Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Поднялся Виктор Николаевич, подошел к Захару.

– Верим твоему зароку, но чтобы он крепче был, посмотри на эту штуку, – он вынул из кармана револьвер, крутнул барабан. – Сразу же получишь гостинец.

Захар побледнел. Отступил к двери.

– Ты, парень, не махай этой штукой. Я давно напуганный… Спрячь ее и не хорохорься. Так-то… – Он вышел, громко хлопнув дверью.

Виктор Николаевич опустил револьвер в карман, спросил с тихой яростью:

– Какой идиот его привел сюда?

7

Артем без малого две недели пробыл в Кударинской станице. Вместе с другими красногвардейцами охранял обозы хлеба, отобранного у богатых казаков. Зерно переправляли в Троицкосавск. Отсюда большой обоз под усиленной охраной красных казачьих дружин и красногвардейцев благополучно дошел до Верхнеудинска.

Встречать обоз пришли рабочие железнодорожных мастерских и типографий. Цыремпил Ранжуров встал на возу, произнес короткую речь. Люди несколько раз прерывали его одобрительным гулом. Рядом с Артемом стоял низенький мужчина в латаной, грязной блузе. Темными от мазута руками он гладил тугие мешки с зерном. Шея у него была худая, с глубоким желобом на затылке.

Артем смотрел на этот затылок, на руки в мазуте, на мешки с зерном… Вспомнилась ночь в Кударинской станице. Он стоял на посту у нагруженных подвод. В станице пропели вторые петухи. И вдруг в конце улицы зацокали копыта, хлестнули выстрелы. Со звоном лопались стекла. Пронзительный, хватающий за душу свист резал воздух. Цокот копыт, зловещий свист стремительно приближались. На дорогу выскочил Ранжуров, за ним высыпали красногвардейцы, залегли. Засверкали частые вспышки ответных выстрелов…

Артем тоже стрелял, положив винтовку на воз с зерном. Бандиты повернули коней и ускакали, оставив на дороге два трупа. В этой перестрелке был убит Артамон Чуркин.

Бандиты ушли. Но Артем знал, что они будут приходить снова и снова. Они будут убивать, как уже убили Кузю и Артамона. Они будут убивать до тех пор, пока их не уничтожат. Они ничего не дадут даром, они не дадут строить города с широкими улицами и большими каменными домами…

После митинга красногвардейцев отпустили домой, отдыхать. Артем должен был вечером заступать на дежурство у Совета.

Сдав винтовку и подсумки с патронами, он пошел на квартиру. Дом был на замке. Артем пошарил рукой за косяком, нашел ключ, открыл дверь. На пороге разулся, снял пропыленную рубашку, умылся на дворе у колодца.

Причесывая перед зеркалом мокрый чуб, увидел подоткнутый в раму белый конверт. Письмо было адресовано ему. Разорвал конверт, и на пол упала квадратная фотография. Артем торопливо поднял ее, вспыхнул. На фотографии была Нина. Она сидела у круглого столика, подперев голову ладонью, смотрела на него серьезно и строго.

На обороте он прочитал: «На добрую память Артему». Письмо было короткое, написанное в полушутливой форме. Артем бережно его свернул, положил в карман. Не обманула. Сдержала свое слово…

Походил по избе, снова развернул письмо, прочел второй раз и сел писать ответ. За этим занятием его застала тетка Матрена.

– Отец-то у тебя при смерти… – промолвила она.

– Что с ним? – Артем бросил недописанное письмо, поднялся.

– Не знаю, сынок. Беги на постоялый двор, узнай у мужиков. И домой собирайся.

– Отпустят ли… Слух был, на фронт нас отправят…

Ему представилось, что дома отец лежит худой, с ввалившимися щеками. При нем неотлучно находится мать. А поля остались недосеянными, пырей и повилика закрыли пустующую пашню. Осенью в закромах не будет ни зернышка. Лошадей придется продать, потом ходить по богатым мужикам, горбиться за кусок хлеба.

Он обулся и пошел на постоялый двор. Мужиков там не было, уехали…

Побежал в штаб Красной гвардии, но Жердева не застал.

Из штаба помчался в Совет. Время было позднее, светилось только одно окно – в кабинете Серова. Но и в этом окне, когда Артем подходил к зданию, свет погас. На крыльцо вышли Серов, Ранжуров и двое в шинелях нерусского покроя – пленные интернационалисты, вооруженные короткими кавалерийскими винтовками.

– Жердева тут нет? – спросил Артем у Ранжурова.

– Был, но ушел.

– Какая досада! Домой мне надо во что бы то ни стало.

– Ты откуда? – Серов наклонился, вглядываясь в его лицо.

– Из Шоролгая. Есть такая деревня…

– Ну как же, знаю! Там у меня хороший друг, Павел Сидорович. Знаешь его? А ты красногвардеец? Постой, постой!.. Уж не твой ли отец приезжал ко мне? Как его зовут?

– Захаром его зовут. Мой батя тут не был после того как с войны вернулся.

– Рассказывай… Был тут совсем недавно. Просил, чтобы тебя из Красной гвардии отпустили. Расторопный у тебя отец.

– Захворал он, – вздохнул Артем.

– А что случилось?

– Не знаю. Я сегодня только приехал из Кудары. Ежели давно хворает, разоримся мы нынче.

– Дело, конечно, серьезное. Что же ты думаешь делать?

– Проситься хочу у товарища Жердева на побывку домой. Отпустят ли вот?..

– Цыремпил Цыремпилович, ты рано выезжаешь?

– На рассвете. По холодку лошадям легче…

– В Шоролгай ты заезжать все равно будешь. Захвати парня с собой.

– Какой разговор! Вдвоем ехать веселее.

– Вот и отлично. Поезжай, а с Жердевым я договорюсь за тебя. Привет передай Павлу Сидоровичу. Хорошо там они поработали. Зерна поступило от них много.

Ранжуров набил короткую трубку табаком, протянул кисет Артему.

– Я не курю.

– Ах да, ты ведь семейский. Богу небось молишься?

– Нет, – смутился Артем. – Молиться-то мне некогда.

Ранжуров засмеялся, дружески хлопнул Артема по плечу. А Серов, свертывая папироску, что-то сказал интернационалистам на непонятном Артему языке, и они тоже засмеялись. Один из них, белобрысый, проговорил:

– Ошень гут сказаль: готт молить некогда.

Красный огонек папироски, вспыхивая, озарял усатое лицо Серова; взблескивали стекла пенсне.

– Василий Матвеевич, а я вез вам письмо от Павла Сидоровича и потерял, – неожиданно для себя признался Артемка. – Павел Сидорович просил в письме пристроить меня на работу…

– Почему же ты не пришел?..

– Неловко было без письма. Сейчас я знаю, что зря не пошел. Сколь времени болтался туда-сюда… Глупый был, не понимал, что к чему.

– А сейчас понимаешь?

– Вроде начинаю разбираться. Сначала-то я думал, что вы, что товарищ Рокшин – одинаковые…

– Какую же нашел разницу?

– Рокшин, он для всех старается, всех приголубить хочет, без разбору. Всякие нахалюги этим пользуются…

– Откуда ты знаешь Рокшина?

Артем рассказал о своих встречах с Евгением Ивановичем. Серов бросил папироску. Прочертив красную дугу, она упала на землю, брызнула искрами.

– Да, ты, пожалуй, прав. Отчасти прав… Я рад, что это понял и без письма нашел сюда дорогу, – Серов встал, протянул руку: – До свидания, товарищ. Передавай отцу мое почтение. Пусть скорее выздоравливает. А сам долго не задерживайся без надобности.

…Ехали весело. Ранжуров рассказывал смешные сказки про хитрого, ловкого Будамшу, умеющего дурачить мудрейших, ученейших лам, спесивых нойонов, учил Артема петь бурятские песни о гнедой лошади с белой губой…

Артем смеялся, но сердце у него грызла тревога об отце. Даже скорая встреча с Ниной не радовала.

К Шоролгаю подъезжали вечером. Смеркалось. Небо было бледное, как линялый ситец. Голосистый хор лягушек дружно, слаженно вел свою песню. Рядом с дорогой до поворота в улус бежала обмелевшая Сахаринка. Будто жалуясь, она грустно-ласково журчала. К воде склонялись зеленые кусты тальника, местами ветви касались быстрого потока, на них белыми хлопьями висели клочья пены. Цвела черемуха. Воздух был пропитан ее густым ароматом. С крутого косогора к реке сбегали кипенно-белые низкорослые кусты таволожника.

– К нам ночевать заедете? – спросил Артем.

– Поеду к Павлу Сидоровичу. Времени у меня мало, а говорить с ним – ночи не хватит, столько накопилось.

У ворот своего дома Артем слез с телеги. Ставни окон были закрыты, ворота заложены. Он перелез через забор. Сдерживая тревогу и нетерпение, осторожно постучал в дверь.

Открывать вышла мать. Тихо охнув, она обняла сына, поцеловала.

– Как отец?

– Спит. Я только что прилегла. Блины завела. Как знала, что приедешь. Ну, проходи, проходи. Я сейчас огонь вздую.

Впотьмах она нащепала тонких лучин, разгребла в очаге горячие угли. Пламя затрепетало, лизнуло тонкие лучины, осветило избу.

На кровати в цветастой исподней рубахе похрапывал Захар.

– Ну как он, оздоровил? – шепотом спросил Артем.

– Ты что, бог с тобой? Он и не хворал. На руку перед ненастьем жалуется. А так, что напрасно скажешь, ничего. Тьфу, тьфу, не сглазить бы.

В это время Захар приподнял голову, увидел сына.

– A-а, приехал все-таки. Ну добро, добро. – Он поднялся, сел на кровати, свесив сухие босые ноги.

– Ты не хворал, батя?

– Бог миловал. Схитрил я малость. Из города выманивал тебя таким манером, – виновато улыбнулся Захар.

– Ну, не дурак ли?! – воскликнула Варвара. – Сына переполошил. Да чего доброго, беду накличешь своей брехней. А мне что баял: выхлопотал Артемше ослобождение.

Захар протяжно зевнул, поскреб пальцем в окладистой бороде.

– Помолчала бы, умница. Завсегда больше всех знаешь.

Сумрачным стало лицо Артема. Убивался, печалился, добрых людей жалобой своей вводил в заблуждение…

– Зачем понадобилось наводить тень на плетень?

Под Захаром беспокойно скрипнула кровать.

– Винюсь, паря. Оно в самом деле… того, не браво получилось-то. Но что поделаешь-то? Прикидывал всяко – нельзя тебе в городе оставаться. Выгоды от твоей службы никакой, а живем мы, сам знаешь, не богато…

– У вас есть нечего? – Артем в упор посмотрел на отца.

– Ну, до этого не дошло… Да ведь и вперед надо заглядывать, сынок.

– А ты что видишь впереди, батя? – угрюмо спросил Артем. – Крепкое хозяйство? Другие тоже этого хотят. Но они хотят, чтобы всем жилось хорошо, чтобы у всех был хлеб. А ты только для себя стараешься…

– Ты что, учить меня приехал? – Захар сердито двинул бровями. – За меня никто стараться не будет. Я вижу больше твоего. Вот-вот начнется такая катавасия, что всем чертям тошно станет.

– Она уже началась, батя. Неповинных людей убивают… А ты куда меня тянешь? В кусты. Запрятаться, отсидеться…

– Замолчи! – Захар соскочил с кровати, поддернул штаны. – Властей будет, может, еще дюжина. Им потеха, а кровь-то наша проливается. Вот тебе мой сказ: никуда больше не поедешь!

– Поеду, батя…

– Я сказал – не поедешь! – закричал Захар. – Молокосос этакий, встрял…

– Стыдно за тебя, батя. Не видел ты, должно, как человеческая кровь стекает на мокрый песок…

Стиснув зубы, Захар шагнул к сыну. Артем не пошевелился, стоял как вкопанный, смотрел на отца не мигая, в его взгляде была печаль и боль, и твердость, и Захар как-то сразу размяк, бессильно опустился на лавку, жалобно протянул:

– Варвара-а-а, скажи ему хоть слово…

Варвара стояла у печки, утирала передником слезы.

– Может, останешься, Артемша? – робко сказала она.

Артем поднялся, взял ее за плечи, притянул к себе.

– Не надо плакать, мама. Не навсегда же я уезжаю.

– Убить могут, сынок.

– Меня не убьют, мама. Ить я у вас один…

Мать всхлипнула. Отец крякнул, лег на кровать, отвернулся к стене.

Больше к этому разговору не возвращались. Захар притих, присмирел. Утром, вздыхая, повел Артема на задний двор, показал купленную лошадь. Сивка стоял у ворот, терся головой о столбик.

– Смотри, чуть не полтора аршина грудь-то. А копыта какие – ровные, прямые, что тебе стаканы. К такому коню да ладные руки…

Глаза Артема заблестели. Конь что надо – красивый, сильный. На таком и работать любо.

– Дай-ка, батя, на речку съезжу.

Он накинул на спину Сивке потник, ухватился рукой за гриву и вмиг очутился верхом. Захар отворил ворота. Сивка, приплясывая, вынес Артема на улицу.

Солнце стояло высоко, день обещал быть теплым. На берегу Сахаринки по желтому песку бегали долгоносые кулики. Голые ребятишки на быстрине ворочали камни, разыскивая мелкую рыбешку. Пониже, у моста, сбились в кучу коровы. Они стояли по колено в воде, понуро свесив головы, и лениво махали хвостами.

У реки Артем соскочил с лошади, снял с себя рубашку, закатал выше колен штаны. Сивка косил на него диковатым глазом, рвал из рук повод. Он провел его на середину реки, вымыл с ног до головы. Мокрая шерсть, приглаженная ладонью, заблестела, стали отчетливо видны крутые бугры хорошо развитых мускулов.

Домой Артем возвращался другой дорогой. У дома Павла Сидоровича придержал Сивку, заглянул через заплот во двор. На двери избы висел замок, телеги Ранжурова во дворе не было.

За частоколом зеленели грядки лука, моркови, огурцов. В дальнем углу огорода у колодца Нина наливала в ведра воду.

Артем окликнул ее.

Девушка опустила бадью, распрямила спину и, прикрыв ладонью глаза, огляделась. Узнав Артема, подбежала к частоколу, подняла загорелое лицо с капельками пота на носу.

– Бог на помощь! – крикнул Артем.

– Своими силами обойдемся, – улыбнулась Нина. – Ты чего же пораньше к нам не пришел? Отец ждал тебя.

– А где он сейчас?

– С Цыремпилом Цыремпиловичем в волость уехал. Как здоровье твоего отца? Цыремпил Цыремпилович говорил, что он серьезно болен.

– Выздоровел, – пробурчал Артем.

– Папа и то говорил, что будь твой отец болен, в селе знали бы. Слушай, научи меня на лошади верхом ездить!

– Это же очень просто. Садись и дуй, куда хочешь.

– Для тебя, может быть, и просто, а для меня – нет. Научишь?

– Какой разговор! Только не сейчас. Дома меня потеряют. Маленько погодя я приеду, ладно?

Волосы у Нины обгорели на солнце, высветлились до цвета спелого овса, сама она немного похудела, но глаза остались все такими же веселыми, живыми, с ласковым теплом в глубине зрачков.

– Ты приезжай поскорее… А я полью грядки, пока не жарко.

Артем пустил лошадь с места галопом. На углу чуть не сбил парня в белой шелковой рубашке с расстегнутым воротником. Вовремя натянул поводья. Сивко резко остановился, выбросив вперед свои крепкие ноги. Артем обеими руками вцепился в гриву, чтобы не упасть.

Парень отпрянул в сторону.

– Потише надо ездить! – зло крикнул он.

– А ты разуй глаза-то! – весело крикнул Артем, стегнул Сивку концом повода и поскакал дальше.

Дома его ждал отец.

– Ишо вчера уговорился с Елисеем Антипычем дранья немного заготовить. Сараи перекрыть надо, завозню. Ты, поди, тоже не откажешься с нами в лес поехать. Робить тебя не заставлю, отдохнешь, за утками побегаешь, рыбешки в озере половишь. Поживешь пяток дней на приволье.

– Нет, батя, ты езжай, я дома побуду. Сивку с собой заберешь?

– Тут оставлю. Пусть отдыхает. – Захар печально вздохнул. – Ты тоже погуляй, силенок наберись…

Он взял кожаный мешок с харчами, забросил его на плечо и, сгорбившись, пошел запрягать лошадь.

– Нелегко тоже ему, бедному, – горестно покачала головой Варвара.

Стыдно было Артему оставаться долма, когда калека отец едет работать, но он знал, что стоит взяться за дело и уже не оторвешься. Надо уезжать…

Заседлав Сивку, Артем поехал к Нине. Она ждала его на крыльце. Мокрые ведра висели на заборе. Под окнами шелестели листьями молоденькие тополя, зеленела ровная четырехугольная клумба. Клумбы раньше здесь не было. Это, видимо, Нина затеяла…

Убавив стремена, Артемка подал повод девушке.

– Ну, садись. Погляжу, что ты за казак.

Он поставил Сивку боком к ступенькам крыльца. Нина села, подобрала поводья, вцепилась в луку седла так, что ногти побелели. Но, сделав два круга, осмелела, улыбнулась Артему.

– А страшного ничего нет.

Она даже решилась подстегнуть Сивку. Он перешел на рысь, и Нина стала прыгать в седле. Потеряв уверенность, она опять уцепилась за луку. Артем засмеялся, крикнул:

– У тебя ноги-то для чего? Опирайся на стремена.

Она послушалась, и дело пошло на лад. Артем сидел на крылечке. У его ног рылись в земле куры. Красавец петух, опустив одно крыло, приплясывал возле рябушки. «Ко-ко-ко» – уговаривал он ее.

Нина подъехала к крылечку, распугав кур. Артем помог ей слезть с седла.

– Заходи, обедать будем! – сказала она. – Я тебе своих воспитанников покажу. Маньку и Ваньку…

В избе на окнах висели плотные занавески, и от этого в ней было сумрачно, прохладно. Стукая копытцами, по полу бегали козлята.

– Хорошенькие, правда?

Она накрошила в холодный квас зеленого луку, принесла из погреба творог со сливками. Сели обедать. Нина говорила без умолку.

– Ты знаешь, что вышло с лекарствами? Опять у меня ничего нету. Эта ваша Мельничиха – у-у, как я ее ненавижу, ведьму! – пустила по деревне слух: учителева девка, – Нина, подражая Мельничихе, заговорила торопливо-сладеньким голоском, – учителева девка порчу через лекарства наводит. Кого мазнет поганой мазью, тот ум потеряет, бога и родителев позабудет, зачнет бегать за нечестивицей – за мной то есть, – как собачонка за возом.

Она так ловко и похоже изобразила Мельничиху, что Артем не удержался от смеха.

– Вот ты смеешься, а женщины ей поверили. Даже мать Ули, Анисья Федоровна, перестала пускать ко мне Мишатку. А мы с ним так подружились… Ты знаешь, мне обидно стало. Ну, думаю, так просто вы от меня не отделаетесь. Подговорила Дору – она такая славная эта Дора! – Поймали мы Никиты Ласточкина мальчонку: весь запаршивел, сорванец, лишай где-то подхватил. Дора его держит, а я мазь втираю. Говорим ему: молчи, а то худо будет. Только отпустили, он как заревет! И домой… Смотрим, бежит жена Никиты, в руках – тальниковый прут. Ни слова не говоря – раз по мне, раз по Доре. Да так больно! Дора, она знаешь какая сильная, прут выхватила и ее тем прутом по спине. Крик подняли на всю улицу. Сбежались в нашу ограду чуть ли не все женщины. Мельничиха тут как тут, что-то нашептывает одной, другой. И пошли разговоры… У одной стала плохо корова доиться – порча. У другой рассада вянет – тоже порча, у третьей в спине ломота… А порчу наслала я. Говорят все громче, громче, все ближе, ближе к нам подступаются. Страх такой, Артем! Чувствую, все могут сделать, избить, убить. А мужчин нет: одни в сельсовете, другие на работе, папка в улус уехал. Дора подобралась к топору, кричит: «Троньте, зарублю!» Но они ее не боятся, ко мне руки протягивают… Ты знаешь, я иногда от страха смелой становлюсь. Совсем спокойно и тихо говорю им: «Перестаньте орать, пойдемте со мной!» И сама шагаю прямо на них. Они ничего не понимают, расступаются. Я за ворота, на улицу. Тут мне легче стало. Коли что, побегу, ни одна не догонит. Оборачиваюсь, говорю женщинам: «Пойдемте со мной в Совет, к председателю, он всю порчу сразу снимет». Смотрю, самые крикливые – одна туда, другая сюда. А потом, через день или два вечером, когда дома никого не было, кто-то (Дора говорит: Мотька по подсказке Мельничихи) выставил окно, вытащил лекарства, все пузырьки разбил, а порошки втоптал в грязь.

– Вот дурачье! – сказал Артем. – Бабы, они, Нина, самые беспонятливые. В любую дурнину верят.

– Не все. Потом я с каждой говорила. Некоторым было стыдно, а некоторые все еще подозревают меня в колдовстве. Я им говорю: колдуньи все старые, как Мельничиха, а я молодая – зачем мне быть колдуньей! – Она весело тряхнула головой.

Солнечный луч прорезался сквозь занавеску, прочертил на ее щеке светлую дорожку, запутался в волосах.

– Когда надаем по зубам контре, вернусь я домой и будем с тобой вместе воевать против всякой дурости. Парней, девок в кучу соберем.

– Мне уже и сейчас Дора, Уля помогают. А теперь и приказчик Виктор Николаевич, я думаю, будет на нашей стороне. Дел у меня тут много. Грамоте учу девчат, в Совете помогаю выправлять бумаги. Но если война начнется…

– Война, можно сказать, началась…

Они замолчали. Во дворе грыз удила и бил копытом землю Сивка: надоело стоять на привязи.

– Еще кататься будешь? – спросил Артем.

– Буду. Поедем в степь?

– Поедем.

За деревней он помог Нине сесть в седло, постоял, провожая ее взглядом, лег на жесткую траву. Звенели кузнечики, разливался в песне жаворонок, знойно дышала прогретая солнцем земля, струила в лицо теплый запах сырости и молодой травы. Над сопками, за круглой горой Жиглет на синей равнине неба паслись белые барашки облаков.

Неумело натянув поводья и смешно растопырив руки, Нина скакала по степи. Он смотрел на нее, на облака, и ему казалось: все, что бы он ни задумал, обязательно сбудется.

Потом они сидели рядом, так близко, что слышали дыхание друг друга.

– О чем думаешь, Артем?

– Я? Сказать тебе? – Он вприщурку посмотрел на нее. – Думаю вот о чем: как только кончится война, я женюсь на тебе.

Она ударила его ладонью по спине, вскочила, взобралась на Сивку и поскакала. Артем пошел следом. У края деревни Нина подождала его, и он пошел рядом, придерживая рукой стремя. Улыбаясь сказал:

– Запомни: теперь ты моя невеста.

Она и на этот раз ничего не ответила, порозовела, отвернулась.

У дома Федота Андроныча стоял Виктор Николаевич. Увидев Нину, он вышел на середину улицы, взял Сивку за повод, остановил.

– Кроме всего, вы, оказывается, прекрасная наездница, – улыбнулся он Нине. Она предложила познакомиться с Артемом. Он и ему улыбнулся, подал узкую, твердую, как дощечка, руку.

– Красногвардеец? Давно мечтаю узнать поближе гвардейца его величества пролетариата…

Артемка молчал. Ему не понравилась вежливо-приторная улыбка приказчика, ощупывающий взгляд круглых глаз.

– Вы сегодня придете на вечерку?

– Нет, Виктор Николаевич, сегодня буду дома.

– Жаль… – Виктор Николаевич отпустил повод, посторонился. Артем еще раз почувствовал на себе его ощупывающий взгляд.

– Склизкий какой-то, – сказал он с неприязнью.

Нина не ответила. У своего дома слезла с лошади, спросила:

– Ты придешь?

– Вечером…

– Я буду ждать.

Поужинал Артем поздно, и только собрался идти к Нине, в избу ввалился Савостьян. Он долго расспрашивал о Федьке, неопределенно хмыкал себе под нос.

– Ишь, стервец, нашел себе легкие хлеба! Анархисты кто такие? Они, поди, тоже за Советы? Али за кого другого? – допытывался он.

– Они за себя. Добрых людей обирают, жрут да пьют. Банда, а не войско, варначье одно там собралось, – сердито сказал Артем. Ему уже надоело отвечать на вопросы Федькиного отца. И, кроме того, он боялся, что Нина куда-нибудь уйдет.

– Ты мне голову не морочь. Варначье в самой центре не может быть. Али новым порядком дозволяется?

Артем мысленно послал Савостьяна ко всем чертям, но постарался объяснить, в чем дело, почему Советы не разгоняют анархистов. Однако мужик не унимался, у него в запасе был целый ворох новых вопросов. Он их выкладывал один за другим и, поглаживая огненно-рыжую патлатую бороду, терпеливо ждал ответов.

Варвара сказала Савостьяну:

– Отпусти сына, ведь он истомился, на вечерку бежать охота. А завтра приходи, поговорите…

– Успеет, наженихается, – сверкнул глазами Савостьян. Но сидеть больше не стал. Артем, опередив его, вышел на улицу.

Из-за сопок выползла тяжелая, полная луна. Трава у заборов, покрытая густой росой, засияла переливчатым светом.

Возле дома Назарихи на лужайке лежали бревна. Здесь летом всегда собиралась молодежь. Парни и девчата сидели и сейчас. Артем подошел к ним. Карпушка Ласточкин тренькал на балалайке, Уля тихо пела частушки.

– Расскажи, каково житье на белом свете, – спросил Карпушка. – Что в городе делается?

Артем присел на бревна, коротко рассказал о себе, толкнул в бок Улю:

– А ты чего о Федьке не спрашиваешь?

– Отшила она твоего Федьку. Комиссара окручивает. Высоко берет Ульяна… – Карпушка дернул струны балалайки.

 
Высоко берет Ульяна,
Крепко дело знает —
Комиссара Парамона
К ручкам прибирает.
 

– Замолчи ты, дуралей, – беззлобно огрызнулась Уля.

К бревнам подошел Виктор Николаевич, за ним плелся изрядно подвыпивший Мотька-забияка. Увидев Артема, Мотька заорал:

– Гы!.. Красная гвардия… Ну-ка, Николаевич, попробуй поборись с ним. – Мотька сел рядом с Артемом, дохнул в лицо сивушным перегаром. – Это такой человек… такой человек… Всех поборол. Хороший человек. Я за ним в огонь и в воду. Вся надежда на тебя, Артемша, и на Федьку еще… Побори его.

– Попробуй, Артемша, – поддержал его Карпушка.

– Зачем бороться? Я могу и так уступить первенство товарищу красногвардейцу, – со скрытой насмешкой сказал Виктор Николаевич.

– Слабо тебе, вот и отказываешься, – посмеивался Карпушка.

– Я не отказываюсь. Если вам хочется, пожалуйста… – Виктор Николаевич сел напротив Артема, поставил руку локтем на бревно. – Давай, гвардия его величества…

Артемке меньше всего хотелось бороться, но и отказываться было неудобно. Он молча поставил локоть на бревно, взял кисть руки Виктора Николаевича. Ребята и девушки окружили их. Мотька скомандовал:

– Раз, два… три!

Рука приказчика стиснула пальцы Артема, рванула в сторону. Артем выдержал первый рывок. Выровнял руку.

Виктор Николаевич сидел, низко опустив голову. Вдруг он приподнял ее, и Артема ожег взгляд, полный ненависти… Всего на секунду мелькнуло это выражение глаз. Виктор Николаевич тут же раздвинул губы в улыбке, хриплым от напряжения голосом проговорил:

– Держись, гвардия…

Артем стиснул зубы. Да, он будет держаться, не просто достанется тебе победа, если достанется…

Руки, поставленные локтями на бревна и сцепленные в кистях, образовали треугольник. Этот треугольник слегка покачивался то в одну, то в другую сторону. Со стороны могло показаться, что борьба еще не началась, что противники примеряются друг к другу, но каждый из них уже вложил в нее все силы, всю волю.

Артем почувствовал, как от локтя к ключице поднимается боль. Мышцы напряжены до предела, кажется, еще немного и, не выдержав, они станут рваться… Но Артем держится. Он не сдается приказчику. Проходят секунды, минуты. Боль в руке перестает ощущаться. Рука деревенеет. В висках шумит кровь, в ушах начинают звенеть колокольчики. И вдруг рука приказчика слабеет, медленно-медленно начинает клониться набок.

– Молодец! – кричит Мотька и хлопает Артема по плечу.

– Надо ржаной хлеб есть, тогда сила будет, – советует приказчику Карпушка.

Артем и Виктор Николаевич тяжело дышали, не смотрели друг на друга.

Не сказав ни слова, Виктор Николаевич ушел.

– Славно ты его! – радовался Карпушка. – Сбавил спеси… Чересчур уж он гордый. Мы его собирались поколотить, да Нина отговорила.

– Он же за ней ухлестывает… – хохотнул Мотька. – А ты врешь, что Николаевич гордый. Свой парень.

– Тебе все свои, кто бутылки открывает. Прилипало…

– Я-то прилипало?..

Мотька полез с кулаками к Карпушке. Артем взял его за шиворот, отбросил. Он бы с удовольствием влепил в пьяную рожу Мотьки хорошую оплеуху. «Ухлестывает»! Высказался.

Подгоняемый тревогой, Артем быстро пошел к Нине. У частокола остановился. Во дворе разговаривали. Один голос принадлежал Нине, другой – приказчику. Это так его поразило, что он не мог сдвинуться с места.

– Мы люди образованные. У нас много общего… – говорил приказчик.

Руки Артема примерзли к частоколу. Он больше не слышал, что они говорили, только видел их, сидящих рядом на ступеньке крыльца: его – в черном пиджаке, ее – в белом платье, в том самом платье, в котором она была днем.

Оторвав от земли отяжелевшие ноги, придерживаясь рукой за частокол, Артем побрел домой.

Утром сказал матери, что получил из города вызов, и уехал в волость, а оттуда – в Верхнеудинск. В городе он достал фотографию Нины, завернутую в плотную белую бумагу. Обертку выбросил, фотографию запечатал в голубой конверт и отправил в Шоролгай.

8

Васька Баргут был на краю могилы. Несколько дней он не приходил в себя, несмотря на усердные заклинания Мельничихи. Он лежал один. Днем забегала Савостьяниха – поглядеть, не скончался ли, а вечером, хмурый, злой, в зимовье появлялся Савостьян. Он заставлял жену придерживать Васькину голову и вливал ему в рот парное молоко. Васька захлебывался, кашлял, проливал молоко на грудь.

Лицо у него стало прозрачное, нос острый и большой. Но однажды вечером к Баргуту вернулось сознание. Савостьян собирался поить его молоком. Васька открыл глаза и едва слышно спросил:

– Вы что со мной делаете?

Савостьян наклонился, подставил к растрескавшимся губам Баргута ухо, переспросил:

– Ась?

Васька повторил вопрос громче. Лицо у Савостьяна разгладилось.

– Колдую над тобой, Васюха. Хворь тебя чисто совсем одолела. Не пьешь, не ешь уж которые сутки.

– Я тогда на пашне захворал, – не то спрашивая, не то утверждая, произнес Васька. Эти несколько слов утомили его. Он закрыл глаза, на лице выступили лилово-черные пятна.

Радость Савостьяна сменилась страхом. Говорят, что перед смертью люди всегда приходят в память… Отдает, видно, господу богу душу Васюха…

Но Баргут опять открыл глаза, попросил:

– Капустки бы холодненькой.

– Хочешь есть? Значит, будешь жить, теперь тебя колотушкой не заколотишь, – заключил Савостьян. – Только можно ли давать тебе капусту? С нее у здорового брюхо дует. Сейчас мы тебе чайку принесем, сухарей, масла. Чай с молоком – пользительная штука.

Баргут стал поправляться. Ходить он долго не мог, от слабости кружилась голова, ноги подгибались. Вынужденное безделье переживал чуть ли не труднее, чем болезнь. Никогда особенно не питавший расположения к людям, привыкший к замкнутой, одинокой жизни, он вдруг почувствовал тоску по человеческой речи. Савостьян, как только увидел, что Баргуту не грозит опасность, в зимовье стал наведываться редко. А если и заходил, то не присаживался, задавал один и тот же вопрос:

– Поправляешься? Ну-ну, поправляйся, – и уходил.

Савостьяниха тоже забегала только за тем, чтобы поставить пищу на стол, придвинутый к кровати.

Баргут пробовал взяться за свое любимое дело – вырезать из дерева. Но руки у него были слабы, работа быстро утомляла.

Целыми днями он лежал в зимовье, слушал, как жужжат на стекле окна мухи. В один из таких дней, когда одиночество стало особенно тягостным, к нему пришли Дора и Уля. И такими желанными показались они ему, что после того как ушли, он несколько раз спрашивал себя: не пригрезились ли они? Да уж лучше бы и не приходили. Лежать в зимовье стало еще тягостнее. Но Дора пришла опять. Она принесла в туеске бруснику с сахаром и пару мягких пирожков с морковью. Тут же заставила Баргута все это съесть. Баргут не противился.

– Я не знала, что ты хворый, раньше бы пришла, – сказала она. – Я буду ходить к тебе каждый день. Ты только скажи мне, когда Савостьяниха здесь не бывает. А то она заметит и по всей деревне разнесет. Проходу не дадут…

Васька смотрел в ее голубые глаза, и то же чувство сладкого оцепенения и неловкости, что и в тот раз, когда помогал ей накладывать солому, завладело им. Но тогда это чувство быстро угасло. А сейчас оно не проходило. Оставшись один, он всякий раз, стоило заскрипеть калитке, вздрагивал и ожидал появления Доры. Но она работала на пашне и прибегала только вечером, и то ненадолго.

– Мать с меня глаз не сводит, – жаловалась она. – А мне надо и сюда, и к Нине, прямо хоть разрывайся. Я ить, Баргутик, грамоту учу теперь и уж и читать, и писать могу. Хочешь посмотреть?