Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Артемка тоже засмеялся. Не так уж она и похожа на барышню. Образованностью своей не козыряет, не задается. Веселея, Артемка предложил:

– Давайте поедим пирожков горячих. Страсть как люблю пирожки.

– И я люблю.

Артемка взял пару горячих пирожков, подал один Нине. Она ела, обжигаясь и дуя на начинку из рубленых потрохов.

– Вкусно?

– Очень!

– Еще парочку возьмем?

– Возьмем.

Потом пошли по Большой улице. Недалеко от второвского магазина Артемка остановился, показал на невысокое каменное здание, сказал:

– Это иллюзион. Там, говорят, живые картины показывают.

– А ты разве не был?

– Нет. Денег у меня не густо. – Артемка опустил руку в карман, нащупал бумажки, решился: – Пошли поглядим. Сейчас я все-таки зарабатываю. У тебя-то есть на что купить билет?

Нина прыснула в кулак, толкнула его локтем и сквозь смех сказала:

– Ох и кавалер!

– А что? Не так что-нибудь сказал?

– Так, все так, – Нина вытерла концом платка выступившие на глаза слезы. – Знаешь, в иллюзион мы сходим в другой раз. Хорошо?

Прошли до конца улицы. От домов с огородами в гору поднимались бронзовоствольные сосны.

– Сколько тут лесу! – удивилась Нина.

– Этого добра у нас хватает. А вот красоты, какая в других городах бывает, у нас нету.

– Этот лес тайгой называется, да?

– По-всякому, кто как хочет, тот так и называет.

– Около Шоролгая тоже тайга?

– Ну конечно.

– Страшно небось, да?

– Чего?

– Ну, медведи, волки…

– Да нет. Медведи, они своих знают, не трогают. А кто приезжий, на улицу не высовывайся, – с серьезным видом сказал Артемка.

– Смеешься? Ты знаешь, мне Сибирь представлялась темной, жуткой, а тут вон как солнышко светит…

– Ты где жила?

– В Саратове, у тетки.

– A-а, это на Волге…

– Ты посмотри, и географию знаешь!

– Нет, я частушки знаю. «Ростов на Дону, Саратов на Волге, я тебя не догоню, у тя ноги долги».

Ходили по улицам до позднего вечера, и Артемке казалось, что Нину он знает с давних пор и было жаль, что через день она уедет, а ему опять будет тоскливо в этом городе, где так много людей, но нет ни одного своего человека, с которым можно было бы так же вот пошутить, посмеяться. Федька не в счет, совсем откололся, глаз не кажет. Эх, если бы можно было уехать вместе с Ниной…

На прощание сказал ей:

– Будешь у наших, не говори, что я работы не нашел. Переживать будут. И про письмо помалкивай.

Он купил немного гостинцев и, завязывая узелок со сладостями, радовался, что передаст их матери Нина.

Уехали Елисей Антипыч и Нина рано утром. Он проводил их за город, до леса. Здесь слез с телеги. Нина подала ему маленькую захолодевшую руку.

– Зайди к Игнату Тимофеевичу. Он просил…

Подводы тронулись. Артемка все стоял на дороге, пока они не скрылись за бугром. День был пасмурный, на землю падали редкие пушинки снега, припорашивали следы колес…

Заходить к Игнату Трофимовичу не хотелось, доброго от него все равно не услышишь. Но раз посулился Нине – надо исполнить. Направился к нему вечером, закончив работу на вокзале.

Игнат Трофимович пришел из бани. Распаренный, потный, лежал на кровати в белой нижней рубашке. Жена его, разговорчивая и добродушная толстуха, сразу понравилась Артемке. Она рассказывала о том, что хлеб становится все дороже, а масла не купишь ни в какую, что на базаре поговаривают, будто в скором времени жизнь и того хуже будет.

– Хватит тебе, Матрена. Я, парень, не напрасно звал тебя. В типографию купца Кобылина требуется рабочий. На черную работу. Потом можно будет и учеником. Как смотришь на это?

– А примут?

– Примут. Матрена, принеси-ка нам квасу. А ты раздевайся, – обратился он к Артемке.

Матрена тут же поставила на стол стеклянную банку с квасом и два стакана. Увидела разорванный рукав Артемкиной рубахи, всплеснула руками.

– Сымай! Давай, давай, какие могут быть разговоры. А сам иди-ка в баньку. Она у нас во дворе. Жару много, старик?

– Хватит. Иди, парень.

Пока Артемка мылся в бане, Матрена починила и выстирала его рубашку, повесила сушить.

– Высохнет не скоро, придется тебе переночевать у нас. А завтра со стариком на работу пойдете.

Глава четвертая

1

Непривычно и радостно было Павлу Сидоровичу, возвращаясь поздно вечером из Совета, видеть в окнах своей избёнки свет, знать, что его ждет дочь. Дочь… Даже само слово, с тех пор как Нина здесь, звучит по-новому, вмещая в себя удивительно много.

На крылечке он очень тщательно вытер ноги, открыл дверь. В очаге ярко горели смолянки, рыжие языки пламени облизывали черные бока чугуна. Нина, отворачиваясь от огня, поправила щипцами дрова, отбросила пальцем прядь волос, упавшую на лоб, и он снова поразился, как много у Нины общего с покойной матерью. Тот же нос, маленький, слегка вздернутый, те же губы, готовые, кажется, в любой момент сложиться в улыбку, и улыбка та же: или светлая, застенчивая, или лукавая, простодушно-хитроватая, или откровенно-озорная. Только волосы… Саша их зачесывала назад и скручивала на затылке в тугой узел, а Нина заплетает в косы и укладывает короной вокруг головы. Когда дочка впервые переступила порог его избы, он даже испугался, показалось, что это пришла Саша, пришла, откуда никто не возвращается.

– Ну, дочка, угощай… – сказал он, усаживаясь за стол. И это было тоже непривычно – не топтаться у печки, готовя себе ужин, сидеть и ждать, когда она поставит на стол самовар, нарежет хлеба…

– Папа, почему здесь люди какие-то… – Нина запнулась, подбирая слово, – ну, какие-то не такие? Пошла я в лавку, а на меня со всех окон смотрят и ребятишки бегут за мной, в лицо заглядывают.

– Это потому, что ты у меня такая красивая, – пошутил он.

– Они какие-то простодушные… Да, папа? – немного смущенная его шуткой, спросила она. – Ты знаешь, у меня сердце в пятки уходило, когда собиралась сюда. И всю дорогу боялась. А встретила в Верхнеудинске Артемку, и перестала бояться. Он такой славный, папа. И все они такие же славные, наверно.

– Узнаешь в свое время, не спеши.

– Но мы же скоро уедем. Да?

– Скоро сказка сказывается, Нина…

Об отъезде ему говорить не хотелось. Сейчас он пахарь и сеятель на отведенной ему десятине. В жестокие холода он готовил семена и удобрял почву. Зерна брошены в землю, пробились первые всходы, со временем они окрепнут, пойдут в рост, и тогда он может ехать домой. Домой… Собственно, какой у него дом? Нина здесь, и дом здесь, и уже не сосет его тоска, как недавно.

– Ты бы мне рассказала, как жила без меня, – попросил он.

– Я же рассказывала. – Нина поставила на стол тарелки с кашей. – Просто скучно мне рассказывать, и нечего.

В общем-то, она говорила правду. Ее жизнь была небогата событиями. Росла у тети, Сашиной сестры, женщины доброй, но абсолютно далекой от всего, что можно отнести к политике, на всю жизнь напуганной смертью Саши в тюрьме. Окончила гимназию, потом поступила на курсы медсестер, поработала в госпитале, пока не скопила денег на дорогу. О революции, о партиях у нее были очень смутные представления, и она, кажется, не проявляла к этому особого интереса (сказывалось влияние тети), что не совсем нравилось ему.

– Ты как решилась ехать в такую даль? – спросил он. – Сама же говоришь: боялась.

– Знаешь, папа, я трусиха, каких мало. Пришла первый раз в госпиталь, увидела бинты в крови и чуть не упала в обморок. А потом ничего. И всегда у меня так. Я себя теперь знаю и страху не поддаюсь… И мне очень хотелось видеть тебя. Плохо жить без отца, без матери. Нет, я на тетю не обижаюсь, но все равно плохо. Во сне тебя часто видела, когда была маленькой. Ты брал меня на руки и подбрасывал высоко-высоко, а я смеялась. И после этого тосковала еще больше…

Кто-то хлопнул воротами, быстро взбежал на крыльцо, резко дернул двери. Это был Клим. Запыхавшись, он крикнул с порога:

– Тимошка горит!

И сразу же убежал. Павел Сидорович выскочил из-за стола, кое-как оделся. Нина испуганно смотрела на него. Он задержался у дверей, торопливо проговорил:

– Ты не беспокойся… – надо было сказать еще что-то, но он ничего не придумал, шагнул в холод ночи, застегивая на ходу пуговицы полушубка.

Полная луна освещала одну сторону улицы белым светом, другая расстилала на дорогу черные тени заборов и домов. Тимохин дом был на освещенной стороне, возле него толпились люди, пахло дымом и горелой шерстью. Горел не дом, а омшаник, приткнутый вплотную к сеновалу. Пожар почти загасили. Черная, обугленная стена, закиданная снегом, шипела и потрескивала, дым и пар клубами уходили в небо.

– А я тебе говорю: подожгли! – услышал Павел Сидорович чей-то голос.

– Так и я говорю то же самое. – Это сказал Савостьян. Он стоял чуть в стороне, опирался на лопату.

– Но за что?! – крикнул Тимоха. – Кому стал поперек горла?

Всего несколько дней назад на Трех Верстах сгорел зарод Тимохиного сена. Тогда думали, что это случайность. Курил какой-нибудь пастух, бросил окурок…

– Подожгли? – спросил Павел Сидорович у Тимохи.

– А то нет? Искру сюда не донесет. Да и не загорится сейчас стена от искорки. Жалко все следы позатоптали.

– Ты сам увидел огонь?

– Нет, Семка. Вышел на двор – светлеет что-то на задах. За что, Павел Сидорович, напасть такая?

К ним подошел Клим. Все лицо выпачкано в саже, руки без рукавиц и тоже в саже.

– Это они за Семку отплачивают, Тимошка.

И Павел Сидорович подумал об этом тоже. Повернулся к Савостьяну, вглядываясь в его лицо, спросил:

– Как считаешь, правильно говорит Клим?

– Все могет быть. Я же толковал: семейщина, она зубастая, забижать себя, супротивничать никому не даст, она кусается.

– Порассуждай-ка, порассуждай!.. – надвинулся на него Клим. – Может, сам и подпалил, а теперь проповедничаешь!

– Не кидайся, Климка, на любого встречного! Подпалил не я. А кто, дознавайся, раз ты власть. Поищи ветра в поле! – Он отбросил лопату и пошел прочь.

Народ стал расходиться. У омшаника остались Клим, Семка со своей бабенкой, Тимоха и Павел Сидорович…

Стена уже не дымилась, но они для верности обсыпали ее снегом.

– Придется нам с Глашкой куда-то подаваться, – уныло сказал Семен. – Разорят из-за нас Тимоху.

Тимофей молчал, насупясь соскребал лопатой угли со стены.

– Поговорим завтра, – сказал Павел Сидорович.

Он знал, что именно сейчас нельзя никуда уезжать Семену. Не этого ли добиваются ревнители веры и старины… Каким языком заговорил Савостьян! Куда подевалась его благодушная снисходительность. Припекло, видать. Хотят застращать мужиков, добиться, чтобы не Совет был властью в Шоролгае, а духовный пастырь и крепыши вроде Савостьяна. И знают, куда бить. Не сможет Совет защитить одного человека, какое к нему доверие будет? Все продумали. И наказать некого. И защитить дом Тимофея невозможно. Не будешь же держать возле него охрану. Да и что толку с охраны. Надо придумать что-то совсем иное.

Занятый этими мыслями, он, возвратившись домой, быстро поужинал, сел к очагу. Огонь догорал, угли покрывались пеплом. Нина молча убирала со стола, не мешала ему думать. Когда он сказал ей, что Тимофееву усадьбу подожгли и коротко рассказал историю Семена и его жены-карымки, Нина как-то сразу притихла.

Взяв полено, он отщепнул несколько лучинок, бросил на угли, сверху положил дров, и в очаге вновь вспыхнуло пламя, свет упал на окно и заискрились обмерзшие стекла. Он почему-то подумал, что, возможно, и Савостьян сейчас сидит у такого же огня, посмеивается в рыжую бороду…. А напрасно посмеивается, совсем напрасно…

– Как это ужасно, папа! – Нина придвинула табуретку к очагу, села. В больших серых глазах ее прятался испуг.

– Что ужасно, Нина?

– Да все… И поджог, и что с Семеном так обошлись.

– Конечно, это ужасно, и, к сожалению, подобного этому немало на нашей грешной земле. А ты – скорей домой.

Нина ничего не ответила, но, когда он лег спать, мучаясь думами, как оградить Семена и дом Тимохи, она сказала из темноты:

– Папа, а ты хочешь, чтобы и я с тобой осталась?

– Не знаю… Надоест тебе.

– Тебе же не надоело! А я хочу быть… хочу помогать тебе.

Он улыбнулся. Святая простота!..

Утром, все продумав и взвесив, он вместе с Климом зашел к Тимохе, и втроем они еще раз обсудили со всех сторон план действий, составили список наиболее заядлых подпевал уставщика.

Часа через два, по вызову Клима, в Совет явились уставщик и Савостьян. Лука Осипович даже не сел. Обращаясь к одному Климу, строго спросил:

– Чего надо? Зачем понадобились?

Савостьян старался держаться на короткой ноге, но взгляд его был насторожен, выжидающ.

– Мы вас долго держать не будем, – сказал Клим, протянул список уставщику. – Возьми эту бумагу, Лука Осипович, и спрячь за божницу. Храни ее пуще святого писания.

– Для чего мне ваша бесовская грамота?

– Возьми, – Павел Сидорович насупил брови. – В этом списке те, кому придется своим добром расплачиваться, если сгорит дом Тимофея или случится что другое.

– С какой такой стати? – Савостьян глянул через плечо уставщика на список. – Других глупостев не могли выдумать?

– Ты от этой глупости станешь смирней теленка! Понятно тебе? – резко оборвал его Клим. – Придумали тоже, огнем пугать. Еще раз попробуйте. Мы даже тушить не станем. Не дом Тимохи будет гореть, а твоя телочка, Лука Осипович, твои конюшни, Савостьян. За все до последней палки и тряпки с вас сдерем.

– Вот вы как? – Савостьян с откровенной злобой посмотрел на Павла Сидоровича. – Твои придумки?

Выдержав его взгляд, Павел Сидорович с язвительной усмешкой ответил:

– Советская власть – она зубастая, Савостьян.

2

Недели через три после крещения ударила вдруг ростепель. По колеям дорог поползли мутные ручьи, в низинах заблестели лужи. Подставив теплому солнцу бока, у заборов целыми днями грелись коровы, сонно пережевывая жвачку, а на резных наличниках окон весело чирикали воробьи, ворковали голуби.

Казалось, зима ушла невозвратно. Но с севера, через Тугнуйский хребет переползли отягощенные снегом облака, и в мутную воду луж, на плешинки проталин, на поля и крыши домов повалились мокрые хлопья. К вечеру похолодало, подул ветер, и задымилась на улицах поземка.

Захар стоял за сараем, в затишье, прислушивался к шороху ветра, ловил на раскрытую ладонь отвердевшие снежинки. Снег – это хорошо: земля насытится влагой, урожай, господь даст, добрый уродится, отдохнет малость народ, наестся досыта и станет добрее, и кутерьма, какая поднимается, затихнет.

Раздумывая о подступающей весне, об урожае, он подбросил лошади сена, потрепал ее рукавицей по шее. Лошадь подхватывала вислыми губами пахучую траву, вкусно похрустывала. Добрая еще лошадь, не изработанная, жалко – одна. Будь две таких, сколько земли поднять можно! Артем что-то примолк. Послал весточку с учителевой дочкой, и с тех пор ни слуху ни духу.

В последнее время он только о том и думал, как добыть коня на время весеннего сева. Без второго коня хозяйство не поднять. На Артемку, по всему видно, надеяться нечего. Наверно, что заробит, то и проест. Да еще, упаси бог, заведет ухажерку, фитюльку какую-нибудь городскую…

Кто-то постучал в ворота. Поставив вилы в угол, Захар вышел во двор. Над воротами возвышалась голова Базара в лохматом малахае.

– Эге-ге! Здравствуй-ка, хозяин! – весело крикнул пастух, и в улыбке сверкнули его белые зубы.

– А, тала! – обрадовался Захар. – Давай заезжай. – Он торопливо раскрыл ворота, и Базар, покачиваясь в седле, въехал во двор. Захар взял из его рук повод, привязал вспотевшую лошадь к предамбарнику.

– Пусть-ка подсохнет, потом дадим ей сена. Пошли в избу. Как здоровье твоего батюшки-то?

– Здоровье батьки хорошо. Большой поклон передавать тебе велел.

Дома Захар сказал Варваре:

– Вот это и есть тот самый Базар, о котором я говорил. Видишь какой – орел прямо. А ты садись, Базар, садись. Да раздевайся, у нас тепло, не то что в юрте. Сейчас будем пить чай, разговаривать.

Базар неловко присел на табуретку. Он чувствовал себя на ней, как гусь на ветке дерева. Узкими глазами внимательно осмотрел дом, восхищенно щелкнул языком:

– Хорошо живешь. Окошки большие, солнышка много. Хорошо!

– Ну где там хорошо! – возразил Захар. – Против юрты, конечно, но наш дом хуже многих в деревне.

– Э, наша юрта совсем худая. А пастухи тоже хотят жить в доме с большими окнами.

– А чего же не живете? Стройте и живите на здоровье.

– У нас только Еши да Цыдыпка могут дома себе строить. А мы нет… У пастухов даже юрты чужие. Пастухов при царе обижали, другая власть пришла – обижали, Советская власть пришла – тоже обижать стала. Зачем обижает Советская власть?

В голосе парня горечь, узкие глаза вопрошающе смотрят на Захара. И Захар, не выдержав его взгляда, отвернулся, неуверенно и глухо сказал, скорее даже спросил:

– Не может этого быть…

– Не может, говоришь? Ай-ай, мне не веришь. Базар никогда не брехал! Базар честный человек. Советская власть тоже плохая власть, как собака у кошки последний кусок мяса хватает.

– Что-то я не пойму тебя. Вы когда поставили у себя Советскую власть? – спросил Захар.

– У нас Еши – Советская власть, Цыдып – тоже Советская власть. Налог большой берут, говорят, русские требуют.

– Тут что-то не то. Не может так Советская власть… Вообще-то надо к учителю, к Павлу Сидоровичу, сходить. Он растолкует все, как надо. А я человек маленький, – Захар беспомощно развел руками. – Давай, Варвара, ставь пока самовар.

Накормив Базара, он повел его к учителю. Павел Сидорович был дома. У него сидел Клим Перепелка.

– Вот жаловаться на Советскую власть приехал, – Захар кивнул на парня…

– Чего? – хмуро переспросил Клим.

– Жаловаться, говорю, приехал парень на то, что Советская власть занимается обдираловкой пастухов, – твердо произнес Захар.

Павел Сидорович усадил Базара, стал расспрашивать. Клим свернул самокрутку, подошел к печке, выкатил алый уголек, прикурил.

– Что тебя не видно? – спросил он Захара, часто затягиваясь.

– Я все же крестьянин, – с усмешкой ответил Захар. – Плохое ли, хорошее ли, а у меня хозяйство. Весна на носу, сеять скоро надо. Я политикой не питаюсь, как некоторые.

– Не подковыривай, бросай это дело. Скажи лучше, семена-то есть?

– Семян вроде хватит. А вот лошадку вторую надо бы. Нынче хочу побольше посеять.

– Потом продавать?

– И продавать, и кормиться.

– А у некоторых семян вовсе нету. И пахать им не на чем, – с тоской проговорил Клим. – Ты метишь в богатенькие вылезти, а кое-кто без хлеба останется.

– Не я же виноват.

– Я не говорю, что ты. Виноваты царь, война, временные, кол им в горло! Новая власть должна всех накормить. И накормит. Но помощь ей требуется, понимаешь?

– Сызнова агитацию наводить начинаешь? – перебил Клима Захар.

– Какая, к чертовой бабушке, атитация! Новой власти опора нужна. Мы воевали, видели жизнь и мировой пожар революции…

– Брось, Клим. Надоело. Долбишь одно и то же, как дятел дерево.

Лицо у Клима передернулось, вспыхнуло. Он глубоко и быстро затянулся табаком, закашлялся. Кашлял долго, с надрывом. Вытер слезы, наклонился и тихо, чтобы слышал только Захар, прошептал:

– Ты-то и есть дерево. С гнилой сердцевиной. Смотри, подует ветер – не устоишь, свалишься и будешь лежать прелой колодой.

Захар так же тихо ответил:

– Поди-ка ты к кобыле под хвост, обучатель. Самого учить надо.

– Уж не у тебя ли мне уму-разуму набираться?

– Всяк Семен про себя умен.

– Во-во! – подхватил Клим. – Ты такой. Пока не возьмут за шиворот, сопишь в две дырочки, радуешься, что стороной обходят. Но трясти зачнут – взвоешь, к нам нам же прибежишь защиты просить.

– Не прибегу, не дождешься.

Мужики друг от друга отвернулись и замолчали.

– …Себе забирает. Говорит, русская власть приказала. Совсем худо жить стало, – услышал Захар голос Базара.

Павел Сидорович молчал. Его лоб прорезала глубокая складка, брови насупились.

– Подумать только, что творят! – Павел Сидорович поднялся. – Надо бы раньше приехать, Базар. Слышь, Клим, какие дела! Еши Дылыков и Цыдып почти со всех пастухов налог собрали. Будто бы Советская власть им поручила собирать. Ну и ловкачи!

– Так я туда поеду. Живо наведу порядок, покажу им, какая это есть, наша власть! – зло сказал Клим. – Вот подлецы. Заарестовать их надо!

– Арестовать, Клим, проще всего. Но этим дело вряд ли исправишь. Нужно создать там Совет, а это посложнее. Тебе одному с таким делом не справиться. Да не обижайся ты! Туда нужен человек, хорошо знающий бурятский язык, их обычаи.

– Где же возьмешь шибко знающего человека? – возразил Клим. – Пока мы тут шель-шевель, Еши таких делов наворочает, что потом не расхлебаешь.

– Знающий человек у нас есть. Попросим Парамона. Он скоро сюда приедет и все сделает, как надо.

– Разве Парамон знает по-бурятски? – удивился Клим.

– Свободно разговаривает. Ну вот что, Базар, поезжай-ка домой. Скажи улусникам, чтобы они ничего не давали Еши, а через несколько дней мы все уладим.

Когда Базар и Захар уходили от Павла Сидоровича, Базар сказал, ударив себя плетью по голенищу унта:

– Я так и думал, что Советская власть хорошая.

– Хорошая-то хорошая, – усмехнулся Захар. – А за так и она поить и кормить не будет. Клим вот возится с ней, как кошка с салом, а ребятишки его голопузыми ходят. Ты таким не будь, упаси тебя бог. Заводи-ка себе скота поболе. Ты парень молодой, сметливый, скоро можешь в люди выйти. А богатому не каждый решится набить морду-то. Связываться же с властями не мужицкое дело.

– Морду бить мне и так никто не посмеет. Пусть только кто полезет.

3

Васька Баргут проснулся, как всегда, рано. Умылся, затопил печь и вышел на скотный двор.

Светало. В деревне перекликались петухи, скрипели и хлопали ворота. Под ногами похрустывал ледок, воздух был пропитан какой-то особой, предвесенней свежестью.

Баргут открыл двери сеновала. В нос ударил терпкий запах гнилого сена. Плохое сено осталось – одонья, прелые, слежавшиеся пласты. Васька быстро набросал корм коровам и пошел в конюшню. Увидев его, лошади повернули головы, рыжий жеребчик тихо заржал. Баргут погладил его по спине.

– Бедненький мой! Не скусно? Что же я сделаю? Доброго сена нету, хозяин не дает, к весне бережет.

Васька печально вздохнул и направился к выходу. Во дворе остановился, прислушался. Хозяева, видимо, спали… Он воровато оглянулся и побежал к амбару. Из щели в углу достал большой ржавый согнутый гвоздь и вставил его в скважину замка. Запоры у Савостьянова амбара были прочные, железным ломом не откроешь. Но Баргут раз, другой повернул в замке гвоздь – и двери раскрылись.

Васька шмыгнул в амбар, вскоре появился с мешком овса на плечах. Так же быстро закрыв замок, унес мешок в конюшню, высыпал в кормушки лошадям. Узнает про это Савостьян – беды не миновать. Своеволья он не потерпит…

Вернувшись в зимовье, Баргут подбросил в печку дров, стал чистить картошку. Савостьян много раз звал его питаться за общий стол, но Васька отказывался – в зимовье ему было вольготнее.

За дощатой перегородкой зимовья сопели и постукивали копытами телята. Потрескивали в печке дрова. Баргут вымыл очищенную картошку и поставил на печь.

Под окном тяжело протопали, и в зимовье вошел Савостьян.

– Кормил скотину, Васюха?

– Кормил. Не хочут кони жрать гниль.

Савостьян сел на лавку у стола, задумался.

Васька снял с печки чугунок с картошкой, поставил на стол, нарезал большими ломтями хлеб. Был великий пост: мяса, молока, рыбы есть не полагалось. Васька насыпал в солонку толченого конопляного семени и, макая в него картошины, стал есть. Савостьян покосился на него, спросил:

– Скусно?

– Угу, – промычал Васька. – Садись, ешь.

– Чай есть у тебя?

– Есть.

– Наливай. – Савостьян сбросил с себя зипун и потянулся к чугунку с картошкой. – Ты бы ее в золе испек – объеденье! Корочка похрустывает… Я, бывало, в ночное ездил, всегда с собой сумку бульбы возил. Родитель мой человек не шибко богатый был. Это я поднялся. Этими вот руками все сделал и добыл. – Савостьян положил руку на стол ладонью вверх. Она была бугристой от желтоватых мозолей. – А теперь этот кривоглазый сатана, Климка, ходит по деревне и обзывает меня грабителем, шкуродером. Ух и ненавижу подлую морду… А все от учителя идет, Васюха. Припугнуть бы, чтобы из своей избенки не вылазил, а кто решится? Трусоватым стал народишко.

Поев, Савостьян поднялся, накинул зипун на плечи:

– А за сеном ты к Еши Дылыкову сбегай. Может, даст в долг воз-другой.

– Когда ехать?

– Сегодня поезжай. Сначала вершно сбегай, договорись.

Сразу после завтрака Васька оседлал рыжего жеребчика и поскакал в улус.

За деревней, где глубокие колеи протянулись через луг, Баргут натянул поводья и перешел на шаг. Впереди двигалась телега с высокими стойками. На ней сидела девушка и что-то пела. Слов Баргут не разобрал, но по голосу узнал Дору Безбородову, тронул лошадь и быстро нагнал телегу.

Дора оглянулась, перестала петь. На ее лице, разрумяненном ветром, вспыхнула радостная улыбка.

– Далеко ли, Баргутик?

– До улуса, – Васька поехал рядом с телегой. Дора смотрела на него и чему-то улыбалась. От ее улыбки Баргуту становилось неловко: молчит и посмеивается. Уж спросила бы о чем-нибудь…

– А ты куда едешь, Дора? – нашелся наконец Баргут. Сказал это с трудом, словно перевернул камень, вросший в землю.

– Я-то? За соломой еду на поля. А люди, значит, брехали… – Дора снова умолкла и улыбнулась.

Васька спросил:

– Чего брехали?

– Девки говорили, будто ты можешь за целый день слова не сказать. Я даже загадала насчет кое-чего, заговорит, думаю, али нет.

– О чем загадала?

– Ну, уж не тебе про это знать, – Дора лукаво повела бровью. Баргут повернулся в седле, подобрал поводья. Дора увидела это, и улыбка на ее лице погасла.

– И впрямь ты нелюдимка, Баргут. Не брехали, выходит, девки.

– Я же тороплюсь, – пробурчал Баргут и снова повесил поводья на луку седла.

Степь пестрела проталинами, а на косогорах, где солнышко жарче, снега уже не осталось совсем.

– Ты одна-то наложишь соломы? – спросил Баргут.

– Да уж как-нибудь, не впервые, слава богу, не привыкать…

– Я тебе помогу, ладно?

– Ну-у? – насмешливо протянула Дора. – Ты же торопишься.

– Успею.

Баргут покачивался в седле, перебирал пальцами гриву жеребчика, посматривал на Дору. Впервые приметил, что брови у нее черные и, наверное, мягкие, как беличий мех.

У расчатого зарода он спешился, привязал своего жеребчика к оглобле и принялся за работу. Дело для него было привычное. Огромные навильники один за другим ложились на воз. Дора едва успевала укладывать.

Баргут поднял последний навильник, подал Доре бастрик с наброшенной на конец веревкой. Стал затягивать. Веревка тихо поскрипывала и вдруг, сухо треснув, лопнула. Дора свалилась с воза прямо на Баргута. Он подхватил ее, придержал. На своем лице ощутил ее дыхание, а под руками частые, испуганные удары сердца. Чувство сладкого оцепенения и неловкости захлестнуло Баргута.

Нехотя, через силу разжал Баргут руки, выпустил Дору. Она отряхнула с себя солому, поправила платок, скрывая неловкость, засмеялась.

– Ну и медведь же ты!

Стараясь не встречаться с девушкой взглядом, Баргут связал веревку, затянул воз, торопливо вскочил на коня, поскакал. Немного погодя оглянулся. Дора стояла у зарода, смотрела ему вслед.

Время приближалось уже к полудню, когда он подъехал к разбросанным без всякого порядка юртам. Издали заметил у дома Еши Дылыкова большое оживление. В загоне мычали коровы, блеяли овцы, у крыльца дома толпились люди. Они кричали, размахивали руками.

Привязав коня к столбу, Баргут подошел к толпе. Какой-то мальчишка в стоптанных собачьих унтах визгливо выкрикнул, будто увидел диковинку:

– Русский! Ород!

Люди повернулись к Баргуту и расступились, давая ему дорогу к дверям дома Еши. Смотрели на него враждебно. Под их взглядами Васька поежился, но громко сказал:

– Сайн байна! Здравствуйте!

Ему никто не ответил. Васька, не оглядываясь, пошел вперед, но перед ним встал высокий парень в волчьей шапке, надвинутой на самые брови.

– Воришка! Коней воровал, сволочь!

Толпа загудела, сомкнулась вокруг Васьки и парня в волчьей шапке. Васька посмотрел на парня. Всплески дикой злобы в его черных глазах резанули по сердцу. Васька повел плечами… Он слышал за своей спиной выкрики угроз, но не оборачивался. Впился взглядом в глаза парня и держался. Казалось, стоит опустить голову – и его раздавят, изорвут на клочья.

– Воровал, сволочь! – Парень ударил Ваську ногой.

Этот удар точно стряхнул с Васьки сковывавший его страх. Ноздри раздулись, в глазах промелькнул бешеный блеск.

– Драться вздумал, немытая харя!

Васька изогнулся, выбросил вперед кулаки. Парень в волчьей шапке, тихо охнув, свалился на землю.

Толпа замерла. Васька шагнул к крыльцу. Люди перед ним расступились. Но замешательство длилось недолго. На голову Баргута со всех сторон посыпались удары. Он поднял согнутые в локтях руки, но это не спасало от тяжелых кулаков. «Только б не упасть, только б выдержать, устоять. Растопчут… Грудь раздавят…» – пронеслись в голове обрывки мыслей.

Удары сыпались, не переставая. Руки у Васьки ослабели, он уже плохо понимал, что с ним происходит. Его точно посадили в железную бочку и колотили по ней сверху кувалдами. Грохот врывался в уши, переполнял голову.

Из-за угла верхом на лошади выехал Базар. Он сразу понял: происходит что-то неладное. Кого бьют и за что, он не стал расспрашивать, а направил лошадь на толпу, пронзительно свистнул и начал хлестать направо и налево витой ременной плетью. Но это почти не помогло. Тогда Базар сорвал с плеча ружье, и над толпой грохнул выстрел.

Это отрезвило людей. Толпа рассыпалась. Васька, шатаясь, пошел к крыльцу, обхватил руками столбик, поддерживающий навес над крыльцом, и сполз по нему на землю.

– Что вы делаете?! – кричал Базар. – Убили человека!

– Это вор, Баргутка-конокрад.

– Конокрад или разбойник, вы не имеете права бить. Есть Советская власть, ей надо жаловаться.

– Учить вздумал, сосунок!..

– Твоя Советская власть последнего телка сводит со двора.

– Бей его, сопляка!

Толпа стала надвигаться на Базара. Он положил на луку седла ружье и поднял руку:

– Не смейте подходить – застрелю. Вы люди или взбесившиеся псы? Вот так и стойте. А теперь слушайте. Слушайте правду, улусники! Вас обманывают, дурачат Еши и Цыдыпка. Налоги они придумали, а не Советская власть. Направьте свой гнев против них! – Базар привстал на стременах и показал на Еши и Цыдыпа, стоявших на крыльце.

Еши погрозил Базару кулаком.

– Заткни свою поганую глотку, щенок! Не слушайте его, улусники. Этот сын паршивой кобылицы клевещет на честных людей. Мне не нужны ваши крохи. Я богат. Советская власть требует от нас помощи – я тут ни при чем…

Сбитая с толку толпа молчала. Люди не знали, кто прав, кто виноват. Воспользовавшись растерянностью улусников, Еши стал что-то шептать Цыдыпу. Тот, соглашаясь, кивал головой. Базар попробовал заговорить, но его никто не слушал. Увидев в толпе Дамбу, он подъехал к нему, притронулся плетью к плечу, быстро зашептал: