Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

Глава двадцатая

К хозяину заглядывает сваха – упитанная, бойкая мещанка. Ее круглое лицо покрыто сетью красных жилок, в разговоре тонкие губы брезгливо выпячиваются. Попивая из блюдца чай маленькими глотками, она закатывает глаза, хвалит невесту. Хозяин щурится.

– Что ты, какой я жених в мои-то годы?

– Не притворяйся, Агафон Петрович, ты мужчина в полном соку, – льстиво улыбается сваха. – На тебя заглядится любая. Что толку в молодых-то? Молодые ноне хлибкие. Старички вполне надежнее.

– На мои капиталы зарится, шельма, – ворчит хозяин. – Чую, куда гнет.

– Ой, да за кого меня считаешь? – обижается сваха. – Неужто подсуну какую вертихвостку?

– Надумаю в брак вступить, капиталы на церковь отпишу, – говорит Агафон. – Жене после моей смерти ничего не достанется. Коли денежный интерес имеет – просчиталась. Так и скажи.

– Господи! – вздыхает сваха. – Ничего-то ей не надо. Это ж ангел – не девушка. Восемнадцать годков исполнилось, совсем еще дитенок, несмышленая отроковица.

– Несмышленая, а жениха с богатым карманом ловит. Про мои капиталы весь город наслышан.

Сваха обтирает подолом платья лицо, крестится на иконы, вновь начинает:

– Одно пойми: бедность, сиротство – ни отца, ни матери. Ну куда ей податься? А девка – золото: тихая, смирная. Благодарить будешь. Ей не деньги, а хороший человек нужен.

– Знаем вас, женский пол, не улещай.

Хозяин достает из сундука толстую книгу в кожаном переплете с медными застежками, надевает очки.

– Ты послухай-ка, что святые отцы писали о бабах. – «Что есть жена? – читает он гнусаво. – Сеть прельщения человекам. Светла лицом и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща и огонь лютый в членах возгорающа. Что есть жена? Покоище змеиное, соблазн адский, увет дьявола».

– Это скопцы-монахи злобствуют на бабу, – улыбается сваха. – Естество им обрезали, а плоть все ж таки свое требует, по ночам беспокоит. Вот они и ругаются. Здоровому человеку такие слова ни к чему. Без бабы род людской давно бы кончился, а господь наказывал людям жить, размножаться.

Хозяин сдается. Сваха ведет его на смотрины.

– Женюсь, брат, – говорит хозяин, придя со смотрин. – Придется тебя поселить на кухне, сундук поставим, на нем спать будешь. Здесь неудобно чужого человека держать: переборка тонкая, все слышно, да и парень ты на возрасте. Разгорится глаз на молодуху, а я ревнивый.

Он нехорошо смеется.

Начались приготовления к свадьбе. Квартиру чистят, моют, скребут. Сваха распоряжается как дома. Ей помогает во всем ханжушка Елена Федоровна Губина. Глуповатая Фекла, видимо, боится, что молодая хозяйка вытеснит ее, – ходит злая-презлая.

Венчание состоялось днем. Я везу новобрачных из церкви на убранном цветами, лентами и бубенцами Бардадыме. Сзади едут дружки и шафера. Хозяин доволен, шутит:

– Погоняй, извозчик, на чай получишь.

На свадебный пир приглашены соседи, приятели Агафона. Со стороны невесты явились, дядя с сыном – шумные мещане в старинных сюртуках.

Хозяин усаживает меня за стол.

– Садись как гость, но веди себя прилично, много не пей, вино дорогое.

Я гляжу на молодую – девушку среднего роста с веснушчатым лицом и голубыми глазами. Кисейное платье – подарок хозяина – сидит на ней мешковато. Хороши у нее только волосы – пышные, с золотистым отливом.

Гости пьют вино и пиво. Кричат «горько». Хозяин наклоняется к молодой, чмокает в губы. Молодая конфузится и робеет. Подвыпившая сваха командует новобрачной:

– Евдокия Васильевна, не вешай голову, не кручинь хозяина! День-то какой сегодня!

Заводят граммофон. Под звуки вальса пары кружатся по комнате, тяжело топая ногами. Хозяин улыбается.

В разгар веселья под окном появился хозяйский сын. Я вижу его красное лицо, прислоненное к оттаявшему стеклу, вытаращенные глаза. Митька оглядывает гостей. Потом лицо его исчезает. Он возвращается с колом, выдранным из забора, и ударяет по раме. Стекла сыплются на пол. Женщины, опрокидывая стулья, кидаются по углам. Мужчины вскакивают. Митька выбивает вторую раму. Под окном – пьяный торжествующий голос:

– Что, папаша, на молоденькую потянуло? Я те покажу, грабитель! Отдай мою долю, папаша. Материно приданое чужим людям пойдет. Не дозволю. Эх, папаша, сатана твою кровь смущает!

Холодный воздух тянется в комнату. Фекла убирает посуду, проливая на голубую салфетку соусы и вино из рюмок.

Молодая плачет, прислонившись к стене.

– Что же это, господи? – испуганно шепчет сваха. – В таку минуту дьявол принес смутьяна. Мужики! Что вы смотрите?

– Сынок любезный, – с горечью говорит хозяин. – Лупите в мою голову. Дозволю всем – бейте. Только не до смерти.

Дядя молодой выбегает на улицу. За ним с поленом в руках – друг Елены Федоровны, широколобый, с клочком бороды под нижней губой, приказчик Степан Хлебников.

Женщина, в пестром платье, с огромными дутыми серьгами в ушах, хлопает себя по бедрам и, захлебываясь пьяным смехом, жалуется неизвестно кому:

– Угостили, приветили. Век не забудем свадебку. Задал пир Агафон Петрович!

– Не будет счастья молодым, не будет, – говорит Елена Федоровна. – Уж коли так началось – добра не жди. Агафона Петровича…

Хозяин топает ногою.

– Цыц, вы, трепалки!

Голос у него спокойный, глуховатый.

В комнате становится тихо. Под окном слышны удары, кряканье, сочная слободская брань.

Митьку бьют долго, усердно. Хозяин стоит у окна, тихонько покрикивает:

– По мягкому месту лупите, мужики, ребра не поломайте: лечить придется его, злыдня, доктора да костоправы разорят.

– Знаем, Агафон Петрович, не впервые! – весело отзывается Степан Хлебников. – Отойди от окна, не расстраивайся.

Под окном собираются слобожане – любители драк. Шум нарастает. Свистит городовой. Гости молчат, прислушиваясь к тому, что делается на улице. Всем ясно; вечер испорчен. Стряпуха завешивает окно байковым одеялом.

Гости одеваются, уходят…

Глава двадцать первая

В субботу Яхонтов говорит:

– Завтра иду на вечеринку, если хочешь – пойдем со мной. Народ собирается всякий: политики, местные любители музыки, живописи, литературы. Есть путаники, но есть и люди с огоньком. Тебе, я думаю, не вредно поглазеть. Слушай, что будут говорить, но не всему верь.

В воскресенье, как назло, хозяин заставил чистить конюшню. Навозу накопилось много, пришлось задержаться. Яхонтов долго ждал меня. На вечеринку мы опоздали. Еще в передней, снимая полушубок, я слышу, кто-то читает стихи:

 
Но снова я отвагу ощущаю,
Хочу бороться, победить желаю,
За шагом шаг пойду вперед смелее,
Смиряя море. Вот моя идея.
 

Дверь открывается. Шагаю вслед за Яхонтовым в комнату. Чтец умолк. В середине стоит большой стол. Яхонтов здоровается, подталкивает меня к столу.

– Сын земли, весьма любознательный малый. Прошу познакомиться.

Полная женщина, сидевшая за столом, говорит:

– Милости просим.

– Хозяйка, – кивает Яхонтов. – Ольга Васильевна.

Мы устраиваемся на диване, где уже сидят двое: курносый парень с бараньими глазами и сивобородый, колючий старик в байковой блузе, с очками на мясистом носу. У окна в высоком дубовом кресле – бритый пожилой мужчина.

В углу стоит молодой человек – в синей косоворотке, подстриженный в скобку, с книгой в руках. Остальные сидят на стульях, расставленных вдоль стены.

– Митя, читай дальше, – говорит сивобородый старик.

Митя держит раскрытую книгу на вытянутой левой руке, а правой взмахивает, как бы подрубая прочитанное. Рот у него маленький круглый. Слова весомо и крепко падают в тишину. Сочный голос звучит ровно и спокойно.

 
Конечный вывод мудрости земной —
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идет за них на бой.
Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной
Дитя, и муж, и старец пусть ведет,
Чтоб я увидел в блеске силы дивной
Свободный край, свободный мой народ.
 
 
Тогда сказал бы я: мгновенье,
Прекрасно ты, продлись, постой,
И не смело б веков теченье
Следа, оставленного мной…
В предчувствии минуты дивной той
Я высший миг вкушаю ныне свой.
 

Митя закрывает книгу.

– Хорошо! – вздохнул курносый парень. – За сердце берет.

– Хорошо? – фыркает сивобородый старик. – Вам, что ни читай, все сойдет. А по-моему, не то, что надо. Оно, конечно, великий писатель, мастер, слова отточены, как иглы, зацепляют и держат, только этого мало. Смысл подайте, идею. В чем тут идея?

– Слушать надо было, – возражает человек, сидевший в кресле. – Идея глубоко закопана.

– Я слушал, – обидчиво говорит старик. – Однако смысла не вижу. Писатель зовет на бой старцев и юношей. Отлично. Мы не против. Но с кем биться? За что? Почему? Не ясно.

– Сказано: за свободу – чего тебе еще? – улыбается Митя. – Любишь придираться, Иван Иваныч.

Старик вытирает ладонью лицо.

– Что такое свобода? Каждый класс понимает ее на свой лад. Буржую требуется одна свобода, помещику – другая, мне, пролетарию, третья. Так или нет?

– Так, дядя Ваня, – отвечает Яхонтов.

– Гёте недоговаривает, за какую свободу он, – продолжает старик. – Но, сдается, во всяком случае не мечтает о свободе для рабов.

– Гёте против трусливого мещанства, против обломовщины, – вставляет хозяйка, – Он зовет на великую борьбу с природой: возводить плотины, покорять океаны, осушать болота, дабы людям было просторно, дабы человек стал счастлив! Ясная и возвышенная цель.

– Вот именно, – говорит Митя, – молодец, Ольга Васильевна.

Садимся пить чай. Звенят стаканы. Разговор стал общим. Яхонтов говорил мало, но всегда дельно и едко. Я замечаю, что Николая Павловича уважают здесь, хотя и не все с ним согласны.

– Болота, моря, океаны, плотины – размах большой, что и говорить, – громко начинает опять Иван Иваныч. – А позвольте спросить: зачем это нужно? Я, допустим, болото осушил, а приходит помещик: «Земелька эта моя». Так?

– Так, – отвечает несколько голосов.

– Вот я и говорю: позвольте сперва на земле, в государстве, порядок навести, а уж тогда можно двинуть народную силу на овладение природой, в воздух, под землю и еще куда там потребуется.

– Твоими устами глаголет истина, – с усмешкой говорит хозяйка. – Все великие люди ошибаются, один ты прав.

Спор снова закипает. И опять непонятные слова: гуманизм, психология, программа, тактика, прогресс, декадентство. Спорят о мужике, о деревенских порядках, и просто удивление берет, как это люди могут о простых вещах говорить столь умно и какими-то нерусскими словами. Только старик доступен мне, близок.

– Не дают великие писатели ответа на вопрос: что делать? Куда идти? – четко говорит он, взмахивая рукой. – Вот недавно прочел я рассказик великого писателя земли русской, Льва Толстого. Обрисован мужик Пахом. Заявился Пахом к башкирам землю покупать. Получили башкиры тысячу рублей и говорят: «Что за день обойдешь – все твое». А земля хороша: чернозем, целина, степь ковыльная. Пожадничал Пахом, велик разгон взял, надорвался и к вечеру помер. Схоронили его, и оказалось: три аршина человеку земли требуется.

– Так ему и надо, – острит Митя. – Кулачок был Пахом, стяжатель, работника имел.

– Не в том суть, что кулак, – продолжал Иван Иваныч. – Лев Толстой учит: будь скромен, ни к чему не стремись, – все равно подохнешь, и тебе потребуется только три аршина земли. Ловко? А это вздор. Человеку много нужно. Вся земля нужна человеку.

– Какому человеку? – спрашивает курносый парень. – Они разные бывают, человеки. Иной вершка не заслужил.

– Трудовому человеку, – отвечает старик, – тому, кто ее обрабатывает, – как же иначе? А для завоевания земли трудовой человек должен сплотиться воедино, организовать волю свою согласно разуму. И вот сколько я ни читаю великих писателей, сколько ни слушаю– не туда гнут. На полдороге останавливаются или зовут в обход, в бурьян, в чащобу.

Яхонтов вступается за писателей.

– Верно: ни Толстой, ни Гёте не указывают выхода. Но они подвергли критике многие стороны жизни. Что ж, и на том спасибо. Заслуга немалая. А что делать – читайте другие книги. Они есть, написаны для вас. Правда, их запрещают, сжигают, авторов гонят в места отдаленные, но истина все-таки победит.

От вечера остается путаница в голове. Как мало я знаю и как прав Николай Павлович, что надо учиться.

Легко сказать – учись. Я работаю в две смены. Встаю в семь часов утра и только к двенадцати ночи приезжаю в Веселую слободу, чтобы поужинать.

У Николая Павловича встречаю жителей Горькой слободы: медников, слесарей, токарей, электромонтеров. Молодые, простецкие парни. Они тоже берут книги, любят, уважают Яхонтова. Однажды Николай Павлович пошел на чердак разыскивать какую-то книгу. Рыжий токарь Миша Галандин достает из кармана восьмушку чаю, кулек с сахаром, ставит все это в шкафчик над столом. Как бы в чем-то оправдываясь, токарь говорит:

– Денег у него нет, голодает, а такой, понимаешь, человек, что не пожалуется, не попросит. Вот мы и сговорились поддерживать его. Зайдешь и оставишь чего-нибудь тайком. Народу бывает много. Дознайся, кто оставил. Он сердится, спрашивает: «Кто принес?» Все отпираемся.

С этого дня я тоже кое-что приношу Николаю Павловичу. Но, должно быть, я не очень ловок в таких делах. Он ловит меня и отчитывает:

– Не смей заниматься благотворительностью! У тебя на шее дед сидит, бабушка в деревне святым духом питается. Зарабатываешь десятку в месяц, да еще вздумал чужих подкармливать!

Глава двадцать вторая

Молодая заметно полнеет. Сквозь веснушчатую кожу на щеках проступает румянец, глаза горят бесстыдно и ярко. С хозяином держится развязно, грубит.

– Дуняха, где моя ватная жилетка? – спрашивает хозяин.

– Я почем знаю.

– А ты поищи.

– Очень-то нужно. Сам не маленький – найдешь.

Хозяин поднимает брови.

– С кем говоришь, халда? – в хриплом голосе его обида, ярость. – Не забывайся! Из мусорной ямы вытянул на свет божий, одел, обул. Жрешь до отвала, как свинья. Благодарить должна.

Молодая дергает плечами.

– Подумаешь!

Она вытягивается, как сытая кошка, и ходит вокруг стола. Хозяин глядит на нее, качает головой.

– Ты, Дуняха, не задирай нос. Я терплю, терплю, да как примусь охаживать кнутом!

– Подумаешь!

– Нешто можно дерзить законному супругу, Евдокия Васильевна? – говорит Фекла. – Крест есть глава церкви, муж – глава жены. Подчиняться надобно, а ты бесперечь гордыню оказываешь. Бог накажет.

– Подумаешь!

– Чего рот разинул? – говорит мне хозяин. – Выдь на улицу. Без свидетелей, обойдемся.

Я одеваюсь, выхожу.

Когда Фекла стирает или моет полы, молодая сама ездит на рынок за провизией. Утром подсаживаю ее в санки, по пути отвожу. Обратно она идет пешком. Перед поездкой, уже одетая в баранью шубейку, она подходит к зеркалу, пудрит нос, щеки. Крупная пудра расползается по лицу, как отруби. Мне смешно.

– Вырядилась, нарумянилась, хоть на выставку, – ворчит хозяин. – У, вытяжная модель! – Он плюется, растирает плевок ногой и тонко взвизгивает: – Кобелей приманивать собираешься? Да? Места живого не оставлю!

– Подумаешь! – отвечает молодая.

Хозяин повертывается ко мне.

– Чего уставился опять? Подслушиваешь? Иди запрягай. Нет, постой, ты поглядывай за ней в городе. Я тебе доверяю. Чуть что – сказывай мне. Иди. Ох, согрешил с вами, будь вы прокляты!

– Трудно тебе с ним? – спрашиваю я молодую.

Она, приподняв белесые брови, сознается:

– Да уж куда труднее!

– Зачем пошла за него? Видела, какой он.

– Дядья спокою не давали, жить нечем – вот и пошла. От добра такую кочерыжку не полюбишь.

– Ты бы на фабрику или еще куда поступила.

– На фабрику ходила – не берут, места заняты, а в прислуги идти, горшки с дермом из-под кровати выносить – очень-то нужно.

– Зато вольный человек.

– Подумаешь! – вскинув голову, произносит она любимое слово. – Вот Агафон сдохнет, наследство получу, хозяйкой стану, выйду за молодого вроде тебя. Возьмешь аль побрезгуешь после старика?

– Он еще не скоро умрет, – шучу я. – Заждешься вдовьих радостей.

Молодая как-то лихо и нагловато поводит бровью.

– Можно ускорить. Купить один порошочек, подсыпать в квас – и будь здоров, старичок!

– Ой, дурная! – возмущаюсь я. – За это ж в острог сядешь!

– Кто с умом делает, никогда не сядет, – упрямо говорит она.

И я думаю: «А ведь может убить».

Какое-то двойственное чувство испытываю я к Агафону. Временами он вызывает во мне омерзение, ненависть. Но когда я взвешиваю всю жизнь этого непонятного старика, становится его жаль. Кузьма и Сергей Волчок не думают о завтрашнем дне, и это худо. Они пропивают заработок – тоже худо. Но для чего живет Агафон? Его тысячи в банке – мертвые деньги. Он жадничает, суетится, как помешанный. Повздорил с сыном, первую жену заморил голодом и побоями вогнал преждевременно в гроб, как поведала мне Фекла. Кузьма чуть не убил его. Молодая жена собирается отравить «порошочком». Да понимает ли Агафон, сколь страшна и безотрадна эта жизнь? Может быть, есть в неуемной жадности хозяина что-то недоступное моему разуму?

– Помнишь старика Ивана Иваныча? – спросил Яхонтов. – Он спорил со всеми на вечеринке у Ольги Васильевны.

– Помню.

– Видишь ли, какая штука. Завтра на вокзал прибудет арестантский вагон с политическими. Группу товарищей гонят из Москвы в Сибирь на каторгу. Они будут две недели сидеть в пересыльном отделении местной тюрьмы, ожидая следующего этапа. Их поведут с вокзала через город под конвоем. И нужно так сделать, чтобы на улицах было побольше народу. Пусть видят и знают. Мы заготовили кое-что на сей предмет. Не отвезешь ли прокламации к Ивану Иванычу? А уж он знает, кому и как вручить. Предупреждаю: дело серьезное. Накроют – сядешь за решетку. Подумай и скажи честно.

Мог ли я отказаться? О чем тут думать? Я готов каждый день возить целые тюки куда угодно. Я ведь понимаю, что это не менее важно, чем наша поездка с дедом к вогулам, которых мы освобождали от ясака.

Николай Павлович дал бумажку с адресом, пачку прокламаций, перевязанную алой тесемкой.

– Гляди! Дело сугубо секретное. Сверток при чужих Ивану Иванычу не отдавай. Вручи обязательно сегодня. Если дома не застанешь, зайди попозднее.

– Николай Павлович, разве я маленький?

– Ну-ну. Посмотрим.

Иван Иваныч жил на окраине, в подвальном этаже кирпичного домика. Я постучал в обитую кошмою дверь. Вышла старуха, высокая и худая, с глубоко запавшими глазами.

– Кого надобно?

– Ивана Иваныча.

– Ты кто такой?

– От Николая Павловича. В собственные руки посылку передать должен.

– Нет его.

– Вы, случаем, не жена Ивана Иваныча?

– Жена, – грубовато ответила старуха. – Только нет его дома и не будет. Увезли моего голубчика, проклятые!

– Куда увезли?

Известно, куда возят хороших людей, – в тюрьму. Ступай, милый, откуда пришел.

Дверь захлопнулась.

Вот незадача! Но Иван Иваныч не единственный человек в городе, способный раздать листовки. У Николая Павловича десятки друзей, помощников. Скорее, пока не упущено время, к Яхонтову. Пусть дает другой адрес.

Я поехал в Горькую слободу. Николая Павловича дома не было.

Я ждал около часа и, сам не свой, выехал на ближайшую колоду.

Вечером снова завернул в Горькую слободу. На дверях домика Яхонтова все еще висел замок.

Вечерняя смена выдалась трудная: седоки подваливали один за другим – на колоде остановиться некогда. Мысль о листовках не выходила из головы. Люди Должны читать их сегодня ночью. Завтра – поздно. И как же быть? Посоветоваться не с кем.

В двенадцатом часу я выехал на главную улицу. Как всегда, на тротуарах множество народу. Номер на спинке санок я залепил снегом, пустил Бардадыма крупной рысью и стал раскидывать прокламации по обе стороны. Люди сначала будто не поняли, в чем дело. Потом к белым листкам, колыхавшимся в воздухе, потянулись десятки рук. Дребезжал полицейский свисток. Меня это не пугало. Я раздал все, что имел. Плохо ли, хорошо ли сделано, – бумажки пошли по рукам. Не уменьшая ход жеребца, свернул в темный переулок. Позади – тревожные крики. У заставы я слез с козел, оглядел санки. Кусочек снега, которым был залеплен номер, отвалился, и, словно поддразнивая, выглядывала пятерка.

Утром я заехал к Николаю Павловичу.

– Дубина стоеросовая! – сказал он, сузив строгие глаза. – Понимаешь, что натворил? Это игра в бирюльки? Неужели думаешь, что листовки приготовлены для кобелей в бобровых воротниках, слоняющихся по главной улице? Нам заводы, фабрики поднять нужно было. Эх, черт! И я хорош, связался с мальчишкой!..

Яхонтов ходил по комнате, лицо его покрылось красными пятнами.

– Ну, попадет мне, парень, – вздохнул он. – Молод ты, зелен, переоценил твои способности, да и, главное, не предвидел, что старика могут схватить архангелы.

– Простите, Николай‘Павлович!

Он достал папиросу, чиркнул спичкой и горько усмехнулся.

– Ах ты, лесной дьявол! Завтра весь город узнает – извозчики стали революционерами. Что рабочие и студенты занимаются такими делами – к этому привыкли. А тут извозчик! Это, брат, штука. Полицмейстер и губернатор с ума сойдут. Ну, теперь выметайся! Некогда.

Так и не узнал я: простил он или не простил?

На другой день заехал к нему менять книги. Мы встретились у калитки. Два жандарма уводили Николая Павловича со двора. Я ринулся было к нему, чтобы обнять на прощанье. Арестованный свирепо глянул, отвел глаза: «Я тебя не знаю, и ты не знаешь…».

Жандармы шагали крупно.

«Известно, куда хороших людей уводят!» – вспомнил я слова жены Ивана Иваныча.

Меня и Агафона вызвали в городскую управу. По дороге старик допытывался:

– Ай чего набедокурил? Может, седока ограбил? – Оловянные глаза его смотрели прямо и сухо. – Или к барышнешке приставал?

Я догадывался, в чем дело, но тряс головой.

– Ей-богу, не виноват, Агафон Петрович.

– Врешь! Зря не позовут. Сейчас увидим.

Вызваны были извозчики, в номерах которых имеется пятерка. В небольшой, тесной комнате собралось десятков шесть мужиков, За столом сидел извозчичий староста Сергей Желтухин, толстый, с заплывшими глазками. Он гладит рукой бороду.

– Ну, канальи, кто прокламации сеял?

Извозчики переглядывались. Хозяин шепнул мне в ухо:

– Ежели ты – молчи, свиненок, не сознавайся.

«Боится, старый хрыч! За себя боится».

– Сознавайтесь, мерзавцы! – сказал опять староста. – Все одно ведь дознаемся. За упорство хуже будет.

Все молчали.

– Стало быть, не хочет виновник себя оказать? – спросил полицейский. – Хорошо-с. Так и запишем. Но, предупреждаю, господа: всем попадет.

– Помилуйте, ваше высокородие, непричастны мы к пакостям, в глаза не видали, – бормотал одутловатый извозчик в зеленом кафтане. – За что всех карать? Кто нашкодил, тот пускай ответ держит. Мы – непричастные, под присягу пойдем, коли надо. Святой крест и евангелие целовать станем. Поищите виновника, где следует. Вы за то деньги получаете: ищите!

– Истинные твои слова, Федот Лукич, – гудели остальные. – Мы за других не ответчики. Нету законов, чтобы круговой порукой.

– Молчать! – крикнул староста. – Его высокородие покажет закон. Не шуточки – прокламации в народ кидать. Это есть крамола супротив государя императора.

Я сидел в углу за хозяйской спиной. Беспокойство, охватившее меня в первые минуты, прошло. Полиция не знает точных примет виновника. Пятерка еще не доказательство. Мог быть номер 15 и 275. Зимних номеров у извозчиков до восьмисот.

– Мы все понимаем, Сергей Петрович, – смиренно говорил Федот. – Только наше дело сторона. Веди к присяге.

– Веди! – настаивали извозчики. – Не покривим душою перед богом. Али мы не православные?

Нас выгнали во двор. Староста с полицейским чином и маленьким человечком в рыжем бобриковом пальто осматривали санки. Полицейский поочередно тыкал пальцем лошадей:

– Случаем, не эта?

– Не могу знать, – мигал человек в бобрике. – Он гнал ходко, лошадь была в куржаке, масть установить нельзя. Опять же ночь: свет фонарей отливает так и сяк. Но пятерку я запомнил. Снежок отвалился, и пятерка, стало быть, обозначилась на задке. Это хорошо помню.

Полицейский чин поморщился.

– Раззява, недоглядел. Телескоп на шею вам вешать, что ли?

Всех отпустили по домам.

На другой день было объявлено решение: извозчики, в номерах которых есть пятерки, лишаются права езды на год.

Агафон рассчитал меня.

– Приглядывался к тебе, парень, все время и скажу, – начал он свой последний разговор со мною, – под забором умрешь, на чужие деньги похоронят. У Кузьмы с Волчком есть стремление – нажраться водки, колбасой утробу набить. У тебя даже этого стремления нет! Не вижу в тебе азарта к делу. Сонный ты какой-то, вялый. Знаешь, как надо выбиваться в люди? Всех локтями раздвигать в стороны! Я начинал жизнь без гроша в кармане. Нужники чистил в городе. Это занятие грязное, никто не хочет браться, потому и платят хорошо. Протух я, провонял насквозь дермом, ни одна девка со мною гулять не хочет: «Золотарь!» А мне наплевать. Гну свою линию, зашибаю деньгу. Так вот и оперился, пошел в гору, теперь добрые люди уважают.

«Кто уважает? – подумал я. – Помри ты завтра, ни одна живая душа слезы не прольет над могилой!»

Он посмотрел на меня колючим взглядом.

– А прокламашки-то на улице сеял, оказывается, ты.

– Откуда это видно?

– Когда еще в управе нас допрашивали, я догадался– ты. По глазам твоим понял. А сегодня улику добыл. Один крамольный листочек ты обронил в передок, притоптал ногами. Эти дела надо хитрее делать! И наставники твои хороши: не могли обучить.

Я не верил ушам своим.

– Не смущайся, однако, – миролюбиво сказал хозяин. – Доносить в полицию не пойду. За донос медали не дадут, а канители будет до черта. По судам как свидетеля затаскают. У меня своих дел хватает.

Я улыбнулся.

– Спасибо на добром слове, хозяин!