Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Глава четырнадцатая

Вожу маленького человека с птичьим носом. Объехали множество магазинов, останавливаемся у каменного особняка на перекрестке двух улиц.

– Подожди, – говорит он и скрывается в калитке. Жду два часа. Морозно. Зеленые звезды горят в вышине. Идут обозы, едут ломовики. Поглядываю на ворота, слезаю с козел, бегаю вокруг лошади, подпрыгиваю, стараясь согреться. Как долго пропадает седок! Но это верный заработок: и лошадь отдыхает, и деньги идут. Седок занял на целый вечер, – он богатый человек. О чем беспокоиться?

Из ворот выходит дворник с метлою.

– Чего стоишь, охломон?

– Барина жду.

– Какого барина?

– Да такого: серый воротник, чемоданчик в руке.

– До второго пришествия ждать будешь!

– Что ты, дядя?

– Двор проходной, – поясняет дворник, – и барин твой небось чай попивает на квартире или другого извозчика взял. Здесь вашего брата завсегда надувают.

Он пошаркал метлой по снегу и опять исчез, будто выходил-то нарочно – объявить такую неприятность. На улице тишина, только ветер чуть-чуть поет в проводах. Ждать ли еще?

Ловко провели!

Еду перепрягать. В кармане пусто. Хозяин отчитывает, обещает удержать два рубля из получки. Я молчу: кругом виноват.

Теперь боюсь подвоха. Когда седок скрывается в подъезде, не расплатившись, или обещает выслать деньги с горничной, я вздрагиваю. Опять уйдет! Опять штраф и ругань!

Дней через десять в вечернюю смену снова наскочил на меня этот человек, не заплативший денег.

«Теперь не убежишь!» – думаю я.

Была ли у него короткая память или обмануло его то, что в этот раз ездил я на Касатке, седок не чуял беды. Шутит со мной, беседует о погоде.

Долго кружим по городу. Подъезжаем к особняку.

– Обождешь.

С молотком в руке догоняю его у калитки, хватаю за шиворот.

– Ты… что, парень? – говорит он, подняв руку над головой. – Это как называется?

Еще раз оглядываю человека: не вышло ли ошибки? Нет, он. И теперь я держу его в руках.

– Плати!

Молоток занесен для удара.

– Уплачу. Только не дерись. Что за глупости? Я коммивояжёр. Денег нет, что ли?

И подает серебряный рубль.

Я опускаю деньги в карман.

– За старое два с полтиной кто платить будет?

– Ну? – удивляется он. – Я от тебя уже бегал? И долго ты ждал?

– Долгонько.

– Ай-ай-ай, какой глупый! Я сбежал, а ты все ждешь, ждешь?

И он так весело хохочет, так заливается, что злость моя тает.

И вот мы оба смеемся. Он щупает молоток, покачивает головой.

– Ты сурьезный дядя, как погляжу, А что, если бы денег не оказалось? Ударил?

– Обязательно.

Он, смеясь, дает смятую трешницу.

– Подай полтинник сдачи. Не прошел номер, плачу чистоганом. Ты не дуйся, должность моя такая: без обману нельзя.

Я обещаю в другой раз подвезти его дешевле. Мы расстаемся друзьями.

Вечером рассказываю об этом Кузьме и Волчку.

– Это что, – перебивает Кузьма. – У меня в прошлом годе случай был чище. Я проходные дворы, как свои пальцы, знаю. И вот наскочил гусь вроде твоего, из себя – щупленький, ну прямо дохлятина. Ездили, ездили – от лошади пар валит. Уж каки-таки дела у дохляка в казенных присутствиях были – не знаю. Подъехали к проходному на Ильинской. Он велит обождать, а сам, как мыша, юрк в ворота. Взяло меня сомнение. Не заплатит, думаю, паршивец. Я шасть в переулок, подъезжаю к другим воротам. Глядь – он тут. Воротник у пальтишка поднял, руки в карманах. Я подлетел, распахиваю полость. «Куда, говорю, прикажете, ваше сиятельство фон барон?» Он смекнул, что карта бита, голову опустил. Я в те поры осерчал на стрекулистов. Сколько раз убегали, наконец бог послал одного на расправу. Я его на снежок, давай волтузить: «Принимай за всех проходимцев!» Переулок глухой, однако народ сбежался. «За что, спрашивают, бьешь человека?» Я объяснил. Народ говорит: «Раз такое дело, бей, мужик, крепче, чтоб другим неповадно было». А куда крепче – я уж руки-ноги натрудил. Один прохожий, мастеровой человек, скорняк, помогать стал: отмолотили – красота.

Волчок смеется.

– Вот как надо, – говорит хозяин. – А ты своего отпустил, тычка в загривок не дал. Мотай на ус.

В ночную смену везу подвыпивших парней. Проехав три квартала, они платят двадцать копеек и слезают. Дома распрягаю лошадь, чищу санки: срезана кожаная обивка сиденья, унесен подножный коврик.

Агафон осматривает повреждения.

– Ремонт за твой счет, Матвей Алексеевич. Не обессудь, милый человек. Я не миллионщик, чтобы твои убытки на себя принимать.

Через неделю, тоже ночью, седок, бородатый мужчина, срезал суконную подкладку полости. Что за люди!

И опять штраф.

– Не разевай рот, деревня, – ворчит хозяин. – Седоки видят, что на козлах вотяк сидит, ну и тащат. Скоро хомут с лошади снимут. Ей-богу, снимут. А ты думал – как? И самого разуют.

Глава пятнадцатая

У вокзала садится офицер. Седок молод, красив, новая шинель темносерого сукна ловко обтягивает его фигуру, на плечах золотые погоны с одним просветом и тремя звездочками, на левом боку сабля в кривых ножнах.

Едем в ресторан «Ялта».

Лестно везти этого седока. Может, он встречался на войне с моим отцом. Может, отец служил под его началом. В ресторане офицер пробыл долго и вышел навеселе.

– К девкам! Слушай, малый, – говорит он, тыча меня кулаком в спину. – Я – герой Ляояна. Вези к блондинкам. Блондинку хочу, с голубыми глазами. Знаешь, где голубоглазые живут?

– Нет.

– Как так? Обязан знать. Ну, черт с тобой, вместе искать будем. Валяй на Сахалин!

Сахалинские заведения «работают» круглые сутки. На дверях каменных особняков медные дощечки с фамилиями хозяек. Днем на Сахалине тихо, а по ночам играет музыка, в освещенные окна видны танцующие пары, вышибалы – саженного роста мужики – выбрасывают из дверей на снег скандалистов и опьяневших гостей.

В Кочетах я никогда не слыхал, чтобы женщину продавали, покупали. Здесь о покупке женщины на ночь, на час говорят, как о погоде и пище. Я не могу к этому привыкнуть, и каждый раз, когда везу кого-нибудь на Сахалин, становится не по себе, будто участвую в грязном и постыдном деле.

– Погоняй! – кричит офицер. – Не покойника везешь!

Стегаю кнутом Бардадыма. Седок, развалясь в сиденье, напевает «Варяга» и бормочет: «Голубушка моя – сабля».

Объехали чуть не все заведения. Офицер, звеня шпорами, поднимается на второй этаж, с бранью выбегает обратно.

– Куда завез? Разве это девки! Пошел дальше!

В заведении мадам Похлебкиной он пробыл около часа. Вышел совершенно пьяный, с бледным лицом, в расстегнутой шинели.

Я распахиваю полость.

– Куда прикажете?

– На вокзал, единым духом! Опоздаем к поезду – изобью, как собаку!

Бардадым летит крупной рысью, но офицеру кажется, что едем недостаточно быстро.

– Гони! – покрикивает он. – Гони, а то изобью!

От жеребца валит пар, из-под копыт искры. У вокзала герой Ляояна слезает. Ночь. Падает редкий снежок. На площади пустынно. Даже городовой, стоявший обычно на этом месте, куда-то исчез. Одиноко горят электрические фонари.

– Ваше благородье, деньги!

Офицер, повернув голову, качается на высоких ногах.

– Что?

– Деньги! Пять рублей по таксе.

– Я защитник царя и отечества, а ты, червь презренный, деньги спрашиваешь? Голову срублю.

Он вытаскивает из ножен саблю и, поскользнувшись на скрипучем снегу, падает.

Вытягиваю его кнутом по лицу раз, другой, гикаю, хлопаю вожжами. Бардадым уносит меня. Ветер дует в лицо. Чувствую на лбу колючий холодок.

По дороге встречается Кузьма. Рассказываю о своей беде.

– Идиет, – усмехается он. – Такие случаи бывают постоянно, и хозяину о том не следует говорить. Он в месяц штрафов напишет – в год не отработаешь.

– Да ведь денег нет. С чем приеду?

– Ну, как есть ты, братец мой, деревня! – удивляется Кузьма. – Фартануло – все не отдавай. Мало заработал – добавь. Вот и выйдет середка на половинке. Без смекалки нашему брату подохнуть можно.

Я напоминаю про обыски.

– У меня найди попробуй, – хвастает Кузьма. – Подальше прячь.

Занимаю у Кузьмы два рубля, сдаю «выручку» Агафону.

Но нельзя занимать каждую неделю. Кузьма прав: надо приспособляться. Делаю тайничок за обшивкой санок. В удачные дни понемногу откладываю.

Во время перепряжки хозяин подходит к санкам, обметает снег, осматривает обивку. У меня падает сердце.

«А что, если найдет?»

Столкновения с седоками повторяются изо дня в день. Одни, не заплатив, убегают в проходные дворы, другие суют кулаком в нос, третьи норовят обсчитать, всучить в темноте фальшивый рубль.

Как жить по правде среди таких людей?

Без тайника в санях пропаду. Надо лгать, изворачиваться!

Я знаю проходные дворы, опасные переулки, научился угадывать любителей бесплатной езды. Крепнет дружба с Кузьмой и Волчком. Правда, работники любят порой зло пошутить, но все-таки они хорошие товарищи. Я ценю это. Кузьма и Волчок сильно выпивают. Домой привозить спиртное нельзя. Агафон бранится. Работники пьют на стоянках прямо из горлышка бутылок, закусывают печенкой. К вечеру оба едва держатся на ногах. По субботам приглашают на Сахалин. Я отказываюсь.

– Что мозгляка строишь? – спрашивает Волчок. – Один раз живем на свете. Гуляй, пока сердце горит да глаза не потухли.

– С души воротит, – признаюсь я, – отстань.

– Только до первого раза, – соблазняет Волчок. – Кто плавать не умеет, в воду прыгать спервоначалу тоже страшно, а потом – обойдется, каждый день тянет. Так и в этом деле. Попробуй, малый! И водку не пьешь. Какой ты мужчина?

Я молчу.

– Против бабы ни один святой не устоит, – вставляет Кузьма, и так странно слушать его глуховатый, с низкими переливами голос. – В прошлом годе барин книжку в пролетке оставил, сочинение графа Толстого, «Отец Сергий» называется. Ужасно занятная история. Один князь или граф, Степан Касатский, надумал стать святым, дал зарок не прикасаться к женскому полу. Сказано – сделано. Постригся в монахи, назвался отцом Сергием, выкопал пещеру-келью, живет, богу молится. Только узнает об этом одна красивая вдовушка-егоза, по фамилии Маковкина, тоже из богатых, является соблазнять отца Сергия. Он ее принял за беса, стал отгонять молитвой. Не помогает. Тяпнул топором по своей руке, отрубил палец. Вот до чего был тверд в боге человек. Бабенка, понятно, испугалась, дала стрекача.

– Устоял, значит? – говорит Волчок.

– В этот раз – да, – отвечает Кузьма. – Только все равно ему святость боком вышла. Много лет спустя доконала его бабенка, даже не красивая и дура. Не мог себя укротить, согрешил, пришлось бросить келью. В бродяги подался человек, стал Иваном-непомнящим. Я читал книжку извозчикам. Смеху было!

– Что тут смешного? – спрашиваю я.

– Ты, видать, ни разу не переспал с женским полом? – скучным голосом допытывается Кузьма.

– Нет.

– Оно и видно.

Перед сном Кузьма рассказывает о своих любовных похождениях. И всегда что-нибудь грязное, мерзкое.

– Ездил я в том году у Федора Халявина, – начинает он шепотом, чтоб не услыхал хозяин. – Кони – первые в городе, сам был молод, усы, как полагается. Ну, и девчонки, правду молвить, заглядывались. Кухарье, горничные, белошвейки. Подмигнешь бывало: «Эй, прокачу!» Девчонка садится, и вези ее, куда хочешь, вся твоя. Ночка темная да небо черное нам свидетели.

– Это чепуха, – перебивает Волчок, – ты, Кузя, насчет благородных объясни. Удавалось благородных хороводить?

– Бывали благородные, – сознается Кузьма. – Катал купчиху Антонину Васильевну Рублеву. Мужа ейного я тоже знал – старик, на всех зверей похож. Антонина Васильевна в те поры годов тридцати была, – лицом белая, пышная. Везу ее. Она со мной – тары-бары, пустые амбары. Допытывается, есть ли жена, и тому подобное. Подъехали. Дает пятерку – наездили рубля на два – и сдачи не берет. Я, конечно, благодарю. День был субботний. Антонина Васильевна как бы невзначай спрашивает: «Что завтра делать будешь, господин извозчик?» – «Отдыхать по случаю воскресенья, ваше степенство». Она глаза опустила. «Не зайдешь ли кровать передвинуть? Супруг на ярмарку отлучился, одна управиться не могу».

Являюсь на другой день. Встречает как гостя. На столе – закуски, вино. Садимся, выпиваем, беседуем. В квартире никого нет. Прислуга на гулянку отправлена.

– Не томи, дьявол, сказывай: чем кончилось? – торопит Волчок.

Волчка не видать в темноте, но кажется, он глядит на Кузьму бараньими глазами, лицо у него глупое. Я укрываюсь одеялом, чтобы не слушать. Но работники, забывшись, говорят во весь голос.

– Конец известный, – внушительно говорит Кузьма.

– Ну? – смеется Волчок.

– Да, – хвастливо продолжает Кузьма. – И наладили мы с Антониной Васильевной: супруг из дому, я в дом. Одним словом, пожили душа в душу, нечего бога гневить.

– Теперь слухайте, – говорит Волчок, – я скажу, как офицерову жену на Липовую гору цветы собирать возил.

Хозяин стучит кулаком в стену.

– Эй, полуночники, раскаркались. Я вам поговорю!

Работники умолкают. Кузьма крестится и зевает. Через минуту он сладко храпит. Волчок тоже посвистывает носом. Я долго ворочаюсь в постели.

Глава шестнадцатая

Мы стояли с Волчком на одной колоде. Поговорили по душам. Оказывается, звать Волчка Сергеем. Восемь лет назад он пришел в город, чтоб заработать на корову и немедля вернуться с деньгами домой: таков был наказ матери. Отец у него помер давно.

Когда было накоплено двадцать рублей, в ночную смену он столкнулся с ломовиком. Ломовик сильно помял и оцарапал ему санки. Хозяин оштрафовал Сергея на двадцать пять рублей. «Коровьи» деньги поглотил штраф. С горя Волчок запил, а дальше пошло и пошло!

– В деревне мать меня все еще ждет, – рассказывал он с тихой грустью в голосе. – Сперва посылал ей немного к праздникам, теперь же все пропиваю. Мать шлет жалостные письма, зовет домой, я даже не отвечаю. Некогда! Да и что ответишь? Стыдно, брат!

– Зачем же пьешь?

– Ах, зачем, почему? – встрепенулся Сергей. – Думаешь, легко объяснить и оправдаться? Жизнь какая-то непонятная – вот и пью. Сидишь на козлах целые сутки в любую погоду, вырабатываешь десятку в месяц. Тебя обыскивают, подозревают в воровстве, походя бранят. Ни одежи приличной, ни обуви – ничего нет. А глянешь кругом – ходят по улицам чистенькие, разодетые люди, ни черта не делают. Им театры, балы, благородные собрания, клубы, кинематографы, рестораны. Все им, тебе шиш! Почему такое? Задумаешься – тошно станет. А хватишь стаканчик водки – все туманом обволакивается, и на душе легче.

Такая же неприглядная судьба у Кузьмы. Придя в город, он думал накопить деньжонок, завести лошадь, свою биржу, стать маленьким хозяйчиком. Двадцать лет ездит на чужих козлах, ничего не накопил. Мечты о своем хозяйстве давно забыты. Утешение – та же водка.

– Обасурманился, – сказал однажды про себя Кузьма. – Где уж на ноги встать? Дело мое пропащее.

Я пытаюсь представить будущее этих работников, и мне становится страшно. Семьи у них нет, на черный день не сберегли ни гроша. А если заболеют? А придет неминучая старость? Что тогда делать? Кто им поможет, кто позаботится о них? Говорят, есть какая-то богадельня или дом для одиноких стариков, но попасть туда не менее трудно, чем верблюду пролезть сквозь игольное ушко. Судьбы Кузьмы и Сергея беспокоят меня.

«Неужто и я так? Неужто прав убогонький духом учитель Федор Павлович?»

В тот вечер работники приехали в более сильном подпитии, чем обычно.

Покончив с обыском, хозяин придвигается к ним вплотную.

– А ну-ка, дыхни!

– Что полоумство разводишь? – обороняется Кузьма. Глаза его, маленькие и острые, сверлят хозяина. – Мы не лакеи, да и крепостного права нынче нет.

– Дыши, а не то прогоню к чертям, – не отстает хозяин. – Я управу найду!

Они дышат ему в лицо сивушным перегаром.

– Нализались, – ворчит Агафон, взмахивая кулачками. – Насквозь протухли, курицыны дети.

Он бегает по комнате с острой усмешкой на губах.

– От мороза пьем, – оправдывается Кузьма, – целый день на козлах. От труда выпить не грех, я полагаю, и орать тут, хозяин, нечего. Весь народ пьет. Опять же погода…

– Восемнадцать часов работаем, как на барщине, – вставляет Волчок.

Хозяин подпрыгивает, как петух, брызгает слюной, бородка его трясется, щеки розовеют.

– На какие капиталы зелье трескаете? А? И что примечаю – есть мало стали: в обед сыты, вечером аппетита нет. Колбаску на колодах жрать навострились! А может, в ресторане «Ялта» на хозяйские денежки питаетесь? Я все вижу, меня не проведешь!

– А ты корми, как полагается, – сердито сказал Волчок. – Целый год угощаешь картошкой в мундире, кислой капустой да редькой с квасом. С души воротит!

– Я ем то же, что и вы, меня не воротит.

– Дело хозяйское, – усмехнулся Волчок. – Можешь лопать ржаную солому, а нам подавай настоящий харч, как у всех добрых людей заведено.

– Ишь, баре какие! – возмутился хозяин. – Свиных отбивных прикажете завтра подать? На третье – компот из яблок?

– Чего ты шумишь, старик? – насмешливо спросил Кузьма. – Ведь скоро помрешь. Сын твой – обалдуй-полоумок. И капиталы невесть кому достанутся. Все же прахом пойдет. Ты бы заодно с нами уж приналег на свиные отбивные, на компоты. Раскинь мозгами – тут резон определенный.

– Не ваше дело! – кричит хозяин. – В монастырь отдам, на помин души пойдет.

– А монахи тоже пропьют, с девками прогуляют, – не сдается Кузьма.

Молчание. Хозяин крестится.

– Господи, владыка небесный, прости меня, раба недостойного, слушаю богомерзкие слова.

– Монахи – первые ерники, – говорит Волчок. – Это богу и всему свету давно известно.

– Врешь, углан! Врешь, сатана!

– Чего врать? – обижается Волчок. – Я кутейное племя сотни раз на Сахалин возил. Переоденутся в гражданскую одежду: «Вези к отроковицам».

Кузьма хохочет.

– Истинная правда. Я тоже возил: отроковиц монахи любят.

– Богохульники, икон постыдитесь! В полицию пожалуюсь.

– Экой ты гад! – грубо говорит Кузьма. – Чистая гадюка!

Хозяин ударяет его медным подсвечником по лицу.

– Ах, так! – кричит работник.

Хозяин опрокинут на пол. Кузьма пинает его ногами.

Я пытаюсь оттащить Кузьму. Волчок сердится, дергает меня за руку.

– Не смей, обоюдная драка. Хозяин первый начал.

Агафон катается по полу, кричит «караул».

Фекла выбегает во двор. Хозяин ругается, охает.

Падают стулья, горшки с цветами, опрокидывается стол. Волчок подзадоривает приятеля:

– Бей, Кузьма, круши! Садани под вздох.

Приходит городовой с дворником. Работников уводят в участок. Утром захожу в хозяйскую половину. День теплый. Солнце, столь редкое в зимние дни, бросает сквозь оттаявшие стекла мягкие лучи. Агафон лежит на кровати, укутанный ватным одеялом, с подтеками и ссадинами на щеках. Пахнет чем-то терпким, удушливым.

– Никак почки отбил, варнак, – шепчет хозяин, скривив лицо. – Порядки пошли, а? Эх, народ-люди! В своем доме убить могут. Скоро и ты запьешь, драться полезешь. Прогоню всех. Коней, санки, пролетки, сбрую – все продам. Войду компаньоном в свечной завод – приглашают давно. Там дело спокойное. Бунты кончились. Теперь народ богу молиться начнет, свечи ходко пойдут. Только бы встать на ноги, болит все тело.

Хочется напомнить хозяину слова: «Всякое битье на пользу», но почему-то жаль старика.

– Подай-ка примочку, – просит он.

Я иду за лекарством.

Кузьму и Волчка держали в полиции два дня. Хозяин рассчитал обоих, продал упряжки, на которых они ездили.

Меня предупредил:

– Мотри, Матвейка. Ежели что – и тебя вытурю. Пойдешь мостовую гранить.

Я научился хитрить, штрафов стало меньше, но каждую неделю ношу передачи деду, Зинаиде Сироте, Всеволоду Евгеньевичу, и остается совсем немного денег, а в деревне бабушка ждет, когда-то пошлю ей пятнадцать рублей на корову.

Глава семнадцатая

Бойкий человек в клетчатом сером пальто, которого я отвез на вокзал, сунул прейскуранты.

– Погляди на досуге: может, что приглянется – выпишешь. Только поторапливайся: спрос на издания велик. Опоздаешь – ничего не получишь. Подписку принимает любое почтовое отделение.

Я взглянул на цветные бумажки с отпечатанными в типографии буквами. Боже, сколько всяких вещей на свете! И цена подходящая.

Вот предлагается волшебная книга.

«Искусство сделаться даровитым писателем». Составил учитель словесности И. М. Погорельский (псевдоним). Цена 1 рубль.

Вот другое сочинение: «Смерти нет».

Вверху нарисован череп человека со скрещенными в его зубах костями. Под черепом написано:

«До сих пор люди боялись смерти из страха перед неизвестностью. Великие ученые раскрыли нам эту недосягаемую тайну, подробно излагая нашу жизнь после смерти. Желая сделать великую тайну общедоступной, мы выпустили в свет книгу полного собрания сочинений Карла дю Преля «Тайна человека – спиритизм».

«Следуя указаниям нашей книги, каждый легко может вызвать из загробного мира тени умерших родных или близких. Цена книги в 200 стр. 1 рубль 50 коп. Наложенным платежом 1 р. 75 коп. Вместо денег можно высылать марками. Деньги и марки адресовать: С.-Петербург, Невский проспект, д. № 105, кв. 19, в редакцию «Живое слово», отдел С. О. В. 20».

И вот еще прейскурант с изображением ведьмы, скачущей на помеле под звездным небом.

«Народные знахарства, заговоры и заклинания, или путь к успеху и исцелению недугов и болезней».

«Пропечатанная по истлевшим рукописям, нечаянно найденным в трубе жилища одной знахарки, эта книга убережет всякого от всех несчастий земных и болезней лютых. Прочтя ее, можно заговорить или напустить глаз, на кого тебе будет нужно. Из простых камней делать бриллианты, рубины, топазы. Цена с пересылкой 1 р. 25 коп. Вместо денег можно высылать почтовые и гербовые марки в заказном письме, а также высылается наложенным платежом без задатка за 1 р. 50 коп. Деньги и марки адресуйте: «Москва, Лубянская площадь, книжный магазин «Надежда». Отделение С. О. В. № 3».

Я задумываюсь. Загробный мир, знахарства и заговоры не прельщают. Но «Искусство сделаться даровитым писателем» надо купить. Пушкин, Некрасов и Плещеев пользовались, наверное, этой самой книжкой псевдонима И. М. Погорельского. И мои стихи напечатают в школьных хрестоматиях.

Вот она, жар-птица! И все это стоит один рубль!

Вспоминаю свою неудачную поэму о Симонихе, разговор о стихах со Всеволодом Евгеньевичем. Почему же тогда учитель не сказал про книгу «Искусство сделаться даровитым писателем»? Может, он ничего сам не знал об И. М. Погорельском? Да и немудрено! Кочеты – такая глушь. Учитель отстал от жизни.

Надо спешить. Я сажусь на облучок, гоню Барда-дыма к почте. Седобородый чиновник в засаленном сюртуке принимает подписку, дает квитанцию. Чиновник смотрит на меня почему-то с усмешкой. Я не обращаю на это внимания. Будущее представляется как сказка.

В тот день приезжаю домой ранее обыкновенного. Хозяин не страшен. Что он теперь?

Должно быть, вид мой необычен. Агафон щурится.

– Что-то козырем ходить стал? Деньги нашел или что?

– Нашел.

– Много?

– Хватит, Агафон Петрович.

– Сурьезно разговариваю. Может, в санках кто бумажник оставил? Это бывает. Давай мне.

– Ничего не нашел, а скоро уйду. Ищи работника.

– Понимаю. Теплое местечко приглядел.

– Да уж, видно, так.

– Учишь вас, чертей деревенских, обтесываешь мозги, из сил выбиваешься, а вы чуть только оперились в городе – хвост дудкой: ищи другого.

…Невысокий худощавый человек в потертом пальтишке сам откидывает полость.

– В Горькую слободу, полтинник.

Цена подходящая, человек трезв, но я помню хозяйский наказ. Горькая слобода – опасно.

– Не поеду.

Седок уже не молод, черные волосы вылезают из-под каракулевой шапки.

– Та есть как не поедешь? Занят, что ли?

– Не велено ездить в Горькую слободу.

И я выкладываю все, что слышал от хозяина. Человек улыбается.

– Потешный, должно быть, хозяин, да и ты хорош: сказкам веришь. Ну-ка, давай поехали.

Я трогаю Бардадыма. Будь что будет!

– Хочешь знать – лишь в Горькой слободе и живут настоящие люди, – говорит седок. – Запомни: рабочий человек не обидит. Бывают драки, поножовщина. Извозчиков, случается, бьют. Но это ведь огарки, не мастеровые. В семье не без урода. Вы уж с хозяином решили: вся Горькая слобода – жулье да разбойники. Нехорошо, брат.

Мне даже неловко за свой страх.

Всю дорогу разговариваем. Седок спрашивает обо всем: кто я, откуда родом, сколько зарабатываю, есть ли товарищи. Всегда было почему-то неприятно, если седоки, особенно подвыпившие, приставали с разговорами. В их словах я улавливал любопытство бездельников. На этот раз хочется выложить все.

– Зря, друг мой, нанялся в извозчики, – говорит седок. – Хозяин из тебя прохвоста или стяжателя сделает. Шел бы на завод, на фабрику.

– Ходил… Не берут.

Подъезжаем к деревянному домику. Седок слезает, дает деньги.

– Заходи, побеседуем. Конь передохнет малость.

Хочется зайти к нему и боязно.

А вдруг весь разговор направлен к тому, чтобы опутать, заманить и ограбить? Разденут самого, угонят лошадь.

Смотрю в лицо седока, и сомнения отпадают. Нет, с таким хорошим лицом нельзя быть грабителем.

Привязываю лошадь к тумбе. Переходим дворик. Седок протягивает руку.

– Давай познакомимся: Николай Павлович Яхонтов.

Я называю себя. И вот мы в комнате. В углу этажерка с книгами и журналами. Вдоль стен полки, тоже заставленные книгами. Какое богатство! Я никогда не видал столько книг.

– Неужто все прочитано?

Яхонтов кивает.

– Прочел, мой друг, прочел. И, кроме этих, еще кое-что читал, изучал. А что ты читал?

Вспоминаю кочетовскую библиотеку Всеволода Евгеньевича, купленные мною книжонки о сыщиках… Куда уж мне!

– Скоро сам буду сочинять книги, – важно говорю я, вспомнив о квитанции на заказанное «руководство» к достижению счастья.

– Да ну? – усмехается Николай Павлович. – Ты, брат, порядочный комик. Написать хорошую книгу – это значит потратить десяток лет упорного труда. Откуда пришла такая мысль?

Достаю из кармана прейскуранты, развертываю перед Яхонтовым.

– Вот, все это скоро получу. Можно и вам тоже выписать. На почте, наверно, еще берут заказы.

Николай Павлович смотрит на бумажки, как-то странно скосив глаза, и смеется. Потом лицо его темнеет, губы вздрагивают. Разорвав прейскуранты, он брезгливо швыряет их в угол.

– Негодяи, подлые души, – говорит он сдавленным голосом. – Что делают!

Я, оробев, опускаю голову.

– Садись, поговорим, – приглашает Яхонтов. – Тебе нужно понять многое. Не всякому слову можно верить, хотя оно и отпечатано в типографии на хорошей бумаге. Поглощать глупую болтовню продажных писак хуже и вреднее, чем не читать вовсе.

Он подает толстую книгу.

– На, читай, прочтешь – приходи за другой. Страницы не загибай, не пачкай, книгу любить надо. Чего не поймешь, объясню. Вообще, не стесняйся, заходи почаще, дружить будем.

Я озадачен: вчера город казался грязным пустырем, где одиноко бродят озлобленные, недовольные люди и, как могут, пакостят друг другу.

И теперь, без малейшего усилия с моей стороны, паутина разорвана. Незнакомый человек протянул руку. Значит, везде есть стоящие люди, только надо столкнуться с ними.

– Нравится город?

– Нет.

– Беда в том, что ты начал знакомство с городом не с того конца.

Каждое слово его значительно, голубые глаза светло улыбаются. Люди городских окраин, пьяницы, огарки и кошкодеры показались другими. Я рассказываю новому другу о дедушке, о Всеволоде Евгеньевиче, о Зинаиде Сироте.

– Как фамилии? – спрашивает он. – В какой камере сидят? Срочные? Следственные? Так, так. Это интересно.

Он записывает что-то на листке бумаги. Потом долго расспрашивает о кочетовской жизни, про Всеволода Евгеньевича.

– У тебя был золотой учитель, – говорит он внушительно. – Таких, к сожалению, мало еще в деревне. Удивляюсь, как ты, ученик Всеволода Никольского, польстился на глупые прейскуранты… Впрочем, возраст виноват: ветерок в голове. Это пройдет! Теперь что читаешь?

– Некогда читать.

– Как некогда? – возмущается он. – А на колодах вы иногда долго стоите в ожидании седоков. Вот и читай!

Я даже вздрагиваю. Как это в голову не приходило? Ведь сколько часов пропадает зря!

Пора уходить. Я понимаю это и все-таки не могу подняться: так хорошо в маленькой, бедно обставленной комнате, главным украшением которой служат книги. Улыбка не сходит с лица хозяина. Он кажется теперь моложе, чем на улице, мягче и добрее.

Прощаясь на лестнице, Яхонтов говорит:

– Постараюсь на завод устроить, потолкую кое с кем из ребят. Не отчаивайся, парень. У тебя все впереди.

Завод! Чудесное обещание! Прейскуранты совсем вылетают из головы.