Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Но Дамбу уговаривать не пришлось. Выслушав Цыдыпа, он весело сказал жене:

– Я становлюсь важным человеком. Меня хочет видеть сам Доржитаров. Ты слышишь, Дарима?

Дарима с тревогой посмотрела на мужа, ничего не ответила.

В юрте было темно. Около печки играли ребятишки. У порога на подстилке из сухой травы лежал головастый телок. Юрта была старая, с единственным окном возле дымохода.

Цыдып поторопил Дамбу. Тот достал из-под кровати деревянное седло, потник, снял с гвоздя уздечку, и они вышли на улицу.

Серый конь Дамбы стоял за юртой под навесом из драниц. Дамба железным молотком сбил с его копыт приставший снег, смел с боков и спины пушистый куржак. Затянув подпруги, он вскочил в седло.

Доржитаров обрадовался Дамбе, словно старому приятелю. Хлопнул его по плечу, взял под руку.

– У тебя там есть еще? – спросил он у Еши. – Налей. – Сам подал Дамбе чашу мутной пахучей араки: – Пей.

Дамба выпил, крякнул, вытер губы рукавом. Арака была крепкая. В желудке сразу зажгло расслабляюще, приятное тепло разлилось по телу.

– Еши и Цыдып жалуются на тебя… Будто ты сговорил пастухов не сдавать лошадей.

Дамба с презрением посмотрел на Цыдыпа и Еши, отрицательно покачал головой.

– Вранье. Никого я не сговаривал.

Доржитаров погрозил пальцем:

– Брось! Брось простачка из себя строить. Голова у тебя варит лучше, чем у других. Они без тебя не додумались бы. Это все знают. Мы пригласили тебя, однако, не за тем, чтобы выругать или наказать. Наверно, ехал сюда и думал, что Доржитаров даст взбучку? Думал ведь, признайся!

– Думал. Но дать взбучку мне не просто…

– Ого! Ты храбрый человек, оказывается. Но не гордись. Если захочу наказать – не вывернешься, рука у меня тяжелая. Но я не об этом хочу говорить. Похвалить тебя хочу, Дамба. Хорошее ты дело сделал. Они ошиблись, – Доржитаров кивнул на Еши и Цыдыпа, – ты их поправил. Большое спасибо за это. Хватит русским грабить наш народ, хватит держать в темноте и невежестве. Они ведут войну, а мы разоряемся. Нам эта война не нужна. Мы не хотим ни рыть окопы, ни отдавать лошадей. Надо сказать русским: стада и степи наши! Мы никому не позволим тут хозяйничать, сами будем распоряжаться своей судьбой. С русскими мы счастья не увидим. От них к нашему народу пришли все беды. Они отобрали у нас лучшие земли и отдали их своим крестьянам, оскорбляли нас презрительными кличками, давили непосильными налогами. Да что тебе говорить, Дамба! Назови мне хоть одного улусника, который не пострадал бы от войны. Нет таких. У одного забрали последнюю корову, другие, как ты, Дамба, копали землю на чужой стороне, умирали вдали от родного очага. – Он помолчал, пристально посмотрел на Дамбу. – Нищета наша от того, что русские сидят на нашей шее. Мы должны сбросить их, согнать со своей земли. Тогда не будет горя, у каждого скотовода котлы будут всегда наполнены свежей бараниной, а бутыли – молочным вином.

Доржитаров, сосредоточенный, хмурый, говорил негромко, глухо, голос его звучал, как бубен под ударом кулака – тревожно и густо. В нем можно было уловить и едкую горечь и давнюю боль. Видно, русские сделали его жизнь горькой. У самого Дамбы не было в сердце злобы против русских. Он видел, как у Белого моря, в дырявой палатке рядом с его скуластыми сородичами умирали от тифа русоголовые парни. Умирал и Дамба… Но не умер. За то, что остался жить, не раз благодарил пожилую русскую женщину в белом халате, сидевшую ночи напролет у его кровати. Нет, на русских нельзя обижаться… Но и слова Доржитарова будто не пустая болтовня… Что в них правильно, Дамба не знал, не мог уловить, но его настороженность стала постепенно исчезать.

– Вот что, Дамба, – говорил Доржитаров. – Каждый человек в наше неспокойное время должен быть готовым защищать честь своего народа и свою землю. Русские грызутся из-за власти. Пусть, это нам на руку. Мы будем накапливать силы, ждать удобного момента. Какая бы власть ни победила, для нас она будет чужой. Мы добьемся своей власти. Буряты будут править бурятами. Ты верно сказал на суглане. Делай так и впредь. Не давайте русским и рваного аркана. Гоните их из улуса. Но это не все. Сможешь ли ты, Дамба, взять винтовку, чтобы отстоять родную землю, обычаи наших отцов?

Глаза у Дамбы засверкали:

– Клянусь своим очагом…

– Хорошо, Дамба! Молодец, Дамба! Спасибо. Я знал, что ты так скажешь. Налей нам, Еши, налей себе и Цыдыпу. Выпьем за то, чтобы все храбрые мужчины были в наших рядах, чтобы не было между нами ссор. В дружбе наше спасение. Ты, Дамба, расскажи улусникам, о чем мы тут говорили. Пусть заряжают ружья…

Проводив Дамбу, Доржитаров повеселел. Он остался доволен разговором с пастухом. Путь выбран правильный, «товарищи» крепко просчитаются. Буряты не чумазые пролетарии. Они не пойдут за большевиками. Они пойдут своим путем. В бурятском народе веками копилась ненависть к белому царю и его слугам. Она готова вспыхнуть, превратиться в пламя. Остается высечь искру, направить огонь куда нужно. Направить, именно направить. Это самое трудное. Доржитаров повернулся к Еши и Цыдыпу.

– Ну, драчуны, а вы что надумали?

Еши промычал в ответ что-то невнятное, Цыдып с самодовольной усмешкой спросил:

– Это о чем? О Дугаре? Что о нем думать. Пусть думает сам Дугар. Мы еще доберемся до него.

Доржитаров пристально посмотрел на Цыдыпа.

– Пошел по шерсть – вернулся стриженым… Слышал такую пословицу? Сейчас не время для грызни между собой… Забудьте о мелких взаимных обидах. Сегодня же вы поедете к Дугару и помиритесь с ним, чего бы это ни стоило. Станьте перед ним на колени, бейтесь лбами о пол, но…

– Почтеннейший Доржитаров, ты не в своем уме. Я, Еши Дылыков, должен просить прощения у голопузого Дугарки? – Еши притворно хохотнул, сложил на груди толстые руки. – Убей – не поеду. Надо мной тарбаганы смеяться будут.

– Я очень уважаю вас, абагай, но вы поедете. Вместо того чтобы огреть обидчика плетью, улыбнитесь ему и подарите серебряную монету. Либо вы станете делать так, либо дождетесь, что плеть прогуляется и по вашей спине. Та самая плеть, которую вы еще держите в руках.

Еши Дылыков вздохнул.

3

Короткий зимний день угасал. На снег легли тени сопок, удлиняясь, они густели, теряли очертания и вскоре расплылись совсем, затопили сумраком землю. Мороз усиливался. Он выписывал на окнах причудливую вязь узоров, пощелкивал в промерзающих бревнах деревенских изб. Павел Сидорович вышел наколоть дров и услышал испуганный крик:

– Караул!

Вслед за криком мерзлую тишину раздробил звон стекла, хруст сухого дерева.

Бросив топор, Павел Сидорович, смешно привскакивая на изувеченной ноге, побежал за ворота. Возле дома Никанора Овчинникова толпились люди, из разбитого окна валил теплый пар, неслись крики бабы и плачь ребятишек. У стены размахивал березовым стягом фронтовик Тимоха Носков. Он был без шапки, в расстегнутой шинелишке, нетвердо стоял на ногах.

– Не подходите! Решу! – рычал он.

– С ума сошел, Тимошка! Бросай это дело! – Коренастый мужик в белом полушубке – Тереха Безбородов – боком-боком стал приближаться к Тимохе.

– Убью! – крикнул Тимоха, круто повернулся и взмахнул стягом, целясь в голову Безбородову, но тот отскочил.

– Удавку на него!

– Задушить сволоту!

Гнев мужиков нарастал. Еще немного и они разделаются с Тимохой с жестокой беспощадностью. Павел Сидорович шагнул вперед, крикнул:

– Брось!

Но вряд ли что понимал в эту минуту Тимоха. Он вертел всклокоченной головой во все стороны, размахивал стягом, матерно ругался. Павел Сидорович подставил под удар трость – она вылетела из рук, но и Тимоха чуть было не уронил стяг, качнулся, привалился спиной к углу дома. Павел Сидорович вырвал стяг, и в тот же момент на Тимоху налетели мужики, сбили с ног, втоптали в снег.

– Вы что, ошалели! – Павел Сидорович, тяжелый, кряжистый, как лиственничный комель, растолкал мужиков, поднял Тимоху и тот, кашляя, выплюнул изо рта розовый мокрый снег.

Откуда-то взялся сам Никанор Овчинников. Он подобрал стяг, завертелся вокруг, норовя стукнуть Тимоху по голове, тряс жиденькой бороденкой, выкрикивал:

– Поганец! Нечестивец!

А Тимоха плакал от бессильной злобы, растирал по лицу кровь и слезы.

– Обожди, Никанор Петрович, обожди! – просил Павел Сидорович. – Сейчас разберемся.

– Что тут разбираться! Голову сломать надо! Кончил стекла!

– Стекла я вставлю. Пошли в избу.

– С ним в избу? На порог не пущу охальника!

– Не егози, Никанор! – Тереха Безбородов вырвал из его рук стяг, отбросил в сторону. – Пойдем, Тимоха, ко мне, пока уши твои не отмерзли.

К ним торопливо подошли Савостьян и уставщик Лука Осипович, крепкий седобородый старик со строгими глазами. К уставщику кинулся Никанор, зачастил со слезой в голосе:

– Разбой, батюшка! На жизню мою покушение. Вишь, окна поразбивал.

– Ты чего тут вытворяешь, еретик? – уставщик шагнул к Тимохе.

– Пошел ты куда подальше! – процедил сквозь зубы Тимоха.

– Еретики и безбожники владеют твоим разумом, сатана – душой! – Лука Осипович хмуро глянул на Павла Сидоровича. – Вот такие сомустители несут в жизни нашу смуту и братоубийство. Расходитесь все по домам. А с тобой, Тимошка, завтра будем разговаривать.

Уставщик пошел. Тереха Безбородов утянул за собой Тимоху, и люди разошлись один по одному. Савостьян остановился возле Павла Сидоровича, спросил:

– Слыхать, твоя власть объявилась, совсем безбожная? Правда это или брехня? – Пар от дыхания клубился в рыжей бороде Савостьяна.

– Не брехня. Рабочая и крестьянская будет власть.

– Хм… И у нас тоже?

– Везде будет, как же иначе.

– Нет, – Савостьян засмеялся. – У нас вона власть, уставщик, и никакой другой не будет. И он, разобраться, не власть, он наш пастырь духовный. Власти у нас нету, мир всем правит.

– Знаю я, как кто правит, – сказал Павел Сидорович.

– А вот и не знаешь! Семейщина верой крепка. Цари нас сотни годов гнули, склоняли к никонианству, а мы устояли. А уж другим кому нас не склонить. Ты это помни и живи тихо. Заклепывай дырки в самоварах, очень полезное это для нас дело. – Савостьян пошел, обернулся: – Заходи ко мне, работа есть, и на плату я не жадный. Поговорим.

Никанор, ругаясь, заделывал окно. Заметив, что Павел Сидорович тоже уходит, он закричал:

– Куда же ты? Помоги. Любопытничать, они все тут, а помочь никого нету.

Павел Сидорович зашел в избу, выстуженную холодом, хлынувшим в разбитое окно. Ребятишки сидели в шубенках, жена Никанора подметала осколки стекла. Павел Сидорович отодвинул Никанора от окна, попросил потник, сложил его так, чтобы он входил в косяки и выкидал тряпки, которыми Никанор затыкал дыры в раме.

– Дай молоток и гвозди, – попросил Павел Сидорович. – Что это с Тимофеем? Парень хороший…

– Сам думал так – хороший. Дочку выдать за него хотел.

– Татьянку, что ли?

– Не, старшую нашу. Теперь она замужем в Мухоршибири. Тимоха-то сосватал ее еще перед войной. Не успели свадьбу сыграть, забрали его. А пришел раненый, на побывку – курит. И хоть бы скрывался, проклятый – нет, при всем народе пыхает. Уставщик мне говорит: табакур – тот же басурман, с ним из одной чашки есть грех великий и поганство, а ты, дескать, дочку вручить хочешь. Ну, ушел Тимоха снова на службу, я и принял сватов из Мухоршибири.

– А дочка что, довольна?

– Какой там! Присушил ее Тимошка – ревела.

Павел Сидорович с силой ударил по гвоздю, бросил молоток на подоконник.

– Готово.

– Уже? – Никанор провел ладонью по краю потника, проверяя, не дует ли, остался доволен. – Золотые руки у тебя, Павел Сидорович! Ты уж наладь мне завтра окно… Ах, сукин сын, натворил делов! Ни одной стеколочки целой не осталось.

На узком Никаноровом лице с незавидной бороденкой была и злость и обида. А Павлу Сидоровичу хотелось крепко, не стесняясь в словах, выругать мужика. Не дурак ли, стекло жалеет, а сломанную жизнь дочери ему не жалко! Но ругать его бесполезно, спросил:

– Почему курить табак грех?

– Не знаю, наверно в святом писании про то сказано.

– Ничего там не сказано, Никанор Петрович.

– Ну-у, – недоверчиво протянул Никанор. – Не может того быть!

– А ты попроси уставщика прочитать.

– Попрошу… Я попрошу, Павел Сидорович.

Возвращаясь домой, Павел Сидорович завернул к Терехе Безбородову. Тимофей лежал на кровати, спал. Дора, дочь Терехи, меняла на лбу мокрое полотенце. Лицо Тимофея искажала гримаса боли, губы кривились. Павел Сидорович постоял над ним, спросил у Терехи:

– Не буянил?

– Нет, сразу заснул.

– С чего он?

– В Мухоршибирь ездил, виделся там с дочкой Никанора. Мужик ей попался дрянной – драчун, бьет Татьянку. Из-за этого Тимоха и нахлебался до беспамятства.

Павел Сидорович вздохнул. Тимофей был спокойным, разумным парнем, одним из тех, на кого надеялся Павел Сидорович, и вот теперь, когда каждый человек нужен, – этот скандал. Еще не известно, во что он выльется. В деревне так: подрались двое, озлобили друг друга и в свару втягивается родня с той и другой стороны и начинается черт знает что.

– Терентий Федорович, ты подошли его утром ко мне. Пойдем вместе стекла вставлять. Мирить их надо… А вечером сам приходи и прихвати с собой мужиков понадежнее.

– А что, новости есть?

– Будут. Приедет завтра человек из города.

На улице было тихо. Жизнь села замерла, как замирает ручей, скованный холодом. Под ногами Павла Сидоровича звучно похрустывал снег. Мороз прижигал нос и щеки.

У ворот Павла Сидоровича поджидал человек в черной шубе-борчатке и косматой шапке. Павел Сидорович узнал его. Это был Парамон Каргопольцев, член Верхнеудинского совета.

– А мне передали – приедешь завтра. Ну пошли.

В зимовье Павел Сидорович зажег лампу. Парамон, стуча мерзлыми обутками, расстегивал шубу. На кудрявом воротнике, на шапке, даже на бровях белел иней. Под белыми бровями теплой синью блестели глаза. Парамон был молод, рыжеват, нос пестрел богатой россыпью веснушек. О таких в деревне говорят: его мухи засидели…

За столом, согревая руки о стакан с горячим чаем, Парамон рассказывал, что происходит в городе. Делами пока что заворачивает комитет общественных организаций, не признающий Октябрьскую революцию, но Совет собирает силы и вопрос о переходе всей полноты власти в его руки будет решен в эти дни. Положение трудное. Сил в Совете мало, не хватает денег, оружия, продовольствия, слаба связь с селами. А тут еще атаман Семенов собрал на маньчжурской границе казачню и всякий сброд, грозит с корнем вырвать «крамолу». За Семеновым стоят японцы…

– Не говорил Серов, чтобы мне выехать в город? – спросил Павел Сидорович и внутренне подобрался, ожидая ответа. Больше всего ему хотелось быть сейчас там, среди своих товарищей.

– Нет, об этом Василий Матвеевич не говорил. Он говорил о другом: в села надо направить как можно больше людей.

Другого ответа Павел Сидорович, собственно, и не ждал, но все равно ему стало грустно. Отгоняя это, ставшее почти привычным чувство, он скорее для себя, чем для Парамона, сказал:

– Что ж, правильно. В деревне вековая целина, не распашем ее, не раздерем слежавшиеся пласты невежества, предрассудков – не получим стойких всходов нового… – Он вдруг спохватился: – Ты устал, намерзся, а я с разговорами. Ложись отдыхать. Остальное – завтра.

Парамон уснул почти мгновенно. Павел Сидорович снял с гвоздя полушубок, набросил ему на ноги. Парамон спал, подложив руку под щеку, рыжеватый чуб спутался и сполз на лоб, помеченный поперечной морщинкой. Сейчас Парамон казался совсем молодым, и чувство, похожее на зависть, шевельнулось в душе Павла Сидоровича. Хорошо, когда вступаешь в новую жизнь с запасом нерастраченных сил… Его молодость увяла в тюремных камерах. И не только молодость отобрала у него тюрьма. В каменном мешке зачахла и умерла Саша – жена. Родила дочь Нину и не оправилась… И Нину он не видел уже двенадцать лет…

Тюрьма, каторга… А многим ли лучше была жизнь здесь, среди угрюмого недоверия семейщины, богобоязненной, суеверной, отвергающей все, что не укладывалось в рамки ее обычаев. Для них ты чужак. И не просто чужак – поганец и посельга.[6]6
  Посельга – поселенец.


[Закрыть] Он задыхался от тоски и одиночества, особенно в первые годы, позднее к нему привыкли, перестали дичиться, подозревать бог весть в чем. Какое надо было терпение, чтобы заслужить доверие хотя бы наиболее мятых и битых жизнью мужиков. Но и сейчас это доверие не безгранично. Трудно, ох и трудно будет поворачивать жизнь с протоптанной дороги. Савостьян правильно сказал: семейских за приверженность к старой вере больше двух столетий держали на положении пасынков. Для них любая власть, кроме власти своих стариков, враждебна…

Долго не мог уснуть в ту ночь Павел Сидорович…

Утром он повел присмиревшего, тихого Тимошку Носкова к Никанору, кое-как уладил ссору. А после обеда в его зимовье собрались мужики: Тереха Безбородов, Клим Перепелка, Никита Ласточкин, Кондрат Богомазов и Тимофей с Никанором – все, кроме Терехи и Никанора, бывшие фронтовики.

Мужики сидели на лавках, слушали Парамона с настороженным любопытством. Они были сосредоточенно-серьезны, внимательны, но Павел Сидорович догадывался, что не очень-то верят приезжему. После того как Парамон кончил говорить, долго молчали, не глядя друг на друга, каждый по своему перемалывая услышанное тяжелым крестьянским умом. Первым заговорил Никита Ласточкин, кудрявый силач.

– В солдатчине я наслушался всяких уговаривателей. И все разные завлекательные слова говорят. И ты, парень, расписываешь нам новую власть так, будто она девка на выданье. И берет меня сумление, мужики. Девка, если она на лицо дурновата и с приданым жиденьким, больше всего расхваливается.

– A-а, начал! – пренебрежительно махнул рукой Клим.

– Ты, Клим, не суетись! – сказал Кондрат Богомазов. – Вечно руками размахиваешь. У меня к парню городскому вопрос имеется. Где ты работал, чем занимался?

– В Верхнеудинске телеграфистом…

– Бабенка, ребятишки есть?

– Нет, пока не обзавелся.

– Видишь, тебе легко новую власть устанавливать. Ни семьи, ни капиталов. А тут – хозяйство, детишки, землица. Дашь промашку и загремишь на рудники Нерчи, а детей кто на ноги поставит?

– И у меня вопрос, – сказал Никита Ласточкин. – Новая власть в Москве и других больших городах уже есть. Она, значится, против войны. А почему Карпушку, брата моего, не далее как полмесяца назад забрали в солдаты?

– Что ж тут непонятного? – пожал плечами Парамон. – В центре власть Советов, а на местах, у нас, к примеру, все идет по-старому. Гнут свою линию…

– Они гнут, а их надо гнать! – крикнул Клим. – Разводим тут сусло. Все такие умные, башковитые, не переслушаешь.

– Не спеши, Клим! – остановил его Павел Сидорович. Он видел, что разговор клонится не совсем туда, куда надо, но вмешиваться пока не хотел: пусть выговорятся.

– Как же тут не спешить! – кипятился Клим. – Все на свой огород оглядываются. И до того будут оглядываться, что заново старое возвратится.

– Жеребячия резвость нам ни к чему, – сказал Тереха Безбородов. – Не вертопрахи мы, чтобы идти на такое, не подумав. Не простое это дело… Царя хаяли – ладно, плохой был. Временных воздвигли, и они не подходящие. Теперь большевики объявились с Советами… А завтра кто-то выдумает еще что-нибудь. Как думаете, должен я, как Ванька-встанька вскакивать перед каждым?

– Во-во, тебя надо с Лесовиком спарить, с Захаркой! – тыкал Клим пальцем в сторону Терехи.

– Ты почему больше всех кричишь? – спросил Никанор. – Умней других, что ли? Например, такое дело. В писании сказано: нет власти, аще не от бога. Большевики с богом не в ладах. Разве ж господь дозволит им народом править?

Тимоха Носков хрипло засмеялся:

– С уставщиком сегодня умственную беседу вел. А я тебе скажу, чего и уставщик не знает. Сейчас везде революция. Там – тоже, – Тимоха поднял руку к потолку. – Богу не до нас, надо пользоваться.

– Не богохульствуй!.. Говори нам, Павел Сидорович, как ты об этих делах мыслишь, – попросил Никанор.

– Как я мыслю? – Павел Сидорович прищурился, шевельнул клочковатыми бровями. – Я мыслю, нам нужен Совет. Своя власть нужна.

Он говорил медленно, осторожно подбирая слова, знал: мужики взвешивают каждое слово в своем уме, повернут так и эдак, прежде чем примут какое-либо решение.

– У вас много всяких сомнений. И хотя мы не раз говорили с вами об этом, я повторяю: власти Советов нельзя не верить, потому что она – вы сами. Кто будет в нашем Совете? Те, кому вы доверяете.

Мужики, вроде бы соглашаясь с ним, кивали головами, но, когда дело дошло до решения – быть или не быть Совету в Шоролгае, – Тереха Безбородов, неловко усмехаясь под взглядом Павла Сидоровича, сказал:

– Все это так. Но обождать надо. Поглядим, как дальше дело пойдет, а то нарвешься…

Остальные мужики, кроме Тимохи и Клима, согласились с ним. А Клим стучал кулаком по столу:

– Дурачье!

Когда выходили из зимовья, Тереха сказал Павлу Сидоровичу:

– Непривычное это дело для нас, о власти думать. И тяжело и страшновато… Но мы обмозгуем как следует и если пойдем – без поворотов.

Павел Сидорович стоял на крыльце, поеживался от холода, смотрел, как уходят мужики – один за другим, след в след, – и думал: ему снова придется ходить из дома в дом, убеждать, спорить, доказывать.

4

Захар со дня на день откладывал свой отъезд. Он понимал, что загостился, а уехать не мог. Едва начинал собираться, Дугар, Норжима и Базар упрашивали, чтобы остался еще дня на два, на три. По правде говоря, Захару и самому не очень хотелось так скоро покидать гостеприимный кров Дугара.

Ему нравилось сидеть рядом с Дугаром, смотреть, как он работает. Покуривая короткую изогнутую трубку, Дугар постукивает молотком, пилит серебряные пластинки небольшим граненым напильником, царапает острым шилом, и на их поверхность ложится нить узоров, растягивается цепочка орнамента.

– И чудодей же ты, паря! – восхищался Захар.

Дугар посмеивался, не отзываясь на похвалу. Он и сам знал, что делает хорошо. Плохому мастеру заказывать не станут. А к нему люди приезжают издалека, просят сделать оправу для ножен, для кошельков под трут и огниво. Почти у каждого богатого скотовода на кушаке ножны работы Дугара.

– Самустил ты меня своими ножами. Очень уж отменная работа, – сказал Захар. – Дома у меня есть серебряные полтинники, берег на черный день. Сделай ты мне ножик. Можно сделать с полтинников-то?

– Можно и с полтинников. Было бы серебро. – Дугар поднялся, проковылял на костылях к деревянному сундуку. Достал из него что-то завернутое в тряпку, подал Захару.

– Вот возьми. Тебе мунгу[7]7
  Мунга – деньги (бурят.).


[Закрыть] тратить совсем не надо…

Захар развернул тряпку и обомлел. В руках у него был нож, да такой, какого он еще не видел у самых знатных бурят. Узкая рукоятка, набранная из коры березы, была гладко отполирована, казалась вырезанной из цельного куска неведомого слоистого дерева. На лезвии с голубым отливом – ни одной царапинки. Но самым ценным, конечно, было чеканное серебро на конце рукоятки и ножнах, обтянутых черной замшей, и цепочка, набранная из мелких двойных колец. Серебро покрывали узоры.

– Это ты делал? – спросил Захар. Он видел, как работает Дугар, но все же не думал, что его мозолистые руки, с обломанными ногтями на кривых пальцах, могли нанести на металл такие узоры, рисунки, линии, словно набросанные остро отточенным карандашом.

– Целый год делал, – ответил Дугар. – Тихо делал, для сына старался. Но ты как большой родня мне – шибко радостно отдаю.

Захар поднял нож за цепочку и протянул Дугару.

– Не могу, не возьму. Пускай Базар носит. Он молодой, ему пофорсить охота. Ты мне сделай попроще.

– Бери, бери, зачем пустой разговор. Сыну буду делать другой. – И как Захар ни отнекивался, нож пришлось принять. Дугар повесил его Захару на пояс, посмотрел издали, прищелкнул от удовольствия языком:

– Хорошо!

Понравилась Захару семья Нимаевых. Вечерами Норжима и Базар учили его говорить по-бурятски. Захар повторял, безбожно коверкая слова, и брат с сестрой покатывались со смеху. Он тоже добродушно посмеивался.

– Мы тебя не отпустим, пока не съездишь с Базаром в степь на охоту, – сказал ему Дугар. – Мой парень любит лисиц гонять. Ты тоже охоту любишь…

– Поедем! – подхватил Базар. – Лисица теперь мышкует, самая пора для охоты.

Захар не устоял перед соблазном и рано утром отправился с Базаром. Целый день гоняли по степи лисиц. Базару удалось одну подстрелить. Пламенно-рыжая, с длинным пушистым хвостом, она лежала поперек седла. Чуть ниже ее остренького уха чернела рана, из нее на снег падали капли теплой крови. В шерсти хвоста запутались былинки, колючки репейника. Базар гладил лису рукой, и глаза его сияли счастьем.

– Вот она! – выкрикнул он. – Не ушла. Куда от Базарки уйдешь, он знает все, что лиса думает. Теперь вторую будем искать. Найдем – ты убивать будешь.

Захар отрицательно покачал головой.

– Домой надо. Видишь, погода меняется, пурга будет. Хватит, Базар, какая охота в пургу-то!

– Какой пурга? Ветерок… Поедем! Я убил, ты – нет. Нехорошо. Мой батька будет ругаться. Плохо водил гостя на охоту, скажет.

– Ничего он не скажет, поедем домой.

– Поедем, – неохотно согласился Базар, лицо его поскучнело. – Беда худо вышло.

У юрты они еще издали заметили кошевку и рядом с упряжкой оседланную лошадь. Базар, вглядевшись, побледнел.

– Еши с Цыдыпом. Замучили батьку – убью! – Он вложил в ствол ружья патрон и галопом поскакал к юрте.

Захар не отставал. У двери Базар на всем скаку спрыгнул с лошади и ворвался в юрту. Захар привязал лошадей и поспешил за ним.

В юрте было полно табачного дыма. Дугар и два его гостя сидели на полу, поджав под себя ноги, и курили трубки. Между ними стояла бутылка водки, тарелка с мясом, стопка пресных лепешек.

– Опусти ружье, сын. Эти люди – самые уважаемые в улусе. Они приехали просить у нас с тобой прощения, – проговорил Дугар, увидев сына. По тому, как он растягивал слова и размахивал трубкой, Базар понял, что отец уже выпил. Вынув из ствола патрон, он повесил ружье на стену. Еши и Цыдып усадили его рядом с собой. Дугар подвинулся, дал место Захару. Еши разлил по чашкам водку.

– Не сердись на нас, Базар. Мы были виноваты, ты тоже виноват. Все погорячились. Забудем старые обиды и не станем наживать новых.

Все, кроме Базара, выпили. Он же не прикоснулся, нахмурил широкие брови, с неодобрением посмотрел на отца. С каких пор Еши, жирная свинья, и Цыдып, тощий шакал, стали искать дружбы бедного пастуха? С каких пор они стали так легко забывать обиды? Уж не готовят ли они исподтишка какую-нибудь пакость?

– Почему не пьешь? Старших уважать не хочешь? Или все еще сердишься? – Цыдып пододвинул Базару кружку.

– Я не пью. Не хочу…

– Значит, сердишься. – Цыдып заерзал на месте. – Пей, говорят тебе!

– Что ты лезешь к парню? Сказал не пьет и весь разговор тут. Отцепись! – Водка была крепкой, Захар захмелел. Здоровой рукой он облапил Еши за шею. – Жиру у тебя, паря!.. У жирных, слыхал я, сердце доброе. Правда, видно. Вот ты приехал прощения выпрашивать… Ты нехитрый, толстые они все простые.

Еши попробовал увернуться от Захара, но он не отпускал.

– Не вертись, не вредничай. Думаешь, поставил водку на стол, так и хорохориться можно? Мужицкое дружество на водку не продается.

«Белоглазый шутхур!»[8]8
  Шутхур – черт (бурят.).


[Закрыть] – ругал про себя Захара Еши. Он успел помириться с Дугаром, пока тот был один. Он клялся ему, что приезжали тогда без злых намерений. Во всем виноват Базар. Ох, этот Базар! Не уважает старших, не ценит добра. Они, Еши и Цыдып, всегда считали Дугара своим лучшим другом. У них нет зла на него. Они приехали сюда, чтобы дружеской беседой разогнать туман недоразумения. Друг всегда готов поделиться с другом. Они привезли ему стегно конского мяса и туес масла.

Еши и Цыдып надеялись, что разговор с Базаром будет еще проще. Однако все оказалось иначе. А тут еще этот русский сует свой нос в чужие дела. Не дает слова сказать против Базара…

Еши и Цыдып уехали ни с чем. Примирение с сыном Дугара не состоялось. Просьба Доржитарова была выполнена лишь наполовину. Еши теперь понял мудрость его совета. Пастухи ждут, когда он притянет Дугарку с сыном к ответу. А он предложил им мир. Из улуса в улус пойдет молва о доброте Еши. Но до чего же противно выпрашивать прощение!

– Ох-хо, тяжелая жизнь настала! – жаловался он дорогой Цыдыпу. – Сидит голодранец в вонючей юрте и корчит из себя нойона.

5

– Ты пошто ко мне не заходишь? – Савостьян остановил Павла Сидоровича серед улицы.

Тихо падал снег, припорашивая исторканную подковами дорогу, за белой кисеей прятались сопки. Тишина была глухая, мягкая, и хрипловатый голос Савостьяна прозвучал резко, будто скрип дерева в уснувшем лесу.

– Некогда зайти, – сказал Павел Сидорович.

– Все мужиков сговариваешь? – На рябом лице Савостьяна разъехались тонкие морщины, в рыжей бороде взблеснули крепкие зубы; он улыбался с насмешливой снисходительностью.

– Сговариваю, – Павел Сидорович тоже улыбнулся, весело и открыто. С утра, как всегда перед ненастьем, у него ныла рана в ноге, но сейчас боль схлынула, ему стало легко, радовали снег и тишина.

– Кажись, не получается? Мужики-то того, в сторону…

– Откуда ты знаешь?

– Был у Никанорки, узнавал.

– Интересуешься?

– Любопытствую. Оно вроде даже забавно. Подкапываешься, подкапываешься под семейщину, а она и не шолохнется, стоит утесом. Умный человек, а силу зря тратишь. Жалеючи тебя говорю. Если уж сильно охота новую власть ставить, поезжай в другое место.

– Спасибо за совет! – Павел Сидорович все улыбался и его улыбка не нравилась Савостьяну – это было заметно по тому, как построжали его глаза. – Новая власть придет и в другие места, придет и сюда.

– Не дождешься, Павел Сидорович. Тешите себя – ты да Климка с Тимошкой – этой думкой, будто дураки красной ленточкой. Вот посмотришь, все ушумкается, и пойдут наши дела, как при дедах и прадедах, – тихо, мирно.

– Чего же беспокоишься, если так?

– Спаси меня бог беспокоиться! Я, Павел Сидорович, тебя уважаю за мастеровитость и башковитость, потому и разговариваю. Ну, заходи все же, рад тебе буду…

Он ушел, уверенно печатая шаг на снежной мякоти. Павел Сидорович, глядя ему вслед, вдруг подумал: «А что, если он будет прав?» Вспомнил Захара, измученного войной, безразличного к «политике»; Тимофея, обвиняющего в своем несчастье богомольного Никанора и только его, если разобраться, не так уж и виноватого; Клима, чья нетерпеливость питается не столько трезвой осознанностью происходящего, сколько отчаянием; вспомнил осторожность мужиков, рожденную, он это знал точно, не трусостью, а недоверием к новому, недоверием, которое за столетия неравного противостояния державной власти и официальной церкви сделалось стойким, как инстинкт самосохранения, – вспомнил все это, и ему стало немного не по себе…

Зашел к Тимофею. Во дворе, запряженная в сани, стояла лошадь, как попоной, покрытая снегом. Тимофей и незнакомый Павлу Сидоровичу голубоглазый парень укладывали в сани какие-то пожитки.