Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Поужинав, Василий Матвеевич разделся и лег спать.

Утром пришел за ним тот же офицер, посадил в закрытый автомобиль и куда-то повез. Машина остановилась во дворе большого серого каменного дома.

– Куда вы меня ведете? – спросил Серов.

– К атаману.

Пол внутри дома был застлан ковровыми дорожками, заглушавшими шаги. У кабинета друг против друга стояли на часах два казака, обутые в мягкие монгольские сапоги без каблуков. Винтовки с плоскими штыками они держали «к ноге».

В кабинете над столом висел портрет Николая II. Семенов сидел в резном кресле с высокой спинкой. Над головой атамана распростер крылья двуглавый орел. Атаман Семенов был в генеральском мундире. Расшитый золотом воротник туго стягивал его красную шею. Лицо полное, массивное. Бугристый высокий лоб без единой морщинки. Небольшие пушистые усы тщательно расчесаны.

– Рад с вами познакомиться, господин Серов. – Семенов жестом радушного хозяина показал на стул, его лицо было приветливым. – Послушайте, вы действительно были членом Государственной думы?

– Да, был.

– Так-так, так-так… И вы действительно большевик?

– Да, большевик.

– Вот видите, – словно бы обрадовался этому Семенов. – А вам известно, что большевиков мы уничтожаем?

– Что вы говорите! – усмехнулся Серов. – А я, признаться, думал иначе.

Семенову усмешка Серова не понравилась, взгляд у него стал холодным и жестким.

– Мы это делаем не из склонности к жестокости. Вам не приходилось видеть, как выжигают змеиный яд? Пренеприятная операция, а ничего не поделаешь. Сейчас происходит именно эта операция. Спасти и оздоровить Россию можно, но из ее тела необходимо выжечь яд большевизма.

– М-да… Задачу вы себе задали! Срывая листья, нельзя убить дерево. Обогретое солнцем, наполненное соками земли, оно будет зеленеть снова и снова.

– А вы, оказывается… того… художник. – Семенов хитро прищурился и сразу стал похож на степного скотовода, в жилах которого смешалась славянская и монгольская кровь. – Но вот что я тебе скажу, художник, листочки рвать мы не собираемся. Мужичий топор любое дерево под корень срубит.

– Мужичий топор может рубить и головы. Я не советовал бы забывать об этом.

Атаман не спеша налил из графина стакан воды, медленно выпил, вытер усы тонким носовым платком.

– А ты, оказывается, разговорчивый… Но у меня нет времени сидеть и болтать с тобой. Вот что, Серов. Ты не дурак и понимаешь, что большевизму пришел конец. Я бы хотел, чтобы ты оценил положение вещей и сделал для себя правильные выводы. Ты мне нужен, и в этом твое спасение. Не бойся, я не потребую выдачи нам явок, фамилий, адресов. Этим у меня занимается контрразведка. Мне нужно другое. Ты пользуешься известным влиянием на некоторую часть населения. Так вот, напиши и опубликуй заявление, что ты пересмотрел свои убеждения, понял дикость бредовых идей большевизма, и призови всех своих товарищей по партии поддержать возглавляемое мною правительство. Я откровенен с тобой… Если ты сумеешь привлечь на мою сторону хотя бы несколько ваших вожаков, я сделаю тебя министром. Имей в виду – я офицер и умею держать свое слово. К тому времени мое правительство будет всероссийским. – Глаза у Семенова вспыхнули. Он встал, подался вперед. – Я не остановлюсь ни перед чем, огнем и мечом сокрушу крамолу и верну государству твердую власть. Мы сильны. Император Японии шлет мне своих солдат и вооружение. Великие державы готовы оказать помощь. Я раздавлю всех, кто станет на моем пути.

– Вы больны, атаман! – сухо перебил его Серов.

– Нет, я просто откровенен. Если ты согласишься и мои замыслы станут твоими, мы будем друзьями. Если нет… Ты тогда никому уже не сможешь рассказать об этой «приятной» беседе. Полагаю, ты меня понял? Для осуществления моих идей нужна полная поддержка населения. Вы, большевики, умеете тянуть за собой мужичье. Мне нужно это ваше искусство. Итак, твое слово?

Серов молчал, собираясь с мыслями.

– Подумай, подумай, – проговорил Семенов, снова наливая себе стакан воды.

Серов взглянул в самодовольное лицо атамана.

– Большевики не торгуют своей совестью, не сгибают головы перед насилием, не идут на сделку с врагами народа…

– Бросьте! – Семенов вскочил. – Бросьте валять дурака! Что вам идеи, совесть, неподкупность, если завтра мои люди сделают из вас мешок с костями? Что толку от вашей заносчивости и высокомерия, если мы и без вас напишем, опубликуем ваше заявление! Да такое, что вас проклянут все близкие, дети будут стыдиться вашего имени… А вы, вы сгинете в земле, и даже могилу вашу никто не отыщет!

– Есть мудрая поговорка: «Когда стоишь прямо, не бойся, что твоя тень кривая». Не скрою, мне хочется жить, но жить с поднятой головой!

– Молчать! – Семенов грохнул по столу кулаком.

– Страшно? – рассмеялся Серов. – Император Японии не укроет вас от возмездия.

На шум в кабинет вбежали солдаты во главе с офицером.

– Вытряхните из него душу! – стараясь быть спокойным, приказал атаман.

Серова схватили, скрутили руки, бросили в подвал. Его пытали три дня. Били шомполами, вгоняли под ногти раскаленные иголки, выворачивали пальцы из суставов. Василий Матвеевич терял сознание, его обливали холодной водой и снова били. На четвертый день, окровавленного, с вырванным глазом, бросили в машину и повезли за город.

В пустынном месте, у высокого песчаного рва машина остановилась. Два казака взяли Василия Матвеевича под руки, подвели к группе одиноких березок. Серов вдохнул утренний живительный воздух, выпрямился, ухватился искалеченной рукой за тонкий гибкий ствол березки, повернулся лицом к палачам.

Поверх косматых казачьих папах он смотрел уцелевшим глазом на ломаную линию горизонта, на первые, трепетные лучи восходящего солнца.

Казаки подняли винтовки.

– Обождите… одну минуту, – попросил Василий Матвеевич. Казаки опустили винтовки. Офицер закричал:

– Молчать! Не разговаривать! – и повернулся к солдатам.

– Смирно!

– Человек умирает, надо сполнить последнюю просьбу, – возразил офицеру седобородый казак.

В это время из-за горизонта поднялось солнце – огромное, красное, точно облитое горячей кровью.

– Прощай! – прошептал Серов и громче, чтобы услышали казаки, сказал: – Стреляйте.

Грянул залп. Василий Матвеевич пошатнулся, навалился на березку и остался стоять на ногах. Офицер выругался. Казаки выстрелили еще раз. Серов не падал. Он был мертв, но березка держала его… Офицер выдернул саблю. Подрубленная березка склонилась над Серовым и прикрыла его своими ветвями.

6

Нина и Парамон глухими таежными тропами пробирались в Шоролгай. Уже три дня шли они, питаясь ягодами да грибами. Лицо Парамона заострилось, обросло щетиной. Похудела и Нина. Глаза у нее сделались большими, диковатыми.

Парамон шагал впереди, раздвигая руками ветви. Еле приметная тропка, местами засыпанная черными гнилыми листьями, тянулась по узким, угрюмым падям. Иногда тропка выбегала на зеленую поляну, усыпанную белыми ромашками. В затененных местах встречались крупные бутоны лесной сараны. Если сараны было много, Парамон и Нина останавливались, выкапывали сахаристые луковицы и съедали.

Они почти не разговаривали. Четыре дня назад оба пережили такое, что навсегда останется в памяти.

С Ниной Парамон встретился на фронте в тот день, когда белые перешли в наступление. Совет назначил его комиссаром в отряд анархистов, которым командовал бывший матрос Лавров. Едва анархистов ввели в бой, как они откатились на исходные позиции и постепенно перебрались в вагоны своего эшелона. Возмущенный предательством, Парамон с наганом в руке ворвался в купе Лаврова.

– Или ты отдашь приказ, чтобы эти трусы и подлецы заняли позиции, или я тебя застрелю, как бродячую собаку!..

Затянутый с ног до головы в черную кожу, командир анархистов покосился на револьвер.

– Зачем так горячиться, комиссар. Все будет в порядке.

В купе сидели еще трое. Лавров встал и рявкнул во все горло:

– А ну, братва, на позиции!

А сам неприметно сделал какой-то знак тем троим. Парамон не успел и глазом моргнуть, как «братва» навалилась на него. Наган отобрали, руки связали, рот заткнули тряпкой и вытолкали из вагона.

Поезд набрал пары, протяжно прогудел. Лавров открыл окно, помахал Парамону платочком. Анархисты бежали к Троицкосавску, на монгольскую границу.

А Парамона, за то, что упустил анархистов, назначили начальником охраны санитарного поезда, уходившего в Верхнеудинск.

В охрану выделили десять человек из мобилизованных, не годных к службе в строю. У одного – бельмо на глазу, у другого – нога не сгибается, у третьего – грыжа, словом, собрали инвалидную команду, на десять человек дали шесть охотничьих берданок и тридцать патронов.

Поезд с тяжелоранеными тихо катился вдоль берега Байкала. Парамон, Нина и Иржи Святоплукович стояли в тамбуре и смотрели на зеленоватую гладь озера, на далекие горы. Неожиданно поезд резко остановился.

Парамон выскочил из вагона, глянул вперед и обомлел: из-за лесочка шла колонна белогвардейцев. Откуда-то сбоку ударила пушка. Снаряд пронесся над головой. Второй ударился в насыпь около паровоза, третий взорвался у самых его колес. Паровоз накренился набок, окутался паром. Гудок взвыл, словно в предсмертной тоске.

«Инвалидная» команда собралась вокруг Парамона. Со страхом они смотрели на него и ждали, что скажет. Парамон передернул затвор берданки, кивнул им головой:

– Пошли!

– Стойте! – закричал Иржи Шемак. – Вы погибнете сами и погубите нас. Бегите в лес. Нас они не тронут. Раненых и врачей не убивают… Бегите, пока есть время.

Он вскочил в вагон, схватил кочергу, привязал к ней простыню и побежал к голове состава, навстречу белым.

Парамон махнул рукой, и команда проворно полезла под вагоны. На той стороне сразу от полотна дороги начинался лес и подымались высокие горы.

Парамон и его команда ушли незамеченными. Метрах в трехстах они залегли за деревьями и стали наблюдать.

Орудие белых стрелять перестало. Увидев человека с флагом, к поезду поскакали верховые. Недалеко от дымившего паровоза они встретились с врачом. Постояли немного. Верховые остались на месте, а Шемак пошел обратно, волоча за собой белый флаг.

Минут через десять белые со всех сторон облепили состав. И вдруг пронзительный, нечеловеческий крик резанул воздух, эхом прокатился по горам и замер. В ту же минуту в нескольких окнах были выбиты стекла и из них стали выбрасывать раненых. С земли их поднимали и, раскачав, кидали с обрыва в зеленоватые волны Байкала.

Не помня себя, Парамон схватил берданку, но один из бойцов охраны, старик с бельмом на правом глазу, не дал выстрелить.

– Патроны не порти, они сгодятся.

Он обхватил Парамона за плечи огрубелыми, сильными руками, притянул к пропахшей потом груди. Парамон оттолкнул его от себя, рванул воротник рубашки. Губы у него прыгали, из глаз бежали слезы. Он всхлипывал и, не мигая, глядел на расправу с беззащитными людьми. Вдруг он весь напружинился, сжал кулаки. Солдаты волокли к лесу двух сестер милосердия. По цветастому платочку Парамон в одной из них узнал Нину. Девушки упирались, кричали. Солдаты подталкивали их кулаками и скалили зубы. Они тащили их прямо на Парамона и его товарищей. Были уже совсем близко, когда подруга Нины укусила солдату руку, он ударил ее, девушка упала. Второй солдат растерялся, выпустил ее. Она вскочила и бросилась бежать под гору. Солдат поднял винтовку, щелкнул выстрел. Девушка остановилась и медленно стала падать возле огромной сосны. Солдаты, как ни в чем не бывало, отправились догонять тех, что вели Нину.

Парамон, положив ствол берданки на развилку молоденькой сосенки, взял на мушку солдата. И хотя он не оглядывался, но чувствовал, что шесть других берданок целятся сейчас в головы врагов.

Выстрелы захлопали беспорядочно. Два солдата упали сразу. Те, что вели Нину, остались невредимыми – в них стрелять никто не решился, боясь попасть в девушку. Но как только они бросили ее и побежали, их настигли пули.

Парамон подбежал к Нине. Она вцепилась в него руками, глаза ее были широко раскрыты от ужаса.

Всполошенные выстрелами, белые залегли за насыпью и открыли по лесу огонь. Но Паромон, Нина и вся «инвалидная команда» успели спуститься в глубокое ущелье и стали быстро подниматься вверх. Долго они шли лесом вдали от железнодорожного полотна. Ночью набрели на небольшую деревеньку, постучали в крайнюю избу. Старик крестьянин открыл окно и замахал на них руками:

– Уходите, уходите. Кругом белые. Разыскивают ваших и расстреливают. Нету нигде теперь Советской власти.

Старик подал им большую ковригу ржаного хлеба и захлопнул окно.

Снова ушли в лес. Посовещавшись, решили разойтись и пробираться в родные места по одному. На другой день Парамон и Нина остались в тайге одни. У них была берданка и три патрона.

Тропинка вела их из пади в падь. Казалось, ей не будет конца. Ноги подкашивались от усталости, от недоедания сосало в желудке. Нина на ходу срывала кисти ярко-красной, прозрачной костяники, разжевывала, не чувствуя вкуса, выплевывала твердые, как дробь, косточки. Шли сосновым редколесьем, через светлые поляны, пробирались сквозь колючий боярышник, а в голове вертелось одно: «Все пропало, все, все».

Вечерело, когда они подошли к горной речушке с прозрачной и холодной водой. Берега ее густо заросли голубичником. Ягоды на кустах было так много, что берега казались укрытыми большим дымчато-голубым покрывалом.

Спускаясь вниз по речке, они набрели на след телеги. Скоро начали попадаться свежесрубленные деревья. Прошли еще немного, и увидели стреноженных лошадей. Парамон прибавил шагу, Нина едва поспевала за ним.

Совершенно неожиданно из кустов раздался окрик:

– Руки вверх!

Парамон и Нина застыли на месте.

– Руки вверх, вам говорят!

Пришлось подчиниться. Из кустов с винтовкой в руках вылез бородатый мужик. Держа кавалерийский карабин на изготовку, он зашел им за спину и тогда только спросил:

– Кто такие будете?

Не зная, с кем они имеют дело, Парамон и Нина не стали отвечать. Мужик провел их шагов сто, и они увидели на поляне что-то вроде цыганского табора. Стояли телеги, палатки, в беспорядке лежал всякий скарб, посредине поляны горел огонь. В стороне несколько человек стучали топорами.

Увидев Парамона и Нину, люди бросили работу. С любопытством и настороженностью рассматривали их.

– Э, да это Каргапольцев, кажется. – Высокий человек в черной косоворотке, перехваченной витым поясом, подошел к Парамону, протянул руку.

Начались взаимные расспросы. Нина в разговоре не участвовала. Вытянув натруженные ноги, она сидела на бревне и слушала. Из разговора она поняла, что высокий работал раньше в Верхнеудинском Совете. Его оставили в тылу врага подготовить базу для партизанского отряда. Узнала она и более важное. Советская власть еще держится в Троицкосавске. Главные силы белых туда не подошли, а мелкие отряды сдерживают красногвардейцы.

Нина повеселела. Значит, не все потеряно Борьба идет. И тут она впервые за дни скитаний в тайге вспомнила об Артеме, об отце. Что с ними? Где они? Может быть, так же бродят по тайге, спасаясь от врагов.

Два дня прожили в этом таборе. Отдохнули, набрались сил и тронулись дальше. Парамон хотел было остаться в отряде, но Нина уговорила идти в Шоролгай. Им посоветовали идти на Троицкосавск, а уж оттуда добираться до дому. Путь этот был хотя и длинный, зато более безопасный.

До Троицкосавска дошли без особых осложнений. В этот же день нашли Цыремпила Ранжурова. Он им сообщил, что ночью Совет уходит из города. Отряд анархиста Лаврова, бежав с фронта, успел и здесь сделать свое гнусное дело: анархисты разоружили большую часть красногвардейцев.

Едва стемнело, Ранжуров вывел Нину и Парамона из города. Ночь была темная, небо заволокли черные тучи, трусил редкий, мелкий дождик. Ранжуров вел их по степи, без дороги, непонятно как определяя направление. В темноте лица его не было видно, но голос звучал неторопливо, уверенно…

– Старого им не вернуть, нет, – говорил он о белых, – жалко только, что много крови людской прольется, пока отстоим революцию.

Около полуночи подошли к улусу. Ранжуров постучался в низенькую кособокую юрту. Хозяин впустил всех троих, зажег свет.

– Принимай, Бадма, гостей, – сказал Ранжуров.

Бадма тихо проговорил:

– В улусе цаган цагда.[17]17
  Цаган цагда – белая дружина (бурят.).


[Закрыть] Тебя ищут. Сам Доржитаров с ними.

– Ф-ю-ить! – присвистнул Ранжуров. – Уже рыщут. Дело худо. Ночевать здесь не придется. Седлай, Бадма, коней, проводишь их до Шоролгая. Днем будете отдыхать, а ночью ехать. Мне тоже лошадь приведи.

– А вы с нами не поедете, Цыремпил Цыремпилович? – спросила Нина.

Ранжуров покачал головой.

– Не могу. У меня сейчас здесь дел по горло. Враги наши не спят. Видите, уже и цаган цагду собрали. Мы тоже спать не будем, скоро наша улан цагда[18]18
  Улан цагда – красная дружина (бурят.).


[Закрыть] возьмется за клинки.

Бадма привел и заседлал четырех лошадей. Ранжуров вынул из кармана револьвер, осмотрел его и сунул за пояс. Из брезентовой сумки переложил в карманы две гранаты.

– Поехали. Я вас провожу за улус.

От юрты Бадмы поскакали рысью. Парамон держался рядом с Ниной.

Нина в душе тысячу раз благодарила Артема за то, что научил ее держаться в седле, иначе в кромешной тьме она не смогла бы ехать.

Бадма скрылся где-то впереди. Все так же моросил мелкий, редкий дождичек.

Вдали злобным лаем залились собаки, послышался стук копыт, оглушительно грянул выстрел.

Из темноты вынырнул Бадма.

– Цаган цагда! – крикнул он.

– Много? – спросил Ранжуров.

– Шибко много.

В той стороне, откуда прискакал Бадма, заполошно лаяли собаки, кто-то резко выкрикивал слова команды. Ранжуров раздумывал недолго.

– Всем нам не уйти, – сказал, спешиваясь. – Лошади у них добрые, скоро догонят. Вы скачите, а я их задержу. Обо мне не тревожьтесь. Кланяйтесь Павлу Сидоровичу. Скажите, что я скоро у него буду.

Цыремпил Цыремпилович отпустил свою лошадь. Парамон и Нина поскакали за Бадмой. Скоро они были уже далеко от улуса. Тьма и тишина окружили их со всех сторон. Впрочем, тихо было недолго – позади взорвалась граната, захлопали частые, беспорядочные выстрелы.

Нина вздрогнула, придержала лошадь. Но Бадма строго сказал:

– Стоять не надо.

Дальше скакали не оглядываясь, не останавливаясь. Заглушенные расстоянием, звуки выстрелов слабели, потом их не стало слышно совсем.

Много позднее Парамон и Нина узнали, что в эту темную, пасмурную ночь Ранжуров давал врагам свой последний бой. Он сдерживал дружинников до рассвета. Пуля перебила его ключицу. Вышли патроны. Дружинники окружили его со всех сторон и связали.

К нему подошел веселый, улыбающийся Доржитаров, потирая руки, спросил:

– Кончилось ваше время?

– Наше – нет, ваше – да.

– Упорствуешь? Ладно, убеждать не стану. Для тебя во всяком случае сегодня кончится все. Но я могу отпустить тебя, если ты всенародно признаешь, что был обманут большевиками и вместе с ними готовился поголовно истребить бурятский народ.

Превозмогая боль, Ранжуров распрямился, посмотрел прямо в глаза Доржитарову.

– Птенец, вылупившийся из яйца вороны, никогда не станет соколом, – сказал он. – А сокол, даже с перебитыми крыльями, не будет клевать падаль подобно вороне. Я не стану молить о пощаде, как сделал бы на моем месте ты…

Больше Ранжурову не дали говорить. Раскрывались двери юрт, и пастухи сначала робко, потом все смелее стали подходить к толпе дружинников. Ранжурова увели.

К вечеру Доржитаров приказал созвать всех пастухов. Гарцуя перед людьми на белом породистом жеребце, он предостерегал людей:

– Смотрите и помните: с каждым, кто пойдет с большевиками, будет то же, что мы сделаем с большевиком Ранжуровым.

Ранжурова поставили к стенке ветхой юрты. Дружинники подняли винтовки. Доржитаров торопливо отдал команду. Недружно, вразнобой ударили выстрелы. Ранжуров упал.

* * *

Бадма привел Парамона и Нину к Шоролгаю поздно вечером. В село он заезжать не захотел, взял освободившихся лошадей и уехал обратно.

В Шоролгае было тихо. Даже собаки не лаяли. Редко в каком доме сквозь ставни просачивался свет.

Нина провела Парамона гумнами к дому, где жила с отцом. Дом был пуст, пробой на двери сорван. Нина бессильно спустилась на ступеньки крыльца. Страшная догадка пронеслась в ее голове: отец попал в руки белых.

Она тихо заплакала. Парамон молча стоял рядом. Молчало и село. Черные избы словно притаились, замерли.

– Нина, – Парамон дотронулся до ее плеча, – надо у кого-нибудь спросить, что здесь произошло.

Они направились к Захару Лесовику. Дверь им отворила Варвара.

– Ой, Нинуха! Откуль ты взялась, сердешная? А я думала, сыночек мой… Не видела ты его? Господи милостивый, что же это деется на свете! За что ты караешь нас, милосердный? – запричитала Варвара.

– Что с моим отцом? – заранее страшась ответа, спросила Нина.

– Не знаю, доченька. Скрылся он с Климом. У нас-то теперь семеновцы. А Федоткин приказчик у них за главного.

Из дома вышел Захар. Узнав Парамона и Нину, зашептал:

– Заходите скорей в избу! Не дай бог, увидит кто.

– Да нет, спасибо. Мы пойдем… – деревянным голосом проговорила Нина. Сама же чувствовала, что дальше идти не сможет. Силы оставили ее. Лечь бы где-нибудь и забыться, не думать о том, что было и что может быть впереди…

– Незачем ходить, – хмуро сказал Захар. – Утро мудренее вечера-то.

Нине показалось, что он чего-то недоговаривает, но расспрашивать не решалась: боялась услышать самое худшее. Варвара плотно завесила окна, поставила кипятить самовар.

Захар сидел в переднем углу, ворчал:

– Я говорил, что не приведет она к добру, политика-то. Заварили кашу нам на горе. Малолетков с толку сбили. Втянули в это чертово дело.

– Замолчи ты! – оборвала его Варвара. – Каждый день бормочешь одно и то же: «Я говорил, я говорил…» Пророк выискался. Людям и без того тошно, а ты душу растравляешь. Лучше помолись заступнику небесному, может, отведет беды и напасти.

Нине в эту ночь приснился Артем. Он стоял на берегу Сахаринки среди зеленых тальников. Ветерок шевелил его волосы. Артем поправлял их рукой и говорил:

– Я тебя сразу приметил. Чудная ты, на наших не похожая. Я хочу показать тебе наши поля, леса и степи. Привольно у нас человеку. Воздуху, света много. Ты видела, как цветет рожь? В это время вечерами вспыхивают зарницы, всюду пахнет медом и полынью…

Неожиданно ветер усилился, небо сразу потемнело. Вокруг Артема закружились вихри. Они подхватили его и понесли вверх, в клубящиеся тучи. Она протягивала к нему руки и кричала:

– Артем, Артем!

Вместо Артема чей-то голос ответил:

– Ты лучше помолись заступнику нашему.

Разбудил ее плач Варвары. Нина вскочила, со страхом спросила:

– Что-нибудь случилось? С Артемом?

Варвара всхлипнула, вытерла слезы концом передника:

– Посмотри, что делают, ироды!

Нина взглянула в окно и тотчас же отпрянула от него. У ворот стояли два казака. Один из них держал в поводу лошадь Захара. Того Сивку, на котором Артем учил ее верховой езде.

Захар стоял перед ними на коленях, хватал их за сапоги и говорил что-то с мольбой в голосе.

Глянул в окно и Парамон.

– Сволочи! – с ненавистью прошептал он.

Ворота закрылись. В избу, шатаясь как пьяный, вошел Захар. Лицо его, бледное, с горящими глазами и растрепанной бородой, было страшно. Из разбитого рта на рубаху спелой брусникой сыпались капли крови.

В доме установилась тягостная тишина. Парамон и Нина едва дождались вечера, стали собираться.

Захар выкопал в огороде разобранную винтовку, молча собрал ее, вложил в магазин патроны.

– С фронта принес. Думал, охотиться буду… Варвара, если будет кто спрашивать, где я, скажешь, что в волость уехал.

– Ты куда?

– Не бабьего ума дело. – Он надел легкий зипун, перепоясался кушаком. – Бог даст, отыщу Павла Сидоровича и Климку.

Вышли на задний двор, гумнами направились к лесу. Все трое молчали.

Дул ветер, сырой и холодный. Скрипел частокол, навевая тоску. Небо было темное, как провал бездонного колодца. Но на востоке уже рдела узкая полоска зари. Они пошли навстречу рассвету.

7

Два дня во рту не было маковой росинки. Пересохло горло. От спертого смрадного воздуха кружилась голова, в висках стучали молоточки. Два дня не открывали трюм «Ангары». Красногвардейцы вповалку лежали на сыром ослизлом полу.

Молчали. В дальнем углу хрипел умирающий. Его сбросили в трюм с пробитой грудью. Два дня он не приходил в себя, только булькающее, с захлебом хрипение показывало, что раненый еще жив.

В первый день Артем подполз к нему, пытаясь чем-нибудь помочь. Но единственно, что он смог сделать, это положить свою шапку под голову умирающего. В темноте даже не было видно лица раненого.

И кто он был – русский, мадьяр, немец, – Артем так и не узнал.

На третий день трюм открыли, красногвардейцам приказали выйти на палубу. Артем задохнулся холодным, свежим воздухом, зажмурил глаза от нестерпимо яркого света, почувствовал во всем теле хмельную слабость, покачнулся. Чья-то твердая рука сжала его локоть. Артем оглянулся. Рядом стоял Андраш Ронаи. Его лицо почернело еще больше, щеки ввалились, заросли густой щетиной, только взгляд остался прежним, решительно-злым.

– Ничиво, – мягко сказал он.

Покрикивая, белогвардейцы согнали пленных в лодки, переправили на берег и повели по дороге через тайгу. Это была та самая еле приметная дорога, по которой еще недавно красногвардейский отряд шел в наступление. Тогда все было иначе. Не подгибались от усталости ноги, на плече висела винтовка. Рядом шагал Яшка, его узкие глаза искрились веселым смехом. Бедный Яшка. Пропала твоя удалая головушка! Может быть, это и к лучшему – не мучиться.

Перед Артемом шагал долговязый парень. Он припадал на левую ногу. Голенище сапога сверху вершка на два было распорото. В этом месте сквозь разорванную штанину проглядывала грязная окровавленная повязка. Время от времени парень оглядывался, и Артем видел его измученное, в испарине лицо.

Сбоку шел конвоир. Это был рыжеусый курносый солдат с широким лицом. На пропотевшей гимнастерке поблескивал георгиевский крест. Солдат поторапливал раненого красногвардейца.

– Живей, парень, живей.

Красногвардеец силился идти быстрее, делал несколько шагов и растерянно озирался по сторонам помутившимися от страданий глазами. Андраш Ронаи протолкался к парню, взяв его под руку.

Солдат все торопил:

– Живей, парень, живей.

– Молчи! – зло бросил ему Артем и добавил сквозь зубы: – Гад толстомордый!

Солдат беззлобно ответил.

– Чего, дурак, лаешься! Отстанет – крышка.

Вышли в поле. Чуть в стороне осталось место боя. Артем видел пригорок, где стоял пулемет и куда он ползал за патронами для Яшки. А впереди село. То самое, которое они чуть было не заняли.

В село колонна пленных вступила вечером. На улице толпились бабы, мулатки, ребятишки. Бабы пристраивались рядом с колонной, передавали красногвардейцам краюшки хлеба, огурцы, яйца. Конвоиры ругались, отгоняли баб.

Старая женщина кричала на всю улицу.

– Чего глаза вылупил, варначина?! Свои ж они, душегубец ты поганый, одной с нами кровушки, русские.

На ночь их заперли в большой сеновал. Красногвардейцы легли на пол, усыпанный заплесневелой сенной трухой. Артем пристроился рядом с Андрашем Ронаи.

– Что они с нами сделают? – спросил у него.

– Не знаю.

– Я все равно убегу. Поведут, шмыгну в кусты…

– Убьют. Бежать надо, но не так…

Артем никак не мог уснуть. Прислушивался к шагам часового за дверью сеновала. Не спал и Ронаи. Он пробовал делать подкоп под стену. Но земля оказалась твердой, сухой. Сделать подкоп голыми руками было немыслимо.

Поздно вечером белые подняли тревогу. Послышалось ржание лошадей, стук копыт, ворчливая брань белогвардейцев. Андраш и Артем подползли ближе к дверям сеновала, прислушались. Возле них собрались и другие красногвардейцы. Шепотом переговаривались.

– Наши, видно, наступают…

– Не скажи. Будь наши на подходе, их бы как ветром сдуло.

– Может, пополнение пришло?

– Не похоже…

– Тише! – сердито сказал Ронаи. Он приник ухом к щели в двери. Во дворе переговаривались часовые. Артем напряг слух, но не мог разобрать слов: мешало чье-то сопение над ухом.

Топот копыт, бряцание оружия удалилось и растворилось в тишине. Андрош Ронаи хриплым голосом сказал:

– Где-то окружили красный отряд. Пошли на подкрепление. В селе, кажется, осталось совсем мало… Надо бежать.

Пленные заволновались. Беспорядочно зашумели. К дверям подошел часовой, резко постучал, крикнул:

– Плетей захотелось, краснозадые!

– Пускай пошумят, завтра их успокоют, – отозвался второй часовой.

В сеновале наступила тишина. Кто-то не сдержал вздоха.

– У меня есть план, – тихо сказал Ронаи. – Надо как-то заставить часовых открыть двери. Мы их сомнем и разбежимся.

– «Сомнем»! В момент перестреляют.

– Кто боится, пусть остается на месте, – резко оборвал Ронаи. – Есть желающие бежать?

– Есть.

– Есть.

– Есть, – сказал Артем.

– Ох, ребятушки, не валяйте дурака, – подал кто-то голос.

Злорадствуя, его поддержал другой:

– Закордонному комиссаришке так и так каюк. Вот он и мутит воду.

– Кто это каркает? – гневным шепотом спросил Артем. – Белые тебя, мерзавец, расстреляют либо нет, а мы наверняка хребтину сломаем. Попробуй еще тявкнуть.

Торопливо обсудили план действий, столпились у дверей. В дальнем углу один из красногвардейцев завыл дурным голосом: «Ой-ой, умираю». Андраш Ронаи ударил кулаком по двери, крикнул часовым:

– Эй вы, помогите человеку!

– Не пропадет, – отозвался часовой, – а пропадет, так урон небольшой.

Красногвардеец выл, не переставая. Ронаи колотил в дверь. Часовые не откликались. Наконец им, должно быть, надоел этот концерт.

– Что ему надо-то?

– А мы откуда знаем. Здесь темно.

За дверями тишина. Часовые, видимо, переговаривались. Немного спустя сквозь щели двери пробился неровный свет, звякнули запоры, дверь приоткрылась. В щель просунулся ствол винтовки.

– А ну, марш от дверей! – приказал голос часового. Красногвардейцы нехотя попятились. В сеновал боком протиснулся часовой, другой – сразу же захлопнул за ним двери. В левой руке часового был фонарь, в правой – наган.

– Ну, что тут у вас? – он поднял фонарь, всматриваясь в лица пленных, сбившихся в углу. У их ног корчился и орал человек. Часовой подошел ближе. Артем оказался рядом с ним. Он смотрел на жилистую темную руку, сжимавшую наган. Он ничего не видел, кроме этой руки и тускло поблескивающей вороненой стали нагана. Мускулы его тела напряглись, как перед прыжком.

Часовой наклонился над больным. В эту минуту руки Андраша Ронаи крепче железных тисков сжали его голову, ладонь закрыла рот. Артем рванул из рук часового наган, приставил дулом к переносице. Кто-то на лету подхватил фонарь. «Больной» перестал было орать, но Андраш приказал: «Кричи еще» – и он завыл пуще прежнего.

Часовой смотрел на Артема посоловевшими от страха глазами.

– Молчи! – шепотом говорил ему Ронаи. – Пикнешь – конец. Понял?