Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья

Приближается начало охоты по перу. В Петров день стар и млад выходят на промысел. В хорошие годы за неделю на одно ружье добывают много уток, гусей, тетеревов, рябчиков, глухарей. Птицу солят в кадках, вялят на солнце, коптят в банях и питаются ею до рождества. Я готовлюсь к охоте. Есть при этом такая думка. Я тяжело переношу ссору с бабушкой. Помирить нас теперь может богатая добыча. Стоит притащить мешок птицы, бабушка забудет все, и станем мы жить душа в душу. А потом – надо послать копченой дичи деду, Зинаиде Сироте, Всеволоду Евгеньевичу, Николаю Павловичу Яхонтову. Дядя Ларион часто ездит в город: он отвезет мои дары заключенным…

Чищу и протираю керосином дедушкину фузею. На последние деньги покупаю пороху, дроби и, для всякого случая, десятка два медвежьих пуль.

Накануне Петрова дня иду к Семену Потапычу за свидетельством. Эти месяцы я вел себя смирно, не задирал старосту, и надеюсь – не откажет. Лишить охотника права на отстрел птицы и зверя – значит обречь семью на погибель. Но староста неумолим.

– И думать забудь про охоту, – говорит он. – Имею полномочия давать свидетельство надежным людям. А на тебя какая надея? Ты лес поджечь можешь. Обойдетесь без дичины. Картошку жрать можете. Огород есть…

Бегу к дяде Нифонту, спрашиваю его, как быть.

– А никак, – отвечает он. – Берн ружье да стреляй. Кто в лесу словит? Но все-таки маленько остерегайся. По деревне с добычей не ходи.

В Петров день я отправляюсь на дальние озера, где редко кто охотится. Дичи много. Стреляю до вечера и остаюсь ночевать в лесу. Ночь темная, не видно дороги. Утром иду к деревне. В моем пестере больше пуда уток, молодых гусей. Сдам бабушке добычу, пообедаю и опять на промысел.

Вдруг передо мной, около бани, как черт в сказке, Семен Потапыч.

– Самовольничать вздумал? Покажи, что несешь?

– Не лезь, дай пройти.

– Позову мужиков, протокол составлю! – кричит он. – Не старые годы – без билета охотиться.

И хватает рукой за ствол фузею.

– Давай ружье! Штраф уплотишь – возверну.

Отобрать дедушкину фузею, которую я обещал беречь, как свои глаза! Вся ненависть к старосте, накопившаяся за эти годы, поднимается во мне.

– Не отдам, ни за что не отдам! Возьми уток, гусей, а ружье не трогай!

Он дергает ствол к себе. Не помню: был взведен курок раньше или я в борьбе невзначай оттянул его. Выстрел грянул неожиданно. Семен Потапыч откинул голову, тяжело рухнул на бок. Заряд дроби кучей ударил в грудь, разворотил огромную рану…

Ведь знал он, что заряжена фузея! Так зачем же схватился за ствол? Я совсем не думал убивать… Может, слышали выстрел, вот-вот сбегутся люди. И уже мерещится урядник, арестантский халат, кандалы на ногах, острог, свидания с бабушкой сквозь острожные проволочные сетки над барьерами.

Бежать, бежать! Вхожу в избу. Бабушки нет дома. Вытряхиваю дичь, набиваю пестерь сухарями, беру порох, дробь, охотничий котелок, нож, кремень для добывания огня и быстрым шагом иду через двор в поле. Пестря рвется за мной, гремит цепью.

Хочется подойти к собаке, приласкать ее на прощанье, но боль сдавила сердце, – не оглядываясь, ухожу. Обиженный хриплый лай долетает со двора.

Добегаю до реки, сажусь в лодку. Уключины скрипят. Лодка нехотя, толчками идет против течения. Я плохо соображаю в эти минуты. Ведь не пустяк – убить человека! Громкий лай заставляет меня поднять голову. Пестря с обрывком цепи на шее скачет по берегу. Как же быть? Он начнет облаивать белок, загремит на весь лес. Разве спрячешься?

– Пестря, назад! Пошел домой!

Он прыгает в воду, плывет наперекос лодке. Бросаю весла, вскидываю ружье, прицеливаюсь в лобастую голову. Но не могу спустить курок.

– Черт этакий! – ругаюсь я и кладу ружье на корму.

Пестря подплывает к борту. Хватаю его за ошейник, втаскиваю в лодку. Он встряхивается, радостно повизгивает, ложится возле моих ног. И такая преданность в темных собачьих глазах! Как мог поднять на него фузею? Конечно, собака необходима. Без нее в тайге пропадешь. Она ни зверя, ни человека не подпустит и не польстится на мои сухари. Мало ли корму под ногами: мышь из земли выроет, бурундука схватит. Итак – едем вдвоем!

Лодка уносит нас дальше и дальше.

Оглядываюсь на деревню: на улицах тихо. Не знаю еще, куда еду. Мысли спутаны. Какая-то сила гонит меня, как зверя лесной пожар, дальше от опасности. Пусть поищут сотские да десятские с урядником. Тайга велика. Сколько по разным трущобам беглого народу скрывается. «Давай, давай!» – говорю я себе и налегаю на весла.

Вечер застает нас далеко в тайге. Над рекой табун уток. Вскидываю ружье, и кряковый селезень падает на воду. Выстрел пугает: эхо долетит до Кочетов. Там сообразят: «Ага, вот он где, убивец». Долго сижу, боясь шевельнуться. Страх постепенно проходит. Подбираю птицу, причаливаю к берегу, развожу костер. Обжигаясь, тяну из кружки горячую воду. Потом ощипываю, подвешиваю над огнем селезня. Потроха кидаю собаке.

Тихо поет река, с гор катится туман. Темно, и каждый шорох пугает. Даже пламя костра кажется слишком ярким, враждебным. Много ночей – зимою и летом – провел я в тайге, сроднился с нею, спал под ветвями деревьев так же спокойно, как горожане спят в своих кроватях. И вдруг тайга стала чужой. Мое беспокойство передается собаке. Она вздрагивает, поднимает тонкую морду, нюхает воздух.

Чувствую себя в западне. Сотские подкрадутся в обманчивой тишине, скрытые тьмою. Не доверяя собаке, придвигаю поближе фузею. Хочется нырнуть в темную чащу. Но я сильно измучился за день, и так тепло у костра. Может, ничего не случится? Сижу, стараюсь побороть сон, а рядом лежит собака, положив голову на мое колено. Где остановиться? Как жить?

«Поеду к манси, – решаю я к утру. – В паул Яргунь дорогу найду. Еще подняться по реке, свернуть на левый берег. Манси укроют, помогут в беде».

Собака прыгает в лодку, и мы плывем, окутанные туманом, сквозь туман просвечивает солнце.

Река идет извилинами, разделяется на множество протоков, исчезает в гуще таволожника, в зарослях камыша. На мелких местах складываю весла, отталкиваюсь шестом, вырубленным на привале. Хорошо, что в лодке оказался топор. Уходя из дому, я не подумал о нем. Что бы стал делать без топора?

Тревога улеглась. Теперь-то меня уж не поймают. Но я чувствую – случилось непоправимое. Ах, зачем Семен Потапыч схватился за мое ружье!..

Глава четвертая

Яргуньцев нет в пауле. Я совсем забыл, что это зимнее жилье. Весной манси откочевывают на другие места. Одни живут в летних чумах возле озер или по берегам рек, ловят рыбу. Другие, у кого есть олени, угоняют стада к пастбищам, на склоны горного хребта.

Куда ушли жители паула? Надо искать. Выгружаю из лодки поклажу, отправляюсь на север. Куда-нибудь приду. Не встречу яргуньцев, найду кутаньцев, салбантальцев.

Птицы в тайге много, и мы с Пестрей всегда добываем что-нибудь для обеда и ужина. На второй день в кедровнике попадаются настороженные луки с заржавленными стрелами. Значит – люди недалеко. У корней кедров и в кустах наталкиваюсь на страшные «самопалы», загнутые из целого дерева. Стрелы толщиною в палец. Нечаянно задень тонкую нитку на сторожки, лук разогнется, и стрела сразит наповал. Знаю от деда – эти стрелы намертво убивают оленя, лося, даже медведя. Беру собаку за сворку. Идем тихо. На каждом шагу из травы глядит смерть. Потом встречается маленький ветхий амбарчик на двух столбах. Поднимаюсь в него по лестнице, открываю дверь. В углу сидит, как человек, кукла в мехах, цветных шарфах, опоясках, с тремя остроконечными шапками на голове – из черного, синего и красного сукна, – надетыми одна на другую. Из-за мехов, шарфов и Надвинутых на глаза шапок у куклы почти не видно лица.

Приподнимаю шапки. Передо мною – идол с оловянными глазами и кривым носом, сделанный из кедрового сука. Это – Чохрынь-Ойка. Старый знакомый. Нам приходилось встречаться в паулах. Спустившись на землю по скрипучей лестнице, отправляюсь искать людей.

…Сквозь заросли мелькнула большая река. Совсем близко – удары топора по дереву. Тявкает собака. Белеют под солнцем берестяные крыши чумов. Синий дымок вьется над соснами. Меня встречают собаки, женщины и старики. Манси гостеприимны. Каждый путник найдет у них кров, угощение. Как они рады!

– Пайся, рума, пайся! – несется со всех сторон.

Приглашают отдохнуть, пообедать, спрашивают, кто я, откуда, какие новости привез. Меня не узнают. Но все равно: я – желанный гость.

Молодых мужчин не видно. Они где-то невдалеке рыбачат.

Подходит, хромая, старый шунгур.

Мы присаживаемся на обрубок сосны.

– Как живут манси, здоровы ли мужчины, ловится ли рыба?

– Худо живут манси, – отвечает Савва. – Позапрошлой зимой приезжал русский охотник Спиридон, с ним был голубоглазый парень. Спиридон снял ясак и все долги. Стало хорошо. Потом налетели весною стражники, стреляли оленей, собак, поджигали паулы, оскверняли нээ[10]10
  Нээ – женщина.


[Закрыть], вишнэ[11]11
  Вишнэ – девушка.


[Закрыть], мужчин стегали нагайками.

Тосмана подвешивали за ноги на кедр, били палками. Он полгода лежал на нарах, чуть не умер. Купцы снова приехали за долгами, старшина – за ясаком. Ясак увеличили вдвое против прежних лет. Шайтан помутил рассудок старшины. Боги отвернулись от манси. Спит богатырь Мадур-Ваза, забыл нас охотник Спиридон. Манси ждут Спиридона, а куда он уехал, никто не знает. Может, ты знаешь, молодой охотник?

– Царь посадил охотника Спиридона в острог, а парень, что приезжал с ним и слушал твои песни, – это я.

Шунгур качает головой.

– Гляди-ко, вырос ты как! Совсем женить можно.

Вечером мужчины приносят рыбу. Лов был удачным. Все веселы. Тосман ведет меня в свой чум, и мы долго беседуем.

На другой день иду с мужчинами на рыбную ловлю. Над рекой спокойное летнее солнце.

Работаю легко и радостно. Вечером – сытный ужин у костра. Я свой человек в большой дружной семье манси. В каждом чуме друзья. И Пестря смело ходит от чума к чуму, и собаки не кусают его. Он тоже гость!

В сильный ветер на реке волны, нельзя рыбачить. Отправляюсь на охоту. Манси хорошие стрелки. Они снимают с кедра белку пулей из своих кремневых ружей, и я не видал при этом промахов. Но, живя в местах, богатых птицей и зверем, покупая по дорогой цене свинец и порох, они привыкли бить только на верный выстрел, даже не пытаются стрелять летящую над головой птицу, бегущего зверя. На их глазах я сбиваю из фузеи высоко летящих гусей. Меня называют «вача» – великий стрелок.

Недалеко от чумов пасутся олени яргуньцев – голов двести. Лобсинья тоже перекочевал сюда, но его олени не смешиваются с общим стадом. Кругом бродят медведи, рыси, росомахи, волки. Больше всего погибает от волчьих зубов телят. Звери внезапно кидаются из густой травы на оленей, отбивают от стада пугливых важенок. Молодые глупы, не убегают от волков, как старые, покусанные зверем олени. Я видел, как волчица катается, играет на поляне, подманивая оленят. Они принимают ее за собаку, подходят, вытянув смешные мордочки, и она хватает их за горло.

Порою днем, отдыхая в юртах или беседуя у костров, слышим отчаянные крики, лай собак: волки пришли за добычей. Мужчины хватают ружья, бегут на помощь пастухам. Если удастся отбить у волков задушенного или покусанного оленя, мясо не пропадает.

Ночью манси не охотятся на волков.

– Как стрелять в темноте? – говорят они. – Попадешь в шайтана, худо будет. Шайтан осердится, оленей погубит.

Храбрые, сильные охотники, они во многом – дети. В каждой пади им чудится нечистая сила, в омуте – водяной. Мохнатый валун, кривой кедр, уродливую сосну принимают за злого духа. Страх перед нечистой силой мешает жить, ловить рыбу, охотиться.

Сговорившись с Тосманом, я в одну неделю отваживаю волков от стада. Двадцать волчьих шкур растянуто на пялах. Манси хвалят мою фузею, спрашивают, где можно купить такое дальнобойное ружье. Их кремневки в самом деле плохи.

Кроме волков, за стадом ходит большой медведь. Он хитер, этот бурый великан. В его лапах побывали многие яргуньцы, и сам храбрый Тосман боится встречи с ним. Зверь живет в каменной пещере на взлобке горы. Логово обставлено настороженными луками, но медведь всегда обходит насторожку. Подкравшись темной ночью, зверь бросается в середину оленьего стада, гоняет крупных быков. Лают собаки. Гром разносится по тайге. Не боясь ни собак, ни криков, медведь валит оленя, ломает ему хребет.

У свежей туши задранного оленя я делаю полати. Сажусь караулить. Вечер опускается над лесом. Я один в густом кедровнике. Светлая, тихая ночь. Напрасно жду до утра. Зверь не пришел.

– Вот видишь, – говорят манси, – это не простой медведь. Он знает, что охотник в засаде, и не показывается. Не надо выслеживать. Пусть кормится оленями. Бог так велел. День богом отдан человеку, ночь – зверю. Не нарушай порядок, русский охотник: худо будет. Ружье не выстрелит, медведь съест тебя самого.

– Ничего, поглядим.

На третью ночь моя пуля кладет зверя наповал. Тосман и Савва поражены.

Меня радует удача. Я доказал, что можно охотиться ночью, не задевая шайтанов, не боясь злых духов.

«Если манси поймут, – думаю я, – жизнь пойдет по-другому: уберегут стада от зверей, и в чумах всегда будет оленье мясо».

Два дня пировали, поедая медведя. Был большой праздник. И мне, как гостю и победителю, подносили лакомые части зверя. Теперь я окончательно сблизился со всеми. Жить привольно и хорошо. Шунгур Савва поет песни, учит играть на «лебеде», разговаривать по-вогульски. Садимся под деревом, в холодке. Савва начинает:

– Ас’я – река, ампа – собака, еза – лыжи, касай – нож, котлег – солнце. Понял? Запомнишь надолго? Маа – земля, уй – зверь, тохт – глухарь. Ну, назови, как я сказал.

Повторяю слова. Если ошибаюсь – оба смеемся. У Саввы дочь – Кеть, смуглолицая хохотунья. Мы ходим собирать бруснику, морошку. Набрав полные плетухи ягод, садимся на мшистом берегу лесного озера. Она хочет все знать, эта востроглазая Кеть.

– Ты откуда приехал, там какие чумы? Был в городе? Сколько в городе юрт? Городские шаманы похожи на наших? Какая рыба ловится в городе?

Что греха таить: я обманываю девушку, говорю о том, чего нет на свете. Она верит, и нам хорошо. Так, забываясь, болтаем до темноты. Иногда молча слушаем тайгу. Если долго смотреть на небо, оно меняет краски. Кеть спрашивает:

– Скажи, есть край неба? А за небом что?

Она спрашивает много такого, чего я не знаю, и приходится сочинять всякие небылицы. Мужчина должен все знать. Шелестит ночной ветер. Озеро покрывается рябью. Караси выплывают на поверхность, выскакивают из воды с громким плеском, тяжелые и сверкающие чешуей. Не видя нас, подходят на водопой олени» опускают в воду передние копытца. Первыми всегда – важенки. За ними тянутся быки, оленята. Лунный свет серебрит ворсистые спины зверей. Оленята ныряют, плавают, вспугивая карасей.

Во тьме воют волки. Олени вздрагивают и, разбрызгивая воду, фыркая, мчатся в тайгу. Подвываю волкам. Волчица откликается, подходит так близко, что слышен шорох в кустах.

– Не надо, – пугается Кеть, – прогони скорее.

Закладываю в рот пальцы. Свист ломает тишину.

Волки убегают. Затихает тайга, и только крики гагар на озерах взрывают молчание леса. Потом, взявшись за руки, идем к становью. Савва видит, что мы ходим часто с Кеть по тайге, и вот взбрело ж ему в голову такое:

– Возьми в жены мою девку, русский охотник.

Шунгура нельзя обижать, я говорю, что подумаю.

Ах, эти пожилые люди! Кажется, одно у них на уме: женить молодых. Едва удалось избавиться от одной невесты, навязывают другую. Слов нет, Кеть лучше Анны Потяевой, да не хочу я жениться!

В чуме Саввы лежит закопченный барабан. На полке – чучело вогульского божка, рядом – небольшой деревянный крест с фигурой распятого Христа.

Хочется спросить шунгура, почему держит двух богов, которого больше почитает, но манси не любят толковать о богах, и я не знаю, как подступиться к Савве. Однажды утром, проходя возле чума Саввы, слышу негромкий разговор, заглядываю в щелку.

Шунгур выговаривает что-то по-вогульски божку. Вот ударил божка, повернул лицом к стене. Зажег перед распятием восковую свечу, опустился на колени, заговорил по-русски жалобно, гневно и горько:

– Слушай меня, русский бог. Пошто худо делаешь манси? Вогулы молятся, ставят дорогие свечи, кормят твоего попа, – а что ты сделал для них? А, бог? Молчишь? Стыдно тебе, бог? Выгорают леса, мелеют реки, зверь убегает, птицы стало меньше, рыбы меньше. Раньше приносили полные корзины хариусов, налимов. Рыба не укладывалась в корзины. Снимали штаны, клали в них рыбу. Полные штаны приносили рыбы. А кто теперь приносит рыбу в штанах? Куда дел рыбу, бог? Русский царь – злой человек и разбойник, а ты помогаешь ему, бог. Зачем помогаешь? Я долго терпел, бог, но скоро начну бить по голове, вымажу твое лицо оленьим пометом. Хорошо будет? Слушай, бог….

Я поставил себе отдельный чум. В нем просторно и чисто. Вечерами заходит Кеть. Садится на чурбан, смотрит доверчивыми глазами.

– Всегда у нас жить будешь?

– Всегда, Кеть.

Она вздыхает, отводит глаза.

– А там, где ты жил раньше, у тебя есть жена?

– Нет, – смеюсь я, – хотели женить, да сбежал от невесты.

Кеть одобрительно чмокает языком.

– Наверное, была худая девка.

– Худая.

– Я так и знала: от хорошей невесты жених не бегает.

…В чум заходит Тосман.

– Слушай, вача, беда! Лобсинья узнал, что ты здесь. Ругается. Хочет ехать к уряднику. «Этого парня, говорит, надо в острог посадить». Мы не выдадим. Но жить здесь нельзя. Приедут ночью, схватят.

– Куда уходить?

– Иди на запад – найдешь речку, спустишься по ней до большой реки, где стоят юрты казым-гуи[12]12
  Казым-гуи – остяки.


[Закрыть]. Тебя примут, как брата. Начальство к казым-гуи не заглядывает. Там хорошо. Скажи: «Я друг Тосмана», – никто не обидит.

Савва и Тосман кладут в мой пестерь сушеную рыбу, свинец, порох.

Прощаюсь с яргуньцами, и мы с Пестрею идем оленьей тропой на запад. Справа обрывается круто гора и далеко вниз уходит кипящее море тайги, а слева по скату – зеленые кусты, трава меж кустов прорастает желтыми, голубыми и розовыми цветами. Оборачиваюсь, вижу дымок над чумами, слышу крики пастухов. Как жаль покидать это место, бывшее, пусть недолго, второй родиной! Только Пестря весел, прыгает у моих ног: наверно, думает о дальнем походе на охоту.

Кеть провожает нас. Лицо девушки грустно.

– Охотник, охотник, зачем уходишь? Знаешь, как тебя любят манси?

Девушка не говорит: «Как тебя любит Кеть». Но я-то ведь знаю, о чем она думает.

На перевале мы прощаемся. Девушка желает мне счастливой дороги. В моих ушах еще долго звенит ее голос: «Охотник, охотник… Знаешь, как тебя любят манси?»

Знаю, милая Кеть, все знаю…

Глава пятая

Дни знойные. Земля потрескалась от солнца и шелушится, как вяленая рыба. Днем жарко, ночью не дает покоя гнус. Тучи комаров и мошек наседают со всех сторон. Моя желтая куртка становится серой от ползающих по ней насекомых. Гнус не боится ни огня, ни дыма костра. Пестря залезает в гущеру, но и там находят его эти враги. Он ползет на брюхе, взвизгивает, катается по земле, лижет мне руки. И такие у него сердитые глаза.

Он ведь все понимает. Умей говорить, он сказал бы:

– Куда идем? Зачем полезли в дикие, мертвые трущобы? Разве плохо было у яргуньцев? Кеть давала рыбу, жирные куски мяса. Вернемся, хозяин!

Я видал вогульских лаек и оленей, заеденных комарами, ослепших от укусов, заживо гниющих, покинутых хозяевами.

Никогда этого не забыть! Становится зябко от мысли, что придется хоронить собаку в твердой чужой земле.

Укладываю Пестрю, накрываю азямчиком, подаренным на прощанье Тосманом. Он короток и узок, этот азямчик, на двоих не хватает. Прижимаемся друг к другу. Комариный рой гудит – невозможно высунуть руку из-под азяма.

Долго не могу заснуть. Думаю о Кеть. Вспоминаю прогулки на озеро, ее голос, улыбку.

«Охотник, охотник, зачем ты уходишь?»

Повторяю эти слова, и они звучат как музыка. Становится очень грустно. Ах, если бы не Лобсинья!..

В облачные дни трудно идти даже в комарнике, сделанном из запасной рубахи и пучка конского волоса.

И до чего стало хорошо, когда с гор подул холодный сиверко! Гнуса – как не бывало. Убиваю глухаря, черпаю в ручейке воду, кипячу котелок. Отдыхаем и обедаем.

Тайга поредела. Кедры сменяются худосочными ивами, низкорослыми березками. Идти в холодке приятно.

Но недолго радуемся хорошей погоде. К вечеру небо закрывает молочный туман, сочится на землю, как мелкий дождь из сита. Становится холодно. И все повяло, сморщилось кругом. Цветы закрывают головки лепестками. Только мох да лишайник ярко зеленеют на полянках. Я промок и озяб. Ничего не видно в двух шагах. Нельзя развести костер. Глухари, выпорхнув из-под ног, исчезают в беловатой мгле, прежде чем раздается мой выстрел. Тайга черна, непроницаема. Иду, боязливо протягивая руки, не вижу Пестри. Он повизгивает у моих ног. Хочется выйти куда-нибудь на высокое место.

Натыкаюсь лицом на острые сучья, буреломины и корневища. Передо мною вдруг вырастает кедр, и я стукаюсь лбом о шершавую мокрую кору. Потом падаю в каменистый овраг. Дальше идти нельзя.

Отсиживаемся в расщелине скалы. Там – небольшая берлога, и в ней сухо. Туман держит нас три дня. Питаемся рыбой – дарами яргуньцев. Когда хочется пить, кладу шапку за чело берлоги. Шапка намокает. Выжимаю воду себе в рот, так же пою собаку.

Наконец ветер прогнал белую вату, солнце обсушило землю. Светло и весело. Трава осыпана золотой пылью. Цветы распускают чашечки, в них сверкает роса. Вскидываю на плечи котомку, беру фузею, подсвистываю собаке.

Отдохнувшие ноги легко несут по звериной тропе. В полдень выходим на берег пенистого горного потока. Конец тяжелой дороге. Скоро встретятся казым-гуи. Но та ли это речка, о которой говорил Тосман?

Из сушины выдалбливаю топором лодку. Она не особенно устойчива. Поздней осенью я бы не двинулся в такой посудине по незнакомой реке. Теперь не страшно. Если опрокинусь, вода теплая, и я плаваю не хуже моей собаки.

Садимся в лодку. Взмахиваю веслом. Речка то суживается, зажатая в каменное русло, то разливается во всю ширь, образует отмели, перекаты.

Мелькают зеленые берега. Куда несешь ты меня, река?

Возле борта взметнулась большая рыбина. Нагибаюсь схватить ее. Она ускользает, лениво плещется на перекате. Захотелось отдохнуть, наловить рыбы. Вытаскиваю лодку на берег, развожу костер. С наметкой в руках лезу в голубоватую воду. В трещине каменистого дна что-то блестит. Протягиваю руку, достаю желтоватый кусок металла.

Самородок в полфунта весом, обтертый водою и гранитом, сверкает на моей ладони. Удивленный находкой, стою в потоке. Вода ледяная, как в горном ручье. Плещут хариусы. Надо мной проносятся табуны уток. Самородок пахнет водорослями, рыбьей чешуей. Пестря лает, зовет к посаженной на дереве птице. Лай нетерпеливый, напористый. Не дозовется собака… Кладу самородок в лодку, снова лезу в воду. На охоте всегда так: убил птицу, ищи поблизости выводок. Ковыряю шомполом дно реки. Чуть не в каждой трещине следы золота, словно кто-то разбросал его здесь на радость людям. Без малейшего усилия выковыриваю увесистые плитки, бруски. Оставляю мелкие крупинки, рассыпанные всюду, как зерна: не стоят они того, чтобы возиться с ними.

Охватывает азарт, как в погоне за красным зверем. Взвешиваю добычу на ладони, улыбаюсь, и опять ныряю в шумящий поток. Острые камни режут подошвы. Срываю ноготь на большом пальце правой ноги. Вода пузырится кровью. Но разве боль остановит охотника? В детские годы, помнится, с таким же увлечением собирал белые грибы. Словно обеспамятев, носился в густом ельнике с плетухою в руках. Ветки царапали мое лицо, шею, срывали шапку. Я ничего не видел перед собой, кроме нежнокоричневых головок грибов, поднимавшихся гнездами над зеленым, седоватым мхом. Приходил в себя, когда плетуха наполнялась доверху и ее трудно было поднимать.

Пестря прибежал к воде и, разинув пасть, смотрит, как занимаюсь непонятным для него делом. Охваченный приступом веселья, кричу собаке:

– Помогай, Пестря! Ищи!

Он бросается в воду. Подплывает, делает круги, фыркает и, сконфуженный, вылезает на берег, шумно отряхивая воду.

К вечеру грудка золота лежит на дне лодки.

Сколько выручу денег? В фунте девяносто шесть золотников. Старатели сбывали золото, как объяснял когда-то Данила, по четыре с полтиной золотник. Вот – разбогател в один день!

Да золото ли я нашел в этом Ледяном ручье? Вдруг самая обыкновенная медь или какой зряшный металл? Подкидываю сосновых веток в костер. Пламя вспыхивает ярче. В свете огня снова разглядываю самородки, пробую на зуб, стучу ими о камень. Надо проверить. Но как? Только в городе могут сказать, что за металл.

Вспоминаю разговоры с дедом на соболевке. «Золото – кровь людская, горе вселенское». Как мог я забыть об этом? Ведь обещал старику не прикасаться к золоту руками! Может, на погибель мою оно послано, а я обалдел от радости. Солнце рассыпает лучи по земле. Надо мною, в зелени листвы, поют птицы. Утки пролетают над рекою. Каждый зверь, каждая птаха знают, что делать. Одни спят, наевшись за ночь, другие, радуясь теплу и солнцу, спешат добывать корм. Только я не знаю, как быть и что делать. Хочется выбросить шальную добычу в воду, отправиться на розыски казым-гуи. Но когда наклоняюсь к лодке, чтобы расшвырять то, что собрал вчера, немеют руки, противная дрожь пробегает по телу. А что, если я счастливый?

Стоит ли топить свое счастье?

Сажусь на траву и опять думаю.

Из бабушкиных сказок знаю, как с помощью золота открывались крепкие острожные засовы, и люди, осужденные на вечное заточение, выходили на волю. Да и Всеволод Евгеньевич, помнится, тоже говорил: «Богачу не трудно освободиться из тюрьмы». Кто помешает пустить самородки на хорошее дело?

– Поедем-ко, волчья сыть, в город, – говорю я собаке. – Обменяем золотишко на деньги, а с теми деньгами отправимся в острог к деду Спиридону, Зинаиде Сироте, Всеволоду Евгеньевичу, Николаю Павловичу, обрадуем их… Подкупят они сторожей, выйдут на волю. Ежели что останется, бабушке в деревню пошлем.

Пестря гавкает в ответ, крутит хвостом.

Знаю: маленькие речки впадают в большую реку. На большой реке – город. Надо спускаться в низовья.