Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– А оружие нам дадут? – спросил Артемка.

– Дадут. Не сразу, само собой.

– А если у меня, к примеру, свой наган будет?

– Кто сам оружие добудет – примем в первую очередь.

Ребята вышли в коридор и стали пробираться на улицу. Вдруг Артемке послышалось, что его окликнули. Он оглянулся. У окна, привалившись к стене, с самокруткой в зубах стоял Клим Перепелка.

Артем, расталкивая плечами людей, пробился к нему:

– Не видел тебя, дядя Клим. Тут накурили, хоть топор вешай. Кузя, не дожидайся меня, шагай домой.

– Не оправдывайся, вижу, что зазнался, – Клим стряхнул с цигарки пепел. – Батька твой тоже отшатнулся от меня. Загордился – куда там, голой рукой не бери.

– С чего он загордился? – недоуменно спросил Артемка.

– Не то, чтобы загордился, а отгородился от нас твой родитель, знать ничего не желает. На него какая надежда у нас с Павлом Сидоровичем была, а он залез в хозяйство и власть нашу Советскую не видит. Андивидуальный мужик он оказался.

– Какой? – не понял Артемка.

– Андивидуальный – это по-ученому. Слово такое, как я соображаю, болезнь обозначает. Заведется у человека в середке что-то навроде грыжи и ест его поедом. Слепнет человек: кроме своего дворишка, ничего не видит. Батя твой, кажись, подцепил эту болезнь.

– У него рана, – сказал Артемка, сдвинув брови.

Клим затянулся самосадом, сложив губы трубочкой, выпустил струю сизого дыма:

– «Ра-а-на»! Ты уж помалкивай… У кого их нету, ран-то? У одного на теле, у другого нутряная днем и ночью свербит.

Глаз у Клима, как стеклянная пуговица, неподвижный, холодный. У Артемки копилось чувство неприязни к нему. Осуждать людей проще всего. Клим на это и раньше мастером был. Но и отца хвалить не за что. Видно, все так же сторонкой топает…

– Павел Сидорович жив-здоров?

– У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу – дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.

Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.

– Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама. Совершенно непригодного хлама. Мы должны очистить землю от гнилых обломков и все возводить заново. Строить надо и прочно, и красиво…

Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.

– Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция – это труд, повседневная, кропотливая работа.

Слова Серова звучали упреком ему, Артемке. Если бы председатель Совета вел разговор только с ним, он бы наверняка сказал так: «Эх ты, Артемка, приехал глазеть на красивый город, на демонстрации. А города-то и нет, его надо строить. Понимаешь, Артемка, строить, а не ходить по улицам, махать флагом. Строить надо, а не вздыхать о том, что нет его, настоящего города. Эх ты, Артемка…» Скажи ему так Серов – он бы не обиделся. Правильные слова…

Клим тоже призадумался. Он положил на колени прошитую суровыми нитками тетрадь, слюнявил химический карандаш и что-то записывал.

После заседания Клим остановился у входа.

– Где-то тут Дугар должен быть. С утра он ходил на постоялый, тебя разыскивал. Я ему говорю: один не найдешь, надо спросить Нинуху.

– Какую Нинуху?

– Павла Сидоровича дочку. С нами приехала за лекарством.

Артемка крякнул от досады.

– Что же ты сразу не сказал? – И побежал домой.

3

Городских докторов и лекарств семейские не признавали. От внутренних болезней чаще всего лечились самогоном, наружные пользовала разными снадобьями и наговорами Мельничиха, баба неумная, лукавая. Нина ужаснулась, когда узнала, как она лечит.

Уля пригласила Нину к себе в гости. Взрослых дома не было, под столом играла в куклы Улина сестренка, на кровати стонал младший брат, мальчик лет четырех. Голубые, исстрадавшиеся глаза на худеньком, бледном лице казались огромными, тонкие руки бессильно лежали поверх овчинного одеяла.

– Что у тебя болит? – спросила Нина.

Мальчик чуть двинул рукой, показывая на правый бок.

– Привязалась какая-то немочь, замотала, – сказала Уля.

– Давай посмотрим… – Нина сняла одеяло, развернула холстину, обернутую вокруг тела, и в нос ей ударил гнилостный запах. Весь бок мальчика был обмазан чем-то темным, сырым.

– Это что такое? – испугалась Нина.

– Коровий навоз с огородной землей. Гниет у Мишатки бок. Мельничиха лечит.

– Давай скорее теплой воды!

Испуг Нины передался и Уле. Она побежала в куть, загремела посудой.

Пришла мать Ули, увидела такое самоуправство, страшно рассердилась на Нину. Не слушая ее брани, Нина чистой тряпочкой снимала с бока мальчика грязь. Вконец разозленная женщина схватила ее за руку, потащила к дверям.

– Чтоб твоего духу тут не было!

Нина уперлась:

– Никуда я не пойду!

– Ах ты антихристово семя! – Привычными к тяжелой работе руками женщина толкнула ее к дверям. Нина уцепилась за косяк, оглянулась, увидела огромные глаза мальчика и заплакала от бессилия, от жалости к ребенку.

Из-под стола на нее с любопытством моргала глазенками девочка.

– Ушиблась, что ли? – грубо, но уже без злобы спросила женщина.

– Конечно, ушиблась! – сказала Уля. – Какая ты, мама, сумасшедшая!

– Будешь сумасшедшей. Один он у нас, парень. С вас толку что, а он – кормилец.

Вытирая ладонью слезы, Нина сказала:

– Вы же его в могилу сведете!

– Не бреши!

– Зачем мне врать? Ну, зачем? Заражение крови получится, и все. Столько грязищи. Сами посмотрите.

Женщина склонилась над мальчонкой, погладила его по голове.

– Бедненький мой, голубочек маленький.

Нина подошла к ней.

– Я вас прошу, очень вас прошу, не подпускайте к ребенку эту глупую бабу!

– Иди, девка, иди… Не твоего ума дело.

– Мама, она в больших городах раненых лечила. Она знает, – поддержала Нину Уля.

– Что она может знать! В городах, кроме погани, ничего нет.

– Об одном прошу, смойте эту нечисть! Ну, пожалуйста! Очень прошу. В грязи зараза, как вы не поймете! – уговаривала Нина.

Но уговорить ее было невозможно. Нина пошла к отцу, попросила его послать кого-нибудь в волость за доктором.

Доктора привез Тимоха. Сопровождать его вместе с Ниной пошли Клим, Павел Сидорович, но на этот раз все обошлось без криков матери Ули. Мальчику стало настолько плохо, что и она и отец безропотно дали осмотреть ребенка. Они ни слова не возразили и тогда, когда доктор, сердитый старик с бородкой клинышком, велел им везти мальчика в волость. Но тут вступилась Нина, она взялась ухаживать за Мишаткой и все делать так, как скажет доктор.

Через неделю мальчику стало лучше. А еще через полмесяца он уже осторожно ходил по избе. Его мать, Анисья Федоровна, не знала, как и благодарить Нину.

В деревне начали звать Нину «докторицей», правда, с насмешкой, но некоторые бабы стали тайком приводить своих ребят. Однако лечить их было нечем, медикаментов – никаких. И Нина поехала в город.

В аптеках города ей удалось купить всего несколько баночек мази от чесотки, пузырек йода и три пакета бинта. На постоялом дворе она дождалась Клима и попросила его добыть медикаменты через Совет.

На квартиру возвращалась поздно. На улице – темно, ни одного фонаря, ставни закрыты, стук каблуков по доскам тротуара отдается гулко, как в ущелье. На постоялом Нина наслушалась рассказов про грабежи и разбои и вся сжималась, заслышав встречные шаги прохожего, оглядывалась по сторонам, выбирая место, куда можно шмыгнуть в случае опасности. Потом, рассказывая Артему о своих страхах, весело смеялась над собой.

Час был поздний, когда она пришла на квартиру. Игнат Трофимович и тетка Матрена укладывались спать. Ужин ей собрал Артемка. Слушая ее болтовню, он осторожно, боясь расплескать, поставил на стол тарелку с лапшой, соленые рыжики, нарезал хлеба. После их первой встречи прошло не так уж много времени, но что-то в нем изменилось, будто и тот же, что зимой, и все-таки совсем другой. Вроде бы резче стали черты лица, сдержаннее движения, строже ясные, внимательные глаза.

Он рассказывает ей о своей работе, о Кузе, Федьке, о Любке-анархистке и как бы вдумывается в свои слова, хочет что-то понять. Что-то тревожит, беспокоит его.

– Чудно получается… – Артемка смотрит на лампу, прищурив глаза. – С Федькой выросли вместе, с Кузей я совсем немного работаю, а вот ближе он мне, роднее, чем Федька. Или, скажем, ты. Разобраться – чужая, а…

Глаза их встретились. Артемка не досказал, смутился, уши у него заалели. И Нина тоже отчего-то смутилась.

На другой день, снова бегая по аптекам, Нина все время вспоминала этот разговор и улыбалась. А вечером, не застав Артемку дома (он ушел на первое занятие будущих красногвардейцев), Нина вдруг подумала, что надо уговорить его возвратиться в Шоролгай. И она стала ждать, когда он придет с занятий, и думать о том, как они с Артемом будут помогать отцу соскабливать с семейщины корку суеверий и предрассудков.

Было уже поздно, когда он вернулся. Умылся и сел за стол. Руки у него были большие, в ссадинах и несмываемых пятнах, рукава рубашки закатаны до локтей, воротник расстегнут, мокрые волосы зачесаны назад и глянцево поблескивали в свете лампы.

– Ты что это меня разглядываешь? – спросил он и опять, как вчера, смутился. А она, озорничая, разлохматила ему волосы, засмеялась.

– Такой ты лучше. Не люблю причесанных. – И без всякого перехода спросила: – Ты поедешь в Шоролгай? Папа будет рад. И я тоже…

– В Шоролгай? – Артем долго молчал, потом медленно покачал головой, поднял на нее серьезные глаза. – Нет, сейчас не поеду, Нина. Послушал я Серова, а сегодня Жердева – и, знаешь, страшно становится. Думал: революция прошла, делать больше нечего. А ее, Нина, прикончить собираются. Со всех сторон лезут. Я теперь так понимаю: одни должны строить города, большие и красивые, нищету всякую вытеснять, другие – охранять строителей. Я буду охранять, и раз пошел на это, пятиться назад мне никак невозможно.

Он сказал это так, что Нина не решилась ему возражать – бесполезно.

В воскресенье он был целый день свободен. Они сходили в лес. Земля под соснами еще не просохла, кое-где лежали клочья мокрого ноздреватого снега, припорошенного иглами хвои, а на березах уже набухали почки и в косогоре, на солнцепеке лиловели первые цветы багульника, удивительно отзывчивого на тепло весны.

По тропе, петляющей меж сосен, устланной желтыми листьями и рыжей хвоей, спустились к Селенге, остановились на высоком яру. Река еще не тронулась, но лед уже обветшал. На нем расплывались лужи, под берегом хлюпала вода. За рекой солдатским сукном стлалась Иволгинская степь, с сопок на нее сбегал молодой сосновый лесок.

Возвращались домой по Большой улице. У вывески «Фотография Татьяны Урсу» Артем остановился, несмело попросил:

– Зайдем сюда. Пусть тебя на карточку снимут.

– Зачем мне карточка?

– Не тебе… Я выкуплю и себе оставлю.

– А тебе зачем? – допытывалась Нина.

По его лицу она поняла, что ему трудно объяснить это и что он не рад затеянному разговору и не знает, как из него выпутаться.

– У меня есть фотографии. Если хочешь – пришлю.

– Верно, пришлешь? И письмо напишешь?

– Ну, конечно, Артем. А не купить ли нам горячих пирожков? – улыбаясь, спросила она.

– Нету теперь пирожков. Не продают, – вздохнул Артем.

4

В гости к Артемке пришли Дугар Нимаев и Клим Перепелка. Дугар поглаживал рукой черный барашковый мех шапки с красной кисточкой на макушке, ласково смотрел на Артемку.

– Батька твой велел поклон передать. Он большой друг мне, твой батька Захар.

– Сумлеваюсь в его дружбе. Он с тобой долго возиться не станет. Знаю я Захара. Он дружбу не ценит, – не стерпел, ввернул-таки Клим.

Дугар укоризненно покачал головой.

– Зачем так говоришь? Хорошего человека, как юрту в степи, далеко видно. Я Захара знаю. Сына его не знал, теперь тоже знать буду. – Дугар наклонился к Артему: – Ты совсем похож на моего Базарку. Совсем такой. Поехали домой. В гости тебя позову. Мой Базарка, ты на охоту пойдете, утку, гуся стрелять станете. Скоро уток много-много будет.

– Пускай тут обтесывается, – сказал Клим. – Там только покажись, батька в момент захомутает.

Артемке представились луга в чешуе мелких озер, шалаши из таловых веток. Он любил на закате солнца сидеть на берегу озера, поджидая прилета птиц. Кругом кричат лягушки, над озером проносятся чирки-свистунки, хлопают крыльями тяжелые кряквы, кружатся над водой утки-вострохвостки… А еще лучше ночевать на лугах вдвоем с товарищем. На бугорке, на сухом месте, можно разжечь костер, напечь в золе картошки, а потом дремать под зипуном, прислушиваясь к шуму реки на перекатах… Ох, и хорошо сейчас дома! Не хочешь идти на охоту – ступай с девками и ребятами за деревню, в степь. Уж и песни поют там – дух захватывает!..

– Артем, поставь на стол самовар, а я в погреб за капустой схожу, – попросила его Матрена.

За столом Матрена подливала гостям чай, подкладывала в чашку квашеной капусты, сдобренной толченым конопляным семенем, расспрашивала про съезд, про деревенское житье.

– Съезд нам такую линию начертил, что только шагай бодрее и не верти головой по сторонам. Теперь заскрипит наша домашняя буржуазия. Попридавим теперь мы ее. Дано разрешение хлеб отбирать у богатеев.

Артемка не слушал Клима. Вяло, неохотно жевал капустный лист. Утром он проводил Нину в Шоролгай, и сейчас у него было такое чувство, будто что-то утерял.

– Захар велел спросить: у тебя денег на лошадь есть маленько?

– Есть, есть, Дугар. Насобирал.

– А ты старательный, – удивился Клим. – В батьку, видно, удался.

– Спасибо тетке Матрене, она мне помогла.

– Мне вот никто не поможет, – вздохнул Клим.

Передавая Климу деньги, Артем оставил несколько кредиток себе: купить наган. Надо найти Федьку…

Поздно вечером, проводив Клима и Дугара до постоялого, на обратном пути завернул в клуб анархистов. Из распахнутой двери полуподвала в нос ударил густой сивушный запах. Внизу слышалась хриплая песня, надрывные звуки гармошки. Столики густо облепили люди. Посередине, между столами, было свободно и там стоял невысокий бородатый человек. В руках он держал бутылку с водкой и раскачивался в такт музыке. Гармошка играла где-то в дальнем углу. Музыкант, видимо, не отличался особенно тонким слухом, гармонь истошно взвизгивала, надрывно охала и стонала.

Преодолевая отвращение, Артемка спустился в подвал, прошел между столиками. Они были залиты вином и водкой. В тарелках с недоеденным супом плавали желтые окурки. Многие гуляки спали, уткнувшись лицом в груды объедков.

Ни Федьки, ни Савки Гвоздя здесь не было. Артемка попросил женщину в белом переднике позвать Любку и вышел на улицу. Вдохнул полной грудью свежий воздух. Из дверей вылетели клубы смрадного тепла и чада, из них выплыла Любка.

– А, миленок мой! На свиданьице? Ну, пошли.

– Куда это?

– Где-нибудь сядем рядком, поговорим ладком.

– Не стану я с тобой лясы точить, Любка.

– Не нравлюсь тебе? А ты посмотри на меня лучше, видишь, какая я сдобная.

Артемка плюнул.

– Такие слова вон тем говори…

– А зачем сюда бегаешь? Опять письмо потерял?

– Федька мне нужен, а не ты и не эти гадкие пьянчуги.

– Федька не гадкий? – Люба перестала играть плечами. – Мне, может, они не меньше, чем тебе, противные. Может, и сама я себе противная… Ты же ничего не знаешь.

– Припала мне нужда знать, кто тебе там противный! Противные – не водись с ними, и весь сказ. А то бегаешь, ловишь ухажеров.

– Мне от этих ухажеров хоть камень на шею да в воду. Пошли ко мне, Артем. Поговорим. Неужели я такая для тебя постылая? Или, может, брезгуешь…

– Дура ты, Любка, вот что! Просто жалко смотреть на тебя. Откачнись ты от этой шатии-братии! Кругом полно народу хорошего… До свидания. Не забудь, скажи Федьке, пусть зайдет ко мне. Он сулился наган купить.

– Тебе наган нужен?

– Нужен. Хочу в Красную гвардию попасть. С наганом меня сразу бы приняли. Ладно, Люба, топай до дому. Еще раз советую – откачнись от этой братии.

Артем кивнул Любке головой и пошел. А Любка оперлась рукой на штакетник палисадника, постояла, прислушиваясь к скрипу дресвы под его ногами, и тихо всхлипнула.

5

Вода холодная. Она обжигает лицо и, попав за воротник, заставляет вздрагивать. Зато умоешься, и усталость как рукой снимет. Вернувшись с работы, Артемка всегда умывается холодной водой, налитой в умывальник прямо из колодца. День работы порядочно-таки выматывает, а тут еще учения.

Он уже несколько раз бывал на занятиях. Обучал военному делу старый рабочий. В первый вечер он принес плакаты, развесил их на стены и, глухо кашлянув, сказал:

– Будем изучать материальную часть оружия.

Все тем же глуховатым голосом стал объяснять взаимодействие частей винтовки. От его монотонного голоса клонило ко сну. Первый час занятий прошел еще ничего, но на втором Артемка почувствовал, что дремлет, веки смыкаются. Рядом громко зевал Кузя.

Артемка, чтобы не спать, начал записывать. Он обзавелся толстой тетрадью. Это сразу подняло его в глазах Матрены. Когда он садился дома к столу со своей тетрадью, Матрена старалась не шуметь и не судачить о всякой всячине.

Раза два будущих красногвардейцев водили за город, там они разбивались на отряды, расходились в разные стороны, а потом «атаковывали» друг друга. Это было, конечно, интереснее. Но Артемке не очень нравилось. Детская игра, больше ничего.

Но все вдруг переменилось. В субботу на занятия вместе с инструктором пришел Жердев.

– Товарищи, – сказал он, – у меня к вам один вопрос. Прошу только говорить начистоту. Кто из вас хорошо знаком с винтовкой, умеет стрелять? Поднимите руки.

Артемка не раздумывая поднял руку. Кузя посмотрел на него и тоже поднял, сам привстал, вытянулся вперед, чтобы не остаться незамеченным.

– Ого! Почти все! Подозрительно. Ну, вот ты, например, – Жердев показал пальцем на Артемку, – почему думаешь, что хорошо знаешь винтовку, умеешь отлично стрелять?

– Я, товарищ Жердев, охотник. За белкой ходил, козуль убивал, птиц на лету сшибал. Правда, я все больше с дробовиком али с берданкой… Но винтовка почти такая, как берданка, только затвор у нее по-другому устроен.

– Ясно. Ну, а ты? – Жердев посмотрел на Кузю.

– Я… И я охотник. Честное слово, товарищ Жердев. Бывало, выйдешь в лес…

– Хорошо, садись. Верю твоему честному слову. И вообще верю вам, ребята, не хочу думать, что вы заливаете… Дело вам поручается, прямо скажу, серьезное. Город будете охранять. Сволочи у нас много развелось. Выползает ночью на улицы и шкодит впотьмах. Вам вручается боевое оружие. Надо уметь держать его в руках. Наша задача выловить всех, кто гадит исподтишка Советской власти. Всех беляков, воров, смутьянов, всю нечисть выметем железной метлой. Одним словом, вы будете ночами следить за порядком в городе. На каждую улицу поставим шесть человек. Ходить будете по три человека. Не друг за другом, а одна тройка идет с одного конца улицы, другая – с другого, ей навстречу. Дежурить по три часа. Первая смена заступает с десяти вечера. Пока на троих дадим одну винтовку и обойму патронов.

Жердев тут же разбил всех на тройки, назначил старших. Артемка, Кузя и Артамон Чуркин попали в одну тройку. Старшим Жердев назначил Чуркина. Инструктор раздал винтовки и распределил, какая тройка в какую смену идет дежурить. Тройке Чуркина на дежурство нужно было заступить в четыре часа утра.

Первая смена вскоре ушла, а остальные, расстелив на сдвинутые столы телогрейки, зипуны, шинели, легли спать. Но сон не приходил в эту ночь. Лежали, вполголоса разговаривали. Кузя радостно шептал на ухо Артемке:

– Слышь, а нас зачислили в Красную гвардию. Наплюй мне в глаза – зачислили. Иначе стал бы он, товарищ Жердев-то, на такое боевое задание…

– Не радуйся, узнают, что умеешь стрелять только камнем из пятерни, и выгонят. Нечестно сделал, Кузя.

– Ты, Артемка, меня не обучай, сам знаю про честность. Я не украл и против Советской власти не брехал. Пока то да се – стрелять научусь. И выходит, я не брехал совсем, только наперед все подвинул маленько, – с убежденностью возразил Кузя. – Кабы нас с тобой сразу послали в бой, тогда другое дело, а тут ерунда. Походим, поглядим – и спать, даже стрельнуть не придется. А ты меня научишь тем временем. Научишь, Артемка?

– Научу.

– Ты только Чуркину не сказывай, а то доложит и взаправду выгонят, – еще тише зашептал Кузя.

Постепенно разговоры стали умолкать. Усталость брала свое.

Тихо приходили отдежурившие свои часы и ложились на место тех, кто их сменял на посту. При этом кто-нибудь просыпался, спрашивал:

– Ну как? Никого не поймали?

– Нет.

Только одна тройка вернулась необычайно возбужденной. Ребята не легли спать, как другие, сели в углу, закурили и, перебивая друг друга, начали тихо разговаривать. Их папироски светились в темноте…

– Помните? – спрашивал ломкий тенорок. – Пригнулись они и идут вдоль стены, а я говорю: «Глядите, ребята, тащут чтой-то?» Помните?

– Это я первый на них показал! – возмутился почти детский голос. – Ты уж потом разглядел. Ты всегда плохо видишь, тебе очки папаша хотел купить.

– Везет же людям, – позавидовал вслух Кузя.

Примерно то же думал и Артемка. Он с нетерпением ждал, когда придет их час заступить на смену.

Наконец они вышли на улицу. Чуркин шел впереди и держал в руках винтовку. Он очень гордился, что на его долю выпала роль старшего. В его голосе звучали жесткие командирские нотки, можно было подумать, что под его началом не два сверстника, а колонна бывалых солдат. Плотная тьма ночи скрывала и решительное лицо Чуркина, и плетущуюся рядом с Артемкой жалкую фигурку Кузи в большом, не по росту ватнике.

Как только ребята отошли от штаба, Кузя стал просить у Чуркина винтовку.

– Дай я понесу, Артамоша, а потом опять ты, – с мольбой в голосе клянчил он.

Чуркин, возможно, и дал бы винтовку, но его оскорбляло это панибратское отношение подчиненного. Идет на боевое задание – и «Артамоша»! Ну, что это такое?!

– Винтовка будет у меня, потому как главный я, – не оборачиваясь, строго сказал он.

Кузя замолчал. Но тут ему на подмогу пришел Артемка. И вдвоем они все-таки уговорили своего начальника согласиться носить винтовку по очереди.

Дежурство в первую ночь прошло спокойно. Город спал в утренние часы мертвым сном. И только кошки на крышах домов орали во всю мочь…

Возвращались усталые, недовольные, что все прошло тихо. Кузя запахнул полы своего ватника, уткнулся в воротник носом и не просил уже подержать винтовку. Вдруг он поднял голову, осмотрелся.

– Играет, ребята.

Артемка и Чуркин остановились. Сначала они услышали тихие, неясные переборы гармошки, потом чей-то разудалый голос:

 
Эх, барыня, барыня,
Сударыня, барыня!
 

И песня, и звуки гармошки были настолько неожиданны на пустых улицах города, что ребята переглянулись. Чуркин снял с плеча винтовку…

Пел эту песню, наверное, лихой парень в расстегнутой рубашке, в сбитой на затылок шапчонке. Артемке показалось даже, что и песню, и голос поющего он слышал где-то раньше. Где же?

– Вот это да! – одобрительно проговорил Кузя.

– Да, а может не да… – озабоченно сказал Чуркин. – Проверить надо, что за жаворонка такая. Пошли.

Он закинул винтовку за плечо и, не оглядываясь, пошел впереди своих товарищей. Они свернули за угол и увидели певца. В шинели, папахе, он неторопливо шагал посредине улицы и растягивал мехи гармошки.

– Солдат Березовского гарнизона, – тихо проговорил Чуркин. – Разгуливает, ишь ты!

– А может, и не солдат. Сперва проверить надо, – предложил Кузя.

– В штабе проверят, – возразил ему Артемка. – Товарищ Жердев ясно сказал: всех гуляющих солдат – в штаб.

– А как мы его заарестуем? – спросил Кузя.

– Заарестуем… Кузя и ты, Артамон, подходите с боков. А я со спины, – сказал Артемка. – Зачнет ерепениться, моментом скрутим.

Солдат не переставал играть и петь «Барыню». Он увидел Чуркина только тогда, когда тот положил руку на мехи гармошки и заметно подрагивающим голосом спросил:

– Кто такой?

– Ослеп, что ли? Солдат, служивый.

– Березовского гарнизона?

– Так точно! – Солдат застегнул ремешки гармошки и взял ее под мышку.

– Гуляешь?

– Гуляю!

Артемка смотрел в затылок солдату, готовый в любую минуту повиснуть у него на плечах. Голос солдата был знаком, очень знаком.

– Пойдем в штаб Красной гвардии, – потянул его за рукав Кузя.

– Не пойду.

– Пойдешь!

– Станешь упираться, силком потащим! – сказал Артемка.

Солдат обернулся. Артемка разглядел его лицо и ахнул.

– Карпушка!

Вот тебе и на! Как же он сразу не узнал первого в Шоролгае гармониста, соседа своего, Карпушку Ласточкина? Карпушка тоже очень удивился встрече. Удивился и обрадовался:

– Ух ты, черт возьми! Не чаешь, где встретишься, где разминешься. Откуль ты взялся?

– Я в Красной гвардии. А ты служишь?

– Какая, к черту, служба! Жрем, шляемся по городу и все. От дому только оторвали. Эй, ты, – Карпушка толкнул Чуркина в плечо, – веди в штаб. Я им там наломаю дров. Я трудящийся крестьянин, а хожу на свадьбы, наяриваю музыку для проклятых купчих.

– Какие свадьбы? – не понял Артемка.

– Всякие, чтоб им провалиться.

Раньше Карпушка был другим. Тихий, незаметный, на вечерках не приставал к девчатам, играл на гармошке, пел песни, и худого слова от него никто никогда не слышал. Артемка тихо сказал Чуркину:

– Отпустим его?

– Не хлопочись, земляк. Мне до Совета дело есть, не в шутку говорю.

6

Наклонив голову, Жердев тяжелым, неподвижным взглядом смотрел на Карпушку. Солдат сидел, откинувшись на спинку стула, полы его шинели свисали до щербатых половиц, руки, сжатые в кулаки, неподвижно лежали на коленях. Карпушка не глядел на Жердева, его взгляд был устремлен в одну точку – на белую чернильницу в золотисто-зеленых пятнах высохших чернил.

– Ты пьян? – не то спросил, не то подтвердил свою догадку Жердев.

– Маленько есть. А что?

– Встать! – неожиданно взревел Жердев.

Карпушка медленно, нехотя поднялся.

– Размазня ты, а не солдат! – Жердев стукнул по столу кулаком. – Посмотри, на кого ты похож! Как смеешь таскаться по гулянкам, когда твое дело – служить трудовому народу? Допусти, так вы, сукины сыны, пропьете революцию… Расстрелять тебя, подлеца, мало!

Карпушка вдруг рванул воротник гимнастерки. На пол посыпались пуговицы.

– Расстреливай! – крикнул он не своим голосом.

Лицо его исказилось, глаза, полные боли и обиды, смотрели теперь прямо в лицо Жердеву. Горькой, видно, оказалась солдатская жизнь, если даже в спокойном сердце Карпушки вспыхнуло возмущение.

– Расстреливай! – снова выкрикнул Карпушка. – Нашего брата царь расстреливал, Керенский расстреливал, теперь ваша очередь настала. Стреляй!

– Молчать! – Жердев рванулся к Карпушке, схватил его за грудь, притянул к себе. – Задушу, гаденыш! Как ты смеешь, стерва, нашу власть с царской равнять?..

Горевшие бешенством глаза Жердева не предвещали ничего доброго. Худо пришлось бы Карпушке, но на его счастье мимо кабинета начальника Красной гвардии проходил Серов. Он услышал крики, распахнул дверь и в изумлении остановился на пороге.

– Вы что… на кулачки сошлись?

Жердев разжал руки, отвернулся.

– Садитесь, товарищ, – сказал Карпушке Василий Матвеевич.

Карпушка устало опустился на стул.

– Вы, вижу, из гарнизона? – спросил Серов. – Неважные там у вас дела. Не воинская часть, а цыганский табор.

Серов говорил мягким густым голосом. Мало-помалу Карпушка успокаивался. Дрожащими пальцами он искал на воротнике гимнастерки оборванные пуговицы. Жердев стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы, ноздри его тонкого носа раздувались, лицо было бледно.

– Гарнизон превратили в притон воров и пьяниц, – мрачно проговорил Жердев. – Подлецы солдаты…

– Солдаты не виноваты, – тихо, но решительно возразил Карпушка.

– А кто шляется по городу, кто торгует казенным имуществом?

– Солдаты не виноваты! – упрямо повторил Карпушка.

Жердева передернуло. Серов заметил это и спокойно проговорил:

– Возможно, солдаты и не так уж и виноваты. А кто виноват? Давайте разберемся.

– Порядку у нас нету, – почувствовав поддержку, горячо заговорил Карпушка. – Командиров никто не слушает, а в полковом комитете грызня идет. Поналезли туда всякие… Навроде о нашей судьбе пекутся, а толку от них столько же, сколько от быка молока. Комитет про политику разговаривает, а нами всякая шпана верховодит – воруем, пьем, деремся. Всего хватает.

– Вот, вот! – подхватил Жердев. – На это ваших способностей хватает. А революцию дядя будет делать?

– Ты не покрикивай! – осмелел Карпушка. – Сколько раз перевыбирали этот самый комитет – одна сатана. Агитацию наводят все, кому не лень и все добро тебе сулят. Попробуй разобраться, кто говорит правду, кто пыль в глаза пускает.

– Разобраться попробуем, – сказал Серов. – А ты чего так опустился?

Карпушка посмотрел на свою затрепанную, замызганную шинель, на разбитые нечищенные сапоги.

– Опостылело все. Околачиваюсь тут без дела, даром харчи проедаю, а дома пахать-сеять некому. Батька у меня старый, силенок у него совсем не осталось. Сбегу я отсюда.

– Большая у вас семья? – спросил Серов.

– С батькой и матерью – восемь человек. А работать, считай, некому. Братишки еще малы.

Серов постучал пальцами по столу, придвинул к себе чернильницу, лист бумаги.

– Мы тебя отпустим домой. Поезжай, выращивай хлеб.

– Ну да, отпустите… – недоверчиво протянул Карпушка. – В карцер спровадить – ваше дело, а домой…

– Бери и иди, – Серов подал ему бумажку. – Но знай, что ты можешь понадобиться Советской власти в любое время.

Карпушка наконец поверил. Схватил бумажку и убежал, позабыв даже поблагодарить. Жердев неодобрительно покачал головой:

– Зачем вы так, Василий Матвеевич? Мы останемся без солдат.

– Ты хочешь, чтобы он дезертировал? Нет, Василий, не будет нам пользы от солдат, мысли которых только тем и заняты, чтобы удрать из казарм. И хлеб нам нужен… А в гарнизон поедем разбираться.

Выехали на красногвардейской тачанке. Всхрапывая, лошади резво бежали по улицам города. Мимо проплывали приземистые домики, полузасыпанные песком. Ни одного деревца, ни одной травинки… Серов никак не мог понять, почему сибиряки не ценят зелень. Кругом леса, а в городах, в селах не увидишь ни сосны, ни тополя, ни березы.

За городом Жердев натянул вожжи, пустил лошадей шагом. У обочины дороги землю прокололи тонкие травинки. Жердеву захотелось сбросить сапоги и босиком, ощущая подошвами ног прохладу земли и травы, походить по полянам. Потом полежать где-нибудь на пригорке, подставив лицо теплому солнцу.