай наперегонки до того берега и обратно. Считаю.

Они бросились в воду и, вначале мешая друг другу, поплыли поперек реки. Алексей отмахивал саженками, гулко и весело хлопая ладонями по воде. Колотовкин плыл совсем тихо, расталкивая воду правым плечом. Противоположного берега достигли одновременно. Но обратно Колотовкин так сильно вырвался вперед, что обставил Мостового на полреки.

– Ты, агроном, со мной не берись, – натягивая штаны и рубаху, весело говорил Колотовкин. – Не берись. Я же моряк.. Ну. Меня на флоте никто не перешибал… Так, значит, ничего не выходил?

– Ничего.

– А мне, Алексей Анисимович, нравится это, что ты в МТС-то сходил. Теперь я начинаю понимать, что ты и в самом деле ухватисто берешься. А раз так, помогу я тебе. Черт его бей, пошлю завтра Плетнева на зябь.

На развилке дорог они разошлись. Колотовкин пошел к дому главной улицей села, а Мостовой – берегом к Обвалам.

X

Только-только он перешагнул порог избы, как Глебовна загремела печной заслонкой, ухватом и через минуту поставила на стол тарелку каши, стакан молока и хлеб. Сама присела рядом и смотрела, как жадно, едва не захлебываясь, ел Алексей.

– Видать, нигде не кормили?

– Не.

– Так-то надолго ли тебя хватит! Ты, что же, ай взялся все дела переделать?

Алексей жевал и улыбался одними глазами. А Глебовна вела речь:

– Скажу тебе, Алешка: не наполнится око зрением, ум богачеством, а мир работой.

– Это к чему?

– К тому, милый, что о себе надо подумать. Зима у ворот. Жуланчики скоро прилетят, а у нас с тобой дров ни полена, крыша опять же…

– Дров надо, верно. Дрова, тетка Хлебовна, будут.

– А крыша? С крышей-то как?

Алексей не ответил. Ушел в свою комнатушку, и не успела Глебовна убрать со стола, как раздался его заливистый храп.

– Уходился, окаянный народец.

Утром, чуть свет, Мостовой уехал в поля за Убродной падью, где должен был начать пахоту Семен Плетнев. К радости агронома, тракторист уже вел третью борозду, и Алексей, чтобы не отрывать человека от дела, повернул обратно.

Небольшая, но статная, подобранная в пахах кобылица шла под агрономом легкой полурысью, прося поводья. Справа тянулся глубокий овраг, поросший старыми и хмурыми елями. Во время ливней в овраг скатывалось много ручьев, и берег его был изъеден промоинами. Дорога то и дело огибала эти промоины и опять возвращалась к кромке берега. Местами овраг был так глубок, что деревья, вставшие с его дна, едва достигали высокого берега. Такие места облюбовало и заселило воронье.

Проехав километра два вдоль оврага, Мостовой повернул лошадь прямо в кусты и лег грудью на луку седла – в нос ударило приятным конским потом. Упрямые ветви черемухи били по ушам и осыпали каплями росы. Продравшись через кусты, Мостовой оказался на елани, засеянной пшеницей. Над хлебами стояла огромная, несокрушимая тишина, какая бывает только в осенних полях.

Мостовой въехал в село, а навстречу ему, что-то крича и махая руками, бежало двое мальчишек. Алексей понял, что ребята кричат и машут ему, поторопил коня.

– Пожар! Пожар! Хлебная сушилка горит.

Работали на сушке зерна преимущественно женщины и что-то, видимо, недоглядели. Когда Алексей подскакал к сушилке, она вся уже была окутана дымом: дым валил из вытяжных труб, в открытые настежь двери, сочился сквозь пазы стен. Евгения Пластунова, дежурившая на сушилке, вся черная от сажи, растрепанная, металась вокруг, ничего не видя белыми от испуга глазами.

– Проспала!

Алексей оттолкнул Евгению, кинулся в дышащую горячим дымом и гарью дверь сушилки и плотно закрыл ее за собою, надеясь задушить без воздуха еще не вымахнувший наружу огонь. Обливаясь потом и захлебываясь кашлем, он ощупью дополз до топки, наткнулся тут на кучу брошенных дров – от них оторвался сноп неярких искр. Потрескивая и стреляя, искрилась стена, у которой была сложена топка. Искрился нижний стеллаж с хлебом. Больно жгло лицо, и рубашка раскаленным железом прилипала к груди, а воротник огненной петлей захлестнул горло. Почти теряя сознание, Алексей в страхе шагнул назад, к дверям, но путь обратно показался ему непостижим» длинным, почти не существующим. Он покачнулся и упал, схватившись рукой за бочку. «Вода, – подсказала ему затухающая память. – Вода». Мостовой последними усилиями столкнул на пол тяжелую крышку, плеснул себе на лицо воды. Потом приподнялся и нырнул головой в бочку, захлебнулся, закашлялся, но почувствовал, что сознание и силы вернулись к нему. Он лихорадочно расплескивал воду и обливал себя. Топка, дрова, стены фыркали, шипели, трещали, стреляя искрами и горячими брызгами.

Очнулся он, лежа в траве. Над ним стоял на коленях Карп Павлович Тяпочкин и растирал ему грудь мокрой рукой.

– Ну, брат, и ну, – покачал своей лысоватой головой Тяпочкин. – Бить тебя надо, да некому. Ведь ты без малого окочурился…

– Не жужжи, ушам больно, – чуть слышно попросил Мостовой, с помощью Тяпочкина сел, и его начало рвать. Откуда-то, запыхавшись, прибежала Евгения Пластунова, все такая же растрепанная и грязная. В руках у ней была поллитровка водки. Женщина с испугом и жалостливо глядела, как тошнота ломала большое тело агронома.

Зато Тяпочкин, зная, что все страшное и опасное позади, спокойно взялся распечатывать бутылку. Когда Алексей, страдальчески морщась, поднялся на ноги, бухгалтер протянул ему бутылку:

– Глотни, Алеша. Знаю, что мутит, а все-таки держи давай. У нас, в Котельничах, если поверишь, мужики ежесубботно до смерти угорают в свойских банях и лечатся только ею вот, водочкой. Полегчает, давай.

– Испей, пожалуйста, Алексей Анисимович, – робко и умоляюще поддержала Тяпочкина Евгения.

– Как я оттуда-то?

– Ей скажи спасибо. Она тебя выволокла. Глотни еще. Не бойсь.

Алексей перевел тяжелый, медлительный взгляд на Евгению, увидел бледное, испуганное лицо ее, и на сердце агронома ворохнулось чувство жалости к ней. «Спасибо тебе», – сказали его глаза, и она поняла это.

Мостовой по настоянию Тяпочкина раза три прикладывался к бутылке и от выпитого окончательно ослабел. Но в груди теперь не слышалось тяжести, и легче было дышать. Карп Павлович обнял Алексея, как закадычного друга, и, подставляя свое сухое плечо под руку его, увел агронома задами домой.

– Окаянный ты народец, – выкатив глаза и всплескивая руками, удивилась Глебовна. – Да где ж ты так-то? Батюшки свят! Неуж он с тобой это, Карп?

– А я, что, не мужик, по-твоему?

– Мужик, мужик… Сюда его…

Вечером пришла Евгения Пластунова. Глебовна, уловив связь между выпивкой Алексея и приходом Евгении, спросила:

– Не ты ли уж устирала его, Женя?

– Я, Глебовна.

– Женечка, Христом-богом прошу тебя, пожалей ты его. Он ведь, Алешка-то, золотой. На что он тебе?

– Я по делу, Глебовна.

– Золото он, Алешка-то.

В комнатушку Алексея Евгения вошла чужая, виноватая и озабоченная. Не села.

– Пришла, Алексей Анисимович, сказать тебе: я виновата во всем.

– А поздороваться надо?

– Здравствуй.

– Если не ругаться пришла, садись.

Она села рядом с его кроватью. Спросила невесело:

– Что будет-то теперь, Алексей Анисимович?

– Судят за такие дела.

– Суд так суд, – как в полусне сказала она и, думая совсем о другом, прибавила: – От сумы да тюрьмы не зарекайся. Я ведь, Алексей Анисимович, не за этим шла… Мне, что, хоть голову пусть снимут. Я хотела только тебя увидеть. Увидала вот, и мне хорошо теперь…

Евгения вдруг умолкла, улыбнулась, глаза ее блеснули кроткой, печальной радостью. Она закрыла лицо руками и замерла.

Алексей не сразу понял, что она плакала, а поняв, растерялся, не зная, что надо сделать и что сказать. Его опять охватило прежнее чувство жалости к Евгении, и он, силясь прикрыть ласку, грубовато сказал:

– Чуть что – и слезы. Там и сгорело-то на грош…