Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Ты, видно, на все способная… – тихо сказал Артемка.

Любка вспыхнула.

– Если бы я у честных украла. А они сами все воры. А потом я не для себя, для тебя старалась.

– Все равно…

– Я пошутила. Купленный он, наган-то.

– Купленный – другое дело. Купленный я возьму, сгодится. Но деньги заплачу после. Сейчас нету.

– Ничего не надо.

– Даром я не возьму.

– Как хочешь, – Любка пожала плечами. Она сердилась.

– Ты чего-то хотела сказать?

– Хотела, а теперь не скажу, вот.

– Не хочешь – не надо. Я домой пойду.

– Не уходи! – с мольбой в голосе крикнула Любка. В глазах Артемки промелькнуло недоумение, на минуту он заколебался, но тут же надвинул шапку на лоб.

– Не могу с тобой разговаривать по-простому, Любка, – отвернувшись, сказал он. – Припомню, как вы гуляете, жизнь куражите, вся душа переворачивается.

– А я виновата? Да чтоб им всем на осине повеситься! Я тут, Артем, непричастная. Ты мне люб, Артем. Увидела тогда я тебя – изомлела вся.

– Ты не болтай зря-то. Лезешь ко всем, все тебе нравятся. Это дело твое, конечно, супротив ничего сказать не могу… Но поговоришь с тобой и навроде воды болотной напьешься, лихотить начинает. У тебя только и на уме – обниматься да целоваться, с жиру бесишься. А люди, которые за всю жизнь куска доброго хлеба не съели, умирают.

– Как тебе охота мучить меня? – Любка всхлипнула. – Жизнь моя молодая пропала, сама я себе постылая…

– Не надо плакать, – тихо попросил Артемка. – Подними голову хоть немного, оглянись. У тебя одна печаль-забота – о себе. Вот и стонешь, и ноешь, и жизнь клянешь. А кому сладко живется?

Глава шестая

1

Дамба шагал по дороге, опираясь на суковатую березовую палку, загребал пыль рваными унтами… По тракту часто проезжали мужики, и он, завидев их, сворачивал в кусты. Это его угнетало: приходится, как вору, прятаться от людей. А Дамба никогда в жизни не делал ничего такого, чтобы стыдиться или бояться людей. Домой добрался на четвертый день с кровоточащими, распухшими ногами, запавшими от усталости и голода глазами.

Жена, заняв у соседей чашку муки, стала варить саламат, а он лежал на кошме и смотрел в открытые двери юрты в степь, освещенную предзакатным солнцем. Недалеко, оседлав таловые прутики, по зеленой траве носились ребятишки и, подражая лошадям, заливисто ржали, брыкались босыми ногами.

Все тело Дамбы болело, ноги горели, но страхи и мучения кончились. Он вдыхал горьковатый полынный запах степных трав и думал, что все в жизни меняется, но степь-кормилица остается такой же, какой он увидел ее в младенчестве, какой она была при дедах и прадедах. По ней, вытаптывая травы копытами коней, поднимая густую красную пыль, прокатывались воинственные орды, оставляя за собой на месте мирных кочевий черные круги обгоревшей земли… Проходили годы, и снова буйно зеленели травы, и снова в лазурное небо подымались кудрявые дымки из юрт. Еще страшнее, безжалостней, чем орды ханов-завоевателей, была неведомая черная болезнь. Она не щадила ни знатных, ни богатых, ни детей, ни стариков. Вымирали целые улусы, ветер хлопал дверями юрт, и некому их было закрыть. По ночам тоскливо и страшно выли собаки, в степи дичали табуны лошадей, волки обжирались бараниной. А то случалось, что немилосердное солнце сжигало едва поднявшиеся травы, хлеба. Падала истощенная скотина, голодали люди.

Но силы жизни побеждали, и на степном просторе опять звучали песни, проносились всадники на быстроногих скакунах, вечерами у костров молодежь танцевала ёхор.

Первые дни Дамба не думал ни о себе, ни о своей семье, лежал у открытых дверей юрты, смотрел в степь, вдыхал чистый воздух и лениво курил трубку. Но постепенно в его спокойные и прозрачные думы мутными ручейками просочились мысли о Еши и Цыдыпе, о пропаже лошадей. Лицо Дамбы стало озабоченным, хмурым. Он не выходил днем из юрты, жене и ребятам наказал нигде не говорить о том, что он приехал из города. Несмотря на это, скоро все узнали: Дамба вернулся, потерял Дамба лошадей. Еши прислал за ним Цыдыпа.

– Ты чего здесь отсиживаешься?

– Хвораю.

– Ха! Он хворает… – усмехнулся Цыдып. – А ну, живо к абагаю… Собирайся!

Дамба сидел на кошме, поджав под себя босые ноги.

– Никуда не пойду.

– Как это?! – изумился Цыдып. – Как не пойдешь, когда тебя Еши зовет?

– Не пойду, и все!

– Вставай! – крикнул Цыдып. – Расселся, как старый тайша. Вставай, а то я с тобой по-другому стану говорить, худо тогда будет.

– Ты пугать меня вздумал? Пугать? – не спуская глаз с Цыдыпа, Дамба стал шарить рукой возле себя. Под руку попался туесок с простоквашей. Дамба размахнулся и швырнул его в Цыдыпа. Простокваша залила ему голову, халат. Цыдып скверно выругался и выбежал из юрты.

Жена Дамбы заплакала, запричитала. Дамба посмотрел на нее, равнодушно пошевелил губами и отвернулся, ничего не сказав. Он знал, что Цыдып и Еши не простят ему, постараются отомстить. А защиты попросить не у кого. Остался один на один со своими врагами, запутался, как муха в паутине.

Еши не давал о себе знать. И вдруг рано утром в юрту к Дамбе заявился сам Доржитаров, чистенький, пахнущий духами, улыбающийся. Он сел на кошму, окликнул ребятишек и, точно зерно курам, рассыпал перед ними на землю конфеты в цветных бумажках. Дети, отталкивая друг друга, бросились их подбирать. Старшие братья опередили маленького Насыка. Пока он ползал на четвереньках, пытаясь схватить конфетку, братья уже все собрали. Насык отвесил нижнюю губу и пронзительно заревел. Доржитаров взял его на руки, вынул из кармана горсть конфет.

– На, ешь. У тебя теперь больше всех… Вот для кого мы мучаемся, дорогой Дамба, – сказал он. – Мы, люди взрослые, могли бы и так прожить. Но детям обязаны оставить в наследство более счастливую жизнь. А ты как думаешь?

Дамба думал о другом. Зачем пришел Доржитаров? Что он может потребовать? Не для того же явился, чтобы угостить детишек конфетами! Нет, он зря ничего не делает. И это не Цыдып, в него туесок с простоквашей не запустишь.

– Ну, чего молчишь? С перепугу в себя прийти не можешь? – засмеялся Доржитаров. – Я тоже тогда перепугался. Думаю, убили моего бедного Дамбу. А ты живой. Да, а что же ты не зашел ко мне в городе?

Этот вопрос Доржитаров задал как бы между прочим, но он-то и был для него главным. Важно было узнать, убежал тогда Дамба или его отпустили. С большевиками это случается. Они благоговеют перед теми, у кого на ладонях мозоли. Если Дамба им все рассказал, его могли освободить. Ну, а если он не побывал у большевиков, его нельзя выпускать из своих рук. Дорог каждый человек, тем более такой, как Дамба. Бедняк, представитель народа… Будет больше таких, большевики не посмеют сказать, что против них выступает верхушка бурятской знати и богачей. Такой козырь следует беречь.

– Я тебя ждал-ждал тогда, – продолжал Доржитаров, – хотел уж в Совет идти, выручать. А потом подумал: «Дамба не из таких, которые попадают в руки врагов, как куропатки в петли. Дамба, – думаю, – везде выкрутится». Расскажи, как ты сумел удрать.

– Рассказывать что? Нечего рассказывать. Убежал, и все. Коней бросил, оружие бросил…

– Жалко, конечно, и оружие, и коней, особенно оружие. Коней у Еши много, а вот винтовок у нас теперь нет. Эх, глупые мы с тобой, пошли, как бараны по болоту, и увязли. Тропиночку надо было поискать сначала. Ну, да это уж моя вина.

– Мне коней жалко… Добрые были кони. Теперь за них Еши три шкуры сдерет.

– И не пикнет. Ты не бойся. Я уже обо всем договорился. А чуть что – скажи мне…

– Большое спасибо.

– Не стоит… Судьба нас крепко связала. Несчастье для одного – несчастье для другого. Пойдем к Еши, совет держать будем.

– К Еши я не пойду, – покачал головой Дамба. – И ничего делать вместе с вами не буду.

Доржитаров улыбнулся своей широкой улыбкой.

– Я понимаю тебя, Дамба. То, что мы делаем, – опасное дело. Но работать нужно.

– Вы работайте, я не буду… Никуда не пойду, – упрямо повторил Дамба.

– Пойдешь. Придется идти.

– Хватит с меня.

Доржитаров снова улыбнулся.

– Не хочешь, значит. Ну, ну… Дело твое. Но подумай о будущем. Просидишь в юрте неделю, две. А дальше? Кто-нибудь возьмет и донесет большевикам, чем ты занимался в городе. Я этого не скажу. А Цыдып, а Еши? Их молчать не заставишь. Попадешь в тюрьму, вернешься домой калекой, а тут Еши за лошадей плату станет требовать. Я тогда, пожалуй, заступаться не стану. Я тебя не запугиваю, но сам подумай… Образумишься – приходи к Еши. В полдень будем тебя ждать. – Доржитаров поднялся и вышел.

Дамба смотрел ему вслед. В его взгляде были и растерянность, и боль, и страх. Он набивал трубку махоркой, крошки табака сыпались на пол. Прикурив, жадно глотнул горький махорочный дым, закашлялся. Он знал: идти к Еши придется.

В доме абагая, кроме Цыдыпа и Доржитарова, было еще несколько человек. Они сидели вокруг низенького столика, пили густой горячий чай. Дамба остановился у порога, поздоровался. Гости Еши едва ответили на его приветствие, а сам хозяин лишь скосил на него узкие злые глаза.

Доржитаров встал с войлока, взял Дамбу за руку.

– Ты хороший человек, Дамба. Я знал, что ты придешь. Садись рядом со мной.

Дамба сел. Он пил чай вместе со всеми и слушал разговор.

– Умная лошадь и по камням пройдет, глупая – и на равнине споткнется, – говорил Доржитаров. – Осторожность еще никому не вредила… Вы должны одобрять и поддерживать Советы. И не только на словах… Придется даже принести в жертву Советской власти часть скота. Большевики словам не поверят…

– Кукиш им с маслом… Я не дам даже двухмесячного баранчика! – запротестовал Еши. – Мои стада и так поубавились за эти годы. Скоро стану не богаче Дамбы.

– Сначала нужно послушать, абагай, а потом говорить. Недавно был съезд в Верхнеудинске. Русские мужики и бурятские пастухи постановили реквизировать, а попросту говоря, отобрать у богатых излишки хлеба. Советчики доберутся и до скота. Так уж лучше сегодня отдать самому то, что завтра у тебя отберут силой.

– Ох-хо! Не жалеют нас боги, не видят наших несчастий, – бубнил Еши. – Опять убавятся мои стада и отары. Ох-хо-хо…

– Что поделаешь, – пожал плечами Доржитаров, – мне кажется, все-таки лучше дать остричь ногти, чем ждать, когда отрежут руки. Выбирать не приходится. – Вдруг он полоснул собеседников лезвием узких глаз, резко бросил: – Однако осторожность зайца и осторожность охотника неодинаковы. Вы обещали создать дружины. Где они? Кто пойдет воевать, когда пробьет решающий час?

– А где оружие? – скромно спросил Еши. – Вы, кажется, тоже что-то обещали нам?

Доржитаров ответил абагаю спокойно, хотя ему и не понравилась ехидная скромность Еши:

– Оружие будет. Я слов на ветер не бросаю. А вы создайте отряды. По первому сигналу ваши люди должны сесть на коней. Не пренебрегайте и семейскими. У них тоже есть люди, недовольные Советской властью. Они нам помогут. Абагай, ты, кажется, хорошо знаком с купцом Федотом Андронычем?

– Федот Андроныч – мой друг, – важно сказал Еши.

– Это хорошо… Сколько голов скота дать Совету, решайте сами. Но не жадничайте…

В тот же день Доржитаров послал Дамбу, Еши и Цыдыпа к пастуху Дугару Нимаеву сказать, что богатые скотоводы рады помочь новой власти.

От улуса тронулись прямиком через степь. Дамба придерживал свою лошадь. Он хотел ехать рядом со спутниками. За улусом степь была ровная, дальше поднялись невысокие сопки. На крутых взлобках, прогретых солнцем, зеленела щетина травы, покачивались колокольчики отцветающего ургуя.

Дамба склонился с седла, сорвал цветок, поднес к сухим, запекшимся губам. Цветок весны, цветок радости, живая песня мужества. У неба ясного взял ты краски для своих лепестков, у гибких верб – серебристый пушок, а где взял, ургуй, свою гордую стойкость? Нежный, прозрачный, хрупкий и беззащитный на вид, ты встаешь над землей в студеную пору весны. В низинах еще лежат проволглые снега, а ты уже голубеешь на склонах. Ночами мороз покрывает лужицы корочкой льда, а ты, ургуй, цветешь. Нет-нет и завьет над сопками белые кудри вьюга, а ты ургуй, отряхнув с лепестков снежинки, тянешься к солнцу. Где берешь свою стойкость, гордую стойкость, ургуй? Не земля ли дает ее вместе с первым своим теплом, вместе с первыми соками?

Лошади бежали неторопливой рысью. Из-под копыт взвивалась легкая пыль и оседала на зеленой траве. Цыдып помахивал плетью, смеялся:

– Дамба теперь большой человек. Богатый человек Дамба. Если бы ты, Еши-абагай, потерял таких коней, ты бы с печали стал на целый пуд легче. Дамбе-богачу все нипочем. Что коней потерять, что пуговицу от штанов – ему все равно. Беда богатый человек Дамба!

Шея у Еши вздувалась, багровела, он сердито фыркал, оглядываясь на Дамбу.

А Дамба молчал, и горечь копилась в его сердце. Это – его друзья? Где голова у тебя, Дамба? Где у тебя сила и смелость? Или ты стал подобен беззубой шабаганце? Будь ты мужчина, Дамба, ты бы всыпал им так, чтобы недели две сесть не могли. Всыпь, Дамба, и скачи дальше отсюда. Скачи, пока не упадет конь… Но семья, что будет с семьей, кто станет кормить детишек? Молчи, Дамба, стисни зубы и молчи.

Дугар не обрадовался гостям. С Дамбой поздоровался сухо, отчужденно. Точно и не было между ними дружбы, точно и не курили они никогда из одной трубки.

Еши, увидев Норжиму, приосанился, подтянул спустившийся кушак, сладенько заулыбался. Девушка отвернулась и вышла на улицу.

– Разговор большой у нас есть, без чая горло пересохнет, – намекнул Еши.

– Норжима сварит. – Дугар вышел во двор, велел Норжиме поставить чай.

Из степи донеслась песня. Послышался стук копыт, а потом и голос Базара:

– Ого! У нас, кажется, гости, сестренка!

Девушка что-то негромко ответила и засмеялась.

– Ну, я их живо выпровожу! – сказал Базар.

Дамба почувствовал неловкость. С сыном Дугара лучше бы не встречаться. Но Базар уже вошел в юрту. Увидел Дамбу, тихо присвистнул. Еши между тем говорил:

– Я к тебе жаловаться приехал, Дугар. Ты теперь Советская власть, почему допускаешь, чтобы коней воровали?

– Когда украли?

– Позавчера.

– Вчера у Очира тоже увели… – вздохнул Дугар.

– Слава богу, хоть не у меня одного воруют, – обрадовался Еши.

– Караулить надо, – посоветовал Дугар.

– Кто раньше караулил? Никто. Что же я, по-твоему, должен всю ночь сидеть на пастбище с ружьем? Вы власть, вот и ловите воров.

– Совет тоже не будет сидеть около твоих коней. Потом, почему ты приехал ко мне? Цыдып тоже член Совета, пусть он разбирается.

– Я сам знаю, с кем мне разговаривать. Ну, где твоя Норжима? Чайку хочется. – Еши вдруг многозначительно подмигнул Дугару и кивнул головой Цыдыпу. Тот вышел и принес бутылку самогона.

– Это ты зря. Пить я не стану, – нахмурился Дугар.

– Почему отказываешься? Не понимаю… Мы с тобой как-то уже выпивали, и ничего, все хорошо было.

– Ты что, хочешь купить отца за бутылку дрянной самогонки? – спросил Базар. – Ты зачем сюда приперся? Если по делу – говори, а если без дела – катись своей дорогой.

– Какой неучтивый, ай-яй-яй, – Еши укоризненно покачал головой.

– Не лезь к старшим, – сказал Дугар сыну и снова повернулся к Еши. – А вино уберите, чужого мы не пьем. Тогда я выпил потому, что вы прощенья просили. Сейчас другое дело. Сейчас не мировую устраиваем.

– Ты, Дугар, гордый стал. Это ни к чему. Я тоже люблю Советскую власть. Все мы ее любим. Не веришь? Богатые люди улуса дадут ей молодых бурунов,[12]12
  Бурун – телок (бурят.).


[Закрыть] жирных баранов. Мы не бедняки: кричим мало – делаем много. Забирайте завтра скот.

– А ты хитрый, – скупо улыбнулся Дугар, – скот у вас мы и так взяли бы. Но раз отдаете – хорошо.

Дамба за все время не проронил ни слова. Чувство отчужденности стало еще острее. Он завидовал Дугару. Хорошо ему, он может теперь говорить с Еши, как равный с равным, он может и спорить, не соглашаться с этим жирным тарбаганом.

Первыми из юрты вышли Еши и Цыдып. Дамба немного задержался, тихо сказал:

– Не верь им. Не любят они тебя… Все врут…

– А тебя любят? – так же тихо спросил Дугар. – Никого они не любят. Ты приезжай ко мне, поговорим.

– Ладно, ладно, – торопливо согласился Дамба, радуясь, что Дугар не держит зла в своем сердце.

* * *

– Кто же это ворует лошадей? – вслух подумал Дугар, когда гости уехали.

– Проверить нужно, – сказал Базар. – Кое-кто поговаривает, что раньше, дескать, плохая власть была – не воровали, теперь хорошая – воруют.

– Воровали и раньше, – возразил Дугар. – Но в последнее время что-то уж очень часто стали пропадать лошади, почти каждый день.

– Я стану караулить, дознаюсь, кто варначит.

Базар тут же вычистил ружье, зарядил полтора десятка патронов. А после ужина оседлал лошадь и выехал в степь.

2

С наступлением весны Васька Баргут переселился на заимку. Он пахал землю, доглядывал за яловыми коровами. Савостьян раза два в неделю привозил ему харчи, проверял работу и сразу же возвращался в деревню. Он близ дома сеял пшеницу, а Васька на заимке раздирал залежь под овес и гречиху. Земля была сухой, черствой. Стоило ослабить на сохе руки, и она вылетала из борозды. Руки у Васьки огрубели, кожа на ладонях стала толстой, негнущейся. Работу его Савостьян одобрял. Приезжая на заимку, он ходил по пашне, щупая землю руками, растирал комья потрескавшимися ладонями и возвращался в зимовье неторопливо, вразвалочку. Лицо, изъеденное оспой, светилось довольством.

Теперь он редко и уж без прежней горечи вспоминал своего непутевого сына, сам работал с остервенением и от других требовал того же. К Ваське стал относиться ласковее, и если бранил когда, то грубовато-дружески, как младшего товарища. И все чаще с сожалением говорил:

– Эх, Васька, и почему ты не мой сын?

Впервые за многие годы к пасхе он купил Баргуту сапоги из толстой кожи, с железными подковками, суконные штаны и белую чесучевую рубашку. Принес в зимовье, заставил тут же переодеться и, с усмешкой оглядев со всех сторон, сказал:

– А ты бравый парень, Васька! Девки за тобой табуном бегать будут. Чудно как-то, крови у тебя басурманской, наверно, немало, а приглядишься – парень что надо.

Васька был рад новой одежде, но Савостьяну и вида не показал. Снял с себя все, облачился в старое.

– Не хочешь носить? – спросил Савостьян.

– Идти мне некуда. Я лучше съезжу в лес за дровами.

– Дурак! Кто в праздники работает? Иди походи по улицам. Девки и ребята на качелях качаются. Можешь и погулять немного. На вот тебе червонец.

Но Баргут заседлал жеребчика и поехал в степь. Там стреножил его, поднялся на высокий холм, расстелил на траве зипун и лег. Вдали паслись бурятские табуны, спускались к реке отары овец. На сопке неподвижно, четко вырисовываясь на фоне неба, стоял всадник в остроконечной шапке.

Прищурив черные глаза, Васька всматривался в табуны лошадей и задумчиво грыз сухой стебелек горькой полыни. Буряты, отлупившие его, все еще не наказаны. Все еще нет… И с Павлом Сидоровичем неладно получилось. Опять повторять то же самое что-то не тянет. Не железная хватка рук старого учителя пугает. Есть в нем еще какая-то сила. Другой бы сразу поволок Ваську в тюрьму либо забил на месте до смерти. А он, видишь, отпустил и никому и словом не обмолвился. Не испугался, стало быть. На улице встретит – здоровается, разговор завести норовит. Может, набрехал все Савостьян, за добро свое испугался и науськал его на учителя. Это он мог сделать, рябой дьявол. Корысть у него на первом месте. С учителем – ладно, развиднеется еще. А вот бурятам спуску давать нельзя. Заробили – получайте…

В тот день Баргут обдумал до тонкости план своей мести. И как только перебрался на заимку, не мешкая, приступил к делу. Ночью выезжал в степь. Бурятские табуны не охраняются. Верховые лошади нередко паслись стреноженными, поймать и увести их не составляло большого труда.

Украденных лошадей Баргут на день закрывал в сарай заимки, а вечером уводил в другой край степи и отпускал в чужие табуны. Он знал, что это вызовет среди улусников споры и даже драки. Вот и пусть лупцуют друг друга.

Баргут дал себе слово разорить улус. Он торопился. Работа на заимке скоро кончится, придется переехать обратно в село, а оттуда набега не сделаешь. Савостьян строго запретил заниматься тем, к чему сам приучил Ваську.

– Нам с тобой и так грехов не замолить, – говорил он, вздыхая.

В тот вечер Баргут спать лег рано. Часа за полтора до рассвета он поднялся и, взвалив на спину седло с потником, вышел из зимовья. Было холодно, темно. За буграми позванивал шаркунцами жеребчик. Васька нашел его, заседлал, проезжая мимо зимовья, бросил на крыльцо шаркунцы и поскакал к улусу. Жеребчик бежал торопливой рысью, то и дело сбиваясь на галоп. Васька натягивал поводья и колотил его пятками по бокам. До улуса оставалось около версты. Баргут перевел лошадь на шаг и прислушался. Посвистывали ночные птицы, ухала где-то сова, и все, больше ни звука. Вдруг жеребчик вскинул голову и заржал. Баргут дернул рукой повод, ударил жеребчика рукояткой плети. Он заплясал на месте, захрапел. Из темноты донеслось ответное ржание. Баргут проехал еще немного и увидел смутные очертания юрт и немного в стороне – четырех лошадей. Баргут спешился, подошел к ним, выбрал самую высокую лошадь, накинул ей на шею недоуздок.

Вдруг залаяла собака, ей откликнулась другая, и со всех концов улуса понеслось разноголосое, злое гавканье. Почти в то же время застучали по земле копыта. Васька прислушался. Кто-то быстро скакал то ли сюда, то ли по улусу. Нет, сюда. Кого это черти несут? Баргут вскочил на жеребчика. Стук копыт был почти рядом.

– Эгей, кто там?

Васька не ответил. Склонился к гриве и дернул повод, жеребчик шагом пошел прочь от улуса. Баргут надеялся, что в темноте его не заметят. Хитрость не удалась. Сзади кто-то скакал, нагоняя. Баргут выпрямился, ударил жеребчика. В ушах засвистел ветер.

– Стой!

Трах – и пуля с визгом пронеслась над головой Васьки.

– Стой, убивать буду!

Но Васька нахлестывал своего жеребчика по обоим бокам, и тот летел, едва касаясь копытами земли.

Опять выстрел, и опять взвизгнула пуля где-то над головой. Преследователь не отставал. А жеребчик стал сдавать. Сколько ни бил его Васька плетью, он бежал все медленнее и медленнее. Преследователь приближался. Ваське стало страшно. Конец! Еще немного – и пуля настигнет его. Может быть, вот сейчас, в эту секунду, тот готовится спустить курок. По спине пробежали мурашки. Васька повесил поводья на луку седла, закрыл глаза. Скакал так минуты две. Выстрела не было. Он оглянулся, увидел темнеющие в стороне, у реки, кусты тальника и повернул лошадь к ним. С ходу он врезался в кустарник, ветки больно хлестали по лицу, царапали. Но дальше открылась узенькая прогалина, жеребчик выскочил на нее. Васька снова оглянулся. Преследователя за кустами не было видно. Резко дернул повод, круто повернул лошадь и по узенькой, еле приметной тропинке поскакал обратно к улусу. Вскоре остановил жеребчика, прислушался. Тихо. Только речка шумит на перекатах. Преследователь, должно, поскакал в сторону деревни. «Дуй, дурак, сколь есть мочи, авось догонишь», – усмехнулся Баргут. Он решил никуда не двигаться, стоять на месте и слушать. При первых тревожных звуках можно улизнуть.

Начинался рассвет, подул ветерок, и ветви тальника тихо зашептались. Над рекой, рассекая крыльями воздух, пронеслась стая чирков. Баргут окончательно успокоился. Подтянул подпруги, тронул лошадь, но тут же остановился: явственно послышался треск ломаемых ветвей. Видно, возвращается его преследователь. Что такое? Он не один. Разговаривают. «Но ничего, все равно в дураках останетесь, – успокоил себя Баргут. – Проеду еще немного к улусу, переправлюсь через реку, тогда не найдете». Раздумывая так, Баргут стал пробираться сквозь заросли тальника. Что за наваждение? Впереди тоже слышен голос. Капкан! Через реку нельзя переправиться – увидят, в степь податься – настигнут. Баргут поехал к берегу реки. Здесь она делала крутой поворот, и в колене образовалась тихая заводь. С берега нависли косматые ветви тальника.

Голоса приближались. Можно было уже разобрать отдельные слова. Васька соскочил с лошади, привязал повод к седлу и ударил ее рукой по крупу. А сам уцепился за ветви куста и скользнул ногами в заводь. Вода у берега не достигала груди. Васька присел. Теперь все его тело было под водой, лишь голова, как пень, торчала над мелкой рябью заводи. Он пригнул несколько веток и укрылся под ними.

– Вот он! – закричали на берегу.

– Где?.. Это только лошадь. Держите ее!

Хлопнул бич, гулко застучали копыта, затрещали кусты, и все стихло.

«Черта с два поймаете! – подумал Васька. – Жеребчик к себе на полверсты не подпустит».

Опять затрещали кусты.

– Ну что? – спросил хриплый голос.

– Удрал!

– Разини! Вам только хромых коров ловить. Давайте искать. Вор где-то тут. Убежать он не мог, забрался куда-нибудь в кусты и сидит.

У Васьки стучали зубы, руки, сжимавшие ветки, одеревенели. А на берегу все еще переговаривались. Голоса то удалялись, то приближались. Уж совсем рассвело, всходило солнце. «Ежели и не найдут, сам подохну, окоченею», – с тоской подумал Васька. С восходом солнца громко защебетали птицы, на другом берегу закуковала кукушка. Васька, как в детстве, про себя спросил: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?»

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

– Как сквозь землю провалился, – над Васькой переговаривались двое.

– Теперь не найдем, убежал.

А кукушка все отсчитывала Ваське года:

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…»

– Ну, пойдем. Все кусты обшарили, нигде нет. – К двум голосам на берегу присоединился третий.

– Пошли.

Васька сидел еще долго, боялся, не оставили ли преследователи караульных. Весь закоченел. Кое-как на четвереньках выполз на берег, оставляя позади ручьи воды. Пошел, хватаясь руками за ветки тальника. Первый десяток шагов сделал с великим трудом. Ноги стали чугунными, не слушались, не сгибались в коленях. Но с каждым шагом идти становилось легче, и скоро Васька уже побежал, хлопая мокрыми полами зипуна.

На заимке он снял с себя все, выжал, повесил на солнце сушить, а сам лег в постель. Он пролежал бы так целый день, но к вечеру должен был приехать Савостьян, и Ваське волей-неволей пришлось запрягать лошадь в соху. Ежась от холода, он натянул мокрую одежду и пошел ловить смирную, ленивую Гнедуху. Рядом с ней стоял жеребчик и щипал траву. Васька расседлал его и отпустил на волю.

Нужно было докончить клин за Сорочьей горкой. Савостьян хотел привезти семена и засеять его собственноручно. Эту работу он еще не доверял Баргуту.

Солнце уже поднялось высоко, когда Гнедуха потянула соху. От земли поднимался легкий пар и тут же таял. Васька всей грудью навалился на соху, но земля, видимо, стала еще тверже, соха то и дело вырывалась из борозды, приходилось останавливать кобылу и тянуть соху назад.

Работа продвигалась медленно. К полудню Васька не вспахал и трети клина, а устал так, что, поставив вариться обед, прилег и тут же заснул. Пробудился, испуганно вскочил: ему показалось, что он спал слишком долго. Но огонь все так же ярко горел, и чай еще не успел закипеть.

После обеда работать стало еще труднее. Пот струился по лицу, но Васька часто зябко вздрагивал, в руках чувствовал незнакомую слабость.

Гнедуха, помахивая хвостом, сама доходила до конца борозды, поворачивала и тянула соху дальше. Ваське стало казаться, что не он запряг Гнедуху в соху, а она прицепила его к ней и таскает по полю. И будет таскать до тех пор, пока он в изнеможении не свалится на землю. С полным безразличием ко всему на свете брел он за сохой, механически забрасывая ее на поворотах, оттягивая назад, когда сошник начинал скользить по траве. И очень удивился, когда Гнедуха остановилась. Словно очнувшись от забытья, он огляделся: клин был допахан. На дороге, у заимки, клубилась пыль, это, наверно, приближался Савостьян. Опустив соху на землю, Васька тронул вожжи, и Гнедуха покорно пошла к зимовью.

Савостьян сразу заметил, что с Баргутом творится что-то неладное.

– Что с тобой, паря? – с тревогой спросил он.

– Ничего, – помогая распрягать хозяину лошадь, проговорил Васька. – Намаялся, наверно, земля крепче кирпича.

– Сухмень стоит, что же она не будет крепкой. Может, бог даст, помочит. Вроде тучки наплывают. А глаза, паря, у тебя нехорошие, пустые какие-то и блестят. Лицо к тому же зеленое стало. Ты поди вздремни до ужина. Я буду ночевать тут. А завтра пораньше примемся за посев. Хорошо бы под дожди угадать. Вот уж поперли бы овсы-то. Иди вздремни. Говорят, на солнцесяде нельзя спать: комуха[13]13
  Комуха – лихорадка.


[Закрыть] может привязаться. Но за один раз ничего не сделается. Ступай.

Васька лег на нары, не раздеваясь, и забылся.

Савостьян нарезал сала, поставил сковородку на огонь. Сало зашипело, на сковородке запрыгали брызги. Ноздри у Савостьяна раздулись. Разрезая луковицу, он восхищенно сказал:

– Какой скусный дух. Скажи на милость, такое же сало, а дома не так пахнет.

Подбросив в огонь сухое полено, он пошел в зимовье и стал трясти Баргута за плечо. Тот мычал, ворочался, но не просыпался.

– Эко разобрало тебя! Да вставай же, вставай.

Васька с усилием поднял голову, мутными глазами уставился на хозяина.

– Ужинать вставай. И здоров же ты спать.

– Ужинать? Я не хочу ужинать.

– Что с тобой приключилось? Я сала сколько нажарил, не выбрасывать же его. Ну-ка, – Савостьян положил на лоб Васьки свою руку. – А и верно, жар у тебя. Ишь, от головы так и пышет. Вот беда-то.

Ночью Баргуту стало хуже. Он рвал на себе рубашку, кричал:

– Двери откройте! Дыму-то напустили. Откройте! Ой-ой, догоняют. А ты в морду хочешь?! – Потом начинал что-то бормотать непонятное, затихал на некоторое время, вдруг ни с того ни с сего вскакивал на колени, обводил избу широко раскрытыми, безумными глазами и хрипло начинал петь песни.

Савостьяну стало жутко. Не дожидаясь утра, он запряг лошадь, положил Ваську на телегу и, привязав его чембуром к телеге, чтобы, упаси бог, не вскочил дорогой и не убежал, поехал домой.

Баба Савостьяна испугалась внезапного и столь позднего возвращения мужа, но быстро пришла в себя. Она встала на пороге, не пуская Савостьяна с Васькой на руках в избу.

– Он, можа, сдурел, а ты его сюда несешь. Да он нас ночью всех позарежет. Он и в своем уме был такой…

Савостьян матерно выругался, но слова бабы все-таки принял во внимание – положил Баргута в зимовье, с сопением стянул с него ичиги, бросил их в угол, вытер ладони о свои штаны.

– Сгорит парень, вон как пылает, – вздохнул он. – А ты что стоишь? – накинулся он на жену. – Давай воды холодной, рушник. Да живей ты ходи, боже ж мой, в кого ты такая неповоротливая? В колодец сбегай, а то припрешь из кадушки…

Когда жена принесла мокрое полотенце, Савостьян положил его Баргуту на лоб.

– Иди к Мельничихе, пусть поглядит парня…

Мельничиха, растрепанная, как всегда, неумытая, с заспанными глазами, прибежала, опередив Савостьяниху.