Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– А я так крепко спала, так спала. И сон хороший видела, – позабыв поздороваться, затрещала она. – Будто опять молодая да такая красивая, что ребята глаз от меня отвести не могут. А мне жениха выбрать надо. Я туда смотрю, я сюда смотрю…

– Хватит языком чесать. Парень, может, при смерти, а ты болтаешь. Лечи!

– Давай горшок глиняный без трещин, углей свежих, воды чистой, некипяченой, платок белый из козьей шерсти.

– Ты что, рехнулась? Где я тебе возьму козий платок?

– Козьего нету – давай из бараньей шерсти.

Савостьян принес все, что от него требовала Мельничиха. Она расстелила платок на столе, поставила на него горшок с водой, рядом положила угли. Согнувшись над горшком, начала шептать заклинания. Сейчас она сильно смахивала на ведьму. Ее космы повисли, закрыв лицо, костлявые руки быстро и бесшумно двигались над горшком. Наконец выпрямившись, она отбросила волосы, сотворила молитву и стала опускать горячие угли в воду – три раза по три угля.

– Я так и думала…

– Что?

– С глазу. Ты погляди, все угли потонули. Все до одного. Ух и худой глаз, кого хочешь в гроб сведет.

– Перекрестись! О гробе заговорила. Я тебя позвал лечить, а не о смерти разговаривать! – Савостьян топнул ногой. – Наговаривай с глазу. Я не хочу, чтобы Васька кончился.

Мысль о смерти Баргута, высказанная Мельничихой, была невыносима для Савостьяна. С тех пор как убежал Федька, а может быть, и раньше, Васька стал для него больше чем работник, потому что только он понимал Савостьяна.

Мужики считают Савостьяна жилой, хапугой, недолюбливают за это, завидуют его добру. Он и взаправду скуп, зря никому ничего не даст. Даром и ему никто ничего не давал. Было время, и ему приходилось жрать хлеб пополам с травой. Этого никто не замечал. А стоило засыпать закрома пшеницей – стал жилой, жадюгой. Он не хотел больше есть хлеб из брицы и хлебать кислую жижу из щавеля, не хотел, чтобы дети его ходили в штанах из дерюги. Страх за свое будущее и за будущее детей грыз ему внутренности. Вот и воровал коней из бурятских табунов. Воровал и тайком простаивал ночи напролет перед божницей. Баргут все это понимает. Даром что молчит и поглядывает исподлобья, душа у него чувствительная. А теперь, ежели умрет, Савостьяна опять захлестнет тоска одиночества…

– Подержи-ка горшок.

Савостьян очнулся от дум. Мельничиха протянула горшок с водой, набрала воды в рот и прыснула Баргуту в лицо. Потом еще и еще раз.

– Ну вот, теперь как рукой сымет, – сказала она. – Сколько людей я так-то на ноги поставила – не перечесть. Некоторые одной ногой в могиле стояли, а прихожу я, скажу слово божье, и подымается человек. Это у меня от бабушки… Ага… А жизня стала нынче чижолая… Мой мужик бьется, бьется как рыба об лед, ничего у него не выходит. Вот постряпать хотела блинов – масла нету. А какие блины без масла, расстройство одно. У вас так благодать, коров доится много…

– Иди к бабе, она тебе даст.

– Вот спасибо-то! Можно сказать, из беды выручил. Ты заодно прикажи бабе-то, пусть она и сметаны в туесочек положит.

– Катись отседова. Да гляди, сгинет парень – я из самой тебя сметану сделаю.

Мельничиха опрометью вылетела из зимовья. Савостьян сложил молитвенно руки на груди и прошептал:

– Господи, спаси сироту, не погуби, господи, горемычного. Выздоровеет, усыновлю его по-заправдашнему, переведу в веру истинную…

3

Мешок с семенами больно давит на плечо, ноги тонут в сухой мягкой земле. Соленый пот стекает по грязному лицу, попадает в рот, глаза. Трудно сеять Захару. Левой рукой работать непривычно, а правая еще плохо служит.

До войны он любил сеять. Левой рукой придерживал лямку, правой разбрасывал семена. Сеял ровно, будто по зернышку в землю вкладывал. И усталости никакой. А теперь пройдет из края в край пашни – и ноги дрожат.

В стороне заборанивала семена Варвара. Сивый четырехлеток легко тащил за собой большую деревянную борону. Захар, садясь отдыхать, непременно взглянет на Сивку. Добрый конь, что и говорить. Надо бы радоваться, а на душе неспокойно…

Захар давно присмотрел у Федота Андроныча этого Сивку. Купец согласился продать коня, но цену назначил такую, что у Захара под ложечкой засосало. Улещал, уговаривал так и этак – не сбавляет. Да и какой ему резон сбавлять? А у Захара денег не хватало. Запечалился Захар. Но купец предложил за недостающие деньги вспахать и засеять для него три десятины, осенью скосить и свозить хлеб на гумно. Это показалось большой уступкой, но после-то Захар сообразил, что Андроныч надул его: больше двух недель пришлось обрабатывать поле Федота. Но не об этом болит душа у Захара. Думы о сыне покоя не дают. Когда услышал, что Артемка записался в Красную гвардию, страшно разгневался: люди бегут от винтовки хуже, чем от чумы, а он сам к ней руки тянет. Не дурак ли? Залез муравей в смолу, попробуй достань его оттуда.

И решил Захар немедля ехать в город, вызволять сына. Прикатил туда злой как черт. Артемку в городе не застал. За день до этого он с отрядом красногвардейцев уехал в какую-то волость за хлебом. Не распрягая лошади, Захар погнал к Совету. Время было обеденное, народ расходился по домам. Захар спросил у часового:

– Где у вас тут главный большевик-то?

– Главных у нас много. Если председателя надо, так он пошел обедать. Видел, сейчас на улицу вышел? В очках еще он, и усы черные… Серов его фамилия.

Захар, догнав Серова, привернул лошадь к тротуару, соскочил с телеги.

– Товарищ главный председатель!

– Вы меня?..

Серов остановился.

– Ага. Насчет Артемки я. Где это видано, чтоб на малолетков надевать винтовку? Нет у вас на это никаких правов!..

– Какой Артемка? О чем вы говорите?

– Он не знает… – взъярился Захар. – Ума пытаешь али дорогу спрашиваешь?

Серов смотрел на него с недоумением, пощипывал ус.

– Сильнее кричать можешь? – спросил серьезно, без улыбки.

– А как же не кричать… Волком взвоешь при таких порядках…

– Садись… – Серов сел на телегу, подобрал полы пальто.

Захар стегнул Сивку.

– Куда поедем-то?

– Обедать. Ко мне обедать поедем. Дай сюда вожжи.

За обедом Серов расспрашивал о Павле Сидоровиче.

– А что ему, власть вашу затверждает.

– Власть, положим, не только наша. Или она вам не нравится?

– Она не баба, чтобы ндравиться. Власть завсегда мачехой мужику была.

– Была – да…

– Теперешняя тоже не лучше. Три года мял грязь в окопах, по руке тюкнуло. До сих пор путем не шевелится рука-то… А вы парня заграбастали. Подрос, увидели…

– Мы никого не грабастаем. В Красную гвардию идут по своей воле…

– Я ему спущу штаны и покажу, где у него добрая воля.

– Поможет?

– В старину завсегда помогало. Мне самому так-то вот делали внушение. И ничего, не дурнее других…

– По-моему, вы умнее, много умнее других. Кто-то будет носить винтовку, оборонять ваш дом, а вы будете чай с вареньем пить.

«Ишь какой уязвительный», – подумал Захар и сказал угрюмо:

– Навоевался я за себя и за сына… От власти вашей я ничего не прошу. И она ко мне пусть не вяжется.

– Есть притча. Жили на дереве птицы, строили в его ветвях гнезда, выводили птенцов. Пришла беда. Напали на дерево черви, начали точить ствол. Подняли птицы тревогу, принялись уничтожать червей. А две сороки сидели в своих гнездах. Беспечно стрекотали сороки: «Наше гнездо на особой ветке, до нее черви доберутся или нет – еще не известно». Не добрались черви до ветки. Черви подточили ствол, и рухнуло дерево. Погибло гнездо сорок вместе с птенцами. Вот как бывает…

– Не отпустите Артемку-то?..

– Держать не станем. Но посоветуем остаться.

По дороге домой встретил Захар знакомых мужиков. В разговоре поведал им свою печаль. Тут-то и присоветовали ему мужики, как выманить сына домой.

– Мы ему скажем, будто ты или твоя баба при смерти… Прибежит. Иначе не залучишь…

Захар так и сделал. Только бы заявился!

А теперь ждет его и тревожится: ну как не отпустят?! Назад ему ходу не будет. Нечего лезть туда, если в затылок не толкают. Дома хватит работы. Одному-то недолго и грыжу нажить. А он парень здоровый, будет ворочать – приходи любоваться.

День был субботний, и Захар отправил Варвару домой перед обедом. Наказал истопить баню, стряпню завести. Приедет, поди, Артемка-то…

Сам работать кончил тоже рано. Солнце еще было высоко, а он покатил домой. Сивка трусил мелкой ленивой рысью, густо смазанные оси телеги хлябали в ступицах. На взгорьях по черным заплатам пашни ползали пахари, волоча за собой хвосты пыли. Остервенело работает народ, от нужды хочет избавиться. А она тащится следом, как эти хвосты пыли. У кого нет лошаденки, у кого семян не хватает… Беда!

Варвара уже истопила баню и мыла в избе. Березовым голичком с песочком скребла половицы, шлепала мокрой тряпкой.

– Не приехал? – спросил Захар.

Варвара выпрямилась, отбросила со лба волосы.

– Нет. Иди мойся. А я сейчас тут приберу, и будем чаевать.

Она заставила его разуться в сенях, вынесла белье.

Баня стояла на задах. На высоком срубе без крыши буйно разрослась лебеда, вокруг поднималась густая крапива. Баня была «черной». Крошечное окошко почти не давало света. На стенах осел слой сажи. Построить такую баню не мудрено: небольшой сруб, потолок из бревен-кругляшей, пять-шесть досок для полка и пола да камни для печки – вот и все, что нужно.

Каменная печь трубы не имела, на потолке дыра, дым вытягивало туда. Накалив камни и дав прогореть дровам, дыру закрывали доской и тряпьем. В две бочки наливали воду. В одну из них спускали несколько горячих камней – и кипяток готов.

В такой бане надо держаться подальше от стен, не то вывозишься в саже. Но зато и жарко же в ней! Раздевшись, Захар плеснул ковш холодной воды на каменку, схватил березовый веник и начал яростно хлестаться. Он охал и стонал от удовольствия, соскакивал на пол, еще и еще плескал на каменку. Потом, обессилев, вытянулся на полке.

Домой вернулся, едва передвигая ноги, и сразу же в изнеможении повалился на кровать. Отдышавшись, спросил:

– Ты приготовила ботвиньи-то?

– А как же! – Варвара подала кружку, наполненную доверху холодной, только что из погреба, ботвиньей. Захар выпил все до дна, вернул кружку.

– Из Совета посыльный был, велели тебе завтра с подводой явиться.

– Тьфу, пропасть, не дают отдохнуть… Кривой черт выдумал что-нибудь?

– Да я-то откуда знаю.

Утром Захар запряг Сивку в телегу и поехал в Совет. Над сборней, прибитый к коньку крыши, полоскался красный флаг. У забора стояло уже несколько подвод. Мужики сидели на одной телеге, разговаривали. Привязав лошадь, Захар спросил:

– Куда нас снаряжают?

– А мы хотели у тебя спросить. Ты у Перепелки вроде в друзьях ходишь, ето самое, – подмигнул заспанными глазами Елисей Антипыч.

– Ни в чьих он друзьях не состоит, в деда пошел. Лесовик – одно слово, – усмехнулся Тереха Безбородов.

– А тебе-то что, с чего твое-то брюхо болит? – ощетинился Захар.

Из Совета вышли Клим Перепелка, Павел Сидорович, Парамон Каргапольцев.

– Все с подводами? – Клим полистал свою тетрадку, нашел список, поелозил пальцем по странице. – Добро! Долго говорить не будем. Дело, мужики, такое. В городе, перво-наперво, народ голодает. Беднякам нашим сеять нечем, кусать тоже нечего. Смекаете, куда клоню? Намедни мы справным мужикам дали свое постановление: отсыпать из своих закромов зерно неимущему классу. Что же получается? Кто сдал, кто не сдал. Такую живоглотскую политику мы терпеть не можем. Хочу дам, хочу не дам. Совет – власть народная и христарадничать не будет. Совет решил отобрать у богачей все излишки хлеба. Вот для чего вас вызвали с подводами.

– Нехорошее дело, прямо скажу, поганое дело, – тихо сказал Захар. – Решили отобрать – отбирайте, зачем сюда припутывать нас-то?

Ему никто не ответил.

Павел Сидорович распределил, кто куда поедет. С собой он взял Захара и Елисея Антипыча.

– У кого выгребать будем? – насупясь, спросил Захар.

– Поедем к Савостьяну.

Услышав это, Елисей заморгал глазами, засуетился.

– Меня бы, ето самое, к другому направили. У Савоськи этот анархист живет. Настрополит его Савоська…

– Ничего с тобой не случится, – засмеялся Павел Сидорович. Он шагал рядом с телегой, опираясь на таловую трость. Загоревшее лицо его как будто помолодело.

У дома Савостьяна Павел Сидорович взялся за кольцо на калитке и сказал:

– Ну, пошли!

По двору с чашкой, накрытой полотенцем, семенил к зимовью Савостьян. Увидев гостей, остановился, кивком головы ответил на приветствие, замер, выжидая.

Павел Сидорович обвел взглядом добротные постройки из кондового леса, высокие, глухие заплоты из лиственничных плах, чисто подметенный двор.

– Крепкое у тебя хозяйство.

– Ничего. Не жалуюсь. – Широко расставив ноги, Савостьян настороженно следил за Павлом Сидоровичем. Захар и Елисей жались за спиной учителя.

– Проходите в избу, – пригласил Савостьян.

– Нам некогда. Мы приехали к тебе за хлебом.

– Это за каким еще хлебом? Никому я навроде не должен. – Савостьян беспокойно переступал с ноги на ногу.

– Совет вам предлагает сдать пятьдесят пудов…

– Ах, Совет. Сдал пятнадцать – будет.

– Мы заберем у вас все излишки. И у других тоже…

– Эко что! Вы всякие излишки забираете? У Климки кривого большие излишки вшей… А ты, Захар, что здесь позабыл?

– Я что? Я ничего… Я десятая спица в колеснице.

– Давай сюда ключи от амбаров.

– А этого тебе не надо, посельга? – Савостьян показал учителю кукиш, пошевелил большим пальцем с крючковатым ногтем.

– Этого мне не надо. Давай ключи!

– Иди отсюда, каторжник, иди своей дорогой, добром прошу.

– Добром прошу: давай ключи.

– А не дам? – Исклеванное оспой лицо Савостьяна стало пестрым, как ситец в мелкую крапинку.

– Силой возьмем.

– Попробуй…

Хромая, Павел Сидорович прошел под сарай, взял лом.

– Выдирать замки будем…

Савостьян приподнял чашку, ударил об землю. Из нее во все стороны брызнула сметана.

– Кровопивцы! – крючьями пальцев зацепил воротник рубахи – рраз! – разорвал до пояса и, сверкая голым животом, пошел на учителя. Шел мелким шагом, как слепой, вытянув вперед руки.

– Убьет! Люди добрые, убьет! – завопил Елисей. – Да ты чего смотришь, Захар, кричи народ!

Павел Сидорович наклонил голову. Из-под клочковатых бровей ожег Савостьяна взглядом серых, как сталь на изломе, глаз. Савостьян остановился.

– Ломайте, корежьте!.. Кровью вашей возьму плату. Кровью! Слышишь меня, рвань каторжная?

Савостьян убежал в дом.

Павел Сидорович подошел к амбару, поплевал на руки, поддел концом лома замок. Запоры были крепкие. Учитель побагровел, на руках у него вздулись синие жилы…

– Помоги, Захар Кузьмич, – глухим от натуги голосом попросил он.

Здоровой рукой Захар ухватился за конец лома, налег. Хрустнуло дерево, с визгом вылезла бурая от ржавчины петля, звякнув, отвалился замок.

Из амбара пахнуло густым настоем лежалого хлеба и мышиного помета. В одной половине под потолком висели связки соленого янтарно-желтого сала, на стене – хомуты, узды, шлеи, вожжи, веревки. В углу, в небольшом закроме, разделенном на клетки, белела мука. В одной – ржаная, в другой – пшеничная, в третьей – гречневая…

– Мать моя, богатство какое! – метался по амбару Елисей Антипыч, мял в руках сбрую, ковырял ногтем сало. – Поглядите, не меньше трех годов висит, ето самое, сало-то.

– Забирайте мешки и пойдемте в другой амбар, дойдет очередь и до сала, – сказал Павел Сидорович.

Во второй половине амбара потолка не было. Весь он был перегорожен на сусеки. И почти все сусеки заполнены зерном: рожь, овес, ячмень, пшеница, гречиха, просо… Захар поразился. Он знал, что Савостьян богат, но этого не ожидал. С таким запасом можно года три не работать и жить припеваючи.

Насыпали пшеницы в мешки, погрузили их на подводу. В амбаре от этого почти ничего не убавилось.

– Будешь сдавать хлеб, скажи, чтобы еще подводы три-четыре прислали, и сам сюда возвращайся.

Захар тронул лошадь. Скорей отсюда… Нечистое это дело. Что там ни говори, а Савостьян не расейский помещик, и так, за здорово живешь, отбирать у него хлеб – дело нечистое, ох нечистое! Помещик не работает, руки у него пухлые, мягкие, у такого отобрать не грех. А Савостьян свой. Он работает от зари до зари наравне с прочими. Он не виноват, что в городе хлеба нету. Не виноват, что бедноты в деревне за войну наплодилось, как кроликов за лето. Народ голодает – власть виновата. А с другого краю подойдешь – власть новая. Где она возьмет? Негде взять. Как ни вертись, а чужие замки ломать надо. Черт ее знает, где тут правда, где неправда. И как жить человеку в такие времена? Как в стороне удержаться, не съехать в самую стремнину?

4

Сосна, дряхлеющая, обезображенная опухолью наростов и черным провалом дупла, высоко над землей раскинула широкие ветви. Земля вокруг ствола была мертвой, покрытой толстым пластом истлевающей хвои. Вверх по стволу легко и бесшумно скользнула рысь. Здесь она затаилась, припав к разлапистой ветке. Кошачье тело вытянулось, замерло, серо-желтый мех в бурых пятнах слился с корой дерева.

В лесу было тихо. Рысь терпеливо ждала. Она могла ждать долго. Выйдет на тропу коза, рысь молнией метнется на спину, разгрызет затылок, напьется свежей крови, отведает парных внутренностей и будет отдыхать, нежиться на солнце.

Чуткое ухо рыси уловило слабый треск, говор. Люди! Желтоглазая рысь плотнее прижалась к ветке сосны.

Говор, шаги людей приближались. Но рысь повернула бородатую морду в другую сторону. В густом ельнике раздался слабый писк. Рысь хорошо знала, что это за писк. Так пищат маленькие козлята. У них сочное мясо… Писк все ближе, ближе. И вот два маленьких, робких козленка выскочили на светлую прогалину. Рысь приподнялась, выпустила когти, оскалила зубы… И в это время в пугающей близости крик:

– Нина, смотри-ка, козулятки. Бравенькие!

Два человека бегут к козлятам. Глаза рыси горят бешенством. Но инстинкт приказывает ей оставаться на месте. И она остается, терпеливо ждет, надежно укрытая ветвями дряхлеющего дерева.

* * *

Девушки бросились за козлятами, нырнули в ельник. И здесь Дора чуть не наступила на них. Они лежали между кочками, покрытыми высохшей прошлогодней травой, лежали, вытянув шеи, чем-то похожие на затаившихся утят.

Дора поманила пальцем Нину. Знаками показала, чтобы она хватала того, что справа… Девушки разом упали на колени, прижали руками козлят.

– До чего хорошенький! – Нина подняла козленка, прижалась лицом к теплому, пушистому боку. Козлята, совсем еще маленькие, были красновато-бурыми, с пестрыми продольными полосами. Легкие, с испуганными черными глазами, они слабо бились в руках девушек и жалобно пищали.

– Что мы будем с ними делать?

– Домой отнесем. Они хорошо приживаются. Подрастут, будут такие ласковые да привязливые… Все равно что дети.

Девушки вышли из ельника.

– В какой стороне деревня? – спросила Дора.

Нина остановилась. Кругом дыбились горы, густо заросшие сосняком. В низинах кудрявились кустарники, среди них торчали черные конусы елей.

– Не знаю. Убей меня, не знаю.

– А деревня-то под боком. Перевалим через этот хребет – и дома. Версты четыре напрямик. Сейчас тропка будет…

Девушки возвращались с мельницы. Зерно смололи ночью, рано отправили подводу с братишкой Доры, а сами пошли напрямую через горы. Нина настояла на этом. Она и на мельницу поехала для того, чтобы посмотреть лес.

Солнце только что поднялось из-за лохматых гор.

Косые лучи просачивались сквозь ветви деревьев, пятнами ложились на отсыревшую за ночь землю, покрытую редкой травой и рыжими иглами хвои. В стороне от тропы, скрытый кустами, журчал ручей.

Малохоженая тропа поднималась к вершине глубокого распадка. Нина прижимала к груди притихшего козленка, шептала:

– Какой ты миленький! Я тебя молочком кормить буду, молочком!

Впереди осыпались, защелкали камни. Нина остановилась.

– Ой, что это? – тихо спросила у Доры.

Дора тоже остановилась, прислушалась. По лесу кто-то шел. Под ногами похрустывали камешки.

– Не медведь?

Дора прошла немного вперед.

– Вон он, медведь. Смотри.

С крутого каменистого косогора спускался приказчик Федота Андроныча.

– Сейчас мы его напугаем, – шепнула Дора и крикнула: – Гэк!

Крик, умноженный эхом, прокатился по распадку. Приказчик вздрогнул, опустил руку в карман, прижался спиной к толстой сосне.

Девушки засмеялись. Нина громко, так, чтобы он услышал, сказала Доре:

– Очень храбрый молодой человек.

Приказчик с шумом скатился с косогора, тяжело дыша, остановился на тропе. Правую руку он все так же держал в кармане. Круглые желтые глаза его смотрели на девушек изучающе. Ловкий, гибкий, он чем-то напоминал кошку, готовую сделать прыжок.

Увидев козлят, приказчик позавидовал:

– Вот удача так удача. А я, как видите, с пустыми руками.

– Вы охотились?

– Да, охотился.

– Это без ружья-то? Охотничек… – прыснула Дора.

– Ничего смешного. Я петли ставлю, западни. С ружьем пока не время… Разрешите, я понесу козленка, – попросил он у Нины. – Вы, если не ошибаюсь, дочь здешнего учителя? Ссыльного… Я его очень уважаю. Здесь, в селе, это единственный человек, достойный уважения, даже восхищения.

– Что вы! А я, а Дора? Разве мы не достойны восхищения? – со смехом спросила Нина.

– Разумеется. Вы прелестные девушки, – он прищурился, внимательно посмотрел на Нину. Ей стало неловко под взглядом его желтых глаз.

В деревне Дора остановилась у своего дома, предложила:

– Ты бери обоих козлят. Зачем их разлучать…

– Я одна их не унесу.

– Могу помочь, – вызвался приказчик.

Дома опустили козлят на пол. Они растерянно стояли на тонких, подрагивающих ножках, водили длинными острыми ушами. Нина налила в блюдце молока.

– Кормить хотите? Они так есть не станут. Вы их с пальца. Окуните палец в молоко и в рот… – посоветовал он.

– Откуда вам известны эти премудрости?

– Я охотник. Правда, я охочусь на крупную дичь, но не упускаю и мелкую, если попадется…

В его словах, как показалось Нине, звучал какой-то скрытый смысл. Она резко обернулась. Но приказчик спокойно разглядывал козлят. Лишь в уголках его губ затаилась непонятная усмешка. «Большой умник он, что ли?» – подумала Нина. Она поймала козленка, намочила палец в молоке, сунула ему в рот. Козленок чмокнул губами, присосался…

– В самом деле ест! Соси, миленький…

– Вы не познакомите меня со здешними ребятами и девушками? – Он поднялся, собираясь уходить. – А то я, знаете, со скуки умираю.

– Пожалуйста. Но… – Нина замялась, вспомнив, как приняли ее семейские. – Но я боюсь, что вам, Виктор Николаевич, будет не совсем приятно… То есть не совсем весело…

– Об этом не беспокойтесь. Договорились?

5

Виктор Николаевич медленно шел по улице, тихо насвистывал. Он насвистывал всегда, если был чем-то доволен. Губы сами собой сжимались в трубочку, сам собой выливался мотив старинного романса. Слов он не помнил, кроме начала: «Все хорошо, все хорошо, грустить не надо…» Все хорошо… Все идет как надо. Со всех сторон жмут на комиссаров. По всему видно, скоро так даванут, что от большевиков останется мокрое место… Грустить не надо… «Торговля» идет отлично. В буреломе, в заброшенной медвежьей берлоге, понемногу прибавляется оружия. Сегодня он положил туда не какую-нибудь берданку, а ручной пулемет! Бережно, как младенца, спеленал его промасленными тряпками и опустил в берлогу.

А девчонки напугали. Подумал, выследили. Как еще не выхватил револьвер. Наделал бы шуму. Этого совсем не нужно. Главное – тишина. Дочь учителя, между прочим, недурна. Неплохо бы затуманить ей мозги… Очень даже неплохо. Бедный приказчик – без пяти минут зять ссыльного большевика…

В доме Федота Андроныча был переполох. Сам купец в смятении бегал по двору, тряс кошлатой бородой. Увидев приказчика, он закричал:

– Где прохлаждаешься?!

– Тихо, тихо, Андроныч, не так круто заворачивайте.

– Разговаривай, разговаривай, тебе, дьяволу, все равно. А тут на добро покушаются. Сволота хлеб из амбаров вытряхивает. Давай живенько спрячем куда-нибудь.

– Сядь! – спокойно сказал приказчик. – Куда спрячешь? Сколько спрячешь?..

Федот Андроныч сел на предамбарок, схватился за голову руками, завыл, как от нестерпимой боли.

– Ой, ой, душегубы, чтоб вам ни дна ни покрышки!

– Да замолчите вы! – свистящим шепотом приказал Виктор Николаевич. – Пусть берут. Придет время – вернете.

– Поди-ка ты к… – Федот Андроныч вскочил, уставился на приказчика бешенными глазами. – Все посулами прикармливаешь. Подавись ты ими! Лошаденок моих замучил, каждую ночь гоняешь, денег сколько выклянчил.

Федот Андроныч трусцой побежал к дому. Виктор Николаевич презрительно сплюнул. Ослеп человек от жадности, разум потерял. С таким болваном недолго и влипнуть.

Заложив руки в карманы, Виктор Николаевич пошел вслед за купцом. Федот Андроныч стоял в сенях возле кадушки, пил воду большими глотками. Железный ковш постукивал о зубы.

– Вот что, Андроныч, если ты еще раз об этом заикнешься, хотя бы во сне…

– Погорячился… Добро-то наживал не ты. Тебе что! Тебе оно чужое…

Во дворе злобным лаем залились собаки, загремела щеколда калитки.

– Идут, антихристы!

Виктор Николаевич вышел на крыльцо. Во дворе стоял Клим Перепелка, отбиваясь от наседавших псов длинным бичом.

– Что же это вы зверья пораспустили. Цыц ты, стерва! – Клим изловчился и черешком бича наотмашь ударил старого пса по боку. Пес взвыл, волчком завертелся на месте.

– Эй ты, антилигент, открывай ворота!

Из дома вылетел Федот Андроныч, погрозил Климу кулаком.

– Я те открою! Чего налетел басурманином? Почему без спросу во двор лезешь? Обскажи поначалу…

– Обсказать завсегда могу, – Клим вынул из кармана кисет, похлопал по карманам. – У тебя есть бумага, антилигент?

Виктор Николаевич протянул кожаный портсигар, набитый папиросами.

– Курите.

Клим зацепил ногтями папироску, вытянул, закурил. Жмуря глаз от дыма, сказал:

– Господские папиросочки-то.

– Господские, – подтвердил Виктор Николаевич. – Раньше господа курили, а теперь можно и нам, трудовым людям.

– Нет у нее скусу, трава травой, – Клим повертел папироску в руках, впился глазом в Виктора Николаевича: – Откель будешь?

– Городской. Работаю у Федота Андроныча. Спасибо ему, дал возможность зарабатывать на пропитание. В городе сейчас голод, безработица.

– У Федота Андроныча сердце доброе, это мне известно, – с усмешкой сказал Клим. – Ну вот что, Андроныч, отмыкай свои амбары. Малость потрусим твое хлебушко.

– С какой такой стати?

– А с какой оно стати преет в амбаре, когда народ голодает?

– Так оно мое, кровное… Вот он, Виктор Николаевич, человек молодой, тоже голодает… хе-хе… Но ты же не уступишь ему свою бабу. Али уступишь?

– Как двину по твоим зубам, так со смеху закатишься! Тереха, открывай ворота.

Виктор Николаевич подошел к воротам, откинул железный крючок. Федот Андроныч смотрел то на него, то на Клима, топтался на месте.

– Убирай собак, а то возьму шкворень и успокою… – пригрозил Клим.

– Терентий Максимович, иди сюда, – позвал Федот Андроныч. – Слушайте, мужики, давайте все сделаем полюбовно. Я же не против. Я с полным удовольствием… Нагребайте воз-другой для отвода глаз, остальное поделим. Тебя, Климша, семья заела, и у тебя, Терентий, жевать нечего. Полюбовно-то все можно…

– Хочешь, я харю тебе расчищу? – Клим легонько ткнул черешком бича в живот Федота Андроныча. – Бочка с навозом… Воняешь, рядом стоять нет возможности. И как тебя мать сыра земля носит…

– Сволота ты, Климка, ох и сволота!.. – Федот Андроныч сгорбился, тяжело передвигая ногами, пошел домой.

Виктор Николаевич, открыв амбары, не ушел домой. Он помогал нагребать зерно в мешки, грузил их на подводы.

– Молодец, антилигент! – похвалил его Клим.

– Стараюсь… В городе натерпелся голода, как тут не помочь, – ответил Виктор Николаевич и начал насвистывать…

Перед вечером к дому Федота Андроныча подвернули легкие дрожки. Федот Андроныч, выглянув в окно, негромко выругался:

– Выбрал время в гости приехать!

– Кто там? – спросил Виктор Николаевич.

– Еши Дылыков и этот… Доржитаров. Иди проводи от собак.

Доржитаров поздоровался с Виктором Николаевичем за руку, тихо сказал:

– Я вам привез привет от Родовича. Привет и сто рублей денег.

– Денег он мог бы послать и больше. А вы идите к своему приятелю, – Виктор Николаевич бесцеремонно подтолкнул Еши Дылыкова, – нам поговорить нужно.

Кряхтя и отдуваясь, Еши поднялся на крыльцо. Виктор Николаевич проводил его взглядом, повернулся к Доржитарову.

– Я вас слушаю…

– Вы могли бы и не отсылать абагая. Вам с ним придется держать постоянную связь. Не знаю, как вы, но я считаю, наши усилия нужно объединить.

– А что у вас, собственно, есть?

– Есть люди, есть оружие… А у вас?

– То же самое, – буркнул Виктор Николаевич. – Пошли в дом. Рассказывать я вам ничего не буду. Соберем надежных мужиков, послушаете, все станет ясно.

Он почти сразу же отправил Федота Андроныча за мужиками. Через час в горнице собрались Савостьян, уставщик Лука Осипович, три мужика с верхней улицы, Захар Кравцов… И сразу же закипел разговор о реквизиции хлеба. Савостьян стыдил Захара:

– Докатился… По чужим амбарам шастаешь. Тьфу! Глаза-то обморозил, аль как?

Захар угрюмо отбивался:

– Не по своей воле я был-то. Гужевая повинность… Это понимать надо…

– Не винти хвостом. Каторжнику в глаза заглядывал, ждал, что и тебе перепадет из награбленного.

– Отвяжись, Савостьян, ну тебя к черту. Прямо как баба: тебе – стрижено, а ты поперек – брито! Совет какая ни есть – власть. Должен я ей подчиняться? Думал я…

– Индюк думал да в суп попал, – вставил Федот.

– Вы что на меня окрысились? – сдерживая гнев, спросил Захар. – Вы Климу это скажите, учителю.

Виктор Николаевич сидел рядом с Доржитаровым. Оба курили и молча слушали.

– Скоро твоему учителю каюк будет. И Климке тоже… Хватит, помотали душу! – неистовствовал Савостьян. – В гроб сойду, не прощу им сегодняшнего! И ты, Захар, не юли возле них. К нам прислоняйся.

– Куда это еще к вам?

– К тем, кто хочет взять за гортань Советы! – зло выкрикнул Савостьян, растопырил и сжал крючковатые пальцы, словно сдавливая кому-то горло.

– Перекрестись, Савостьян! Зачем я полезу в эту кашу, мне жить пока не надоело. Да и не мешают они мне, Советы-то. Мое дело телячье: насосался – и в стайку. Вы можете так и сяк, а я – никак.

Захара взяли в оборот Лука Осипович и Федот Андроныч. Он поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. На лбу у него набрякла жила. Он встал, оглядел всех, удивленно спросил:

– Да вы что, мужики, с ума сходите? Что вы затеваете-то?..

Все притихли, будто только сейчас задумались над тем, к чему каждый втайне готовился. Захар стоял, ждал ответа. Никто ему ничего не сказал. Он надел шапку.

– Доносить побежал? – прохрипел Федот Андроныч.

Захар отрицательно покачал головой.

– Никуда я не пойду, не бойтесь. Бог вас рассудит. Но и помогать не стану. Ни вам, ни советчикам. Твердый зарок даю в этом.