Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Покажи.

Из-за пазухи Дора достала тетрадь и огрызок карандаша.

Тетрадь была затрепанная, в чернильных кляксах, но она развернула ее бережно, осторожно. На белой бумаге теснились высокие кривые буквы. Дора послюнила карандаш и вывела букву.

– Это – «бы», вторая буква в алфавите. Теперь приписываю одну за другой еще семь буковок. Что, думаешь, вышло? Вышло «Баргутик», вот! – Дора счастливо рассмеялась.

– Ну-ка, дай я погляжу, – Васька взял тетрадь. – Оказия какая! Неужто тут значится мое прозвище?

– А то как же? Дай-ка тетрадку. – Дора опять послюнила карандаш. – Сейчас читай: «Баргутик Вася». Я теперь и письмо могу написать. Уедешь ты, скажем, куда-нибудь, а я сяду и все-все тебе пропишу.

– Куда мне ехать-то? Никуда не поеду я. И к чему мне письмо, когда неграмотный я?

– Я же выучу тебя.

– Ну, выучила! – недоверчиво протянул Баргут.

– А что ты думаешь? Это совсем просто, вот те крест! Сейчас я тебе все буквы напишу по порядку, а ты их заучи и сам пиши. Тетрадку я тебе отдаю. У Нины ишо есть, она мне даст.

Баргут взялся за учебу. Целый день лежал и твердил: «а», «бы», «вы», «гы»…

Услышала это Савостьяниха и перекрестилась: «Господи, да он, никак, рехнулся? Спаси и помилуй!»

Дора была радехонька. Баргут мог назвать все буквы алфавита, ни разу не сбившись. Но когда стал писать, буквы выходили у него совсем не такие, как у нее. Баргут украшал их завитушками, хвостиками, они получались кудрявыми, не похожими на себя.

– Так они бравее, – пояснил он Доре.

– Бравее-то бравее, но не знаю, что скажет на это Нина, – озадаченная таким оборотом дела, сказала Дора.

Нина похвалила Дору.

– Э, да ты талант! Такого угрюмого парня я бы не взялась учить.

– Он не угрюмый, Нина, это уж я точно знаю. Очень даже разговаривать любит. К нему только подход нужен.

– Нашла подход?

– Само собой, – серьезно ответила Дора.

– Пойдем вместе к нему…

Нину Баргут принял настороженно, почти враждебно. Разговаривать не хотел, на вопросы отвечал кратко, отрывисто.

«Какой упрямец!» – рассердилась Нина. У нее с собой были повести Гоголя. Она раскрыла книгу и сказала Доре:

– Ему, наверно, скучно с нами, давай почитаем, он послушает.

– Я не хочу слухать. Спать пора, – проговорил Васька.

– А ты можешь не слушать, я Доре читать буду.

Она стала читать «Вия». Дора слушала, широко раскрыв глаза, вздрагивала, боязливо оглядывалась.

– Господи, страсти-то какие!

По лицу Баргута нельзя было определить, интересно ему или нет. Он лежал на спине, подложив под голову обе руки, и смотрел в потолок.

Нина дочитала до половины и захлопнула книгу.

– Остальное мы с тобой, Дора, прочитаем дома. Василию, конечно, пора спать.

Баргут не стал удерживать Нину, но Доре сделал знак, чтобы она осталась.

– Чего нужно? – спросила она его сердито, когда Нина ушла. – Совести нет у тебя ни капельки.

– Не переношу антилигентных.

– Ишь ты какой! Хочешь знать, я тоже антилигентная.

– Хы! В сарафане-то…

– Ты не приплетай сюда сарафан. Разговаривать по-людски не умеешь. Стыд моей головушке! Чего надо тебе?

– Знатная книжка. Я не знал, что такие бывают. Уставщик читает, так его слухать неохота. В его толстых книжках антиресу нету. Без меня не дочитывайте, ладно?

– Теперь сам с Ниной разговаривай! Не буду я за тебя растолмачивать!

Однако Дора говорила это просто так, для порядка, на самом же деле ей хотелось угодить Ваське, и не умела она долго сердиться. Вместе с Ниной она стала все чаще наведываться к Баргуту. Вслух были прочитаны не только «Вий», но и «Тарас Бульба», «Сорочинская ярмарка». Баргуту особенно понравился «Тарас Бульба». Как только Нина начинала читать, его глаза загорались, на бледном лице появлялся румянец. Зато повесть о знаменитой ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем Баргут слушать не стал, сказал, что они старые дураки и жадюги.

Дичиться Нины он перестал, но разговаривать с ней так просто, как с Дорой, все же не мог. Как только она закрывала книгу, он уходил в себя, блеск в его глазах исчезал, лицо делалось унылым. Ему все казалось: Нина знает, что получилось тогда на крылечке зимовья, только виду не подает. И все эти книжечки, буковки, поди, для того лишь, чтобы похитрее к нему, Ваське, подобраться и отомстить за батьку своего. А что? Будь он на ее месте, с любым бы посчитался… Надо самому скорее осилить грамоту и отшить эту девку.

У Баргута была очень цепкая память. Буквы он заучил быстро, но читать долго не мог. Слова складывал с трудом, из-за этого плохо понимал прочитанное. Теперь он меньше тяготился своим одиночеством. Нина принесла несколько тетрадей, и он целыми днями выводил на чистых страницах буквы, слова.

Савостьян очень удивился, увидев, чем занят Баргут. Он собрал в кулак свою рыжую бороду, подергал, точно проверяя ее прочность.

– Зачем тебе, паря, эта затея? Ты на меня гляди: жизнь прожил, подписываюсь крестиком, а многие грамотные-то завидуют мне. Не лезь в грамоту, не нашенское это дело: свернешь мозги – и все. Потом как выправишься? Кто тебя надоумил за такое дело взяться?

Хотел было Васька сказать о Доре и Нине, но вспомнил, как ненавидит хозяин учителя и всех, кто с ним, пробурчал:

– Своя голова на плечах.

– Хотя, – рассуждал Савостьян, – может, и к лучшему это. Грамота – она кому как. Одному – на пользу, другому – во вред, все равно как самогон. Кто духу его не выносит, а кто бутылками глыкает. Возьмем волостного писаря Макридина. Приехал к семейским в арестантском халатишке, из каторжников он, а сейчас дом пятистенный имеет, животины полон двор. И без всякого труда. Жалованье получает и, акромя этого, письма за неграмотных пишет. На письма у него, сказывают, талант агромадный. Подпустит чувствительности – бабы ревом ревут, ну и платят без скупости. – Савостьян будто спохватился, закончил совсем другим голосом: – Каторжники все один под одного, обирают нашего брата.

А у Баргута к его разговору большого интереса нет: заранее известно, к чему Савостьян все склонит – очень охота опять на учителя науськать. Сам иди, он тебе бороду живо расчешет…

Куда интереснее Баргуту слушать Дору. Вот уж кто без хитростей – что на уме, то на языке. Недавно спрашивает:

– Может, нам осенью свадьбу сыграть?

Будто это просто – свадьбу сыграть. Вот Семку чуть было не заклевали, хорошо, что учитель и Клим с его новой властью вступились. А кто за него вступится?

– Жду… – сказал он Доре. – Савостьян сулился перекрестить.

– Прождешь, Васька! Вот выйду за другого…

Понятно Баргуту: Дора просто стращает, но все же боязно… И почему это бог родил его на свет, а веры правильной не дал? И зачем он сделал так, что все другие веры, кроме семейской, неправильные?

Тяжело с непривычки думать Баргуту так много, голова болеть начинает. А главное, чем больше он думает, тем сильнее запутывается в своих думах. Пересилив себя, решился заговорить с Ниной.

– В книжке… которые казаки, которые поляки – то веры разные?

– Разные, а что?

– Сколько вер есть на свете?

– Да зачем тебе такая чепуха? – удивилась Нина. – Не знаю я, сколько их навыдумывали.

– А ты какой веры?

– Никакой. Папа мне много рассказывал, для чего вера. А раньше я тоже молилась.

– Вот уж врешь! – Васька знал: слуги антихриста боятся молитвы больше, чем осы дыма, сотвори слово божье, сгинут с глаз.

– Стану я врать! Хочешь «Отче наш» прочитаю?

– Прочитай…

– Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя твое…

Васька прослушал молитву до конца. Всю, слово в слово, знает – чудно! Про антихриста, значит, бабы языком намолотили.

– А батька твой что про веру говорит?

– Много и он говорил, и в книжках я вычитала. Ты приглядись. Кто больше всех говорит: грех воровать, грех обижать, обманывать? Да тот и ворует, и обманывает на каждом шагу.

– Как твой хозяин, – вставила Дора.

– Ты пока помолчи! – одернул ее Васька. Не хотел он, чтобы о хозяине при нем судачили кому как вздумается.

– Не ломай, Василий, голову над всем этим, – сказала Нина. – Ты знай одно: люди везде одинаковые, делить их надо не на тех, кто какому богу молится, а на богачей и бедняков. Меж кем война идет? Тут большого ума не нужно, чтобы понять.

– Книжки есть про это?

– Есть. Принести?

От книжки Баргут отказался. Что он там поймет!

Здоровье у него понемногу поправлялось. Он начал ходить. В зимовье теперь сидел мало. Расстелит потник во дворе под забором и лежит, греется на солнышке, следит за полетом золотогрудных ласточек, слушает чириканье воробьев, угнездившихся под крышей, и хочется ему думать о чем-нибудь легком, хорошем. Заиметь бы свой дом, пусть худой и маленький. И поля бы заиметь, чтобы свою пашню пахать. Свой дом, свой хлеб, и нет у тебя указчика, и душа не болит, что вера у тебя неизвестно какая.

Но ни полежать вволю, ни подумать как следует Баргуту не давали. То Савостьяниха кричит с крыльца, чтобы запер ворота на задний двор – сама, растопча, ходила, а ты за ней запирай! – то хозяин напомнит, что телеги не смазаны, двор не подметен…

Сам хозяин редко брался за мелкую домашнюю работу. Все больше у Федота околачивался и к бурятам зачем-то ездил. И бурята к нему приезжали раз или два. Однажды приехал парень, что первым ударил Ваську у дома Еши. Баргут его сразу узнал.

– Жарь отсюда! – со злостью сказал ему.

– Твое дело совсем мало! – заносчиво отвечал бурят, привязывая лошадь к забору. – Давай хозяин!

Савостьян вышел из дому, поздоровался с бурятом, что-то тихо сказал ему.

Васька решил, что хозяин не знает, что это за парень, подозвал Савостьяна, угрюмо повел глазами в сторону бурята:

– Он бил… Самый зловредный.

– Нашел о чем вспоминать! На битом месте, Васюха, мясо лучше нарастает. Дай его коню овса.

Он и гость, Ваське ненавистный, ушли в дом. Васька не встал с потника, не принес овса лошади.

Из воробьиного гнезда вывалился птенец. Трепыхая короткими крыльями, упал на землю, забился в пыли, пытаясь взлететь. Из-под ворот завозни вылез кот, сыто потянулся и замер, увидев воробышка, шевельнул усами, приподнял переднюю лапку, будто хотел сказать: «Тише!»

Обламывая ногти, Васька торопливо выколупал из земли кусок кирпича, прицелился коту в голову.

– Не смей! Не смей бить животину! – закричала в окно Савостьяниха.

Васька кинул обломок. Кот заорал и скрылся в завозне.

– Ой, девоньки, совсем сбесился! Своих заведи, потом бей, харя твоя некрещеная!

– Ты сама харя!

От такой дерзости у Савостьянихи на целую минуту язык отнялся. А Баргут поднял птенца, унес в зимовье, посадил в шапку и принялся кормить творогом.

9

В стороне заката еще теплилась заря, а на востоке небо обуглилось, и там уже заискрились первые звезды. Неслышная днем, хлюпалась на перекатах Сахаринка. За гумнами голосисто славили вечер лягушки, и где-то там же надтреснуто взбрякивал и надолго умолкал колокольчик. Дверь избы Павла Сидоровича была распахнута настежь и подперта поленом. Со двора на неяркий свет лампы летела мошка, ночные бабочки и крутились под потолком. Нина сидела на пороге. Прохлада ночи приникала к ее спине. За столом, у остывшего самовара негромко разговаривали Клим и Павел Сидорович.

– Не шибко ли много требует с нас город? – с сомнением в голосе сказал Клим. – Это масло… Опять ходить по амбарам?

– Требуют, Клим, не больше того, что нужно. Под ружье, возможно, придется поставить тысячи человек. Кто их накормит, если не деревня? Провалим это дело, подрубим нашу власть под самый корень.

– Да это мне понятно, Павел Сидорович. Печаль давит: не собрать. С хлебом проще было. Открывай амбар и засыпай мешки. Масло у наших нет привычки копить…

– Тут придется по-другому. Разверстаем на те хозяйства, в которых больше двух дойных коров, скажем, по пять-шесть фунтов на корову, и пусть сдают. По правде говоря, ходить по амбарам – не дело. Это не от силы, от слабости…

– Ты навроде бы наших мужиков не знаешь. Как пронюхают про масло, расховают скотишко по дальним заимкам, по глухим урочищам, у всех останется аккуратно две коровы.

Это верно… – Павел Сидорович почесал переносицу, примял ладонью клочковатые брови. – Надо переписать скот одним разом, чтобы опомниться не успели. Людей на это много нужно.

– Посчитаем, кто у нас есть. Тимоха – раз, Семка – два, Карпушка – три, Терентий – четыре… – Клим загибал по одному пальцы. – Захар… Ну его к черту, опять зачнет вякать!

– Меня считайте, – сказала Нина.

Клим глянул на нее, проговорил, не скрывая пренебрежения:

– A-а, что ты сделаешь! Тут, девка, перво-наперво, надо отличать быка от коровы.

– Что я, совсем без мозгов! – обиделась Нина. – Перво-наперво, у меня помощники найдутся, девчата здешние. Сначала мы потихоньку разузнаем, у кого сколько коров, потом пойдем по домам.

– А что, Клим, она мыслит правильно. И нам надо так же, через работников, через бедняков соседей навести сначала справки. Выделяй, Клим, на ее долю пяток хозяйств.

На другой день Нина рассказала Доре, Уле и Соломее, дочери Елисея Антипыча, что нужно сделать. Девчата согласились разузнать, у кого сколько дойных коров, но по дворам идти Уля и Соломея отказались.

– Забоялись? Эх, вы! – упрекнула их Дора. – Зря вас Нина грамоте учит и книжки читает!

– Неловко же… – замялась Уля. – Уставщик вон какой, а к нему идти!

– Ничего, Дора, мы потом одни управимся.

К вечеру Нина уже знала, у кого сколько коров дойных и яловых, составила список.

– А почему Савостьяна не пишешь? – опросила Дора. – Баргутик мне все рассказал.

– Савостьян не наш. Им Тимофей занимается.

– Жалко, – вздохнула Дора. – Охота мне посмотреть, как он от злости пухнет. А Баргутика я сначала выспросила, потом сказала, для чего это надо. И он, Нина, ничего. От грамоты поумнел, не то что мои подруженьки дорогие. – Дора повернулась к Уле и Соломеи.

– Будет тебе, пойдем… Что уж сделаешь, – сказала Уля.

Из пяти хозяев, числившихся в Нинином списке, четыре были не очень богатыми, держали по три-четыре дойных коровы, и с ними разговор был не долгий. Они не запирались, не хитрили, покорно поставили крестики вместо росписи в списке. Последним оставался уставщик, Лука Осипович. Нина и сама робела перед ним, оттягивала встречу, как могла.

К его дому подошли в сумерках. Нина нерешительно отворила калитку изукрашенных кружевной резьбой ворот, шагнула во двор. За ней, бочком, одна за другой вошли девчата. Во дворе, недалеко от крыльца горел огонь. Вокруг него на кирпичах стояли чугуны и горшки, вкусно пахло пригоревшей кашей. Жена Луки Осиповича, сгорбленная старуха с вислым носом, облизывала деревянную ложку.

– Проходите, голубицы! – ласково пропела она, подслеповато вглядываясь в девушек, разглядела Нину, перекрестилась и мелко, по-старушечьи перебирая ногами, засеменила в дом.

Вышел уставщик в длинной, почти до колен рубахе, перехваченной сползшим на низ живота плетеным поясом, сел на чурбак. Старуха прибежала следом, сняла горшки с кирпичей, развалила дрова, и огонь начал угасать, сумрак придвинулся ближе, скрыл почти целиком Луку Осиповича. Нина похрустывала бумажкой списка, не зная, с чего начать разговор, теряясь под его взглядом.

– Зачем припожаловали? – спросил Лука Осипович.

– Совету знать надо, сколько в вашем хозяйстве коров… – Нине самой стало противно от своего голоса, будто она до этого три дня подряд молчала и сейчас не уверена, так ли произносятся слова, рассердилась. – Есть у вас коровы?

– Есть, как не быть… – насмешливо проговорил уставщик, зашевелился, пересел, теперь его борода белела мутным пятном. – Крохи с чужих столов, слава создателю, не собирали, как некоторые.

Дора подтолкнула головешки на угли, огонь вспыхнул, и уставщик весь оказался на виду. Ладони его рук лежали на согнутых коленах, пальцы беспокойно шевелились.

– Какое вам дело до моего скотишка?

– В Совете узнаете… – Нина перестала робеть, присела на чурбачок, разгладила список. – Так сколько у вас коров?

– А вы, девки, зачем тут? – не ответив ей, спросил уставщик. – Кто вам дозволил таскаться за ней? Берегитесь, девки! Сейчас неправда миром правит, но милосердный бог не долго будет терпеть…

– Проповедей нам не надо, Лука Осипович! – сказала Нина. – Мы пришли по делу.

– Замолчи-ка, бесстыдница!

– Я могу, конечно, и замолчать. Мы уйдем отсюда, но потом не жалуйтесь, что вам вписали коров больше, чем есть на самом деле. Сколько записывать?

– Две у меня коровы… Вы, девки, пометьте себе на уме…

– Только две? – перебила его Нина.

– Иди во двор, погляди, если не веришь.

– Сколько во дворе, мы знаем. А на заимке в Куготах, где живет ваш сын с двумя работниками?

– Чего? Ах, да… Три коровенки там есть. – Пальцы на коленях зашевелились часто-часто, словно что-то нащупывали и никак не могли нащупать.

– И все?

– Что ты ко мне привязалась, богом проклятая вертихвостка? Нет больше ничего! – Уставщик поднялся. – Идите отсюда!

– А лгать вам по сану полагается? – спросила Нина. – Или у вас память плохая? На заимке в Ширинке две коровы чьи?

Дора хихикнула в кулак.

– Прокляну! – Уставщик быстрым шагом ушел в дом.

На улице засмеялись и Уля с Соломеей.

В сельсовете они отдали список Павлу Сидоровичу. Он положил его на стопку других списков, придавил рукой, сказал Климу:

– Посмотри, как сработали. Спасибо, девушки!

– Это Нина нас настропалила, – засмеялась Дора. – Как она уставщика притиснула!

– О, дочка у меня отчаянная! – с иронией проговорил Павел Сидорович, но Нина видела, что он рад за нее, доволен работой.

Когда уже пошли, отец окликнул ее.

– Совсем забыл, дочка, тебе письмо. – Он протянул ей голубой конверт, и Нина смутилась под его понимающим взглядом.

Распростившись с подругами, Нина побежала домой. Она знала, что это письмо от Артема, хотя на конверте и не значилось обратного адреса. Какой хороший день у нее сегодня! Артем… Смешной и славный. Как жаль, что он тогда уехал, не успев с ней даже распроститься. И мать его толком не могла сказать, почему сын так заспешил, и письма от него долго не было.

Возле дома, подпирая спиной столб ворот, ее ждал Виктор Николаевич. Она заметила его, когда подошла почти вплотную, вздрогнула, попятилась.

– Я вас, кажется, испугал?

– Немножечко, – облегченно вздохнула она. – Меня испугать нетрудно.

– Извините… Я давно жду вас, Нина. Очень хочется поговорить.

– Пожалуйста… О чем вы хотите поговорить?

– О многом. Я все время думал о вас. Вы такая необыкновенная среди этих грубых парней и девок! Вы как роза среди чертополоха, как драгоценный алмаз среди осколков стекла…

– Стойте, стойте! – Нина приложила к его лбу руку. – У вас температура, Виктор Николаевич! Срочно ложитесь в постель и приложите к пяткам горчичники.

– Нина!..

– Я вам говорю: температура. Только поэтому вы говорите всякие глупости. Пропустите, пожалуйста.

Приказчик посторонился, но не успела Нина взяться за кольцо калитки, он обнял ее, поцеловал в щеку холодными губами. Нина вывернулась, ткнула кулаком в его лицо, заскочила во двор и заложила калитку на крючок.

Дома она тщательно, с мылом вымыла лицо, посмотрела на себя в зеркало, будто на щеке мог остаться след поцелуя. Прибавив в лампе огонь, вскрыла письмо. Из конверта выпала ее фотография и короткая, всего в три слова, записочка: «Можешь дарить образованным». Буквы были неровные, кособокие, конец строчки загнулся вверх. Ей представился Артемка таким, каким она видела его здесь. Из-под фуражки выбивается на лоб русый чуб, в ясных глазах веселые точечки-огоньки… «Образованным…» Она уронила голову на руки и заплакала.

Глава седьмая

1

Возница поет тягучую песню, унылую и бесконечную, как степная дорога, и так же, как дорога, она навевает дремоту, убаюкивает.

– О чем поешь, Бадма? – спросил Серов.

– О старой жизни, нухэр.

– Спой что-нибудь о новой жизни, Бадма.

– Нет еще новых песен, нухэр. – Бадма обернулся, достал кисет, трубку. – Будет хорошая жизнь, будут хорошие песни.

Они закурили, и белесый дым поплыл в степь, смешиваясь с пылью, поднятой колесами ходка. На курганчиках неподвижно, словно пни, торчали тарбаганы, млея в своих теплых рыже-серых шубах, в траве бесшумно пробегали суслики-пищухи, далеко-далеко, расплываясь в мареве, брел через степь табун лошадей. Впереди в степь вдавалась зеленая гряда леса. Дорога вползла в него и зазмеилась меж старых сосен. Остро запахло разогретой смолой. Ветви деревьев почти смыкались над головой, и на дорогу падала пятнистая тень.

Поездка по селам и улусам подходила к концу. Пара маленьких монгольских лошадок прошла сотни верст по дорогам и бездорожью. За эти дни Серов разговаривал с разными людьми, но разговоры были об одном и том же – о новой власти, о новой жизни. Поездка подтвердила: на местах власть пока слаба, многие еще не разобрались, что несут с собой Советы. Но вопреки всему в нем окрепло убеждение, что новое пустило глубокие корни и как бы дальше ни развивались события, крестьяне и пастухи не захотят вернуться к старым порядкам. Поражение Советов Забайкалья и Прибайкалья на фронте не положит конца борьбы, напрасно мечтают об этом атаман Семенов и подпирающие его японские генералы. Сама мысль об отступлении, хотя бы и временном, была противна Серову, однако он снова и снова возвращался к ней, потому что знал: нет ничего хуже, чем благодушное самоуспокоение.

Дорога обогнула сопку, лес раздвинулся, показались дома небольшой деревни, выстроенные вдоль мелководной речушки, почти задавленной тиной и осокой. Проехали два первых дома, и Бадма остановил лошадей. Поперек улицы была натянута толстая волосяная веревка, в тени под забором с ружьями в руках сидели два парня. Они не спеша поднялись, подошли к подводе. Один взял лошадей под уздцы, второй остановился у обочины, поднял дробовик, нацелился на Серова.

Бадма полез за пазуху, выхватил гранату, поднял ее над головой и закричал:

– Шутхур, дурак, давай дорога!

Парень отскочил от лошадей, бледный от испуга закричал товарищу:

– Вали его, Гришка!

Гришка нацелился в Бадму, и Серов, схватив возницу за халат, с силой дернул на себя. Громко, будто из пушки, бухнуло ружье, картечь с противным визгом пронеслась над головой, тухлым яйцом запахла пороховая гарь. Лошади, испуганные выстрелом, рванулись в сторону, путая постромки, опрокинули ходок. Серов и Бадма вывалились в пыль дороги.

Парни отобрали у Бадмы гранату. На выстрел собрались люди, среди них было много вооруженных. Они кольцом окружили Серова и Бадму. Василий Матвеевич, потирая ушибленное колено, искал в пыли пенсне.

– Кто такие? – спросил чей-то властный, уверенный голос.

Василий Матвеевич подобрал пенсне, вытер стекла о рукав пиджака, одел на нос. Перед ним стоял сухопарый человек в кожаной тужурке, форсисто наброшенной на плечи, держал в руках наган. Когда Серов разогнулся, в глазах человека мелькнуло удивление. Он весело свистнул:

– Ого, прищучили рыбину! Молодцы ребятишки! – он упер руки в бока. – Здесь власть принадлежит анархистам. Понял, председатель… Все, кто едет через село, платят нам контрибуцию. С вас мы получим столько, сколько не собрать бы и за год. Без лишнего шума и волокиты подчиняйся моим приказам. – Анархисту было жарко в кожаной тужурке, на лице проступила сыпь мелкого пота.

– И давно здесь ваша власть?

– Скоро будет неделя. Ну, как насчет денег?

– Какой деньги?! – возмутился Бадма. – Смотри карман, смотри сумка, нету денег?

– Ты закрой хлебало и не тявкай! – Анархист ткнул наганом в живот Бадме. – Без тебя знаю, что денег с собой нет. Ты, – повернулся он к Серову, – пиши записки своим деревенским председателям. Прикажи собрать для нас монеты. Начнете кочевряжиться – шлепнем. Был у нас один уросливый, замолк навсегда.

– У тебя отец, мать есть? – спросил Серов.

– Ну есть… А что?

– Думаю, им стыдно, что ты такой дурак!.. От меня ты не получишь и щепотки табаку. И перестань пугать своим наганом. Игрушка эта опасная.

– Обожди же, ты у меня заговоришь иначе! – Анархист обвел взглядом толпу. – Оська, иди сюда, и ты, Гришка… Отведите их в кузницу и сторожите. Постой, Оська, пару слов тебе окажу.

Кузница стояла на задах. Это был сарай с земляным полом, усыпанным ржавой окалиной, с кучей железа в углу. От прогретой солнцем крыши несло жаром. Серову нестерпимо хотелось пить. Он попросил воды. Оська, одетый в солдатскую гимнастерку, шепнул что-то своему товарищу и ушел. Тот сел на порог, не опуская с Бадмы и Серова недоверчивых глаз. На нем были худые, стоптанные ичиги, холщовые, замызганные штаны и продранная на локтях рубаха. Это был тот самый Гришка, что стрелял в Бадму.

– Зачем ты, парень, связался с бандитами? – спросил Серов.

– Мы не бандиты. Мы за справедливость стоим.

Оська вернулся и поставил на наковальню запотевшую кринку с ботвиньей. В ней плавали мелко нарезанные перья зеленого лука.

– Пей, Бадма… Спасибо тебе, парень! – сказал Серов.

Бадма приложился губами к кринке, зажмурил от удовольствия глаза.

– Я тебя знаю, товарищ Серов, – сказал Оська.

– Откуда? – Василий Матвеевич взял из рук Бадмы кринку.

– Ты на митинге в гарнизоне творил. После того меня со службы, потому как один в семье работник, отпустили.

– Вот, значит, как? – удивился Серов, поставил кринку на наковальню. – Нет, я твой квас пить не буду. Хорош ты гусь, оказывается! Советская власть его отпустила землю пахать, а он на большой дороге промышляет. Доходней, что ли?

Серов встал, зашагал из угла в угол. Окалина хрустела под ногами, как сухие листья. Оська смущенно молчал, но потом сердито проговорил:

– А вы тоже хорошие! Налог за налогом. И на бедных и на богатых одинаково. А кто в Совете у нас был? Те же богачи. Они с радостью отдали власть Забалую. Был один мужик с характером, так его Забалуй ухлопал.

Серову стало душно в тесноте кузницы. Вот какой болью отзывается, сколько бед в себе таит малейшая недоработка.

– Кто он, ваш Забалуй?

– Тутошный. За конокрадство в тюрьме сидел, потом в анархистах был. Приехал недавно со своим товарищем и объявили, что теперь, при власти анархии, никаких налогов не будет. Мужики и рады… В соседней деревне Забалуев товарищ сел на командирство. К нему и подался сейчас Забалуй.

– Но ты понимаешь, к чему все это ведет? – спросил Серов. – Или, как и твой дружок, считаешь, что вы – за справедливость?

– Это Гриха-то! – Оська скупо улыбнулся, глянул на товарища. – Ему такое дело – лафа. В работниках горбатился, а теперь ходит с ружьем по улице, девок завлекает. А если акромя шуток, то баловство это мало кому по душе, но голоса не подают. Забалуй кокнет без разговоров.

– Когда вернется Забалуй?

– Должен бы скоро приехать. Худо вам будет. – Оська поковырял прикладом землю, толкнул товарища локтем. – Гриха, а Гриха… Может, отпустим?

– Побьет нас… – Гришка боязливо оглянулся.

– Сбежим тоже, отсидимся где-нибудь.

– Есть у тебя, Осип, товарищи? Хорошие, надежные ребята? Есть тут фронтовики из бедняков?

– Ну есть, как не быть.

– Сможешь ты собрать их?

– Это можно.

– Давай скорее.

…Забалуя и его приятеля, ехавших без опаски, мужики встретили на въезде в деревню, сдернули обоих с седел, разоружили. В тот же вечер состоялся сельский сход, и на нем выбрали новый Совет.

И снова пылит дорога, и тянет песню Бадма. Только дорога уже не степная – поля, сопки, лес.

– Куда дальше править, нухэр? – Бадма остановил лошадей на развилке.

– Какие тут села?

– Право идти – будет волость, лево идти – Шоролгай.

– Правь в Шоролгай. Забежим на часок, потом – в волость, потом – прямо в город.

По обеим сторонам дороги тянулись полосы зеленых хлебов. У села нагнали подводу, груженную драньем. Рядом с ней шагал мужик, показавшийся Серову знакомым. Когда начали обгонять подводу, Серов вгляделся в лицо мужика и попросил Бадму остановиться.

– Захар Кузьмич! Здравствуйте!

Захар явно не обрадовался встрече с председателем Совета.

– Садитесь сюда, – пригласил его Серов. – Поедем со мной. Долг платежом красен, не так ли? Вы меня в городе везли – я вас кормил обедом, теперь все будет наоборот: я вас повезу – вы будете кормить обедом.

– Это можно, но подводу не бросишь. За вами я не угонюсь.

– Бадма, будьте добры, пересядьте на его подводу и езжайте за нами.

Бадма передал вожжи Серову. Захар, смущенно теребя бороду, сел в ходок, и пара взмыленных лошадей усталой рысью пошла к деревне.

– Вас надо, кажется, поздравить с поправкой? – спросил Серов. – Сын здесь или уехал?

– Какой там, сразу уехал. – Захар натуженно кашлянул, выдавил из себя: – Я ить не хворал. Парня таким манером в дом залучить хотел.

– Ну и не залучили?

– Нет, – вздохнул Захар. – Отбился парень от рук. Совсем перешел на вашу сторону.

– А вы все еще не переходите на нашу сторону?

– Не к чему мне…

Въехали в село.

– Обедать-то сразу будете или поначалу в Совет заглянете? – опросил Захар.

– В Совет, конечно. И пошутил я насчет обеда…

– Тогда подворачивайте к тому дому, над которым флаг болтается. Может, заедете все же обедать-то?

– Посмотрим.

В Совет зашли вместе. Там был один Клим Перепелка. Павел Сидорович только что ушел обедать. Перепелка ходил вокруг стола, радостно потирая руки.

– Какой гость к нам пожаловал!.. Захар, ты чуешь, это же сам товарищ Серов.

– Садитесь, – попросил его Серов. – С Захаром Кузьмичом мы знакомы. Можно сказать, мы с ним друзья… – Серов смотрел на Захара сквозь пенсне, прищурив черные смеющиеся глаза.

«Ох и уязвительный мужик!» – опять, как в городе, подумал о нем Захар и пожалел, что брякнул ему про свою «хворость», не приведи бог, если проговорится. Клим потом никакого проходу не даст, будет корить десять лет. Но все обошлось хорошо, у председателя других забот хватало.

Серов похвалил Клима за разумную разверстку масла, рассказал, что Совет скоро введет единый налог, чтобы не было на местах разных недоразумений. Местные хозяева, получающие до тысячи рублей в год, совсем будут освобождены от уплаты, хозяйства средние будут платить от полутора до четырех рублей с каждой сотни дохода. Зато богатым придется отдавать Советской власти от пятнадцати до тридцати рублей с каждой сотни, а в отдельных случаях даже до девяноста рублей с сотни.

– Вот это ладно! – обрадовался Клим. – Кое-кого вгонит в пот такая раскладка.

– Правильно придумано про налог-то, – одобрил Захар. – А то мы с Савостьяном завсегда одинаково платили. Его хозяйство с моим сравнить никак нельзя. Это вы правильно подметили.

– Мы, Захар Кузьмич, не только это подметили. Мы подметили и многое другое. Только бы не помешали нам…

– Помешать могут. Вострее ухо держите, – тихо сказал Захар и нахмурился. – На вас давно некоторые точат ножи-то. Ну, прибыла моя подвода. Пойду. Так вы, товарищ главный председатель, заезжайте обедать-то. От души рад буду.

– Спасибо. Но вряд ли смогу.

Серов и Клим вышли из Совета почти сразу же за Захаром. Сели на ходок и поехали к Павлу Сидоровичу. У него и пообедали. За обедом Серов, посмеиваясь, рассказал об истории с анархистами, попросил Павла Сидоровича съездить в то село, пожить там с недельку и помочь наладить дела в Совете.