Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Глава двадцать первая

Надвигалась осень. Полевые работы кончились. Я постреливал на осинах глухарей, добывал рябчиков, но взрослые еще не признавали меня охотником. Настоящим промысловиком считался тот, кто убил медведя, лося, куницу, соболя, росомаху или рысь.

Правда, у меня была одна встреча с медведем, но кончилась она так, что и вспоминать не хочется.

Однажды я отдыхал, сидя на валежине. На тропу, шагах в сорока, выкатился медвежонок. Пузатый, лохматенький первогодок звереныш!

Невозможно было свалить его крохотным зарядом из моей шомполки. но все-таки я выстрелил. Почему? Просто так, вздумалось пошутить с малюткой!

Должно быть, две-три дробинки попали в цель. Медвежонок вертелся и скулил. На плач из ельника примчалась мамаша, смекнула, в чем дело, и ринулась ко мне.

Я бросил шомполку, с ловкостью кошки забрался на дерево. Не было ни ножа, ни топора для защиты. Я знал, что медведи неплохо лазают по деревьям, и гибель казалась неизбежной.

Медведица почему-то не полезла за мной. Встав на дыбы, она злобно трясла молодую елочку, на которой я сидел. Дерево качалось, готовое вот-вот повалиться. Кружилась голова, сердце стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди, но я не разжимал пальцев, вцепившихся в смоляные ветки.

Медвежонок сидел на дороге и плакал. Мать поворачивала голову, раздраженно шипела. Я понимал ее так:

«Молчи! Видишь, трясу? Вот стряхну этого бездельника, наломаю ему бока!»

Мишутка плаксиво тянул:

«Ты, мам, как следует наломай! Пусть не стреляет маленьких!»

Медведица тихо урчала:

«Наломаю, Мишенька. Уж я постараюсь!»

Она бы наломала… Выручили меня соседи. Они «стригли» в тайге рябину и выехали к тропе на шести лошадях, навьюченных мешками с «уральским виноградом». Мужики громко разговаривали, кони ржали, почуяв медвежий дух.

Медведица прислушалась, недовольно уркнула и пошла в кусты. За нею, смешно переваливаясь, ковылял Мишутка.

Я слез с дерева, ничего не сказал мужикам. Такими «подвигами» охотники, даже юные, не хвастаются.

Храбрые люди, возможно, улыбнутся над моею исповедью. Я советую всем храбрецам посидеть – хотя бы десяток минут – на елке, которую трясет разъяренная пятнадцатипудовая медведица! Посидеть без надежды на спасение, не ведая о том, что едут мужики-избавители, – и храбрецы все поймут…

На зорях дед выходил под окно, долго глядел в верховья, где синеют в тумане горы. С наступлением заморозков старика охватывало беспокойство. По каким-то древним приметам он точно предсказывал, когда выпадет снег, когда станет река.

С первым снегом охотники уйдут в дальние угодья на белкованье, на соболевку.

Ах, если бы дед взял на промысел! Уж чего-чего, а дорогого зверя-то я достану. Забывая мудрые наставления Всеволода Евгеньевича о вреде предрассудков, я даже подумывал о жар-птице. Вдруг мне удастся ее поймать! Я договорюсь с ней, выпущу на волю, и она будет загонять в мои ловушки чернобурых лисиц, в сети – рыбу…

В одну ночь землю засыпало мягким, пушистым снегом. По реке плывет свинцово-серая шуга. Холодное небо низко нависло над деревней. В сад прилетели нарядные снегири. Летом и осенью их у нас не бывает– значит, сомневаться насчет зимы нечего.

Дед чинил на дворе сани, дымил трубкой, напевал солдатскую песню. Я догадывался, что старик возится около саней не зря, и спросил, скоро ли он поедет в свою долину Двух Ручьев.

– Готовлюсь, – отозвался старик. – Самая пора настает.

– Меня не возьмешь – один на лыжах в тайгу пойду, – сказал я, и голос мой дрогнул.

Дед выпрямился. Глаза его улыбались.

– Весь в меня, бесенок! Что делать, не знаю. Мать просит дома тебя оставить, за скотиной доглядывать. Пожалуй, возьму, ежели мать уломаем.

Весь день я ходил по дому в тревоге. Вечером бабушка потихоньку шепнула, что мать отпускает меня. От радости я обхватил ее шею руками, поцеловал в щеку.

– Только боюсь, Матвейко, – шептала бабушка, – баловной ты, испортишь деду охоту…

Я дал клятву: баловства не будет, во всем стану слушаться деда.

Спать легли рано. Дед поднял всех на рассвете.

– Ну, соболятник, едем!

Я поспешно одевался, носился по избе, опрокидывал скамьи, табуретки. Бабушка, посмеиваясь, собирала нас в дорогу. Сборы были недолги. Дед все подготовил заранее.

Сели в легкие розвальни. Бабушка – кучером. Она стегнула Буланка вожжой, и сытый мерин ходко помчал нас в тайгу. Урма и Пестря бежали за санями.

Долго ехали в студеной тишине. Снег отливал голубым, розовым, синим. На свежей пороше – стежки белок, зайцев, горностаев. Следы горячили собак. Урма вытягивала морду, тонко взвизгивала, будто приглашая остановиться. Пестря ошалело кидался к следам, но дед кричал:

– Назад! – и собаки бежали в санную колею.

Чем дальше проникали в лес, тем больше было звериных следов. Пестря метался из стороны в сторону. Дед посадил собак в розвальни.

В полдень остановились на привал, развели костер, вскипятили чайник. Бабушка долго кормила Буланка.

– Давай запрягать, – молил я деда и с ненавистью смотрел на Буланка: жует и жует, лохматая скотина, будто три дня не кормили!

Дед хлопал рукавицами, отогревая руки, сдержанно говорил:

– Куда спешить? Не на пожар едем.

У бабушки сердце доброе: она поняла мое нетерпение, начала запрягать. Мы тронулись. Тайга становилась гуще и темнее. Встречались крутые угоры, лога, груды валежника.

Дальше ехать на санях было невозможно. Мы слезли, привязали к опояскам лыжи. Бабушка осталась. Я слышал за спиной милый старческий шепот:

– Ни пуха ни пера вам, охотнички!

Дед вскинул на плечи огромный пестерь с сухарями и морожеными пельменями – охотничьим припасом.

– Пошли, – сказал он каким-то новым, помолодевшим голосом.

Вечерело. Тихо было в снежном лесу. Склоны гор были охвачены широкими тенями. Дед шел впереди, по бокам бежали собаки. Скоро перевалили через горный хребет и опустились в заповедную долину Двух Ручьев. Там была избушка, построенная когда-то дедом для промысла. Вокруг избушки стеной стояли мохнатые ели и пихты.

…В камельке потрескивали дрова, пламя бросало на стены светлые отблески. Дед готовил ужин, рассказывал о своей молодости, о повадках красного зверя.

Утром, чуть свет, вышли на промысел. Дед ставил капканы, плошки, поставухи. Я шагал за ним по пятам, приглядывался. В лесу весело щелкал мороз. Снег на полянах лежал голубыми озерами.

Дед бормотал над ловушками:

– Встану я, раб божий Спиридон, перекрестясь, пойду, благословясь, из ворот в ворота, из дверей во двери, на восток, на запад. Ставлю ловушку на лисицу рыжую, на лисицу чернобурую, на темного соболя…

Потом долго натирал капкан пихтовыми лапками.

– Запоминай науку, Матвей. Голой рукой железо трогать – боже упаси. Зверь хитер. Он, поди-ко, за версту чует. Самое любезное дело пихта: отшибает человеческий дух.

Он ловко срезал деревянной лопатой снег, опускал в лунку капкан, засыпал его сверху.

На другой день взяли ружья, пустили собак. Лыжи легко скользили по мягкому снегу. Мы шли в сторону от ловушек, потому что собаки могли попасть в расставленные дедом капканы. На поляне, почти из-под лыж, разбрызгивая снег, поднялась тетеревиная стая. Треск проворных крыльев напугал меня, и я не успел вскинуть ружье. Дед выстрелил, два черныша упали на снег.

– Знатную похлебку сварганим! – улыбнулся старик. – А ты что? Особого приглашенья ждешь?

– Прозевал.

– В лесу зевать не полагается: гляди в оба, зри в три, – наставлял дед. – Зеваки лапти плетут да на полатях валяются.

Первые дни не очень везло. В ловушки никто не попадал. Крупный зверь, по словам деда, куда-то переместился. Охотились на белок. После каждого выстрела дед кричал:

– Ком на пол!

Я однажды спросил:

– Зачем говоришь эти слова? Разве белка и так не упадет?

– Кто же ее знает, – смущенно ответил старик. – Может не упасть.

У Пестри был широкий поиск. Он работал сам по себе, но когда Урма находила белку, подавала голос, он бешеным скоком летел к ней, помогал облаивать.

Первую мою белку-подранка Пестря схватил поперек тушки. Зверек изогнулся, вонзил резцы в ноздри собаки. Пестря визжал, катался по снегу, но белки не выпускал.

– Помоги, дедко! – крикнул я. – Она порвет ему ноздри!

– Пусть привыкает, – спокойно сказал дед. – Урма по первому году тоже брала как попало, доставалось и ей.

Я помог Пестре освободиться от белки, а дед ворчливо наставлял пса:

– Учись, учись, дурак! Бери за горло, и она не укусит. Не научишься брать бельчонок – не возьмешь куницу, не возьмешь соболя. А раненую рысь за бок схватишь – кишки выпустит!

И он показал, как брать: сунул белку в пасть кобелю, сжал его челюсти. Пестря фыркал, тряс головой, а дед посмеивался:

– Вот так! Вот так!

Валил снег, дули жгучие ветры. В такие дни белка хоронится в гайне, ее не видно. Но собаки облаивают дерево. Дед стучит обухом топора по стволу, я оглядываю запушенную снегом ель.

– Ну что? – спрашивает дед.

– Не видать.

Потом я остукивал дерево – старик высматривал, но и он ничего не видел.

– Полезай на дерево, Матюха!

С ружьем за спиной я поднимался по скользким, обледенелым сучьям. Стыли руки, колючий снег набивался за воротник. Я тряс дерево, гикал, взбирался почти к самой вершине. И белка наконец оказывала себя.

– Стой, вижу! – кричал дед.

Я опускался. Ухал выстрел, зверек падал, и его на лету подхватывали собаки.

Бывало белка сидит на таком дереве, что на него не взобраться. Тогда я лез на соседнее, обнаруживал зверька, прилаживался и стрелял.

Однажды после сильной отдачи я сорвался с пихты и упал. На счастье, под деревом был мягкий сугроб.

– В твои годы я падал – счету нет, а живу до сей поры, – успокаивал дед. – Когда летишь с дерева, норови на ноги встать: они, брат, пружинят, ноги-то.

Вечером, в избушке у камелька, я спросил деда: не видал ли он жар-птицы? Какая она? Какое у нее перо?

– Да ведь как сказать? – ответил старик. – Она, поди, не всякому себя оказывает. Подойдешь к ней, обернется ронжею или черным дятлом – вот и раскуси. Лик ее вряд кто видал. Одним словом, волшебная птаха. Да погоди, доберемся до нее.

– А что, ежели поймаем? В один год разбогатеем, на охоту не пойдем.

Мои слова напугали деда.

– Наплетешь тоже! О богатстве думать не моги: от него всякая скверна по земле идет. Как это – не ходить на охоту? Человеку ноги, руки даны, чтоб трудиться.

Я молчал. Он подкинул в печку дров, продолжил свою мысль:

– Ты, парень, за легкой поживой не гонись: увидишь в чужом капкане горностая, лису или кого другого– не бери! Хозяин придет – сам возьмет. Чужая собака гонит зверя – стрелять не смей! У нас в роду того не было – чужим корыстоваться. У кого совесть не замарана, тот по ночам крепко спит, все люди ему други да приятели. Запомнишь, что говорю?

– Запомню, дедушка.

Пробыли в тайге две недели. Крупного зверя не убили, жар-птицу не поймали, но принесли много белок, все шкурки были первого сорта.

Дед был доволен. Обо мне и говорить нечего.

Бабушка была рада нашему приходу, нашей удаче, рассказала деревенские новости. Дядя Ларион опять «оперился» и надел золотую коронку на зуб. В городе Ларион познакомился с каким-то доктором, начавшим лечить ревматизм и подагру муравьиным соком и припарками из ошпаренных рыжих муравьев. В наше отсутствие Ларион отвез доктору два воза муравьищ, получил много денег, на днях собирается опять ехать.

– Скажи на милость! – усмехнулся дед. – Да как он того доктора отыскал?

– Это уж его спроси, – смеялась бабушка.. – Хвастает, что на муравьях большой капитал заработать можно. Народ к доктору валом валит. Муравьища только давай, только давай!

Мать сказала:

– А ведь, пожалуй, зря Матвейку не пустили в письмоводители к Лариону. Голова у Лариона шибко варит.

Дед махнул рукой.

– Ну его, пустобреха! К весне снова все профукает.

Глава двадцать вторая

Мы немного отдохнули дома и опять ушли на лыжах в долину Двух Ручьев. Снегу прибавилось, стало труднее добывать белок. Лайки сильно уставали. Я ждал встречи с дорогим зверем, и этот день наступил.

…Сперва негромко тявкнула Урма, затем подал голос Пестря, и обе собаки прытко понеслись по увалу.

Дед остановился, снял шапку. Глаза его были широко раскрыты, лицо напряглось.

– По красному, – сказал он. – Ну, Матвейко, гляди!

Я еще не знал, кого гонят собаки, но по лицу деда догадался – зверь стоящий.

Мы постояли, прислушались и, определив направление гона, вышли на собачий след. Снег был глубокий, но твердый – лыжи не проваливались. За плечами у деда висели пудовые тенета для ловли соболей. Согнувшись и взмахивая длинными руками, он летел, как на крыльях.

Мы обходили толстые валежины, скатывались в лога, взбирались по голым обледенелым кручам. Впереди, взлаивая, бежали собаки. Перехватывало дыхание. Казалось, никогда не догоним зверя. Хотелось остановиться, передохнуть, и я негромко поддразнивал деда:

– Дедушка, наверно, не тот попал? Ишь, как здорово чешет!

Старик оборачивал злое лицо, шипел:

– Провались ты, бесенок, пустая голова!

Бежали часа два. Я выдохся, начал отставать. Но тут собаки «посадили» зверя. Ухо мое поймало спокойный призывный лай, можно было различить тонкий голос Урмы, глуховатый и гулкий басок Пестри.

Осторожно подошли к собакам. Зверь сидел на высокой косматой пихте. Должно быть, такие деревья созданы в наказание охотникам: на них невозможно ничего разглядеть.

Дед взвел курок фузеи, обошел пихту. Я вытягивал шею, глядел во все глаза – ничего не видел! Дед вскинул ружье, прицелился. У меня сжалось сердце: он убьет!

Как завидовал я зорким глазам деда! С каким волнением следил за ним! Курок фузеи шлепнул: сейчас грянет гром – и зверь упадет на снег, как падали сотни других зверей и птиц на прежних охотах.

Выстрела же нет и нет. У деда и раньше случались затяжки, такая уж нескладная фузея. Но сейчас тишина была необычно долгая.

«Осечка!» – сообразил я, и стало немного легче.

Дед подсыпал в капсюль порох, насаживал новый пистон. Всегда спокойный, уверенный в себе, теперь он торопился.

Рядом со мной, задрав голову, повизгивал Пестря. Я глянул в то место, куда направлена собачья морда, и заметил темный комок возле ствола.

«Вот он, соболь! Опередить деда – зверь упадет к моим ногам, и я возьму его в руки, я!»

Сколько раз снилось это во сне! Холодок пробежал по спине. Какое-то новое чувство свободы и удачи охватило с ног до головы.

Я вскинул ружье и, не целясь, нажал спуск.

Соболь, почудилось мне, насмешливо фыркнул, сорвался с пихты и понесся «грядою» – с дерева на дерево. Собаки бросились в угон.

«Что наделал!» – подумал я, и горечь сдавила грудь.

Дед повернулся – кулаки сжаты, лицо растерянное. Я ждал, что он прибьет меня, и готов был покорно принять любые удары: заслужил!

Он замахнулся, но не ударил.

– Фефела! Взял на свою шею помощника!

И снова мы встали на лыжи, заскользили по скрипучему снегу. Далеко-далеко впереди лаяли собаки…

Встреча с красным зверем всегда волнует охотника. А в тот памятный день, когда решалась моя судьба промышленника, я был охвачен такою горячкой, что не чувствовал земли под ногами.

Соболю, должно быть, надоело скакать по деревьям: он схоронился в халуй – груду валежника. Собаки прыгали вокруг халуя, рыли лапами снег, повизгивали, но до зверя добраться не могли.

Дед поставил фузею к дереву, стал развертывать тенета, похожие на крепкую рыболовную сеть.

Мы быстро затянули халуй со всех сторон. Через каждые три шага дед ставил подпорку, втаптывал в снег нижний край тенет, чтоб соболь не прошмыгнул низом. Когда тенета сомкнулись, стало веселее: дело идет на поправку!

Если зверь убит, лайка бережно схватит его, подаст хозяину. Подранок и живой сопротивляется – собака в азарте рвет дорогую шкурку. Дед, боясь, что Урма и Пестря порвут соболя, вывел их из круга, отдал мне.

Я встал поодаль. Старик тыкал шестом в щели халуя, ворочал сваленные крест-накрест валежины, покрикивал:

– Кыш! Выходи, выходи, божья тварь!

«Божья тварь», однако, не спешила выходить. Собаки рычали, рвались, трудно было укрощать их. Наконец соболь все-таки выскочил, попал в тенета, но не запутался и стал носиться по кругу. Дед ударил его шестом и… промахнулся!

Тут произошло неожиданное, Пестря опрокинул меня, бросился к тенетам, они упали, соболю открылся выход, и он, словно подброшенный пружиной, махнул через собаку, взбежал на дерево, пошел грядой.

Дважды зверь был в руках – и дважды упустили его! И в обоих случаях соболь ушел по моей вине. Теперь-то я был убежден, что дед прогонит меня в деревню, останется на промысле один, – что толку в помощниках, неуклюжих и бестолковых, как я? Было боязно взглянуть на деда.

– Пускай собаку, фефела! – крикнул дед.

И я пустил Урму.

Старик освободил Пестрю из тенет. Обе собаки бросились в угон за соболем.

Дед обрушил почему-то свой гнев на Пестрю.

– Проклятущая собачонка! Здоров, как лошадь, а ум куриный! Через него зверя не взяли! Повалил снасть, волчья образина!

Началась еще более изнурительная и быстрая гонка. Я изнемогал. Казалось, споткнусь, упаду на снег и не встану.

Дед скрылся из глаз. Собаки чуть слышно тявкали где-то на склоне увала. Выбиваясь из последних сил, я бежал по лыжне деда.

Соболь тоже, видимо, заморился: прыжки его становились короче, бег замедлялся. В редколесье он сорвался с дерева и чуть не попал в зубы Урмы.

Мы снова затенетили соболя в халуе.

Небо гасло, надвигалась ночь.

– Будем сторожить, – сказал дед, вытирая шапкой распаренное лицо. – Ночью брать несподручно, да и уходились здорово – еще упустим, не дай бог!

– Ну, понятное дело, – поддержал я старика, – утром возьмем.

Невдалеке от халуя срубили сухостойную ель, развели костер. Собак тоже тянуло к огню. Они были измучены, хотели есть, но что-то более сильное, чем голод и мороз, удерживало их возле тенет.

Я подзывал Пестрю. Он хватал из моих рук мерзлый хлеб, мгновенно размалывал челюстями и бежал к халую.

– Эх, чайку бы испить! – вздыхал дед, озаренный отблесками огня. – Котелка-то, старый дурень, не взял.

– Завтра в избушке попьем. Ради соболя потерпеть можно.

– Ладно, перебьемся, – ответил дед. – Я, от нечего делать, сказки баять стану. Слушай да мотай на ус.

– Уснем, а он подроет дыру под тенетами.

– Без нас не тронется, – уверенно сказал дед. – Он ведь чует, что копошимся, вот и притих: ждет, когда уйдем. А если и тронется, Урма упредит. Послухай сказку про медведя. В дальних краях, в темных лесах дремучих, на сибирском тракту проезжем, задумал один старичок со старухою постоялый двор выстроить, ямщиков обогревать, поить-кормить. Сказано– сделано. Ямщики валом повалили! Разбогатели старик со старухою, сот пять денег накопили. Прознали об этом разбойники, вздумали ограбить старика…

Дед ровно тянул нить сказки. Дома сладко было дремать под этот мягкий, певучий говор. Здесь я не мог заснуть. Один бок невыносимо жгло, другой застывал. Да и как спать, слушать сказки, если рядом соболь?

Старик тоже хитрил, притворялся спокойным. Близость соболя горячила и его. Он забывался ненадолго, внезапно вскакивал, тер глаза, набивая махоркой трубку.

– Что? Никак Урма тявкнула?

Я отвечал, как старший младшему:

– Ничего, спи, слушаю.

– Ежели ненароком того… богу душу отдам, – тихо проговорил дед, – Пестрю береги, никому не отдавай! Из него собака выйдет, каких мало. Урма сдавать стала, а Пестря годов десять прослужит. С ним без добычи не останешься.

Чудной старик! Вчера только ругал Пестрю последними словами.

На рассвете привязали собак к дереву, пошли с шестами в халуй. Дед яростно ломал и топтал валежник.

– Эге-е-ей! Кыш!

Соболь выскочил в двух шагах от меня, попал в тенета. Я навалился на него всем телом.

– Держи, держи! – кричал надо мной дед и взмахивал шестом. – Крепче держи!

Я ухватил соболя за шею. Лапы зверя запутались в ячеях тенет, но все же он до крови оцарапал мне руки. Я чувствовал холодок острых когтей, судорожные рывки, но рук не разжимал.

Дед легонько стукнул соболя шестом по голове – и все кончилось.

Я взял зверя за хвост, поднял над заалевшим от крови снегом.

До чего хорош! Темная ость с дымчато-бурым подшерстком на горбу отливала золотистою искрой. Невозможно было оторвать глаз от головы с большими ушами. Ноги потолще, чем у куницы, мех нежный и мягкий. Морда черная, в серой пестринке, шея и бока рыжеватого цвета, брюшко желточно-желтое.

Дед весело сказал:

– С полем, Матвеюшко!

Сладко кружилась голова. Теперь я – заправский охотник! Знаю, как ловить соболей, один найду дорогу к этим заветным местам. И жар-птица не уйдет, как уходила от деда!

Заря занималась над студеным лесом. Небо ярко синело. Собаки, обиженные тем, что охотимся без них, рвались и повизгивали.

Дед взял из моих рук соболя.

– Матерущий какой! – тихо сказал он. – Кабы не ты, он, гляди-ко, опять бы на дерево сиганул! Староват я, видно, стал, твердости в руках нет. Вот ужо заявимся домой, тебе фунт пряников куплю, розовых, с завитушкою.

Пряники! Я думал стать первым охотником деревни, а меня, как маленького, собираются угощать пряниками!

Но я не сердился на деда – мое сердце было наполнено радостью, я прощал ему все.