Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Глава седьмая

Днем растягиваемся по реке на версту. К вечеру собираемся в одно место. У костров поем песни. Иногда зимогоры пускаются в пляс. Удивительна их стойкость, выносливость. Они как-то умеют беречь свои силы.

Ефим предлагает разбирать затор с берега: вбить костыль в бревно, закинуть петлю и тянуть веревкой. Вытащим одно, берем другое.

Павел Хмелев не согласен.

– Целый день на одном заторе сидеть? – возмущается он. – Убытки посчитай, изобретатель.

– Людей сбережем, – не сдается Ефим. – Река свирепа, народ собран хлипкий, молодняк. Долго ли до беды?

– Дурак в банной кадке утонуть способен, – возражает Павел Хмелев. – На дураков равнение делать? Нет, хозяин отродясь не дозволял и не дозволит.

Зимогоры согласны с Ефимом. Мужики тоже считают, что сподручнее тянуть с берега, но боятся перечить Хмелеву. Степан Иваныч, как староста, получает от доверенного десять рублей в месяц надбавки. Это заставляет и его молчать.

Ефимов способ отвергнут.

А через день погиб Колюнька Нифонтов. Я не видел, как это случилось. Он работал на другом заторе. Хоронили Колюньку утром, на холмике под кудрявыми соснами. Степан Иваныч мастерит из валежника крест, втыкает его в могилу, притаптывает ногами. Люди обнажают головы. Звенят ручьи. Над горами – марево. Солнце греет землю, распускается лист на березах. День легкий, радостный, и вот похороны…

Ах, зачем я отговорил Колюньку бежать со сплава? Как понесу эту скорбную весть в деревню? Что скажу дяде Нифонту?

Зимогоры стоят угрюмые, подтянутые. Доверенный подходит к могиле, вытирает платком лысину.

– Мир праху твоему, раб божий Николай!

Ефим расталкивает людей, взбирается на могилу. Всех обжигает его резкий голос.

– Друзья мои! Что такое? Почему одни всю жизнь едят дохлятину, гибнут для того, чтобы другие жили в хоромах, обжирались? Где он, этот наш хозяин, Казимир Карлович Ратомский?

Лицо Ефима бледнеет.

– Говорят, есть бог, – продолжает Ефим. – А я спрашиваю: что он смотрит, бог? На моих глазах каждый год гибнут люди, а бог молчит.

– Бога не тронь! – кричит кто-то из мужиков. – Бог сам по себе!

– Замолчь! – орет доверенный. – Не смей народ смущать! Агитатор выискался. Вот приедем в город…

– Ага, правды боишься? – смеется Ефим. – Чуть что – полиция. Не-ет, не запугаешь.

Кашевар хватает Ефима за плечи.

– Да что вы, как зверье, друг на друга? Над могилой-то!

Ефим смотрит на него сердито, доверенный скрывается в палатке. Лесогоны выходят на затор. В обед Ефим говорит:

– Вредный мужичонка Ерема. Не люблю таких слизняков. Ударь по одной щеке, другую подставит. Черт блаженный. Утешитель! Людей сердить надо, а он елеем в раны капает.

Слова Ефима запали в душу, не дают покоя. И у Ефима и у Еремы своя правда. Оба любы, и я думаю: где настоящая правда? Что лучше: любовь или ненависть? Подкладывая полешко с порохом в печь Семена Потапыча, я делал то, к чему зовет Ефим, и не раскаиваюсь. Но почему Ерема покоряет своей сердечностью?

Степан Иваныч говорит о Ефиме:

– Смелый варнак. За такие дела в Сибирь посылают. Не миновать ему кандалов.

Мужики поддакивают Степану Иванычу. Ефим напоминает деда Спиридона.

«Как живется дедушке в остроге?»

Хорошо бы послать старику денег. Но как? Спрашиваю Ефима. Он рассказывает об острожных порядках, о передачах. После сплава он будет в городе, зайдет к деду. Я пошлю письмо и пять рублей.

За артелью тянется плот с запасной одеждой, продуктами, инструментами. Павел Хмелев окрестил его резиденцией. Непонятное слово понравилось лесогонам, и все называют плот «резиденция». Артель идет ходом, очищая берега. Резиденция осталась далеко позади. Саламатов посылает меня и Ефима в помощь Ереме. Мы снимаемся с прикола.

Ефим пристально смотрит на канат, свернутый в кольцо на корме.

– Веревка-то гнилая, Ерема. Как ты ездишь с ней?

– Канат изношен, – согласился кашевар. – А хозяева другого не дают. Не на свои же покупать.

Тяжело загруженный плот выбивается на стремнину. Ефим управляет шестом. Перегибаясь за борт, свистит сквозь зубы:

– Под табак[9]9
  Глубоко, шест не достает дна.


[Закрыть], якуня-ваня. – Острые маленькие глаза его весело улыбаются. – Эка прет вода, эка прет!

– Да-а, не маячит, – говорит Ерема.

Солнце в зените. Тонкие облака сходятся и разбегаются по небу. Ерема оглядывает из-под руки мерцающую даль, шамкает беззубым ртом:

– Здорово наши молодцы лупят – не догоним.

– Есть о чем думать, – говорит Ефим. – Обедать захотят, остановятся. От реки, брат, не уйдешь.

Высоко в небе над нами кружит ястреб. Острые крылья его неподвижны. Он, поднимаясь к облакам, становится маленькой точкой, делает петлю и камнем падает вниз, сверкая белым подкрыльем. Иногда он опускается над самым плотом, долго провожает нас. Вижу скрюченные когти, желтые выпуклые глаза.

Ерема ворчит, следя за полетом птицы:

– Вот житье: ни работы, ни заботы – день-деньской хвост чистит. Ты гни спину зимою и летом, а толку что? Маята! Давай-ка споем, ребята, на душе легче будет.

Ефим запевает:

 
Уж ты, радость, ты, моя радость,
Ты куда же, радость, девалась?
Где весельице потерялось?
Не в лесу-то ли заблудилось?
 

Вначале звуки чуть слышны, сливаются с плеском воды. Постепенно они нарастают, захватывают. Мы с Еремой тоже поем:

 
Не в лесах-то ли в дремучих,
Приболотинках да зыбучих?
Из того же да из болота
Протекала, ой да, речка быстра,
Речка быстра, эх да, камениста.
 

И вот распелись, будто глухари на току. Не видали, как подлетели к порогу. Плот трясет, вертит, словно щепку.

Ныряем с гребня, выносимся на стремнину.

– Затор! – кричит Ерема. – Греби к берегу!

Ефим хватает шест. Я наваливаюсь на рулевую жердь, стараясь вывести плот к заводи. От затора по берегу бежит человек, взмахивает руками, кричит на ходу. Это Степан Иваныч. Поровнявшись с плотом, он останавливается, сжимает над головой кулаки.

– Э-э-гей-ей, молодцы! Жми, жми! Куда черти несут?

Ефим и Ерема изо всех сил работают шестами, плот нехотя идет наискось. Весло скрипит в моих руках.

Высчитываю на глазок, сколько саженей осталось до затора, и думаю: «Не совладать».

Однако прибились. Плот ударился о береговой выступ. Ефим прыгает на берег с канатом в руках, обертывает чалку вокруг толстого пня.

– Шалишь, заарканили! – орет он. – Старые морячки знают, как плоты водить.

Он смахивает рукавом пот с лица, весело глядит на меня. Вода напирает. Плот завернуло вперед кормой. Просмоленная бечева натягивается, хрустит.

– Трави! – командует Ерема. – Трави, кукушкин племянник!

Ефим, как белка, мечется вокруг пня.

– Чем травить-то?

Канат израсходован. Староста суетится рядом с Ефимом. На помощь бегут лесогоны.

– Подпирай шестом! Подпирай! – кричит староста.

Губы Степана Иваныча вытянуты вперед, словно он хочет ими ухватить кромку плота. Сжимаюсь в комок, хватаю оставленный Ефимом шест, сую за борт. Древко, хрустнув, ломается. Падаю на мешки с крупою. Ерема давит грудью рулевое весло. Плот опять дернуло, и он, оборвав, как паутину, канат, несется вперед. Ерема бросает руль.

– Пропали, малый!

Навстречу летит затор. Управлять нечем. Люди на заторе машут руками. И опять, захлебываясь ветром, что-то кричит Степан Иваныч. Слышу его крики, ничего не понимаю. В голове одна мысль: «Пропали, пропали…».

Плот поднимается на дыбы, лезет кормой под затор. Я барахтаюсь в воде меж бочонков и досок. Лесогоны вытаскивают меня баграми.

Ерему искали долго – не нашли.

Павел Хмелев у костра бранит Ефима:

– На тыщу целковых добра утопил, бродяга! Чесать языком мастер, на дело тебя нет.

Ефим вспыхнул:

– Это мы же и виноваты? А ты видел канат? На нем лодку спускать нельзя было! Хозяева! Из-за вашей жадности человек погиб!

Хмелев начал спорить. Ефим кричал на него громче и громче…

Мне жаль старика Ерему. Скрипучий голос доверенного верещит в ушах, как пила. Вспоминается смерть Колюньки Нифонтова. И сам я был не раз на волосок от смерти. Завтра, послезавтра еще кто-нибудь утонет, сломает ногу на заторе. А этот человек ходит всегда по сухому, в крепких сапогах и еще смеет выговаривать нам.

Подхожу к нему. Хочется ударить, но я только говорю:

– Гадюка!

Он таращит глаза.

– Цыц! Оштрафую.

Я поворачиваюсь, иду к палатке.

Степан Иваныч грозит мне пальцем.

Хочется побыть одному. Захожу в ельник, сажусь на валежину. Сладковатый запах перегноя, распускающейся зелени, гниющих кедров окружает меня. Птицы молчат. Мрачно и пусто кругом. В кочетовской тайге все лога и тропинки были моими друзьями. Здесь мертво, тоскливо. Неясный шум доносится с реки. Где-то вода ломает бревна. Я думаю о людях, о завтрашнем дне, о жизни.

Порой не заметишь, как пролетит неделя, месяц, а вдруг накатит такое, что день покажется за год.

Глава восьмая

Питаемся сухарями, кашей. Крупа на исходе. Доверенный сократил паек. До склада еще далеко. Плеса неудобные: каждый день заторы. Дуют южные ветры, стало теплее, появился гнус. Он вылезает из-под листьев осинника, из гнилых трущоб, из болотных цветов и лужиц. Тучи комаров и мошек окружают нас на заторах.

Степан Иваныч говорит:

– Сколько лет на сплаве работаю, такого не помню. Урожай ноне будет важный. Овсы хорошо идут в комариный год.

Смазываю лицо и шею болотной тиной, заклеиваю листьями подорожника – не помогает. Волдырями вздуваются искусанные места.

– Каторга, – жалуются зимогоры. – За месяц комар всю кровь выпьет. Кабы знато дело, ни за что не пошли бы сюда.

Павел Хмелев ходит в волосяном накомарнике, подтрунивает над нами.

– Вы что думали: хозяин даром деньги платит? Комаров испугались, богатыри!

Зимогоры грубят ему, называют хозяйским холуем. Мужики тоже бранят Хмелева за глаза, а при встречах величают Павлом Петровичем, благодетелем.

– За что доверенного почитаешь? – спрашиваю Степана Иваныча.

Он отводит глаза.

– Поживешь – узнаешь. Другой раз кулаком ему в мурло заехать хочется, а шапку перед ним ломаешь. Молод ты, трудно это уразуметь.

Выше затора выбегает на обрыв матерый лось. В шею его впилась плосколобая рысь. Бока лося тяжело вздымаются, с отвислых губ падают на землю ошметки пены. Увидев людей, лось замирает над кручей. Мы смотрим, боясь дохнуть.

Скрестив ноги, он кидается в заводь. Прыжок легок: кажется, зверь летит на крыльях. Он хочет прорваться в заросли левобережья. Бревна по реке идут густо, прижимают его к людям. Широкая мясистая морда легла на бревна затора. Первым подбегает к лосю зимогор Дмитрий Волехов. Багор со свистом падает на голову рыси. Хищник еще успевает разжать клыкастые челюсти, схватить багор. Дмитрий поднимает его на багре выше головы и, крякнув, бросает на бревна.

Лесогоны бегут к лосю, разглядывают рысь. Она вздрагивает на заторе. Серо-зеленые глаза под взбухшими веками горят злобно. Зимогор Семен Мохов поворачивает ее брюхом вверх.

– Ну и подлюга: самой грош цена, а какую животину испортила.

Лося тянет под затор. Он пугливо храпит, прядает ушами. Степан Иваныч берет из рук доверенного маленький револьвер, подходит к лосю, стреляет ему в лоб.

Лесогоны подтягивают добычу баграми к берегу.

Обед приготовлен жирный: в миске ложка стоит. Мужики удивляются, почему лось не сбросил кошку.

– Придавил бы ее к дереву – и готово, а он бежит сам не знай куда, – рассуждает Семен Мохов. – До чего глупое животное!

– Глупое, – соглашаются лесогоны. – И через свою глупость зверь кончину принял.

– А вы умнее? – ядовито спрашивает Ефим Козлов. – Сколько нас? Тысячи, громада. А барыш куда идет? Хозяину. Вот и получается, мы вроде лося: не можем хозяина сбросить. Вся Россия – лось. Эх, кабы ума прибавить народу! Глуп народ, темен народ. Грызут ему шею, пьют кровь.

Тут деревенские, должно быть, вспоминают жандармов, горькую судьбу деда Спиридона, Зинаиды Сироты.

– Опять на политику потянуло!

Ефим скрестил на груди руки, оглядывает всех колючими глазами.

Мужики опускают головы.

Ночью слышу, как Павел Хмелев уговаривает Саламатова:

– Мутит всех Ефимка. Того и гляди забастуют или разбегутся люди. Столкни его на заторе в воду. У тебя ловко выйдет, никто не догадается. Или спирту отпущу. Выпьют мужики, драку затеют с зимогорами. Ну, а там невзначай пусть саданет кто-нибудь под вздохи так, чтоб не поднялся.

– Не занимаюсь такими делами, – ответил Степан Иваныч. – Для душегубства других помощников ищите.

– Хорошего человека погубить грех, а Ефимка нешто человек? Я четвертной билет добавлю.

– Несподручно это нам, – бормочет староста. – Отродясь не занимался.

– Боишься зимогоров?

Степан Иваныч зло выкрикивает:

– Иди-ка ты к чертям! Вот скажу ребятам, куда подбиваешь…

И они расходятся в разные стороны.

Глава девятая

Бревна пригнали к запани, где вяжут плоты. За вычетом штрафа и кормовых денег я получаю тридцать пять рублей.

Первый заработок.

Спускаемся до большой реки в лодках. Садимся на пароход. Зимогоры идут пешком к ближайшему заводу. Ефим остается с нами: ему надо в город по своим делам.

Я тороплюсь домой. Хочется обрадовать мать, бабушку деньгами, а на реке туман, и пароход лениво загребает плицами воду. На пристанях стоим часами: грузим, выгружаем товары, набираем дрова для топки котлов. На палубе тесно. Все завалено мешками, бочонками, корзинками, связками железа. Пассажиры слоняются по узким проходам, толкают друг друга, грязные, с опухшими лицами.

Я не спал двое суток. Близится пристань, где мы должны слезть. Прикорнув на тюке мануфактуры, сладко всхрапываю. Снится: гуляю по кочетовской улице, в руках новая гармонь с серебряными планками. Девки запевают песню. Зеленеет листва на березах. Солнечный блеск. Вороны посвистывают на деревьях, как скворцы. Просыпаюсь от пароходного гудка, протираю глаза, ощупываю карман, чтоб достать пятерку Ефиму для передачи деду. Рука попадает в дыру. Карман срезан. Ни паспорта, ни денег. Люда спешат на берег. Я стою. В голове шум. Как будут смеяться надо мной Емеля Мизгирев, Семен Потапыч! Что скажу матери, бабушке? И как расплачиваться с долгами? Нет, пережить это нельзя! Лучше смерть, чем позор! Я с разбегу прыгаю за борт в мутноватую воду.

…Меня спасают. Бородатый матрос шлепает по спине ладонью.

– Ты что, парень? Очумел?

И вот я лежу на борту пристани. Подходят земляки, товарищи по артели.

– С чего это дурить вздумал?

– Деньги потерял.

– Ай-ай-ай, – певуче говорит Ефим. – Не в деньгах счастье, парень. Эко дело четвертной билет! Да мы вдвое больше соберем. Так я говорю, ребята?

Никто не отвечает.

Ефим снимает с головы картуз, кладет в него серебряный рубль, двигается по рядам.

– А ну, мужички, раскошеливайтесь. Посочувствуйте пареньку. Со всяким это может случиться. Я рубль дал. Кто больше?

Мужики опускают глаза, прячут руки за спину.

– Не обессудь, милый: сами нищие, – кротко бормочет Филипп Бабаев из Ивановки. – Рубль на полу не валяется. Для бедного человека рубль – деньги большие.

В шапке Ефима десятка два медяков. Толпа отхлынула. Мы остаемся вдвоем.

Вытряхнув деньги из шапки, Ефим сжимает кулаки.

– Ничем не проймешь, дьяволов! Собственники, чтоб вам околеть!

Ивановцы и кочетовцы идут по берегу. Я остался на пристани: домой идти нельзя, а что делать – пока сам не знаю.

– У меня двадцать восемь рублей, – говорит Ефим, – я бы отдал, да не могу: ждет в тюрьме друг. У него чахотка в последнем градусе. Ему нужно молоко, белый хлеб. А тюремная пища известная. Вот и должен я поддержать человека, а ты еще молод, как-нибудь выплывай на большак.

Пароход гудит, фукает в небо синеватым паром. Ефим прощается со мной. Я один среди незнакомых людей. Что делать? Над рекой носятся чайки. От воды пахнет травами. После «купанья» холодно и немножко стыдно.

Со встречным пароходом ехала крестьянская артель на работу в угольные шахты Кизела. Я решил попытать счастья в шахтах. Артель приняла меня. Староста артели купил билет.

– Заработаешь – вычту, – говорит он, сверкая белыми зубами. – Кость у тебя ядреная, шахтер выйдет хороший. В первую получку штоф водки поставишь. Так, что ли?

– Так, – говорю я, и становится легче на душе.

Разгорается день. Солнце припекает, сушит мою одежду.

Сочиняю короткое письмо к матери с просьбой выслать новый паспорт на шахту Губаха. Пароход трогается, освещает огнями темноту. На палубе пляшут подвыпившие шахтеры, хрипит гармонь. Я, голодный, одинокий, сижу в углу. Теперь никто не помешает утонуть. Но не могу еще раз прыгнуть за борт. Каким-то маленьким крючком опять зацепила жизнь.

Староста дает кусок жареного мяса, ломоть хлеба.

– Ешь, голова садовая, гляди веселее. Шахтеры пучеглазых не любят.

Наевшись, дремлю. Можно спать, никто не ограбит. Мерно стучат колеса. Пароход вздрагивает. Теплый ветер щекочет лицо. Просыпаюсь от резких гудков, вздрагиваю.

«Ничего, надену шахтерскую робу, спущусь под землю уголь рубать».

…В угольном поселке полиция ищет беглых и «подозрительных» людей, проверяет документы. Меня, «за неимением вида на жительство», направляют из рудника этапным порядком в деревню Кочеты, к месту жительства.

Июнь месяц.

На полях кипит работа. Скучно идти под конвоем по зеленой тропе. Встречные люди посматривают косо. В сельских клоповниках держат сутками под замком, напутствуют недобрым словом. Я клянусь десятским и сотским, что в бродяги попал случайно, – не верят. Конвоиры бранятся.

– День-деньской бьешься на полях, да еще таскай вашего брата, шпану.

В богатом кержацком селе волостной старшина говорит сотскому:

– Петруха, нече время терять: вон соседи пары пашут, сейчас – день год кормит. Пойдете через мост, столкни его в воду. Писарь донесенье составит: убежал, мол, бродяга от конвоя. Свечку за пятак поставишь – бог простит.

А Петруха – мужик лет сорока, в плечах, косая сажень. Оружия у него нет. Но, взглянув на огромные Петрухины кулаки, на волосатую бычью шею, начинаю думать, что этот день будет последним днем моей незадачливой жизни.

Выходим за околицу. Петруха молча шагает сзади, как солдат, неловко взмахивая узловатыми руками. Лицо конвоира неподвижно, словно деревянное, глубоко запавшие глаза смотрят неприветливо. Он покрикивает простуженным басом:

– Иди, иди!

Речонка шумит в крутом каменистом рукаве. Кругом пустые берега с редкими елками. Глушь. Кричи – никто не отзовется. Самое подходящее место отделаться от арестанта.

Круто поворачиваюсь.

– Ну, дядя, кончай!

Петруха смеется.

– Да иди ты, иди, не оглядывайся: нешто я душегуб али зверь какой? Буду руки пачкать. Староста брехнул, а ты поверил.

Он опять улыбается во весь рот, и улыбка эта оживляет его грубоватое лицо. И вот как вдруг стало все хорошо! И мои неудачи, мое прошлое со всей его болью – все отошло куда-то.

Мы идем рядом, разговариваем, как старые приятели. Петруха рассказывает про жену (она родила недавно сына), про ловлю хариусов вершами. Я – про охоту на соболя. Петруха сдает меня на этапе, получает расписку и советует:

– А ты не бродяжничай, малый. Попадешь под горячую руку, в самом деле кокнут. Осерчал, понимаешь, народ на вашего брата.

В Ивановке я опознан, освобожден от опеки сотских. В селе – никаких перемен. Все тот же лабаз против церкви и офеня с книжками на базарной площади.

В Кочеты вхожу грязный, оборванный, как заправский зимогор.

Бабы топят печи. Над кровлями домов в чистом небе – узкие полосы дыма.

Люди, как муравьи, копошатся на полях и огородах. Тощий Пестря, ощерив клыки, бросается навстречу. Я окликаю собаку. Кобель стоит, не решаясь приблизиться. Кажется, вспоминает что-то, колеблется.

– Вот вздрючу тебя, чертяку, будешь знать хозяина!

Он узнает голос. Виляет хвостом, прыгает на грудь, повизгивает знакомым визгом, от которого холодеет сердце.

Открываю дверь, шагаю за порог. Отец лежит под образами. Целую его в холодный лоб. Он глядит усталыми, немигающими глазами.

Мать встречает попреками:

– Эх, сынок! Весь в отца издался. Чуяло мое сердце.

– Мамка!.. – и ничего больше сказать не могу.

Нерадостная вышла встреча.

Из огорода приходит бабушка. Она без слов понимает все и, обласкав меня, уже гремит чугуна ми на шестке, приготовляет обед.

– Подойди сюда, бурлак, – просит отец.

Как он ослабел! Не может подняться. Кашель короткий, сухой, глаза потухли, на голове лысина.

Я сажусь возле отца.

– Ну, что там случилось с тобой?

Рассказываю по порядку. Мать и бабушка тоже слушают, вытянув лица. Боюсь, что мать разревется, и пропускаю самое страшное: ей незачем знать, как я тонул на заторах, как хоронили Колюньку и многое другое.

– Со мною тоже всяко бывало, – говорит отец, поглаживая мою руку. – Исходил я мест много, не видал счастливых людей. Счастья-то в обрез народу отпущено. Не хватает на каждого. Мечутся людишки туда-сюда. Ну, сколь ни кружат по чужой стороне, хвороба скрючит – домой едут, как я, грешный праведник. Блюди землю, Матвейко. Земля не выдаст. Я, видно, долго еще пролежу в постели. Плохо вам придется. Потерпите.

– Ладно, батька, – отзываюсь я. – Вытянем, не беспокойся. На охоту скоро пойдем. Может быть, Семен Потапыч даст билет.

– Даст, непременно даст, – говорит отец. – Поправлюсь, сам к нему схожу.

Бабушка рассказывает новости: дед и Зинаида Сирота все еще сидят в губернском остроге, суда не было. Всеволод Евгеньевич, по слухам, тоже арестован в низовьях и отправлен в город. Дядя Ларион построил на горе ветряную мельницу, но никто не везет к нему зерно на помол, потому что жернова на ветряке плохие, мука получается крупная. Деньги, заработанные на муравьях, Ларион опять «просадил». Вот же неисправимый человек!

Я ловлю в озерах карасей. В речных заводях попадаются щуки, хариусы, лещи. Рыбные пироги не сходят со стола, но бабушка скучает без молока и шанег. Когда деревенское стадо с мычаньем проходит по улице, она жалостно говорит:

– Не видать нам теперь своей коровки.

Я мучаюсь оттого, что не оправдал надежд семьи, что кормилец из меня выходит плохой. Жду зимы. Пойду на промысел, настреляю белок, добуду куницу, соболя, поправлю дела. Отец ласков со мной. Мать «простила» его. Они подолгу беседуют вечерами. Я присматриваюсь к отцу. Так хочется встряхнуть его, поднять на ноги, заставить улыбнуться, пройтись по избе.

Умер отец ночью. Тихо и незаметно.

Моросит мелкий дождь, ветер трубит в медные трубы, облака низко бегут над землею. Спотыкаясь в лужах, идем за сосновым гробом. Дядя Нифонт ведет бабушку под руку. Мать голосит. Ей заунывно подвывают соседки. Бабий плач разрывает сердце, и кажется, будто деревья и травы тоже плачут под мокрым, холодным небом.

До чего же трудно хоронить близких людей!

Земля принимает гроб. Беру железную лопату. Стучат комья о крышку. Мы притаптываем землю и ставим белый деревянный крест.

Никогда не увижу больше отца, не услышу его голоса.

Дядя Нифонт говорит:

– Ну, держись, хозяин: теперь сам – большой, сам – маленький. Я помогать стану. Но шибко не надейся. У меня свое семейство, а достатки – знаешь – какие. Сына-работника потерял…