Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Глава одиннадцатая

Дед прихворнул, не выходил из дому. Меня тянуло на охоту, но ружья не было, фузея – не по плечу, и я загрустил.

Дед достал вогульский лук, длинную стрелу с железным наконечником, подал мне.

– Вот, можешь охотиться. Осень едет на пегой кобыле, и глухари садятся на осину клевать кислый лист. Сшибай сидячих стрелой, а золотоискатели воротятся– начнешь промышлять с берданкой.

Утром я пошел к лесу. Сжатые полосы розовели еще в солнечном блеске, но солнце не грело, холодно сияло голубое небо в заречных далях. Вороны сидели на березах и, кажется, думали: «Скоро зима, вот беда-то! Как жить будем?»

Тишина была в поле, на озерах, в пойме реки. Изредка пролетали табунки хохлатой чернети. Утки летели молчаливо, не садились на кормежку к заливам.

Я свернул с дороги на гречишное поле, чтоб прямиком выйти к старым осинам на берегу Полуденной. Выводок серых куропаток с шумом и треском взлетел из-под моих ног. Дед не советовал стрелять из лука в лет, но разве удержится молодой охотник, когда дичь сама его дразнит? Я торопливо пустил стрелу, и она воткнулась в землю позади стайки. Птицы рассыпались по жнивью, как зерна, брошенные из ситева рукою деда. Самец-куропатич сел невдалеке в борозду, застрекотал: «Кто такой? Кто такой? Не боюсь!»

Эх, будь запасная стрела;.. Я пошел на него. Он видел меня, стрекотал все злее и злее. Может, повреждено крыло, куропатич не в силах взлететь. Я снял шапку, чтоб накрыть стрекуна, и он легко взвился над жнивьем, полетел догонять табунок. Какой хитрец! Посмотрим, как он схитрит, когда выйду с берданкой.

Я поднял стрелу, вошел в лес. Ветра не было, и деревья, не шелохнувшись, стояли в сумрачной тишине Молчаливый лес немного пугает. Кажется, кругом нет живой души, но это обманчиво. Под каждым кустом таятся птицы, звери, наблюдают за мною.

Почему-то приходят на ум лешие, белые волки, оборотни из бабушкиных сказок. Всеволод Евгеньевич говорил, что это вздор, что нечистой силы нигде нет, и я знаю – он прав. Но вот очутился один в глухом лесу, и возникают разные мысли, и думаешь: а вдруг? И черный валуи, обросший мхом, кажется чародеем, отдыхающим на таежной тропе. Что, если он встанет, отряхнет мох и сырую плесень, заговорит человеческим языком?

Немного страшновато, а надо идти, охотник должен быть смелым.

Вдруг лесная тишина взорвалась. Это дважды вздохнул и застонал сохатый. Я по голосу узнал – старик. Могучий рев наполнял тайгу, перекатами отдавался по отрогам, в горах.

Я слушал. Значит, еще не кончились у лосей свадьбы…

Едва смолк рев старика, отозвался молодой. Звери стонали, сближаясь. И как трубили! Какая сила звука!

Я пошел к сохатым. Блеклая трава мягко хрустела под ногой, росистые ветки осыпали мокретью. Зайчишка-листопадник перебежал тропу, я даже не проводил его взглядом. Он так ничтожен в сравнении с тем, что я увижу!

Звери сошлись у подножия горы. Старик, большой, грузный, с двенадцатью концами на рогах, казался великаном. Молодой значительно меньше. Он легок и строен, шерсть у него светлее, на опаловой спине блестящий черный ремень. Этакий лесной щеголь.

Я смотрел с огорка, боясь дохнуть. Молодой первым кинулся в схватку. Старик поджидал его, стоя задом к сосне, светлопепельные ноги его были широко расставлены. Страшной силой веяло от старика, и я пожалел черноспинника: напрасно лезет на великана…

Удары рогов следуют один за другим. Звери бьются жестоко. Рядом комолая, лопоухая самка. Она ждет конца битвы.

Старик – опытный боец. Он берег силы, спокойно отражал удары, и только густая желтоватая пена, стекающая с губ, выдавала его волнение.

Черноспинник наскакивал, словно играя. Старик ловко отбрасывал врага, ждал своей минуты. Он уничтожил, наверно, немало противников, знает приемы боя, верит – его минута придет. Все решится в какое-то одно мгновение. Пусть только выдохнется молодой!

Черноспинник ударил старика в лопатку, и тот упал на колени. А падать в битве нельзя. Молодой выгнул шею, крутым ударом прижал соперника к земле.

И все кончилось. Старик вытянулся, хакнул, словно прощаясь с лесом, и затих.

Черноспинник отходит, обнюхивает лосиху. Она, ласкаясь, облизывает алую кровь на его груди. Он стоит, очень довольный, счастливый. Видно, как от толчков сердца вздымаются потные бока.

Черноспинник вскидывает рога, трубит. Он оповещает жителей тайги о своей победе, вызывает на бой старых и молодых рогачей, желающих помериться силами. Издалека, со всех сторон, отзываются сохатые. Осенняя песня тайги звучит, то затихая, то нарастая.

Лосиха начинает щипать багряные листья осинки. Я подошел слишком близко. Черноспинник, должно быть, услышал запах человека. Он потянул ноздрями воздух, настороженно фыркнул.

Лосиха метнулась на взлобок, исчезла в ельнике. За нею убежал черноспинник.

Я пожалел старика сохатого, но «мертвец» медленно, с большим трудом, поднялся, прерывисто всхрапнул. Точеные ноги дрожали мелкой дрожью. Минуту или две он озирался, мотал рогами. Потом тихо зашагал в ельник, хакая на ходу, будто откашливаясь. Мне казалось, сохатый повторяет: «Вот дела! Ну и дела!»

Я двинулся по склону хребта. Тишины не было. Кругом стонали сохатые. Опять доносились удары твердых рогов.

Глухарей много, далеко слышно, как они трясут ветки на осинах, обдирают закисший, тронутый утренниками лист. Но какие чуткие, сторожкие птицы! Скрадываю одну, другую, и ничего не выходит: они срываются с дерева, не подпускают на выстрел. Сколько неудач за утро! Можно потерять голову, пасть духом. Однако я помню слова деда: охотник, бывает, упустит девять случаев, а на десятом отыграется.

Охота скрадом не получалась, и я сел в густой папоротник возле двух старых осин: попробуем взять птиц из засады…

Медленно текло время. Казалось, дню нет конца. Под горою синела река, чайки с криком носились над водой, – их осталось немного, да скоро и эти улетят к теплу.

Дрема подступила ко мне, и тут, как сквозь сон, я услышал хлопанье крыльев. Старка и два молодых петуха опустились на дерево, под которым я лежал. Сперва они сидели молча, прислушивались, оглядывали ближние деревья. Потом глухарка подала голос, и птицы начали расхаживать по веткам, щипать лист.

Я отвел до отказа тетиву, пустил стрелу под крыло птицы, сидевшей ниже других. Глухарь комом упал к моим ногам. Он бился в траве, вытягивал шею. Остальные попрежнему шелушили квелый лист. Я стал вынимать стрелу, глухарка, должно быть, увидела меня, тревожно кокнула, и обе птицы улетели.

Я положил добычу в плетеный дедушкин ягдташ, спустился к реке и пошел берегом к дому. Над заводью кружились чайки, рассказывали о моей удаче: «Молодой охотник убил глухаря. У охотника верный глаз и стрела с железным наконечником. Берегитесь, птицы! Берегитесь, звери!» Может быть, чайки разговаривали совсем о другом, но мне слышалось то, что говорю.

Я останавливался, ощупывал глухаря в сетке. Какой тяжелый! Что в сравнении с ним куропатки-стрекухи, которых не догнала в поле моя стрела!

Тропа петляла крутым берегом, меж стволами сосен и берез, золотой лист шуршал под ногами, и я был так счастлив, что казалось – деревья и камни завидуют мне.

На тропе меня догнала Зинаида Сирота. Она шла с ружьем, несла глухаря и полный ягдташ рябчиков.

– И ты охотой завлекся? – спросила она, смеясь. – Нашего полку прибыло.

Я спросил, верно ли говорят, будто она медведя руками за горло душила.

– Побасенки! – гневно сказала Сирота. – Это Симон Пудовкин да Емельян Мизгирев про меня незнамо что плетут. А с медведем было так… Я белковала с Кучумом. Он берлогу нашел, облаял. Медведь молодой, двухлеток. Поднялся с лежки, а не выходит: высунул морду в чело, рычит на собаку. Я маленько испугалась, не хотела бить медведя. Но Кучума отозвать не могу. Пес ошалел, кидается на зверя, команды моей не слышит. А медведь уже лапой собаку норовит цапнуть. Думаю, порвет. Тут я набралась духу, заложила патрон с пулей, прицелилась в лоб медведю и ахнула. Он лег – ногой не дрыгнул.

– Ты все же молодец, – похвалил я Зинаиду. – Не всякий мог так сработать. И дичи добываешь много.

– Мне работать плохо нельзя, – сказала она. – Кто позаботится о сироте? Вот коплю деньги – рубить новую избу надо. В бабкиной хибаре жить невозможно, ложусь спать и думаю: а вдруг сегодня завалится, бревном придавит?

У опушки Сирота остановилась, махнула рукой.

– Иди, Матвейша, я подожду. А то увидят в деревне, что идем вместе, еще подумают – у нас шуры-муры. Пересмешников хватит.

Я шел и думал о том, что Зинаида вовсе не такая задира и язва, как о ней говорят в Кочетах.

Дома я бросил ягдташ с глухарем на стол и сказал бабушке:

– Принимай добычу, Наталья Денисовна!

Она засуетилась, начала меня хвалить. Дед спрашивал, где я добыл глухаря, тоже хвалил мою сноровку: впервые вышел малый на промысел – и принес птицу.

А во мне проснулся охотник, и я не прочь был похвастать.

– Это что, – громко сказал я, – завтра двух принесу!

Глава двенадцатая

Возле нашей избы на поляне шла сходка. Обсуждали, кому и на каких озерах ловить рыбу зимой. Я сидел на завалинке, слушал взрослых. Верхом на каурой лошади подъехал незнакомый человек. Чужие заглядывали к нам редко, по особо важным делам. Значит, что-то случилось.

Приезжий спрыгнул с седла, привязал к тыну лошадь.

– Здорово, мужики! – звонко сказал он. – Вот вы где, черти! Насилу отыскал. В земстве говорят: «Есть деревня Кочеты. Даже школу там открыли». Ищу на карте – белое пятно. Вы на карту не занесены! Без учета существуете, а? Куда это годится? В наш-то просвещенный век!

Мужики переглянулись. Бойкие, насмешливые слова незнакомца настораживали. Карт, планов, переписей в Кочетах боялись. От земских статистиков бегали в тайгу, прятали скот. Всякая повестка, полученная из города, таила подвох, несла беду. Бывали бумаги на первый взгляд совсем безобидные, их подписывали, кто знал грамоту, кто не знал – ставил пером родовое пятно, как в лесу на валежинке, и вдруг оказывалось, что вреднее той бумажки на свете нет. И долго потом одураченные корили друг друга за темноту, смеялись сами над собой горьким смехом.

Приезжий завел разговор издалека: спрашивал, какой сеют хлеб, сколько собирают с десятины, разводят ли пчел, есть ли у кого на усадьбе плодовые деревья. Мужики отвечали коротко, неохотно, и каждый понимал, что главный разговор еще впереди, – за пустяками никто в кочетовские дебри не поедет.

– Какая до нас нужда? – осмелев, спросил дед. – Иль просто прибыл поглядеть на кочетовское житье-бытье?

– Есть нужда, – ответил приезжий. – Я уполномоченный окружной конторы его сиятельства графа Сергия Александровича Строганова. Деревня Кочеты стоит на графской земле.

– Слыхали, – отозвался дядя Нифонт. – Мы думали, что-нибудь новое привез.

– Леса, реки, озера, горы, недра земные, даже воздух, коим вы дышать изволите, все графское, – продолжал уполномоченный. – Вот об этом я прибыл потолковать.

– Что же, выселяться прикажешь? – спросил Тарас Кожин. – Может, в городе нам каменные хоромы граф приготовил?

– Нет, выселять не будем, – ответил уполномоченный. – Мы не злодеи. Пахотную землю, пастбища и покосы еще дед Сергия Александровича отдал крестьянам в вечное пользование, чтоб оживить эти дикие места, привлечь из России народ. Это как было, так и останется. Паши, сей, пожалуйста, собирай хоть два урожая в лето.

Мужики облегченно вздохнули, зашептались. Уполномоченный кашлянул, строго сказал:

– Об ином речь пойдет. В других местах давно порядок наведен, а до вас руки не доходили. Промышляете птицу и зверя без билета, бесплатно возите из лесу дрова, бревна.

– Валежник возим, – сказал дед. – Не подбери его во-время, все равно сгниет. На корню ни одной елки не рубим, сами бережем леса.

– Сгниет – не ваша забота, – ответил уполномоченный, глядя в упор на деда. – Лес граф никому не жаловал, у валежника хозяин есть. Отныне установим плату на дрова, хворост, строевые бревна для домов. Самовольно трогать ничего нельзя. Даже лыки драть воспрещается. Чтоб сплести дурацкий лапоть, коему в базарный день пятак цена, вы снимаете кору с огромной липы, дерево сохнет и гибнет. Этого не потерпим. Его сиятельство живут в Париже, а нам приказали собирать деньги. Билет на право охоты – два рубля в год. Кубическая сажень дров из валежника – два рубля.

– Насчет лаптя ты, господин уполномоченный, зря, – сказал Емельян Мизгирев. – Лапоть – обуток вольготный. Не нами заведено. Мне, ежели рассудить, без лаптя вовсе ходу нет.

Графский человек презрительно глянул на Мизгирева.

– Хватит, пощеголяли в лаптях! Сапоги носить будете.

Мужики прыснули смехом. Каждый старался перекричать соседа, и ничего нельзя было понять. Слова уполномоченного встревожили всех. Деды-прадеды жили здесь, в глухой таежной дыре, охотничали, рыбачили, пахали землю, выращивали скот, – считали все вокруг своим. Теперь объявился хозяин, проживающий в Париже, предъявляет оправа. Как не шуметь!

– Помолчите, люди! – сказал дед, и все притихли. – Откуда взялся граф? Что он, сажал деревья, сеял траву, разводил зверя, птицу и рыбу?

– Разводил в чашке ложкой! – крикнул Симон Пудовкин. – На это графья мастаки. Еще к роднику сторожа поставят да по копейке за ведро воды станут взыскивать. Дожили!

– А я, как сирота, тоже должна за все платить? – спросила Зинаида Филева.

Уполномоченный глянул на дюжую девку, скривил губы в улыбке.

– Какая сирота… С таких, как ты, берем в двойном размере.

Зинаида охнула, погрозила кулаком.

– Нет нашего согласья! – сказал дядя Нифонт. – Как, значит, было до сих пор, так останется.

– Не ершитесь, мужики, – спокойно проговорил уполномоченный. – Я добрый, обижать никого не хочу. Но заартачитесь – прибегну к закону. Можем и недоимку за пятьдесят лет взыскать, Закон – вещь серьезная.

Мужики смутились. Староста Семен Потапыч стал уговаривать соседей подчиниться закону.

Дед шепнул мне в ухо:

– Беги за учителем, пусть разъяснит, какой это закон.

Я побежал в школу. Всеволод Евгеньевич выслушал меня и сказал:

– Нельзя мне идти, никак нельзя, брат. Я – человек якутский. За мной следят, подслушивают. Скажу на сходке два слова, это пойдет во все концы. В уезд донесется десять слов против графа, в губернию – двадцать слов против властей предержащих, в Петербург – сотня слов против царя. Можешь понять? Я стар, болен, не хочу помирать в Якутии. Так и скажи деду. Пусть извинит.

Я молчал. Всеволод Евгеньевич погладил мою голову.

– Я могу забыть свою старость, болезнь, отбросить страх перед якутской стужей и выйти на улицу с народом в одном случае, – сказал он, – если начнется большое дело. А тут что? Частность, мелкая стычка. Не пришло еще время для великих дел. Не готов народ.

Я видел, что уговаривать учителя бесполезно, повернулся и ушел. Сходка все еще шумела.

– Не даем согласья! – кричал Симон Пудовкин. – Не даем!

– Не даем! – еще громче отзывалась Зинаида Сирота.

– Староста! – позвал уполномоченный. – Скажи слово. Ты – власть.

– Я уж говорил ведь, – начал Семен Потапыч. – Али народ не знаешь, ваше благородие? У мужика язык не на привязи. Погалдим немного и согласимся. Будьте благонадежны.

– Гляди, – сухо сказал человек его сиятельства. – Ты первый в ответе. В бараний рог всех согну!

Лучше бы не поминать ему этот «бараний рог»… Зинаида Сирота выдернула из тына сырой ильмовый кол, бросилась на уполномоченного. Человек его сиятельства прыгнул в седло и поскакал, нахлестывая лошадь ременным темляком.

Все умолкли. В тишине слышался дробный цокот копыт, и клубилась пыль на дороге в Ивановку. Никто не расходился.

– Ты это, девка, зря колом-то пугнула, – сказал Тарас Кожин.

– А пусть не ездит! – ответила Сирота. – Нужны такие гости!

– И откуда его черт нанес? – сказал дядя Нифонт. – Сто годов деревня стоит, ничего такого не слыхали. Теперь пожалуйте – платить! Дураков нашел.

Дед заговорил о том, что цена за охотничий билет не велика. Добыл на промысле десяток зимних белок – вот тебе и два рубля. Но покупать билет – несправедливо, обида охотникам. Птица и зверь – ничьи. Кто их добыл, тот пользуйся.

– Как так? – подступал к нему Семен Потапыч. – А закон? Власть? От власти, как от бога, не скроешься. Ты, Спиридон, не мути людей. Бока чешутся, что ли? Заработаешь. Упреждаю как староста.

Дед насмешливо поклонился Семену Потапычу и пошел домой. Мужики тоже разошлись.

Вскоре уполномоченный прибыл с двумя стражниками. Дядю Нифонта, Симона Пудовкина и Зинаиду Сироту, как «заядлых крикунов», увезли в волость, посадили в кутузку, продержали там неделю. Они вернулись присмиревшие. Я спросил дядю Нифонта, бьют ли в холодной.

– Бить не бьют, а тошно, мочи нет, – ответил он. – Как это люди годами сидят в остроге – понять не могу. Я бы умер от скуки.

Опять была сходка, и деревенский мир постановил платить графским лесничим за все по установленной таксе. Староста Семен Потапыч клятвенно заверял уполномоченного, что сам будет наблюдать за порядком, никому не дозволит охотиться без билетов и возить из лесу неоплаченные дрова.

Дед ходил сумрачный, редко улыбался. Порою долго сидел на лавке и думал. Он не подсчитывал, сколько придется отныне платить за все графу Строганову. Его поразила несправедливость самих поборов, и он никак не мог смириться.

– Графья завелись, – ворчал он, расхаживая по избе. – Начальники над зверем и птицей. Раньше купчишки обдирали. Соболь в городах по катеринке идет, а они за него четвертной билет суют, да еще ты благодарить должен. Теперь графьев ублажать. За что? Врете, нечистые духи! Мужик терпит, терпит, да как возьмется утюжить вашего брата!

К нам заглянул Всеволод Евгеньевич. Дед стал просить учителя составить жалобу губернатору.

– Напиши, пускай обуздает графьев, – говорил он. – Испокон веков наше все было. Народу и так не легко жить, а тут еще захребетник-дармоед объявился.

– Его сиятельство в Париже в карты проигрался или завел новую любовницу, денег ему не хватает, и он решил пополнить карман вашими рублями, – пошутил Всеволод Евгеньевич. – Надо ж посочувствовать графу. Все же тысячи мужиков. По десятке с души соберет – капитал!

Дед не понял шутки, надулся.

– Написать могу, но пользы не жди, – сказал серьезно учитель. – Губернатор с графом – одного поля чертополох. Закон в их руках.

– Закон? – вскипел дед. – Какой это к чертям закон! А ежели царю прошение послать? Зря, мол, утесняют мужиков на Урале. Опору державы косят под корень. Может, одернет кого царь?

– Нет! – сказал учитель. – Царь – первый помещик в государстве. Что он, против себя пойдет?

Дед нахохлился, поджал губы.

– Значит, не от кого милости ждать? Грабят, давят – молчи да терпи. Взять бы колье да всех, кто эти законы пишет, по шеям, по шеям!

Всеволод Евгеньевич улыбнулся, потряс деду руку.

– Верно судишь, охотник. Так оно и будет, так будет!

– Когда? – торопливо сказал дед.

– Этого не знаю, – ответил учитель. – Когда народ объединится, когда город и деревня выступят вместе, пойдут сплоченными рядами. А неподготовленная вспышка в одной деревне, даже в десятке деревень, ничего не даст. Сомнут, разгромят.

Дед слушал внимательно, лицо его напряглось.

– Да где. ж нас объединишь, коли деревня от деревни отделена многими верстами? – задумчиво проговорил он. – Никак невозможно. Разве соберешь мужиков в одно место?

– Дело, конечно, не легкое, – подтвердил учитель. – Потому оно и затягивается. Однако развязка не за горами.

Когда Всеволод Евгеньевич ушел, дед сказал:

– Башковит человек, много знает, но, сдается, чего-то не договаривает. Остерегается, что ли? Как понимать «не за горами»? Надо еще бы с ним потолковать. Меня-то бояться нечего.

Вечером зашел Семен Потапыч.

– Как, Демьяныч? – спросил он. – Охотничий билет выправлять будешь? Все взяли, даже бельмастая Зинаидка. Черед за тобой.

– Да уж, видно, придется, – сухо сказал дед. – Доконали нашего брата.

– Ежели денег нет, могу кредитовать, – мягко проговорил Потапыч. – Зимою шкурками заплатишь. Деньги у меня в кубышке все равно без пользы лежат.

От кредита дед отказался, потому что «доброта» Потапыча всем известна: меха он примет потом за полцены.

Староста получил деньги, выписал билет и сказал, что дрова, заготовленные в лесу, надо свезти на плотбище, где он произведет обмер, заклеймит кряжи и будет собирать плату.

– Не по правде живешь, Семен! – в сердцах сказал дед. – Зря в графские дела путаешься. Ты бы к народу поближе…

– Кроме правды, есть закон, – важно ответил староста. – Откажусь, другой возьмется, еще больше сдерет. Я стану по-свойски дрова отпускать, без прижиму.

На другой день кочетовцы выехали возить дрова к плотбищу. На срезах оплаченных кряжей Потапыч ставил молотком отпускное клеймо: «ОГС» – отпущено графом Строгановым. Неоплаченные дрова и бревна клеймил другим молотком: «ПГС» – принадлежит графу Строганову.

Про Потапыча учитель говорил:

– Государственная власть и графский холуй в одном лице. Это незаконно, да что поделаешь: вся Россия на беззаконии стоит.