Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Кончится эта заваруха, наладится жизнь, уеду я, Василий Матвеевич, на целый месяц в тайгу. Поживу там один, как апостол какой-нибудь, – мечтательно сощурил глаза Жердев. Глаза у него в эту минуту были добрые, задумчивые.

Чуть поскрипывали колеса тачанки, сзади над дорогой курилась мелкая пыль. Дорога круто повернула и стала спускаться с крутого косогора. Внизу серебрилась ниточка железнодорожного пути, плавилась в лучах солнца Селенга. От нее к тайге уходила узкая падь, в которой теснились склады, казармы, офицерские особняки. Военный городок был огорожен ржавой колючей проволокой, натянутой на покосившиеся, подгнившие столбики.

Тачанка въехала на территорию гарнизона. Никто ее не остановил, не потребовал пропуска. У казармы на солнышке сидели солдаты, чинили свое обмундирование, играли в карты, а то и просто дремали.

Жердев остановил тачанку и спросил, где найти полковой комитет.

К тачанке подошел солдат, до этого бесцельно строгавший палку, и равнодушно ответил:

– В карцере. – Он зевнул, поскреб ногтями под гимнастеркой грудь и добавил: – Могу проводить…

– Что ты мелешь? Как так – в карцере?

– Полковник Чугуев засадил. Сначала они его там подержали, а теперь он их.

Жердев и Серов переглянулись.

– Где полковник? – строго спросил Жердев.

– А в штабе, – солдат показал рукой на одноэтажное кирпичное здание.

Жердев стегнул лошадей, переложил наган из кобуры в карман. Тачанка развернулась у штаба и остановилась. На ступеньке крыльца сидел часовой с винтовкой. Он с ленивым любопытством смотрел на приехавших и курил. Синие кольца дыма таяли над его непокрытой головой.

Из штаба вышел молодой человек в офицерской форме без погон.

– Кто такие? – спросил он.

Серов подал документы. Молодой человек пробежал их глазами, внимательно посмотрел на Серова, кивнул головой.

– Хорошо…

Поскрипывая начищенными сапогами, офицер провел их по грязному, неподметенному коридору в большой кабинет. Шторы на окнах были спущены, в кабинете стоял полумрак, лишь на письменный стол падала узкая полоска света. Высокий поджарый полковник стоял у стола. На фоне белой стены резко вырисовывался его профиль – горбатый нос, высокий лоб. Седые волосы были гладко зачесаны назад.

Не повернув головы, он сухо сказал:

– Прошу садиться.

Сам он сел первым, вежливо спросил:

– Чем могу служить, господа?

Серов снял пенсне, подул на стекла.

– Пока нас интересует одно: кто арестовал членов полкового комитета?

– Комитет посажен под замок по моему приказу, – полковник окинул Серова высокомерным взглядом.

– Тогда вы объясните, очевидно, почему это сделали?

– Я не мог позволить вашим агитаторам превращать вверенную мне воинскую часть в сборище людей, не признающих никакой дисциплины. Я не хочу, чтобы они натравливали солдат друг на друга. Мне претит ваш так называемый демократизм. Мне ненавистны политические дельцы, рвущие армию на части. Армия сильна до тех пор, пока едина, пока приказ офицера – закон для солдата.

Жердев сидел как на иголках. Спокойствие и невозмутимый тон полковника бесили его.

– Не вам, дворянскому чистоплюю, говорить об этом! – крикнул он.

В глазах полковника вспыхнули огоньки, но на лице не дрогнул ни один мускул.

– Не пытайтесь оскорблять меня. Суворов, Кутузов, Ермолов и Скобелев тоже были русскими дворянами. Какие-то горластые болваны превратили русскую армию в стадо. Армию – гордость России. Вы, наверно, думаете, что я вас ненавижу? Дело не в вас. Вся моя жизнь прошла в боях и походах. Я не могу бросить армию. Ее жизнь – это моя жизнь, ее смерть – моя смерть. Вот почему я здесь, а не убежал. Пока у меня есть силы, буду оберегать от окончательной гибели вверенную мне частицу армии, защитницы народа русского.

– Как же так, господин полковник, вы за сильную армию, а ваши солдаты деморализованы? – холодно прозвучал голос Серова.

– Я полагался на ваше благоразумие, верил в добрые намерения. Недавно понял – зря… Комитет следовало посадить под замок несколько месяцев назад.

– Сейчас вы отдадите приказ освободить арестованных, – твердо сказал Серов.

Чугуев долго не отвечал.

– Я отдам такой приказ, – наконец сказал он. – Но вместе с тем я сниму с себя всякие обязанности. Я не могу быть молчаливым свидетелем того, что здесь происходит.

Он позвал своего адъютанта. Молодой офицер вошел, четко стукнул каблуками, взял под козырек.

– Проводи их, Дмитрий, к господам комитетчикам.

Карцер был похож на сарай и на тюрьму одновременно: небольшое красное здание под деревянной крышей, высоко от земли – маленькое зарешеченное железом окно, на дверях – большой замок. Часовых возле карцера не было. Дмитрий куда-то сбегал и принес ключ.

Под арестом сидели пять человек. Два солдата, два не знакомых ни Серову, ни Жердеву штатских и Стрежельбицкий – секретарь партийной организации полка, бывший поручик.

Стрежельбицкий вышел и, ослепленный ярким полуденным светом, зажмурился. Серова и Жердева, стоявших в стороне, он заметил не сразу – уже было прошел мимо, но, увидев, остановился как вкопанный. Брови его вопросительно взметнулись вверх, и тут же, радостно улыбаясь, он протянул обе руки сразу: одну – Серову, другую – Жердеву.

– Значит, вам мы обязаны освобождением? Спасибо, товарищи! Идемте ко мне, я умираю с голоду.

Жил Стрежельбицкий в небольшом домике, недалеко от карцера. Домик был на замке. Стрежельбицкий пошарил рукой за притолокой, открыл двери и пропустил гостей вперед. В доме было очень чисто, на окнах – беленькие занавески, на подоконниках – цветы, за печкой – кровать, застланная шелковым китайским покрывалом, на подушках белела кружевная накидка…

– Рассказывай, что у вас тут произошло, – потребовал Серов, присаживаясь к столу.

– То, что и должно было произойти рано или поздно. Чугуев – самодур, службист старой закалки.

– Чугуев Чугуевым. А вы что же, семечки щелкали? Как случилось, что в вашей части дисциплины нет? Как вы позволили засадить себя под замок?

– Видите ли, со стороны оно все проще кажется. Я понимаю вас. Будь я на вашем месте, тоже задал бы такой вопрос. Действительно, работы нашей не видно. Но какая масса у нас? Серая, замордованная деревенщина. Вы не дергайтесь, Жердев. Посмотрел бы я на вас, окажись вы на моем месте. Солдатам начхать на революцию, их домой тянет…

– Значит, ваша работа здесь бесполезна? – спросил Жердев.

– Ну почему же? Со временем наша работа даст свои плоды. Но не сразу.

– Через год-два?

– А вы что думали?

– Слушай, товарищ Стрежельбицкий, с таким настроением тебе нельзя возглавлять здесь работу, – сурово сказал Василий Матвеевич. – Давай собирай партийное собрание и поговорим как следует.

– Вам виднее, – буркнул Стрежельбицкий. Больше о гарнизонных делах не разговаривали.

После обеда Стрежельбицкий сходил в казармы и привел шесть солдат.

– Больше никого нет? – спросил Серов.

– Нет, еще один есть. Черепанов Фома.

– А где же он?

– Не нашел его, – сказал Стрежельбицкий. – В город уехал, говорят.

– Да здесь он, я его недавно видел, – сказал один из солдат.

– Сбегай позови, – попросил Серов.

– Это я моментом.

Солдат вскоре привел высокого сутуловатого человека с грубыми чертами лица.

Стрежельбицкий открыл собрание. Говорил он долго. Рисуя обстановку в гарнизоне в мрачных красках, Стрежельбицкий ничего не предлагал. Он объяснил, что делает это сознательно. Пусть выскажут свое мнение другие. Тогда можно будет на основе многих предложений выработать какое-то общее решение.

– У меня все. Вопросы есть?

– Есть, – поднялся Фома Черепанов. – Есть… Так вот, товарищ Стрежельбицкий, обстановочка у нас такая, что хуже некуда. Это вам очень даже хорошо известно, а нас вы не собирали до этого времени, не советовались, все решали в полковом комитете. А в комитете кто? Меньшевики, эсеры и совсем уж непонятные личности. Они там вертят как хотят, а вы за ними семените, будто телок на веревочке. Вот, значит, какой у меня вопрос.

– Выражения надо выбирать, товарищ Черепанов. Здесь партийное собрание все-таки, – мягко упрекнул солдата Стрежельбицкий. – Вопрос ваш, собственно, распадается на два. Отвечу по порядку. Необходимости созыва собрания я не чувствовал. Каждого из вас я мог увидеть в любое время и дать любое задание. А то, что все приходится решать в полковом комитете, надеюсь, понятно – я его председатель. Вы чуть ли не в вину ставите, что в комитете мало большевиков. Тут уж я ничего не поделаю – демократия. Солдаты выбирают тех, кто им нравится. Почему, скажем, они не избрали вас, товарищ Черепанов? Да только потому, что вы малоактивны, солдаты не знают, будете ли вы защищать их права, интересы. Больше активности, товарищ Черепанов, и мы завоюем солдатские массы!

– Понятно, – криво усмехнулся Фома Черепанов. – А вы мне, мужику, товарищ Серов, растолкуйте такую штуку. Стрежельбицкий нам строго-настрого запретил обращаться за помощью в Совет и в Верхнеудинский большевистский комитет. Вы дали такое указание али как?

– Нет, такого указания не было. Что это значит, Яков Степанович? – спросил Серов.

– Да, Черепанов говорит правду. Солдаты наши, – Стрежельбицкий обвел рукой сидящих, – молодые большевики, они готовы по любому поводу, дай им волю, ездить в Верхнеудинск. Дело от этого не выиграет, а у вас и без того хлопот достаточно.

– Вы не имели права запрещать солдатам обращаться в Совет и тем более в партийный комитет, – нахмурился Серов. – Чушь городите какую-то!

Сразу же после этого выступил Черепанов. Сутулясь, он подошел к столу, оперся длинной рукой на спинку стула и начал медленно, с натугой произносить тяжелые слова. Казалось, он стоит у каменной стены, разламывает ее на неровные, увесистые плиты и нехотя, лениво кидает… Черепанов предъявил Стрежельбицкому серьезные обвинения. Он с горьким недоумением спрашивал, ни к кому в отдельности не обращаясь, о демократии. Что она такое, почему ею могут пользоваться меньшевики, эсеры, а большевикам вроде она и во вред. Эсеры и меньшевики выступают перед солдатами, обещают им добиться роспуска по домам. Стрежельбицкого не беспокоит то, что через посулы все эти крикуны попадают в полковой комитет. Стрежельбицкий надеется на то, что меньшевики и эсеры не сумеют провести свою линию и потеряют доверие солдат. Все ждал, когда они начнут терять это самое доверие. И дождался… Солдаты скоро не станут признавать ни бога, ни черта, разбегутся кому куда любо.

Серов насторожился, пристально посмотрел на Стрежельбицкого.

– Ну, знаете, такой политической тупости я от вас не ожидал, – резко сказал он. – Это же самоубийство! Ваш, извините, дурацкий нейтралитет на руку врагам. Неужели вы настолько слепы, что не видите, как пропадает вера солдат в большевиков?

Стрежельбицкий все порывался что-то сказать. И едва Василий Матвеевич кончил говорить, он поднялся:

– Теперь я понимаю, что действительно оказался слепым. Ошибка мною допущена серьезная, и я готов понести наказание. Но, если вы оставите меня на этой работе, я сделаю все, чтобы исправить положение. Себя не пожалею. Честное слово, товарищи! У меня после слов Василия Матвеевича с глаз будто пелена спала.

– Ошибки в наше время – роскошь, часто непозволительная, товарищ Стрежельбицкий, – сухо отрезал Серов.

Жердев вскоре уехал в город. Серов остался в гарнизоне. В сопровождении Черепанова и Стрежельбицкого он ходил по казармам.

Беспорядок был ужасающим. Солдаты бездельничали, в казармах грязь, мусор, койки не заправлены, на многих нет ни покрывал, ни матрацев – продали, и теперь спали, подстелив под себя шинели. Спертый воздух, запах прелых портянок, махорки, человеческого пота стойко держался в каждой казарме.

Черепанов ходил молча, с одеревенелым лицом. Стрежельбицкий осуждающе качал головой, приговаривал:

– До чего дошло! До чего дошло!

Солдаты не проявляли никакой заинтересованности. Равнодушно встречали, лениво, сквозь зубы отвечали на вопросы. Лицо Серова потемнело. Такого не ожидал. Не армия, а черт знает что!

В одной казарме солдаты сидели за столом. Перед ними стояла четверть самогона. Лохматый, забородатевший солдат только что собрался разливать самогон в кружки. Стрежельбицкий крикнул:

– Встать!

Солдаты не пошевелились. Лохматый с нагловатой усмешкой сказал:

– Чего рот разинул? Орешь под руку, а я человек боязливый, уроню бутылку, казна же ущерб понесет: опять придется шинельки из цейхгауза тащить. Чем орать, садитесь лучше с нами, выпьем по кружечке, сердце-то и отмякнет.

– А ну, подвинься, – Серов подошел к столу, сел на скамейку.

Лохматый попросил еще одну кружку, поставил ее перед Серовым. Самогон, булькая, полился в кружку. Серов протянул руку, взял за горло бутыль.

– Что, сам хочешь налить? – спросил лохматый. – Оно и правильно, за столом должен распоряжаться старший.

Серов поднял бутыль, бросил в угол. Зазвенело стекло, по грязному полу растеклась лужа. Солдаты молча смотрели на эту лужу, сжимая в руках пустые кружки. Ноздри у лохматого побелели, раздулись. На стекле окна отчаянно билась муха. Стрежельбицкий вынул из кармана наган, щелкнул предохранителем.

– Спрячь свою дудыргу! – Лохматый хрипло, натужливо засмеялся, удивленно сказал: – В очках, а непужливый. Мы же вас могем так угостить, что и через неделю икать будете.

– Не можете! – гневно сказал Серов. – Не можете. Вы трусы и шкурники, мелкое ворье! Ваши товарищи на семеновском фронте захлебываются кровью, а вы хлещете сивуху. Ваши отцы и матери отдают на шинели последние копейки, а вы их тащите спекулянтам!

Он поднялся и вышел. В нем все бурлило от гнева. Стрежельбицкий трусил рядом, петушился:

– Судить их надо!..

После обеда собрали митинг. Толпа солдат гудела потревоженным ульем, притискивалась к столу, выплевывала гадкие словечки. Возле стола рядом с Серовым оказались двое в штатском – те самые, что вместе со Стрежельбицким сидели в карцере. Один из них звонко крикнул:

– Солдаты! Вас обманывают. Вас держат здесь только для того, чтобы охранять спокойствие кучки большевиков!

– Вы служите в армии? – перебил его Серов.

– Это неважно! – бросил через плечо штатский.

– Я вас спрашиваю: вы служите или нет? – настаивал Серов, он обернулся, спросил у Чугуева, сидевшего за столом: – Почему у вас на территории гарнизона расхаживают неизвестные люди? Арестуйте этих молодчиков.

Крикуны стушевались, нырнули в толпу. Солдаты засмеялись.

– Вот кто вам крутит головы. А вы их слушаете, вы идете за пустобрехами, – неожиданно тихо, со сдержанной болью проговорил Серов. – Вы позволяете верховодить собой мерзавцам и негодяям. Этого больше не будет!

Солдаты притихли, вслушиваясь в негромкий голос Серова.

– Далее… – продолжал Серов. – Многосемейных и тех, у кого некому обрабатывать землю, мы на время отпускаем домой.

Эти слова были встречены гулом одобрения.

– Власть Советов всегда будет делать только то, что полезно нам всем. Запомните это. Запомните и другое. Сейчас, когда надо держать порох сухим, мы не позволим всевозможных шатаний. С теми, кто будет сознательно расшатывать дисциплину и культивировать бандитизм, мы расправимся, как с врагами!

После выступления Серова Фома Черепанов, глуховато кашляя, назвал фамилии кандидатов в полковой комитет. Голосовали без споров. Но после этого кто-то потребовал:

– Давай выборы командира полка!

– Давай! – поддержали его несколько голосов. Серов поднялся.

– Хорошо. Выбирайте командира. Ваше доверие ему будет надежной опорой.

Не успел Серов сесть, как в толпе закричали:

– Стрежельбицкого!

Стрежельбицкий порозовел, подался вперед. Полковник Чугуев опустил голову. Он не думал, что солдаты легко могут выбросить его из своей памяти. И ради кого? Ради этого болтуна поручика со злодейскими усиками! Надо встать, уйти от позора и бесчестья… Серов положил ему руку на плечо, не дал подняться.

– Стрежельбицкого!

Кто-то громко и решительно крикнул:

– Чугуева! Даешь Чугуева!

– Стрежельбицкого!

– Чугуева! Чугуева! Чугуева!

– …ицкого! …угуева! – спутались крики.

Серов постучал кулаком по столу. Крики стали утихать. Стрежельбицкий встал рядом с Серовым.

– Василий Матвеевич, – вполголоса сказал он, – не допускайте избрания Чугуева.

– Мы так ни до чего не договоримся, – не ответив Стрежельбицкому, обратился Серов к солдатам. – Давайте по порядку…

Слова попросил Фома Черепанов.

– Тут кто-то выкрикивал Стрежельбицкого, а теперь помалкивает. А я, стало быть, против. Неподходящий человек Стрежельбицкий. Он солдат знает мало, а солдаты его и того меньше, хотя он и в комитетчиках числится. Вот так.

Не успел Черепанов сесть, как на стул вскочил круглоголовый бритый крепыш. Он повертел головой туда-сюда и заговорил торопливо:

– Я тоже против таких командиров, как Стрежельбицкий. Воевал он с нами? Не воевал. Сухую корку солдатскую грыз? Не грыз. Сейчас он еще не командир, а уже к домашности своей девку приспособил.

– Гы-гы, – прокатилось по солдатским рядам.

– А мы понимаем теперь, как мировая буржуйская гидра ножи навострила. Тут командир отчаянный требуется, с хорошей башкой. Чугуев, я думаю, подходящий. Он хотя и дворянского роду, а душу солдата отменно понимает. Всю ерманскую многие наши ребята под его началом воевали. Чугуев вместе с солдатами в атаку ходил, спал вместе и ел вместе. Тогда он только ротой командовал. В революцию, когда братва стала погоны сдирать и лупить офицеров, мы Чугуева не дали пальцем тронуть. Правильный он человек. А раз правильный – с большевиками будет!

Солдат опять посмотрел по сторонам и сел.

– Чугуева!.. ва… ва… ва… а…

Полковник поднял голову, посмотрел на Серова. Лицо у него было бледное, на высоком лбу светлела испарина, во взгляде – нескрываемая гордость. Нет, не выкинули его из своей памяти солдаты, как выкидывают из ранца перед походом все завалявшееся, лишнее, ненужное. Серов протянул ему руку, поздравляя.

7

У Артема разболелись зубы, и он два вечера не ходил на дежурство, не работал. На третий день боль немного унялась, и он пошел в штаб. Над городом неподвижно висели черные, разбухшие от влаги тучи. Висели низко, цепляясь лохматыми краями за крест церкви.

На дежурство вышли перед утром. Накрапывал мелкий дождик. Непроглядная тьма поглотила город. Спотыкаясь, прошли по Большой улице на Малую Набережную. От Уды тянуло промозглой сыростью. Кузя часто встряхивался, зябко тянул: «У-у-у».

– Замерз? – Артемка дотронулся до его плеча.

– 3-за-ммерз немножко… Это сейчас пройдет. Когда выходишь из тепла, всегда так. Потом даже жарко станет. Зак-курить бы…

– Чуркин, у тебя есть махра? – спросил Артемка.

– Чего тебе?

Чуркин шагал впереди, из темноты смутным серым пятном выступала его спина, накрытая дождевиком.

– Махра есть, говорю? – повторил Артемка. – Дай закурить Кузе.

– Курить на боевом посту строго запрещается.

– Перестань командовать, к чертям такого командира! Дай, если есть!

– Ну его! Потом еще ляпнет товарищу Жердеву, и выпрут нас живой рукой. – Кузя высморкался.

Дождь усиливался… Крупные капли сильнее застучали по крышам. Впереди послышались шаги и приглушенный разговор. Кузя вплотную прижался к Артемке. Чуркин остановился.

– Кто там? – крикнул он в темноту.

– Свои, свои.

Это шла встречная тройка. Немного постояли, поругали погоду и разошлись в разные стороны.

– Слышь, Артем, а я выцыганил-таки у одного парня табачку. Ты прикрой меня, я прикурю.

Артем распахнул полу своего зипуна. Кузя уперся головой в его грудь и долго возился со спичками.

– Отсырели, паскудные, – шепотом ругался он.

Наконец огонек вспыхнул, в нос Артему ударил едкий табачный дым. Кузя, зажав папиросу в кулак, затягивался, от удовольствия причмокивал губами.

– Где вы отстали? – донесся из темноты сердитый голос Чуркина.

– Идем, не бойся! – повеселев, ответил Кузя.

Дождь разошелся. Под ногами хлюпала вода. Дождевые струи больно секли лицо. Артемкин зипун быстро промок. Сначала стало холодно плечам, а потом, заставляя вздрагивать, по спине поползли холодные змейки.

Ребята дошли до конца своей улицы, поднялись на мост. Медленно, словно нехотя, занимался рассвет. Чуркин поставил винтовку к перилам и молча показал ребятам свою правую ногу. Подошва сапога почти совсем отстала, держалась только у каблука.

– Нет ли веревки какой-нибудь? – спросил он.

Артемка размотал с ноги подвязку, выдернул ее из ушка ичига и отдал Артамону.

– Ты переобувайся, а мы пойдем потихоньку. – Артем взял винтовку. Чуркин кивнул головой.

Когда отошли немного, Кузя стал просить винтовку.

– На, неси, – Артем накинул ремень на плечо друга. Но на плече ее Кузя не понес, взял в руки и, выставив вперед ствол, спросил:

– В атаку так ходят, да?

– А я почем знаю, – Артем не удержался от усмешки: очень мало напоминал Кузя солдата.

Из-за угла на Малую Набережную тихо выехала пароконная подвода. Она двигалась навстречу ребятам и вдруг стала круто разворачиваться. На подводе сидели двое. Один – в островерхом малахае, другой – в черном пальто и шляпе.

– Обождите, дяденьки! – крикнул Кузя и побежал к ним, размахивая винтовкой. Артемка бросился за ним.

Подвода не остановилась. Но человек в шляпе соскочил на землю и пошел навстречу ребятам. Обе руки он засунул в карманы пальто и, подняв плечи, ссутулился.

– Куда едете, что везете? – напуская на себя строгость, спросил Кузя.

– Сколько сразу вопросов! – незнакомец дружелюбно усмехнулся. Был он смугл, скуласт, из-под пальто выглядывал белый воротничок рубашки. – Я сам могу вас спросить: кто вы такие, откуда? – не переставая улыбаться, неторопливо проговорил незнакомец. – У вас спички есть?

Левой рукой он вынул из кармана пачку папирос, тряхнул, предлагая закурить. А подвода тихо удалялась. Возница беспокойно оглядывался.

– Закурим потом, – Артем отстранил рукой протянутую пачку папирос. – А сейчас выкладывай документ. Да скажи, пусть коней остановит.

Кузя взял винтовку под мышку, ткнул стволом в живот незнакомцу.

– Живей, живей, а то мы люди, знаешь, сердитые!

У незнакомца улыбка медленно сползла с лица, губы плотно сжались. Он отступил на шаг, выхватил из правого кармана пальто револьвер.

– Не шевелитесь, сопляки, убью, – тихо предупредил он.

Кузя как будто нисколько не испугался нагана.

– Ах ты, гад! – крикнул он и неловко, неумело дернул рукой затвор винтовки. Из нагана вылетел короткий снопик пламени, бумажной хлопушкой прозвучал выстрел, и Кузя, выбросив вперед руки с винтовкой, упал на землю. Почти в ту же минуту второй выстрел сбил с головы Артемки шапку.

Стрелявший в несколько прыжков скрылся за углом. Еще не зная, что он будет делать, Артем схватил винтовку, присел на колено. Повозка была уже в конце улицы, возница нахлестывал лошадей. На повороте лошади оказались боком к Артемке, и он, почти не целясь, нажал на спусковой крючок. Одна из лошадей упала, повозка опрокинулась, возница, перелетев через голову, как кошка, вскочил на ноги, перемахнул через забор и скрылся во дворе.

Кузя корчился, пытаясь встать на ноги, руки и песок под ним были в крови. Артем поднял его, поставил на ноги.

– Голова кружится, тошнит! – виновато сказал Кузя.

– Куда он тебе попал?

– Не знаю. В грудь, кажется. Положи на землю…

Грузно топая сапогами, бежал Чуркин.

– Кто вам разрешил стрельбу? – кричал он, размахивая руками, но, увидев бледное лицо Кузи, кровь на дороге, в испуге остановился.

– Ты… р-ранен? – заикаясь, спросил он.

Артем сбросил с себя зипун.

– Сейчас мы тебя понесем. Тебе больно, Кузя?

– Нет, совсем не больно. Нехорошо как-то…

К повозке подбежала вторая тройка дежурных. Они порылись там и подошли к ребятам.

– Целый воз винтовок и пулеметы, кажется, есть разобранные, – сказал старший. – Сильно тебя саданули, а? Ничего, до свадьбы все зарастет. Горевать нам, солдатам революционным, не приходится.

Артем так посмотрел на «революционного солдата» в замызганной женской курме, что тот сразу замолчал.

На зипуне Кузю принесли в городскую больницу. Заспанная сиделка побежала разыскивать врача.

– Вы, ребята, идите в штаб, а я здесь побуду, – сказал Артем.

Кузя лежал на широкой скамейке, с его рваных ичиг на желтый пол стекали капли грязной воды.

– Закурить бы сейчас, – вздохнул Кузя, – у того гада папироски-то какие были, ты заметил? Хорошие папироски.

– Тебе не больно? – уж в который раз спрашивал Артемка.

– Нет же. Только около сердца жарко стало.

– Доктора тебя быстренько вылечат. А я тебе папирос принесу, лампасей сладких. Да, – вспомнил Артем, – матери-то твоей сказать надо. Где она живет?

Кузя закрыл глаза. Долго молчал.

– Не след ее беспокоить, – наконец сказал он, не открывая глаз. – Она печалиться будет. Засохнет обо мне.

– Нельзя так, Кузя. Мать все должна знать. Я ее разыщу. Ты уж лучше скажи, Кузя, чтобы не бегать мне по городу зазря.

– Нет у меня мамы, – почти не разжимая губ, проговорил Кузя. – Брехал я тебе все. Я и живу в типографии, там клетушка есть такая. Не помню я свою мать…

– А зачем ты брехал-то?

Кузя подложил руку под голову и опять плотно закрыл глаза.

– Что это доктора долго нет? Изжога в груди…

– Сейчас должен прийти, потерпи маленечко. Попить хочешь?

– Нет, тошнить будет с воды-то. А брехал я тебе не со зла… неохота сиротой быть… У всех батьки, матери, братья, у меня – никого…

Артем стыдливо и нежно погладил маленькую руку Кузи с приставшими к ней кусочками грязи и пятнами засохшей крови.

– Я теперь буду тебе все равно как брат, Кузя. Попрошу Игната Трофимовича, и будешь жить у него. Тетка Матрена хорошая, прямо не хуже моей матери.

– Я один уж привык жить. Раньше было плохо. Теперь – ничего…

Когда сиделки унесли Кузю из приемного покоя, Артем вышел на улицу.

Дождь перестал. На востоке полыхала огненная заря. Холодный ветер гнал по небу обрывки кроваво-красных туч, на улицах розовели лужи воды. Из-за синих гор появилась золотая игла, прошила красное небо, скользнула по верхушке чахлой сосны, дремавшей на пригорке, уперлась в крест церкви и разлетелась горячими искрами.

Из больницы Артемка пошел в типографию, днем сходил в магазин, купил полфунта «красного» сахару и пакетик изюма, завернул в белый платочек и направился в больницу. Сиделка в палату его не пустила и не приняла передачу.

Он стал дожидаться доктора, который был на обходе. Ждать пришлось долго. В приемном покое было тепло, пахло лекарствами. Артемку разморило, он щипал себя за руку, чтобы не задремать. Наконец появился доктор. Артемка встал.

– Товарищ доктор, дозвольте другу сладостей передать. Узюму вот немного… Он сроду узюму не ел. А охота ему попробовать: говорил, как заработает много денег, так три фунта купит и зараз все съест.

Доктор остановился, отвел взгляд в сторону.

– Вашему другу уже не придется есть изюм. Вообще ничего не придется есть.

Артемка похолодел, заныли пальцы, сжимавшие узелок.

– Как так?

Врач положил руку на плечо Артемки, устало проговорил:

– Если бы я был ангел-спаситель… Я всего лишь врач.

– Не может быть, чтобы Кузя помер! – криком отчаяния захлебнулся Артемка.

– Все помрем: ты, я, другие… – все так же устало сказал врач. Он вдруг махнул рукой и отвернулся.

Сиделка провела Артемку в палату. Кузя лежал па спине, чуть повернув голову на бок. Глаза у него были плотно закрыты синеватыми веками. Возле уголков белых губ образовались две скорбные складочки. Одной рукой он уцепился за простыню на груди. Простыня была белая. Возле руки темнели полосы – следы судорожно сжатых пальцев Кузи. Густой ком застрял в горле Артема, он по-детски всхлипнул и зарыдал, уткнувшись лицом в узелок с гостинцами. Из развязавшегося узелка сыпался изюм, вздрагивали плечи, по лицу катились слезы. Со слезами уходила юность.

Сиделка осторожно взяла его за руку, повела по коридору, помогла спуститься со ступенек крыльца. Здесь Артемка остановился, всхлипывая, вытер слезы узелком, бросил его, пошел. Резкий, сырой ветер дул в лицо, давил на грудь, распахивая полы зипуна.

8

Надолго замолчал Артемка. Сидел дома – молчал. Ходил по городу с винтовкой – молчал. Не разжимая пепельно-серых губ, вглядывался в темень улиц, в глухие тупики переулков. Вглядывался пристально и строго. Никогда, ничего он не ждал с такой нетерпеливой надеждой, как встречи со скуластым убийцей Кузи. Затекшие пальцы сжимали винтовку, шелестел песок под ногами. Проходила ночь за ночью. По улицам метался ветер, в углах и закоулках таилась густая темень, злая темень. В ней укрывался он, в ней прятались другие, безжалостные, ненавистные. Он тоже будет безжалостным. Кровь Кузи не ушла в песок…

Однажды у штаба встретил Любку. Она поджидала его на лавочке. Сидела и пудрила нос, заглядывая в круглое зеркальце.

– Кое-как дождалась тебя, – она спрятала зеркальце, взяла со скамейки холщовый мешочек, перевязанный голубой лентой. Артемка не остановился. Любка пошла рядом.

– Что такой пасмурный?

Он не ответил.

– А у меня есть что-то такое, чему ты обрадуешься, станешь ясный, как солнышко, – Любка наклонилась к нему, завитки ее волос коснулись его щеки. От ее волос пахло сладковато-приторными духами. Артемка сердито засопел. Любка взяла его руку в свою, поднесла к мешочку.

– Пощупай-ка! Наган тебе добыла.

– Наган? – Артемка остановился, потянул мешочек к себе.

– Э, нет. Пойдем ко мне, там получишь.

Раньше Артемка подпрыгнул бы от радости, сейчас у него не было даже желания посмотреть оружие.

– Что же ты, Артем? Что с тобой? Болен, да? – Любка тормошила его, дергала за руку.

– Отвяжись, ради бога, – он взял ее за руки выше локтей, осторожно, но решительно повернул, подтолкнул в спину. – Иди.

– Эх, ты… – сказала она. – Эх… Я думала, ты не такой, как все. Старалась для тебя.

Голос у нее дрогнул, глаза часто-часто заморгали. Артемка молча смотрел на нее. Смотрел долго, словно что-то припоминая.

– Ну что уставился? Пойдешь или нет? – зло сказала Любка и тут же стала упрашивать: – Пойдем. Я тебе кое-что сказать должна.

– Ладно, пойдем.

Любка привела Артемку в свою комнату, спрятала куда-то мешочек и стала переодеваться. Сбросила с ног полусапожки, сняла чулки и, игриво улыбаясь, сказала:

– Подожди, я сейчас халат надену.

Она встала за коротенькую занавеску из марли, сбросила с себя платье. Артем увидел округлые очертания ее тела и отвернулся.

– Посмотри-ка, – Любка отбросила занавеску и повернулась перед Артемкой. Халат розового китайского шелка тяжелыми складками спадал с ее круглых плеч.

– Красиво?

– Ничего… Ты не вертись, Любка, говори, да я пойду.

– Ишь ты… сразу и командовать, – усмехнулась Любка. Она поправила перед зеркалом прическу и уж после этого принесла мешочек, вынула из него револьвер в новенькой коричневой кобуре. Ремешки, за которые кобуру прицепляют, были срезаны.

– Ты где его добыла?

– Украла! – вызывающе ответила Любка. – У наших дураков. Помнишь, ты приходил искать Федьку? Вот в ту ночь…