Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Кто он?

– Не знаю.

– Врешь!

– Честное слово. Никто не знает. Знал командир, но вы его…

– В штаб их, товарищи, – приказал Жердев красногвардейцам. – А этих унесите, в комнате наведите порядок.

Жердев повернулся к Любке, увидел кровь на ее руке, подозвал к себе, сам промыл и перевязал ей рану.

– Ничего, девушка, рана пустяковая.

Красногвардейцы вынесли трупы, собрали побитую посуду, вытерли с пола пятна крови.

– До свидания, Люба, мы уходим, – сказал Артем.

– Я боюсь здесь оставаться, не бросайте меня одну… – Любка прижалась к Артему, вздрагивая всем телом. – Они убьют меня…

Любку услышал Жердев.

– В самом деле, одной тебе будет жутковато, – сказал он в раздумье. – Придется кого-то здесь оставить. Семенов!..

– Нет-нет, не надо мне Семенова! Пусть остается Артем.

– Хорошо, пусть останется он.

Жердев передал Артему «лимонку» и вслед за красногвардейцами вышел, крикнув уже со двора:

– Дверь-то заложите!

В комнате стало тихо, пусто. Пол был затоптан, кое-где валялись осколки бутылок и тарелок. В разбитое окно врывался ветер, раздувал легкие занавески. Пламя в лампе колебалось, чадило. Любка ходила по избе молча, нянча перевязанную руку. Артем чувствовал себя виноватым перед Любкой. Не будь ее, опять бы многим хорошим ребятам пришлось распрощаться с жизнью. Подлые негодяи!..

– Больно, Любка?

– Нет, не очень…

– Дай я взгляну, что они с тобой сделали.

Он взял ее за руку, осторожно размотал тряпку. Пуля большого вреда не причинила, сорвала кожу повыше локтя. Но стреляли в упор, кожа была обожжена, в нее впились черные крапинки пороха. Артем сорвал листок герани.

– Заживет. Эти листочки хорошо помогают.

– Теперь, конечно, заживет. – Любка посмотрела ему в глаза и впервые за вечер улыбнулась, и Артем тоже улыбнулся.

– Давай приберем в избе, – предложил он. – В такой грязище и сидеть тошно. Тебе не холодно? Окно закроем, может?

– Не нужно, – отозвалась Любка.

Она намочила веник и стала подметать в комнате. Приблизившись к кровати, вдруг отпрянула, лицо ее перекосилось от страха. Ничего не говоря, показала под кровать пальцем. Артем нагнулся и тоже попятился. Под кроватью были видны чьи-то ноги в грязных сапогах. Он схватил винтовку и щелкнул затвором.

– А ну, вылазь!

Под кроватью кто-то завозился. Показалась голова с русым всклокоченным чубом. Человек на четвереньках выполз, поднялся на ноги.

– Брось свой дробовик, Артемка, а то я со страху помру.

– Федька! Ты как попал сюда? – опуская винтовку, удивленно воскликнул Артемка.

– Не в том штука, как попал, а в том, как уцелел. Ловко втюрился, черт возьми! Хорошо, что сдогодался под кровать нырнуть. Могли ухайдакать ни за грош. И хорошо, что тебя тут оставили. Шибко мне неохота с вашим Жердевым свидеться.

– Не отпускай его, Артем, – исподлобья глядя на Федьку, сказала Любка. – Он больше всех тут хлопотал.

– А ты помалкивай, стерва, я до тебя еще доберусь! – вскипел Федька. – Не твое, потаскуха, дело! Я тебе…

– Кончай такие разговорчики, Федька. Тронешь пальцем Любку – лихо тебе будет.

– Быстро вы спелись, – ядовито усмехнулся Федька. Но, увидев, что Артему это совсем не нравится, со смирением сказал: – Я, Артем, давно думал отшатнуться от анархии. Ты верно тогда говорил, что люди нечистые. Я, дурак, не послухал тебя… Сейчас, ежели ты не отпустишь, меня могут поставить к стенке, им что – нашей крови не жалко, и разбираться они не станут. А ведь я уже домой собрался. Жениться хочу. Проси отпуску, на моей свадьбе погулять.

– Ты мне зубы не заговаривай! Вместе с этими гадами наших ребят стрелять собирался. А ну, давай сюда твой наган!

– Очнись, Артемша. Ты на кого кричишь?

– Замолчи!.. Я могу и в зубы тебе дать сейчас. Давай сюда наган!

Федька отстегнул кобуру, бросил на кровать.

– Быстро ты в большевистскую веру перекрестился. Друг тоже называется…

– Друг, говоришь… А если ты завтра в меня с этого самого нагана пулю всадишь? Пусть не в меня, пусть в другого. А за что? Сволочь ты распоследняя, вот ты кто, Федька!

Федька стоял насупившись, смотрел на свои сапоги.

– Что молчишь, уши заложило? – спрашивал Артем.

– Я тебе сказал: бросаю анархию, не нужна она мне… Стрелять в ваших я бы все равно не стал. Зря ты набросился на меня.

– Ничего не зря, знаю я тебя, субчика! – сказала Любка.

– Не зуди, сука!.. Не выводи меня из терпения. Не могу я слушать, когда ты лезешь учить, потаскуха продажная! – озлобился Федька.

– Еще раз говорю тебе: Любку не трогай…

– Я продажная, да? – Любка подлетела к Федьке. – А ты, думаешь, лучше меня! Ты за рублишко кого хочешь продашь…

– Отвяжись!.. Отгони ее, Артем. Доведет до греха. Артем, ить мы с тобой тут жить зачинали, неужели же ты…

– Ладно, уходи отсюда… Но помни, Федька, спутаешься еще раз с такими же гадами, я тебя жалеть не стану. Вот тебе мое слово.

– Не надо было его отпускать, – сказала Любка, когда Федька ушел. – Он нахальнее всех тут был.

– Свой парень, Люба… Может, очухается, не полезет больше…

– Попади ты к нему – он тебе покажет, какой он свой. Все они один другого подлее.

– Я, Люба, по правде сказать, и сам виноватый, что он с ними схлестнулся. К своим надо было тянуть… Не смог… А ты, Любаха, с чего к ним прибилась?

– Стыдно про это рассказывать, Артем, – глухо сказала Любка. – Но тебе я расскажу все до капельки… Отец на войне потерялся, мама померла, стала жить я у старшего брата. Семья большая, ничего не хватает. Невестка, жена его, поедом меня ела. Как ни старайся – не угодишь. День и ночь пилила. Ну, ушла я от них. Подружка моя пристроила меня в прислуги к Кобылину. Сперва жилось ничего. А потом – купец давай подъезжать ко мне. То брошку, то сережки, то ситчику на платье подарит… Что я могла поделать? Поревела и смирилась. Баба его вскоре проведала про наши дела, оттрепала меня за косы и выставила за дверь… Спать негде, есть нечего. А на дворе осень… – Любка всхлипнула. – В это время и подвернулся Савка. Уж лучше бы мне с голоду помереть, хотя кому же охота умирать прежде времени… Так и жила, пока тебя не встретила…

Любка замолчала. Артем взял ее за плечи и тихонько притянул к себе. Любка вздрогнула, прижалась к нему и затаила дыхание. Посидели молча, словно в ожидании чего-то.

Лицо Любки было задумчиво, спокойно. На улице брезжил синий рассвет. Неуверенно, через силу она спросила:

– Смогу я, Артем, жить по-людски, руками себе на хлеб зарабатывать?

Артем ответил не сразу. Он смотрел в окно на бледное небо, усеянное легкими хлопьями облаков, на заросший лебедой и дурманом двор. Под окном была разбита маленькая клумба. За цветами давно не ухаживали, их почти задавила лебеда. Ночью сапоги красногвардейцев вытоптали, изломали, вбили в землю стебли лебеды, но цветы на клумбе как-то уцелели и сейчас сгибались под тяжестью обильно выпавшей росы. Уцелела, осталась нетронутой и лебеда в углу, под забором. Отсюда она опять поползет на клумбу.

– Тяжело тебе, Люба, знаю. Чем смогу – помогу…

Мог ли думать Артем, что это утро – последнее мирное утро, за ним бешено понесутся дни и ночи, озаренные вспышками залпов, пламенем пожаров…

6

В кабинете Серова было накурено, дым рыхлым войлоком висел над головой, свет лампы едва пробивался к дальним углам, лица людей от этого казались мрачными, с темными тенями под глазами.

– Итак, что нам известно? – спросил Серов, обращаясь к Жердеву.

– Почти ничего. Мы не знаем, поддержит их часть Березовского гарнизона или весь он переметнется… Неизвестно, сколько людей у них здесь, в городе, как они вооружены.

– Кто тот, убитый?

– В том-то и штука – ни одной бумажки в кармане. Из арестованных никто его не знает. И надо же, навернулся, сволочь, на пулю!

– Давайте начнем с того, что нам известно, – Серов распахнул форточку, и в кабинет потекла предутренняя свежесть. – Митинг они отменить уже не смогут.

– А если запретить? – спросил Игнат Трофимович.

– Зачем? Мы просто загоним нарыв внутрь.

– И кривотолки будут, – добавил Сентарецкий. – Вот-де ваши Советы, рот затыкают.

– Не дело говоришь, Тимофей Михайлович, – возразил Игнат Трофимович. – Разрешить митинг – значит, придется идти на него нашим товарищам. Не пойти, опять кривотолки: испугались, мол.

Жердев слушал, нервно подергивая ремень портупеи, ждал, что скажет Серов, но Василий Матвеевич сидел молча, плечи его сутулились больше обычного, словно ответственность обрела вдруг вес и навалилась на него всей тяжестью. По привычке он покусывал ус, переводил внимательный взгляд с одного на другого.

– Можно мне, Василий Матвеевич? – спросил Жердев и, зная за собой слабость вспыхивать порохом, заговорил медленно, с расстановкой: – Митинг, конечно, пусть проводят. А мы выставим пулеметы, окружим, арестуем головку заговора.

– А как ты узнаешь, кто головка, кто нет? – сказал Сентарецкий. – Вот что я предлагаю. Пусть они проводят митинг, и поскольку там, надо думать, речь пойдет в первую очередь о продовольствии, разрешить мне от имени Совета выступить с разъяснением.

– Что ты им разъяснишь? – спросил Серов. – Подставлять свою голову глупо.

– Хороши же мы будем, если не пойдем.

– Хороши мы будем, Тимофей Михайлович, если сумеем без потерь, без кровопролития обезвредить заговорщиков. А доказывать им, что мы храбры – для чего? У меня есть такое соображение… На митинг, для охраны порядка направим Жердева и человек двадцать красногвардейцев. Остальных красногвардейцев стянуть у Совета. Березовский гарнизон… Не думаю, что солдаты пойдут против Советской власти, и все же надо обезопасить себя и с этой стороны. Сможем мы выставить заслон на дороге в гарнизон?

– Сможем. У нас еще есть отряд интернационалистов, – ответил Жердев.

– Да, интернационалисты… Отряд придется разделить. Часть – в заслон, часть – на охрану телеграфа. Давайте, товарищи, обсудим…

Разошлись на рассвете. От бессонной ночи у Жердева болела голова, познабливало. Шагая в штаб, он зябко кутался в шинель. Отдав необходимые распоряжения, попросил дежурного вскипятить на плите чаю. Плита была в маленькой боковой комнатушке, там Жердев нередко отдыхал на топчане, застланном газетами. В комнатушке его нашел Артем.

– Разрешите идти домой? – спросил он.

– Как с той девахой? Порядок?

– Порядок, товарищ Жердев.

– Давай чай пить. – Жердев подвинул кружку, наклонил медный, на полведра чайник. Из носика побежала дымящаяся струйка. – Домой сегодня не пойдешь. При мне будешь.

Пошарив в столешнице, Жердев достал кусок черствого хлеба, луковицу, соль, завернутую в бумажку.

– Наваливайся… Ты, помнится, говорил, что охотой занимался.

– Какая там охота, товарищ Жердев, сшибал по мелочи. Некогда было.

– Эх, вырваться бы когда-нибудь в тайгу! – От чая у Жердева прояснило в голове, прошел озноб. – Я ведь старый таежник. С Урала я, а леса у нас тоже богатые. Но и мне потешить душу охотой удавалось редко. Занимался охотой да на другую дичь. Я ведь из «лесных братьев». Не слышал? Были такие соловьи-разбойники. Грабили, запугивали сволочь всякую. Это уж на каторге я немного образовался, понял, что жизнь, шаря на большой дороге, не переделаешь.

Перед тяжелым или опасным делом Жердев почему-то всегда становился мягким, разговорчивым, и говорил всегда о чем-нибудь постороннем. Ему приятно было сейчас видеть удивление на лице Артема. Эх, парень, парень, удивляться тут нечему, не будь вокруг столько нечисти, и он, Жердев, не твердел бы от ожесточения.

…День был обычный. Как вчера и позавчера, как и много дней назад, открывались лавки, магазины, шли на базар торговки, домохозяйки.

Красногвардейцы с винтовками, закинутыми за плечи, перепоясанные патронташами, молчаливые и серьезные, неровным строем шли по улице. Дул легкий низовой ветерок, смахивая с тротуаров мусор, взвихривая песчаную пыль.

На красногвардейцев никто не обращал внимания – привыкли.

На Соборной площади, у школы, собралось уже немало разного люда. Мужики, казаки, купцы стояли группами, разговаривали.

Красногвардейцы выстроились вдоль стены, поставили винтовки «к ноге». Толпа была настроена мирно. Над красногвардейцами добродушно подшучивали. Все, кажется, были безоружны. Несколько молодых бабенок стояли недалеко от красногвардейцев. Они перекидывались крепкими шуточками с парнями.

Народу становилось все больше, толпа уплотнялась, придвигалась ближе к стенам домов. Там, над головами людей, поднялись и опустились оглобли. Артем догадался: прикатили телегу. На нее поднялся человек в старом аккуратном полувоенном костюме. Жердев выпрямился, впился глазами в оратора, красногвардейцы подтянулись, выровняли строй. Толпа подалась к телеге… Оратор говорил медленно, нудно. Люди разочарованно отворачивались, свертывали цигарки, разговаривали, сплевывая себе под ноги.

Первого оратора сменил здоровенный мужчина в казачьей папахе. Его могучий голосище раскатился по всей площади:

– Граждане! Земляки! Люди русские! За что мы кровь свою проливали? Зачем завоявывали лучшую жизнь? Завоявали себе на шею кровососов. Посадили душегубов к власти, они бражничают, жизню куражат, а мы дохнем от голода. Почему запрещена вольная торговля хлебом? Да потому, что Совдепу выгодно морить людей, доводить их до крайности. Голодного легче захомутить и заставить работать на себя. Не верьте комиссарам, когда они говорят, что хлеба нету. Они лгут, обманывают нас. Хлеб, граждане, запрятан в подвалы, он преет от сырости, комиссарам его некуда девать…

Толпа зашевелилась, загудела пчелиным роем.

– …ночами его возят топить в Селенгу.

– Врешь, мерзавец! – закричал Жердев. Но его крик тонул в грозном рокоте толпы. Отдельные выкрики слились в общий гул возмущения. «Начинается»! – Пальцы Артема, сжимающие винтовку, повлажнели.

– Артем, в случае чего, сколь есть духу – к телеграфу! Там Андраш Ронаи со своими ребятами. Веди их сюда немедленно. А вы, ребята, держите ухо востро. Зря в драку не ввязывайтесь! – Торопливо отдал приказание Жердев и врезался в бурлящую толпу. Расталкивая людей, он пробился к оратору, вскочил на телегу.

– А ну, брысь отсюда, контра! – крикнул он.

Толпа притихла. Тишина была настороженной, тревожной.

– Ты видел, подлая твоя душа, как топили хлеб в Селенге? – Жердев, размахивая кулаками, надвигался на крикуна. Тот пятился. Ростом они были почти одинаковые, только Жердев чуть ли не в два раза тоньше оратора. По толпе прошелестел веселый смешок. К телеге проталкивались какие-то люди, охватывая ее со всех сторон.

– Ты что, язык проглотил? – допрашивал Жердев.

Оратор приободрился, перестал отступать.

– Но-но, потише! Ты не в красном застенке, – он оттолкнул Жердева, повернулся к толпе: – Правда – она завсегда глаза колет. Люди! Комиссары от немцев жалование получают. А главного комиссара, Ленина, прислали из Неметчины в запломбированном вагоне!

Жердев ударил его кулаком по затылку. Оратор взмахнул руками, нырнул в толпу.

– Расходись, сволочь! – бешено закричал Жердев.

В воздухе свистнул камень, тюкнулся о стену, выше головы Жердева. На телегу ринулись несколько человек. Замелькали кулаки, дубинки, истошный крик резанул по сердцу.

– Бей советчиков!

На секунду показался Жердев. Голова его была обнажена, со лба на висок стекала кровь. Взмахнув наганом, он прыгнул с телеги в толпу. Хлопнуло два выстрела, сразу же кто-то взвыл… Затрещали заборы… Крики, матерщина, топот ног – все смешалось.

Жердеву удалось вырваться из толпы. Он отступал, держа наган в левой руке, правая висела как плеть. Красногвардейцы бросились ему на выручку. Между ними и командиром была толпа. В красногвардейцев полетели колья, камни. За Артемову винтовку ухватился плосколицый детина. Вместе с винтовкой он притянул Артема к своей груди, дохнул в лицо сивухой, злобно просипел:

– Попался, красный гаденыш!

Артем рванул винтовку к себе, но волосатый был силен. Он отступил от Артема и начал выворачивать винтовку из рук. Артем уперся ногами в мягкую песчаную землю и вдруг на мгновение отпустил винтовку, и волосатый, потеряв равновесие, рухнул на спину. Артем подскочил к нему, ударил ногой в плоское лицо, подобрал оружие и бросился к товарищам, сдерживающим озверевшую толпу. Жердев был далеко впереди, он медленно отступал, размахивая наганом.

– Ребята, назад! – кричал он красногвардейцам. – Не лезьте в толпу, растерзают! Не стреляйте!

Вокруг Жердева образовалось кольцо. Оно неумолимо сжималось. Жердев остановился, выбросил вперед руку с наганом. Пуля провыла низко над головами людей. В толпе произошло короткое замешательство. Жердев воспользовался этим, пробился на улицу, побежал. Он бежал с трудом, теряя силы с каждым шагом. Увидев открытые ворота какого-то двора, он свернул туда. Толпа настигала. В глубине двора был подвал. Жердев кинулся к нему. Вслед ударили выстрелы. Он качнулся, пальцы руки разжались, наган упал. Жердев медленно повернулся, сделал несколько шагов навстречу толпе. Почти одновременно хлопнуло три выстрела. Жердев осел на землю.

Глотая слезы, Артем бросился к площади. Слишком поздно он вспомнил о приказе Жердева. В переулке он остановился. Здесь было полно бричек, пролеток, телег, оседланных лошадей. Артем отвязал ближайшую лошадь, вскочил в седло. К нему с криком подбежал мальчик в казачьей фуражке. Он вцепился ручонками в стремя:

– Это батин конь, не трогай!

– Уйди, убью! – пригрозил Артем и галопом поскакал к телеграфу.

Андраш Ронаи, увидев Артема, сразу понял, что дела в городе приняли плохой оборот. Еще ни о чем не спрашивая, он подал команду, и, пока Артем рассказывал, что произошло, отряд интернационалистов построился и быстрым маршем двинулся к площади.

Город точно вымер. Магазины закрылись. Занавески на окнах домов были опущены. Чем ближе к площади, тем больше следов разгула погромщиков. Посредине улицы лежала разбитая бочка, валялись втоптанные в грязь кружки и стаканы, раздавленное ведро. Чуть дальше висела на одной петле сорванная дверь кооперативной лавки, на тротуаре валялись рассыпанные голубые пуговицы, стеклянные брошки и бусы. Ветер полоскал кусок ситца на ветвях тополя.

У магазинов купца Второва отряд разделился, часть его пошла на Соборную площадь, часть – к Совету.

У здания Совета улица была запружена народом. Это, бросив работу, прямо от станков и верстаков пришли рабочие депо, пивоваренного завода, типографии. Отряд интернационалистов смял строй, растворился в толпе. От Соборной площади на носилках принесли труп Жердева и еще четырех красногвардейцев, положили в ряд у стены Совета на утоптанную множеством ног землю, и все, кто там был, разом, словно по команде, сняли шапки. Тишина наступила такая, что Артему собственное дыхание казалось громким, как вздохи кузнечного меха. Ветер, прорываясь сквозь толпу, пошевеливал короткие волосы Жердева, и Артему было жутко смотреть, как русые пряди то припадают ко лбу, то упрямо топорщатся.

Тяжелым и медленным шагом, будто под его ногами прогибалась земля, к убитым подошел Серов, поправил шинель, прикрывающую тело Жердева; в тишине, чуткой, словно натянутая тетива лука, его слова, сказанные глухо, сдавленно, услыхали все.

– Прощай, Василий… Прощайте, товарищи… – Он поднял голову, глаза за стеклами очков были переполнены скорбью; она медленно, точно полая вода, уходила вглубь, и глаза сухо заблестели, все черты лица заострились. – Злоба и корысть, страх и ненависть заставляет выползать из глухих закоулков накипь прошлого. Их помыслы – убить, задушить, растоптать! И нет никаких других. Но нас не растоптать! Не выйдет! Кровью павших братьев клянемся: не выйдет!

Все внутри у Артема стягивалось в тугой узел. Дрожь пробегала по телу и замирала в цепенеющих пальцах, и губы непроизвольно шептали: «Не выйдет!».

Убитых унесли в Совет. Люди нехотя стали расходиться, тихо, вполголоса разговаривая, а Артем все еще стоял на месте, сжимая в одной руке винтовку, в другой – фуражку. Из поредевшей толпы прямо на него вынырнул Рокшин, на ходу натягивая шляпу. Острый, беспокойный взгляд скользнул по лицу Артема и остановился.

– A-а, это вы… – узнал он. – Печальное событие… Но этого следовало ожидать! Когда долготерпению народа приходит конец, он дает отпор. Таков ответ на большевистское насилие! – скороговоркой, не заботясь, слушает ли его Артем, сказал Рокшин, и вдруг, разглядев в его руках винтовку, споткнулся: – Откуда у тебя оружие? Ты, если не ошибаюсь, должен был строить мосты.

Артем закинул винтовку за плечо, надел фуражку.

– Трепач!

– Что, что, я вас не понимаю?

– Ты трепач, ботало с длинным языком. А туда же – «революция».

7

Расследованием руководил Серов. Сразу же после мятежа было арестовано около двухсот подозрительных. Большинство вскоре выпустили, задержали тридцать человек. Просматривая список этой тридцатки, Серов обратил внимание, что почти все они состояли членами союза строительных рабочих. Почти все – беженцы…

Вызвали Рокшина.

– Вы меня не надолго? – спросил он.

– А что, торопитесь?

– Да, сегодня у нас назначено расширенное заседание комитета. Будем обсуждать прискорбное событие, происшедшее на Соборной площади.

– Это интересно. – Серов спрятал список в стол, попросил: – Садитесь ближе… Мне хотелось бы знать о вашем отношении к этим событиям. О вашем личном отношении.

– Не стану кривить душой, Василий Матвеевич, кровопролитие вызвано безответственностью власти… Режим насилия – я давно знал это – неминуемо должен был привести…

Серов спокойно смотрел на Рокшина. Евгений Иванович говорил долго, перечислял, загибал тонкие, сухие пальцы, примеры незаконных, по его мнению, действий Совета. Серов все так же смотрел на него. И этот взгляд смутил Рокшина, он начал сбиваться, повторять отдельные фразы, наконец замолчал.

– Продолжайте.

– Я все сказал.

– Все ли? Например, вы умолчали о такой мелочи, как ваше участие в этих событиях. Вы из скромности умолчали, не правда ли?

– Участие… – Рокшин закашлялся, вынул из кармана платок, вытер тонкие губы. – Участвовал я, это верно. Но как посторонний наблюдатель… Поэтому я свои суждения основываю…

– Евгений Иванович, вы лжете, – негромко сказал Серов, и лицо его скривила гримаса презрения. – Вы, как змея кожу, сменили убеждения, отреклись от товарищей и предали их. Ничего у вас не осталось, даже элементарной порядочности. – Серов достал из стола список, протянул Рокшину. – Вам знакомы эти имена? Ах, не знакомы…

– Позвольте, позвольте…. – На светлых залысинах Рокшина заблестели мелкие росинки пота.

– Что – позвольте? Лгать? Вскармливать убийц в вашем союзе?

– Я, Василий Матвеевич, говоря откровенно… Уважая вас и памятуя о каторге, о доброте… – Тонкими пальцами Рокшин вцепился в кромку стола. – Я снова в подавленном состоянии духа…

Серову стало противно.

– Перестаньте юлить, Рокшин! Вы арестованы. Нам пока не известно, что вы за шестеренка в ржавой машине, собранной из старья и смазанной заграничным маслом, но мы это узнаем.

Рокшина увели. На краю стола осталась забытая им шляпа. Серов брезгливо взял ее и бросил на стул, на тот самый, где только что сидел Рокшин, встал к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. Предательство… Худший из человеческих пороков, самый гнусный и омерзительный. Можно как-то простить того, кто совершает тяжкую ошибку по неопытности, недомыслию или беспечности, но предателя, с его расчетливой подлостью, закрашенной лицемерием, предателя, который живет рядом с тобой, иногда ест, пьет из одной чашки, а сам ждет удобной минуты, чтобы ударить тебя в самое уязвимое место, обменять твою свободу, твою жизнь на свое гладенькое благополучие, нельзя оправдать ничем, и нет для него ни пощады, ни милосердия. Предательство… Ему ли не знать, что это такое. Вспомнишь о «Вороне», и от ненависти темнеет в глазах.

За дверями кабинета ждет встречи бывший полковник Чугуев. Совет отстранил его от командования. Правильно ли это? В гарнизоне орудует враг – кто он? Чугуев? А почему бы и нет. Но может быть, и не он. Полковника Серов не вызывал, сам пришел – зачем?

Серов повернулся от окна, быстро прошел к двери, пригласил Чугуева войти.

– Я все отдавал армии, воевал, пролил кровь за землю своих отцов. – Чугуев был возбужден, но старался сдерживаться, и это ему удавалось, лишь временами в голосе прорывалась хрипота. – Я не разбираюсь и не имею желания разбираться в тонкостях вашей игры. Но вот что мне не понятно. Вы много говорите о свободе совести, личности и прочих красивых вещах и в то же самое время лишаете человека права заниматься тем, чем он всю жизнь занимался. И почему? Да только потому, что человек не принадлежит вашей партии.

– А кому он принадлежит, этот человек? Или вы считаете, что это нам безразлично?

– Безразлично вам или не безразлично, не мое дело. Я солдат, а дело солдата – защищать свою страну, свой народ.

– Не надо громких слов, – попросил Серов. – Скажите, вы оставите солдата в охранении, если он не знает пароля?

– Конечно, нет.

– А чего хотите от нас? Вы – часовой, не знающий пароля, и в этом все дело.

Чугуев помолчал, наморщив лоб, не очень уверенно сказал:

– Пароль, мне кажется, я знаю. Вы отстранили меня по другим соображениям.

– По каким же?

– Вы подозреваете меня…. – Чугуев слегка запнулся, ноздри его горбатого носа побелели, – что я могу нанести удар в спину. Так?

Прямота Чугуева располагала к себе. Серову захотелось сказать бывшему полковнику, что он отстранен не из-за подозрения в измене, а из простой предосторожности и как только все войдет в свое русло, Совет, очевидно, решит, где лучше использовать его воинский опыт. Но поскольку на самом деле все обстояло сложнее – логика подсказывала, что Чугуеву, больше чем кому бы то ни было, не по душе новые порядки в армии, и естественно ждать от него действий, направленных против тех, кто утверждает эти порядки, – поскольку все было очень не просто и сглаживать разговор значило уходить от него, Серов, преодолевая отвращение к слову «подозрение», сказал:

– Подозреваем? Да, это так.

– Что же… Спасибо за откровенность, но… – Чугуев поднялся, надел фуражку, непроизвольным движением поправил ее. – Впрочем, до свидания…

Повернулся, пошел. Спину туго обтягивала пропотевшая на лопатках, выгоревшая гимнастерка.

– Подождите, пожалуйста. Я сказал не все. Садитесь.

Машинально, не глядя, Серов оторвал угол газеты, свернул папироску. Все делал медленно, выгадывая время. Да, он сказал ему не все, но и не все решил для себя. Не может он, не имеет права так вот оттолкнуть человека. Если он не враг – станет врагом. А если враг? Сердце не верит в подлость этого человека с прямым и твердым взглядом, но можно ли в таких случаях полагаться на сердце: не подведет ли оно?

– Поймите наше положение. На востоке – Семенов, на западе – чехи, здесь – недобитая контрреволюция, и слишком много зависит от людей, в чьих руках оружие… – Серов оборвал себя, поняв, что он говорит не совсем то, что нужно, помолчав, твердо закончил: – Верят вам солдаты – поверили и мы.

– Спасибо, – просто, как должное, принял это Чугуев. – Я не заставлю вас раскаяться.

– К вам мы назначим комиссара.

– А кто будет комиссаром?

– Стрежельбицкого или Черепанова…

– Пожалуйста… Но если можно, не Стрежельбицкого.

– Почему?

– Его не любят солдаты.

– Посмотрим. Пошлите их ко мне.

«Не любят солдаты»… Фраза, брошенная Чугуевым, засела в голове, и Серов все время помнил о ней во время разговора с Черепановым и Стрежельбицким.

Грубое, непривлекательное лицо Черепанова было пасмурным, большие костистые руки сжаты в кулаки. Стрежельбицкий курил, щурился от дыма, изредка бросал на Серова настороженно-тревожные взгляды.

– Скажите, в день мятежа все солдаты были на месте? – спросил Серов.

Стрежельбицкий затянулся, выпустил густое облако дыма. На минуту его лица не стало видно.

– Одно подразделение выходило на учение, – ответил он, – остальные гарнизон не покидали.

– Кто проводил учения?

– Я проводил, товарищ Серов. А что?

– Где вы были?

– В окрестностях города, у Лысой горы.

– Солдаты были вооружены?

– Да, конечно.

Стрежельбицкий растер в пепельнице папироску, его пальцы едва заметно дрожали.

Под взглядом Серова он подался вперед, навалился на стол грудью, вполголоса сказал:

– Вы это связываете с беспорядками в городе? У меня есть кое-какие предположения. Накануне я встретился с Чугуевым. Он был чем-то обеспокоен. Начнет говорить про одно, перескочит на другое…

Черепанов хмыкнул, пробасил:

– Не разводи барахолку со своими выдумками. Чугуева и я видел в тот вечер. Никакого беспокойства у него не приметил… Не тот прицел берешь…

– Вполне возможно, что я ошибаюсь, – охотно, слишком уж охотно и поспешно согласился Стрежельбицкий.

Позднее, наедине с Черепановым, Серов сказал:

– Можем ли мы проверить, что за человек Яков Стрежельбицкий? Есть в нем что-то неприятное, настораживающее.

– Вертячий он. На одной ноге, будто железный петух на трубе поворачивается. А проверить… Будьте спокойны, Василий Матвеевич, я с него глаз не спущу.

8

Припекало с самого утра. Застойный воздух к обеду стал обжигающе сух и тяжек, даже мухи, обычно звеневшие на стекле, собрались под потолок, куда не попадали лучи солнца. Артем после ночного дежурства выспался плохо, поднялся с тяжелой головой. Спросил у тетки Матрены, нет ли из Шоролгая письма. Он спрашивал ее о письме каждый день, и она всякий раз отвечала: «Ничего нет».

Шагая в Совет, он с тоской смотрел на дома с плотно закрытыми ставнями окон на солнечной стороне и думал о Нине, жалел, что поторопился уехать, не сказал ей в глаза… А что он мог ей сказать? Разве она что-нибудь обещала?

В ограде Совета в тени сидели на земле красногвардейцы, курили махорку. Артем тоже сел, попросил закурить, затянулся раз и закашлялся, бросил папироску.

– Не приучивайся, парень, – сказал пожилой красногвардеец. – Новость слышал? На Байкал поедем…

Прижимаясь спиной к некрепкому забору, Артем рисовал на песке лошадь под седлом и девушку на лошади. Письма он так и не получит. На Байкале доведется пробыть, видимо, не день и не два, и не известно, что там его ждет, а он едет туда с камнем на сердце. Эх, Нина, Нина!.. И чем тебе приглянулся тот желтоглазый приказчик?..

Из Совета вышел Андраш Ронаи, черный, худой, будто высушенный солнцем в наглухо застегнутой гимнастерке, пояс оттягивал маузер в деревянной кобуре. Красногвардейцы построились. Ронаи, плотно сжав тонкие, неулыбчивые губы, прошел вдоль строя, с мягким акцентом сказал:

– Получите продукты. До шести вечера свободны. В шесть – на вокзал. Все.

Получив продукты, Артем пошел навестить Любку. Горячий знойный воздух загустел, томящей тяжестью наливалось тело, а на высветленном лучами небе ни облачка, но чувствовалось, что где-то за горами в гнетущей тишине рождаются грозовые тучи. Окна в Любкиной комнате были распахнуты, но духота стояла такая же, как на улице.