Текст книги "В лесах Урала"

Автор книги: Иван Арамилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвертая

Стражники, урядник Финогеныч и десятские вошли в избу ночью, тихо, как воры: дверь не запиралась на запор. Дед не успел очнуться, ему связали веревкой руки. Он был спокоен, ни о чем не просил стражников, не ругался.

– Ты, Матвейко, хозяином будешь, – тихо проговорил он. – Береги фузею, собак, слушайся бабушку, мать.

Я кинулся к нему на грудь. Усатый стражник строго сказал:

– Не лезь к арестованному!

Я выбежал во двор, спрятался в конюшне, чтобы не видеть, как поведут деда. Наконец протопали ноги по лестнице, скрипнули полозья у ворот, смолкли голоса. Я вернулся в избу. Мать затопляла печку. Бабушка сидела на сосновом чурбане, подперев руками лицо, и что-то шептала. Я обнял ее.

– Как жить станем, Матвеюшко? – спросила она. – В острог деда-то увезли.

– Сам виноват, – сказала мать. – Как умом рехнулся: бунтовать да бунтовать. Добунтовался. Клопов кормить поехал. Вот Лариона никто не трогает, потому что он…

– Помолчи, Степаха! – обиженно крикнула бабушка. – Старик не глупее нас был. Не нам судить. Душа у него прямая, голубиная. Не стерпел.

– Душа, душа! – передразнила мать. – У всех душа, да только высунулся-то он один. Ему что? В остроге хлебом кормят. А нам каково без мужика хозяйство вести? Об нас подумал?

Мне ясно – мать не права. Бабушке и так тяжело, а она еще изводит ее острыми, как занозы, словами. Я подбежал к матери с поднятыми над головою кулаками.

– Не смей про деда говорить!

Она попятилась.

– Господи боже мой! Очертенел парень совсем.

Бабушка дернула меня за рукав.

– Что ты? Мать она тебе или нет?

Она стояла передо мной, сморщив лицо, часто мигая.

Мать села на скамью. Бабушка спустилась в подпол перебирать картошку.

– Пожалел бы меня, Матвейко, – тихо проговорила мать. – Тяжко, горько. Ты ведь ничего не понимаешь. Отец-то дома почти не жил. Все в отходе да в отходе. Они, отходники, знаешь, какие: оторвутся от семьи да женятся на другой. Боялась потерять его. Осиротит, думаю, он Матвейку. Дед умрет. Как парня на ноги поставлю? А теперь деда взяли. Отца воевать угнали. Может пропасть совсем. За все годы я недели веселой не была. Несчастная моя жизнь, потому я злюсь порой.

Она стала рассказывать о своих горестях и тревогах. Слова, ласковые и печальные, падали в мое сердце, как гвозди, вызывали щемящую боль. Я удивлялся тому, какая мать добрая и хорошая.

– Буду любить тебя, мамка, – сказал я, ласкаясь к ней. – Слушаться буду во всем.

Вся как-то посветлев лицом, она улыбнулась сквозь слезы, подхватила меня на руки, принялась целовать, горячо и жадно, как после долгой разлуки.

– Степанида! – крикнула бабушка под полом. – Иди-ко сюда, пособи.

Мать шумно вздохнула, разжала руки.

За окном брезжил рассвет.

Я оделся, пошел кормить скотину.

И сразу потухла радость в душе, навеянная примирением с матерью. Все во дворе напоминало деда. Столбы, лестницы, двери, кормушки были вытесаны, выстроганы, прилажены его руками. Везде он оставил следы, старик. И нет его! Кто поведет меня в заветные угодья?

Я положил охапку сена овцам, присел на порог конюшни, задумался.

Представилось: быстро катятся по дороге сани. В санях дед, по бокам – усатые, молчаливые стражники. Холодное хмурое утро. Свистит ветер. По сторонам стоят могучие кедры, осыпанные снегом. Дед выскакивает из саней, бежит целиною в тайгу, к родным деревьям. Возница осаживает разгоряченную лошаденку. Стражники стреляют. Старик падает лицом в снег…

Вскоре арестовали Зинаиду Сироту, повезли вслед за дедом.

Как все круто изменилось!

Мужики, вчера бунтовавшие, стояли на коленях перед урядником, просили прощения. Емеля Мизгирев валялся в ногах у старосты.

– Невиновные мы, отец родной, истинный бог невиновные. Похлопочи за нас. Отблагодарим.

– Кто виновник?

– Спиридон Соломин… Он всех смутил.

Дядю Нифонта тоже увезли в город. Выпустили через две недели. Жандармы сильно били его при аресте: он захворал от побоев и едва таскает ноги. Дядя рассказывал, что царя повалить не удалось. Кругом– казни. Тюрьмы наполнены народом.

Дед в моих глазах самый хороший человек. Соседи его предали. Мужики ненавистны мне. Я встретил у родника Семена Потапыча. Он стал бранить деда.

– Погоди ужо, летом спалю твой дом, – сказал я.

Староста уронил кнут на снег и стоял, широко раздвинув ноги.

– Эк-кое сатанинское племя! Что ты, сдурел, ублюдок? Жаль, свидетелей нет: я бы тебя вместе с дедом в острог посадил.

Я шел домой, радуясь тому, что староста напуган.

Самовольно порубленные дедом бревна вывезли со двора. Староста прислал повестку об уплате штрафа: в десятикратном размере за бревно! Штраф был велик, денег не хватило. Продали с торгов Буланка, овец, коров, зерно из амбара. На торги пришли мужики, что бунтовали вместе с дедом.

– И не стыдно вам? – укорял я соседей. – Не за вас дед в остроге?

– Не мы, так другие купят, – оправдывались они. – Зачем упускать добро в чужую деревню?

Семен Потапыч при встречах ядовито посмеивался надо мной, над бабушкой:

– Как живете, ре-во-лю-цио-не-ры? Попользоваться хотели чужим добром? Не привел бог. Спиридону годов десять каторги припаяют – почувствует, что такое царская власть.

Насмешки доконали меня. В тонком еловом чурбашке я просверлил коловоротом сквозную продольную дыру, насыпал туда пороху, замазал хлебом, затер землею и подложил ночью чурбашек в поленницу Бородулина. Дня через два в печке у Семена Потапыча мой «снаряд» взорвался. Разворотило чело, оторвало железный кожух над шестком, выбило стекла в избе. От углей, разбросанных взрывом, загорелся пол. Но пожар потушили.

Семен Потапыч явился к нам на другой день со стражником и урядником Финогенычем.

– Твое дело, малый? – спросил стражник. – Признавайся, ничего не будет.

Я молчал.

– Да что калякать!.. – сказал Семен Потапыч. – По глазам видно, Что он. Кроме него, некому. Грозился поджечь меня, вот и сообразил. Арестуйте его.

– Для ареста нужны улики, – сказал Финогеныч.

– Лично мне грозился, какие еще улики? – настаивал Потапыч.

– Свидетели были? – спросил Финогеныч.

– То-то, что не было, но могу под присягой подтвердить: грозил…

Я пытался убежать во двор. Семен Потапыч схватил меня за волосы, повалил на пол. Финогеныч держал за шею, стражник стегал нагайкою по спине. Бабушка и мать кричали, отталкивали стражника. Он лупил их по рукам, ругался.

Неделю я лежал в постели…

Невесело встретили мы новый, 1906 год. Впервые в новогодний вечер не было в избе ни отца, ни деда.

И денег не было. Дядя Нифонт слег в больницу, дядя Ларион «прогорел» на очередной «коммерции» и не мог нам помочь.

Мой билет на право охоты кончился. Надо было взять новый. Скрепя сердце, я пошел к Семену Потапычу.

– Не дам билета! – сказал он. – Ноги твоей не будет в тайге. Всю соломинскую породу со света сживу. Пшел прочь, к-ка-торжник!

И вот соседи добывают белок, куниц, постреливают глухарей, а я сижу дома.

Неожиданно вернулся отец: высохший, с колючей сединой в бороде. Он был ранен в Маньчжурии. Его лечили в госпитале, кое-как поставили на ноги, отпустили по чистой. Из города он шел пешком, простудился, охрип. Бабушка отпаивала его парным молоком.

– Ну, Матвеюшко, я пока нe добытчик, – сказал отец. – Деда законопатили надолго. Семян нет, а сев не за горами. Придется тебе идти на сторону. Вешну мать как-нибудь вспашет сама. Семена займем у дяди Нифонта, лошадь попросим у соседей. Принесешь деньги – разочтемся.

Помолчав, он добавил:

– Неладно жил до сей поры. Не помогал вам. Все понимаю, да обуздать себя трудно. Беспокойство в груди: щемит, гложет. Вроде болезнь какая. Вот и мотался из стороны в сторону. За что ни возьмусь – скучно. Душа плесневеет. Опять же карты. Проиграл один раз двадцать рублей. Жалко стало. Все думал отыграться: возверну деньги, брошу играть.

– Неужели выигрывать не доводилось?

– Что ты, милый! Так не бывает, чтобы всегда не везло. Случалось, соберу большой банк, а через полчаса все до копеечки просажу. Ежели снимешь много на хорошую карту, надо из игры выходить, бежать без огляду. Так многие делают. А я не мог. Совесть не дозволяла. Жалко товарищей с проигрышем оставлять. Руки у них дрожат, лоб в испарине. Думаешь: уйду, а вдруг кто себя решит? Ну, теперь конец. Зарок дал. Баловство побоку. Отлежусь вот, куплю ружье, осенью на охоту пойдем, рыбу ловить станем, хозяйство подымем. Только бы пашню засеять. Ты постарайся, пожалуйста.

Он смотрел на меня беспокойно горящими глазами. Я молчал, радостно пораженный той переменой, которая в нем произошла. Он всегда будет дома. Охотиться вместе с ним – да это такое счастье! А как довольны будут бабушка, мать!

Глава пятая

В Ивановку каждый год приезжали какие-то доверенные для найма грузчиков, лесогонов и матросов. Самой выгодной считалась работа на молевом сплаве[8]8
  Молевой сплав – бревна гонят не плотами, а врассыпную.


[Закрыть].

Лесогоны зарабатывали рублей сорок в месяц – деньги немалые. Но сплавная работа – тяжелая, опасная. Пораздумав, я все-таки решил попытать счастья на сплаве. Мне шестнадцать лет, в этом возрасте уже нанимают в лесогоны. Мать сперва не хотела слышать о моей затее, потом согласилась, сама пошла в волость, выправила паспорт. Бабушка учила, как подойти к доверенному, что сказать:

– Главное дело, не робей, держись по-взрослому.

В день вербовки лесогонов я надел отцовский азям, новые бахилы, отправился с бабушкой в Ивановку. Змейкой вилась очередь к столу вербовщика. Толстый мужчина, с подстриженной клином бородкой, глянул на протянутый мною паспорт.

– Не могу принять, молод. Нынешний год новый порядок: берем парней не моложе восемнадцати лет.

Я сказал, что ничуть не уступлю восемнадцатилетним: выжимаю двухпудовые гири правой и левой рукой.

– Это не касаемо, – ответил вербовщик. – По инструкции действую. Закон не дозволяет малолетних брать. Под суд через тебя идти?

Обиженный отказом, я не мог двинуться с места. В углу, вытянув шею, стояла бабушка, делая какие-то знаки пальцами. Я ничего не понимал.

– Отойди, не мешай, – сказал вербовщик. – Русского языка не понимаешь?

Казалось, стены куда-то поехали, пол проваливается под ногами.

– Ваше степенство, явите божескую милость, – кланяясь в пояс, бормотала бабушка срывающимся голосом. – Возьмите паренька, он постарается. Силач малый! Мешки таскает шутя. Верно говорю, ваше степенство. Обману никакого не будет.

– Отойди, баба, – лениво проговорил вербовщик. – Сказано, не могу, значит не могу.

– Вы не глядите, что ему годов мало, – упрашивала бабушка, – дюжее его в Кочетах мужика нет.

– Поди прочь! – грубо ответил толстяк, и щеки его надулись. – Экая прилипчивая!

Мы вышли на крыльцо. Чья-то тяжелая рука легла на воротник азяма. Оглядываюсь: дядя Нифонт. Широкое лицо дяди спокойно. Задвигая меня в угол, он шепнул:

– Молчи ужо, гору и ту можно обойти, закон – не гора. Люди, брат, раньше законов родились. Кланяйся писарю, – все уладит. Не ты первый. Великое дело – пашпорт. Я Колюньку хочу тоже снарядить на сплав. Пойдем вместе хлопотать.

Дядя говорил так внушительно, что невозможно было сомневаться. Значит – не все потеряно.

Старшины часто выбирались неграмотные, и писарь Михайла Иваныч, горбун с желтым испитым лицом, заправлял всеми делами. Даже грамотных старшин держал в своих руках. Старшины менялись через три года. Михайла Иваныч сидел в писарях бессменно, считался докой, мог запутать кого угодно. Михайла Иваныча побаивался даже урядник Финогеныч. Рассказывали, был однажды неграмотный старшина, не ладивший с писарем. Михайла Иваныч написал земскому бумагу: «Я, дурак, невежа и сивый мерин, ничего в делах не разумею, пьянствую день и ночь, беру взятки с мужиков сырым и вареным. Прошу слезно посадить меня, негодяя, по турецкому способу голым задом на кол…» Под этой бумагой красовался штемпель: «Старшина Егор Павлович Латышов, неграмотный».

Конфуз был велик. Старшину отрешили от должности. Мужики долго потешались над Латышовым, а слава писаря возросла.

Вечером, захватив ощипанного петуха, бутылку водки, мы с дядей пошли к волостному писарю Михайлу Иванычу.

Горбун принял подношение.

– Эх вы, крещеные! Сразу надо было. Михайла Иваныч все может. Он вашего брата мужика со дна морского вызволит.

– Благодетель ты наш, – говорил дядя Нифонт. – Разве не понимаем? Все мы чувствуем!

На другой день был изготовлен новый паспорт. В нем значилось, что Матвею Алексеевичу Соломину восемнадцать лет. Такой же паспорт получил и Колюнька Нифонтов. Я приплясывал от радости, обнимал дядю Нифонта, бабушку. Но даже в самые развеселые минуты этого дня подкатывали сомнения:

«А если вербовщик запомнил мое лицо? Схватит, поведет к уряднику Финогенычу».

После истории с фальшивыми кредитками я сильно побаивался нарушения законов. Может, подделка паспортов тоже «есть тягчайшее государственное преступление»?

Я вслух высказал свои «страхи».

Дядя Нифонт засмеялся.

– Иди, знай, иди. Ему что? Поскорее людей набрать да уехать отсюда. Доверенный на твою рожу и не взглянет. Ему бумагу подавай. А бумага правильная, печать не замазана. Испокон веков так делают.

Все обошлось хорошо. Доверенный только сказал:

– Багор не забудь взять с собой и обувь соответственную. Мы лесогонов ничем не снабжаем.

Я подписал контракт с лесопромышленной фирмой Казимира Карловича Ратомского, получил задаток. Паспорт мой остался у доверенного. Мать сушила сухари, чинила одежду. Бабушка гладила мою голову, с нежностью произносила слово «кормилец». Даже мать, редко ласкавшая меня, подобрела.

Урму продали за пуд муки Емеле Мизгиреву. У него сдохла собака, и он долго уговаривал бабушку, чтобы она уступила ему лайку. Пестря стал вполне взрослым кобелем. Я наказал бабушке беречь, кормить его.

Через два дня в Ивановку собирались завербованные по разным деревням лесогоны. Отточенные багры сияли на солнце, позвякивали жестяные бурлацкие котелки. Уходило двадцать пять человек. И знают все: кто-то не вернется. Матери, жены плакали. И громче всех – вдова Агафья Черных. Год назад погиб на сплаве ее сын Лука, первый деревенский плясун, силач. Чужое горе бередило незажившие Агафьины раны.

Но женские слезы никого не могли остановить. Недороды, падежи скота, пожары, подати, ранние заморозки, поздние снега – все это приводило к тому, что люди подделывали паспорта, давали взятки, брели с котомками – в бездорожье, в дождь, в слякоть – сотни верст, чтоб найти какую-нибудь работу.

Нас вел Степан Иваныч Саламатов, высокий чернобородый мужик. Каждую весну он ходит на сплав, считается опытным лесогоном. Мать сунула ему бутылку водки, просила учить и беречь меня на сплаве. Рядом со мной шагал Колюнька Нифонтов.

Бабушка сказала:

– Держитесь друг за дружку: у вас одна кровь.

Дядя Нифонт добавил:

– Ты, Матвейша, доглядывай, пожалуйста, за Колькой-то. Он за девками бегать горазд, а в работе рохля рохлей. На сплаве надо ухо востро держать.

Разбухшая от весеннего солнца дорога рыжела пятнами навоза, похрустывал под ногами снежок. Мать и бабушка махали нам руками. И Пестря был с ними. Бабушка держала его за ошейник. Он рвался за мною, повизгивал. Очень жаль было оставлять собаку…

Шагая по дороге, я думал: вернусь с деньгами, подниму хозяйство, куплю корову, и все будет хорошо. Когда за плечами шестнадцать лет, радостно идти с котомкою на горбу по сверкающей снеговой равнине. Степан Иваныч затянул походную бурлацкую песню. Мы дружно подхватили.

Глава шестая

Река еще скована льдом. На берегах лежат штабели бревен. Мы живем в низеньких прокопченных избушках. Лесорубы кончили свое дело и уехали, оставив нам свое немудреное жилье, скамейки, деревянные чашки, разную посуду.

В нашу артель «для закваски» влили зимогоров. Зимогоры дерзки на язык, любят ввернуть острое словцо, ругают бога, царя, начальство, доверенного, рваная одежда сидит на них ловко, будто в ней родились, всюду чувствуют себя как дома, словно вся земля принадлежит им, вечным странникам-непоседам. У каждого мужика свой мешочек с чаем, сахаром, табаком и разной снедью. У зимогоров все общее. По вечерам они поют песни. Запевает невысокий человек с рыжей бородой и ясными голубыми глазами – Ефим Козлов. Я подхожу, подтягиваю. Скуластый парень окидывает меня сердитым взглядом.

– Отойди, мужик.

Ефим говорит:

– Ничего… Валяй, брат, только не сбивайся с ладу. Собьешься – прогоним.

Он запевает:

 
Ты взойди-ко, взойди, солнце красное…
Обогрей-ко нас, добрых молодцев.
 

Хороша песня, хороша матушка тайга, хорошо синее апрельское небо над головой. Когда поешь, кажется – отрастают крылья, и ты несешься куда-то ввысь, и дух захватывает от стремительного полета.

Я подхватываю во всю мочь:

 
Мы не сами-то идем, нас нужда ведет,
Нас нужда ведет, нужда горькая…
 

– Голосище у тебя, парень, здоровый, протодиаконом впору быть, только не поставлен, – ободряет Ефим. – Почаще пой, вникай.

Потом, сидя на бревне, мы поговорили по душам. Ефим долго расспрашивал про кочетовскую жизнь.

Вечером Степан Иваныч Саламатов отвел меня к лесу.

– Ты, Матюха, что к шпане подлизываешься? Они хуже каторжников: не тужилка мать родила, не горюха принесла.

Я обижен за новых друзей. Саламатов строго глядит мне в глаза.

– Упреждаю по-соседски, как ты еще зеленый, и бабушка наказывала доглядывать за тобой.

Выбираем старосту артели. Зимогоры хотят Ефима.

Мужики – Степана Саламатова. Покричав, решили кончить спор поднятием рук. Я поднимаю руку за Ефима: он лучше всех. Но мужиков больше, и в старосты выбран Степан Саламатов. Он влезает на пенек, кланяется артели.

– Спасибо за честь, братцы. Я уж для мирского дела постараюсь. В обиду никого не дам. Однако и вы не перечьте мне. Коли выбрали, подчиняйтесь во всем. Наше лесогонское дело трудное. Порядок должен быть.

Ледоход задержался. Нам нечего делать.

Только один человек в артели занят – кашевар Ерема, чистенький, аккуратный старичок лет шестидесяти. У него седая борода, розовые щеки, а под колючими бровями умные карие глаза. Он мало похож на остальных артельщиков. Все почему-то ссорятся, сквернословят, а Ерема добряк, никому худого слова не скажет.

Доверенный заготовил тухлую солонину, крупа подмочена, потемнела, капуста осклизла, и Ерема как-то ухитряется варить из этой дряни обеды. Лecoгоны зовут его: Еремей – золотые руки.

Он улыбается.

– Ешьте на здоровье, сынки.

Рассказывают, что Ерема служил поваром у генерала. Не понравилось генералу одно кушанье, и он бросил его вместе с блюдом в лицо повару. Еремей не стерпел обиды, ударил своего господина блюдом по лысине. Генерала хватил паралич, а он был заслуженный, в больших чинах, сам царь его знал. Еремею дали волчий паспорт, запретили жить в городах. Трудно поверить в этот рассказ: больно уж тихий человек кашевар.

Зимогоры иногда наскакивают на мужиков. Кажется, враги вот-вот готовы схватить друг друга за горло. Появляется Еремей.

– Цыц, сынки! Что вам – земля мала? Разойдись.

И все его слушаются.

Я ни с кем не ругаюсь, помогаю Ереме пилить дрова, таскать воду в котлы. Кашевар поглядывает ласково.

– Всегда будь таким, проживешь легко, как с горы на лыжах покатишься. Злой человек сам себя казнит, сам себе могилу роет.

…Ночью тронулся лед. До утра гудела, грохотала вода, ломала льдины.

Хозяйский доверенный, Павел Петрович Хмелев, поднимает всех на восходе солнца.

– Пора начинать, ребятушки.

Подходим к штабелю.

– Клади ваги! – командует Степан Иваныч.

Голос у него грудной, звонкий.

Багры впиваются в темнокоричневую кору. Дерево звенит тугим звоном, брызжет из его боков смола. Великан мачтовик скользит на край осыпи.

– Эй, эй, братаны! – покрикивает Степан Иваныч. Ноздри его раздуваются, сверкают белые зубы.

Как не похож он теперь на ленивого ивановского мужика!

Десятки людей виснут на рычагах. Ефим запевает:

 
Эй, лесинушка, ухне-ем,
Эй, еловая, са-ма пойд-дет.
 

Движения лесогонов быстры и ловки. Сначала сползают верхние накаты. Бревна одно за другим прыгают в воду, вспарывают речную гладь.

– А-ать, два, взяли! – командует староста.

Бревна плывут, качаются на порогах и перекатах, чешут друг другу шершавые бока, вода выбрасывает их в заливные луга, в низкорослый ивняк. Мы хватаем бревна баграми, тянем к реке. На перекате островок: малюсенькая зеленая козявка. Наскочило бревно, ткнулось носом в землю. Волны заворачивают его поперек. К нему прибивается другое, третье, четвертое – и готов затор.

Сотни бревен напирают сверху, становятся на попа. С хрустом ломаются они под напором воды, падают смятые, раздавленные. Давя и ломая друг друга, бревна шевелятся, как живые, словно собирают силы для прыжка. Река запружена. Струи воды с шумом прорываются в щели. Потоки хлещут через затор.

Река меняет русло. Сначала маленькие, ниточки-бисеринки, потом большие клинья воды рассыпаются по луговине, заливая прибрежные ямы, затопляя кусты и холмы с бело-голубыми подснежниками. По водяному полю перекатываются сверкающие солнечные лучи. Вереницей тянутся новые бревна, их где-то в верховьях сбрасывают другие артели. Медленно, ползком, затор движется по течению. Передние бревна достигают середины островка, и все останавливается.

Шумит вода.

Степан Иваныч оглядывает затор. Ищем скрепы, выхватываем баграми крестовые бревна.

– Якорное тащите! – кричит Степан Иваныч.

Долго бьемся над якорным. Вытаскиваем, и в тот же миг подхлестывает резкий окрик старосты:

– Пошел!

Затор снимается, с громыханием катится вниз, вырывает с корнем береговые деревья. И нет силы, способной остановить его. Бежим по скользким бревнам к берегу. Я замешкался, не успел спрыгнуть на землю, и смяло, понесло. С берега бросают канаты, кричат:

– Лови, лови!

И рад бы схватить бечевку, да залепило глаза, онемели руки. Только вынырну, бревно шарахнет в бок, – опять иду ко дну. Обхватываю бревно руками. Скользкое и лукавое, оно сбрасывает меня, как необъезженный конь ездока.

– Врешь! – кричу я, захлебываясь водою. – Врешь!

Ефим обвязывает себя веревкой, бросается в реку, хватает меня за ворот. Лесогоны тянут веревку, вытаскивают нас.

– Спасибо, Ефим!

– Не за что, – отвечает он. – Сегодня я вытащил, завтра ты меня. Сочтемся.

Сделав два шага, падаю на землю. В ушах гудит, потемнело в глазах, будто в яму проваливаюсь.

Просыпаюсь вечером. Догорает заря. Где-то бормочут тетерева. Надо мной склоняются Ефим, Колюнька Нифонтов. Вижу их озабоченные лица. Колюнька молча гладит меня по голове.

– Ну что? – спрашивает Ефим. – Укачало?

– Вода холодна.

Ефим поучает:

– Ты, голубь, на заторе не горячись, о себе думай, доверенного работой не удивишь, медаль не получишь. Второе дело – ставь ногу на носок, обхватывай бревно всей подошвой. Я двадцать лет гоняю бревна, и жив. А ежели бы по затору на пятках ходил – давно бы раки съели. Сноровка нужна. А уж коли в воду сверзился – не пугайся. Кто испугался – капут, крышка. Под воду потянет – не барахтайся, а опускайся на дно и ногами оттолкнись: опять наверх выбросит. Так-то. Приглядывайся к моей ухватке. Силы в тебе много, а пользоваться ею не умеешь, потому что глуп. Погибать нам с тобой за хозяйскую мошну какой расчет? И вот еше что: полезешь на затор, заранее прикинь, каким местом к берегу сигануть можно. Тут каждый шаг значение имеет. Другой раз одну сажень не добежит лесогон – и пропал.

Впервые чужой человек говорит со мной так задушевно. Я думаю: «Нет, не ошибся ты, Матвей, когда за Ефима руку подымал».

Ефим улыбается.

– Кончим сплав, пойдем-ка, парень, со мной бродяжить. Двинемся на Украину, к Черному морю, на Кавказ. Там теплынь, красота, и ни о чем не думай: каждый кустик ночевать пустит. А то отправимся на Дальний Восток, к Тихому океану, женьшень искать. Это корень так называется. Китайцы за него деньги большие платят. Женьшень слабосильных стариков молодыми делает. Наберем полные мешки, продадим и почнем куролесить. Хочешь?

– Мать в деревне, бабушка… Хозяйство.

– Любишь семью?

– Люблю.

– Эх ты, мужик! Связаны вы, косопузые, по рукам и ногам. У меня вот ни матери, ни милашки, и порхаю по белу свету, как птица.

Ефим ушел. Колюнька боязливым шепотом начал:

– Убежим домой, Матвейка… Страшно тут, оба утонем. Провались они, большие деньги!

– Контракт подписали. Нельзя бежать, оштрафуют.

Колюнька тупо глядит на закат, лицо у него скучное.

– Жив останусь, палкой сюда не загонишь! – ожесточенно заявляет он. – Черт же нас дернул подрядиться!

Постепенно я втягиваюсь в трудную работу. От восхода солнца до заката приходится махать багром, ворочать бревна. Болит спина, ноют руки. Но каждый день нарастает заработок, и, засыпая на талой земле у костра, я думаю: «Через месяц сколько денег будет! Можно потерпеть!»