Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Посиди маленько, я сбегаю недалеко, раздобуду еды, – сказала Любка.

– Не надо. Я и сам могу угостить тебя. – Артем выложил из мешка все, что получил на складе: булку хлеба, немного масла и сплавленные в ком конфеты.

– У-у, ты богато живешь! – всплеснула руками Любка, и, стараясь, чтобы это звучало не особенно печально, добавила: – У меня скоро опять будет нечего есть. Денег осталось мало, а все так дорого…

– Ты по карточкам не получаешь?

– Кто даст мне карточки, – вздохнула Любка.

– Ну как же, я сам видел, как товарищ Сентарецкий выписал тебе карточки. Я договорился с ним насчет твоей работы.

– Ты договорился о работе?

– Ну, конечно. Не пойдешь же ты обратно к тем негодяям. Неважнецкая, правда, работенка – в госпитале простыни стирать. Но ты не отказывайся, Люба…

– Какой ты славный, Артем! – тихо сказала Любка. – Я что хочешь буду делать, только бы не возвращаться к старому…

– Ты держись, сама с собой будь строже. Заблудиться недолго, Люба. Я когда сюда приехал, ничего понять не мог. Ходил по городу, разинув рот…

– Чай пить будем? Сейчас я согрею, – Любка подошла к печке, взяла полено.

– Ждать я не могу. Уезжаю сегодня.

– Куда? Надолго? – полено выпало из ее рук.

– Кто же знает, надолго ли…

– Что же мне теперь делать? – растерянно спросила Любка.

– Как – что? Работать. У нас люди хорошие, не то, что анархия эта.

– Так мне и везет!.. Одно найду – другое потеряю, – не слушая Артема, говорила она. – С тобой разговаривать мне хорошо было. Я бы и матери не сумела сказать того, что тебе говорила…

– Ты сама себя изводишь, Люба. Что с того, что ты мне говорила. Я же не один такой. Присмотрись к людям – и поймешь: вроде худой человек, хоть брось, а потом проступит невзначай у него доброе-то, станешь разбираться, а он насквозь хороший. Тебя я тоже считал нехорошей девкой, сторонился. Вот оно как получается. Ты не расстраивай себя.

– Тяжело мне, Артем. Ты умный, добрый, а не видишь… Будь ты тут, я бы всю тяжесть легонько перенесла. Весточку-то напишешь?

– А то как же? Напишу, Люба.

– Я провожу тебя? – робко спросила она.

– Провожать, по-моему, нельзя. Эшелон военный.

Любка спохватилась, торопливо налила в стаканы теплый чай, нарезала хлеб.

– Садись, кушай.

Сама она есть не стала, отхлебнула глоток чаю, пригорюнилась, подперла рукой щеку.

– Артем, когда вернешься в город, придешь ко мне?

– А как же, приду… Ты для меня, можно сказать, наилучший товарищ. Сколько людей ты от смерти спасла! Это я хорошо понимаю. Другие – тоже…

– О людях я не думала. Все ради тебя. Скажи, Артем, у тебя есть зазноба?

Артем захлебнулся чаем, сердито сказал:

– Почему у тебя на уме всякие зазнобы да ухажеры?

– Я вот о чем думаю. Чудно жизнь устроена. Кто тебе не нужен – липнет, как муха к меду, а кто по сердцу – никаким калачом не подманишь.

«А ведь верно! – подумал Артем. – У меня такой же коленкор».

Любка продолжала свои грустные размышления.

– Сколько греха я на душу приняла. Душа у меня сейчас в грехах, что хвост собачий в репьях. И никакой радости за это не получила. Раз в жизни захотела сама, без принуждения, согрешить, и ничего не вышло. До сих пор жалею. Все память бы осталась.

– Не надо об этом, Люба… – попросил Артем.

В комнате посвежело, стало темнее. Любка выглянула в окно.

– Батюшки, гроза-то какая придвигается…

– Мне надо идти…

– Уже? Посиди еще немного.

– Нет, надо идти. Будь здорова, Люба. Главное, прибивайся к хорошим людям. С хорошими и ты будешь хорошая. Сторонись обормотов вроде Савки. Всякого добра тебе желаю, Люба.

– Прощай, Артем. Знал бы ты, как мне неохота с тобой расставаться. – Любка встала, решительно шагнула к Артему. – Дай я тебя поцелую. Свидимся ли…

Она повисла на шее, прильнула к его губам. Из ее глаз брызнули слезы.

Легкий ветерок всколыхнул занавески на окнах, принес запах нагретой солнцем земли.

Любка вытерла передником слезы, улыбнулась.

– Прости меня, дуру непутевую.

Она проводила Артема за ворота.

В небе клубились черные тучи. Прохладный ветер неслышно пробегал по улицам. Тревожная тьма наплывала на город. Внезапно по черноте туч резанула зелено-голубая ветвистая молния, почти тотчас же в отдалении глухо ударил гром, и грохот покатился на город с нарастающей силой.

Глава восьмая

1

Лавку Федот Андроныч открыл раньше обычного. Поджидая покупателей, он без надобности перекладывал товары с места на место.

Первой пришла Мельничиха, как всегда, косматая, испачканная сажей.

– У тебя есть добрый ситец? Запан хочу сшить.

– Ты бы руки-то вымыла, прежде чем в лавку идти, – буркнул Федот Андроныч.

– Думаешь, запачкаю? Они у меня сухие. Были бы мокрые, так марали бы твое добро. Отмеряй-ка мне вот этого веселенького полтора аршина. Сколь ему цена-то?

– Четыре рубля аршин.

– С чего четыре? Намедни бабы брали по два рубля.

– Мало ли что было намедни. Намедни у Савостьяна корова двух телят принесла, а вчера одного, да и того дохлого.

– Ты мне зубы не заговаривай. Говори, сколько стоит ситец.

– Я тебе русским языком сказал… Не хочешь, не бери! – Федот Андроныч вырвал ситец, со злостью бросил на полку. – Все теперь буду продавать в два раза дороже. Поняла? А раз поняла, катись отседова!

– Креста на тебе нет, антихрист!

Мельничиха опрометью выскочила из лавки. Через полчаса ее злой язык разнес по всему селу весть о ценах, установленных Федотом Андронычем.

Бабы набились в лавку и давай костерить купца… Федот Андроныч даже не пробовал обороняться. Бабам на то и язык длинный дан, чтобы лаяться. После баб пришли мужики.

Они не ругались, спрашивали что почем, кряхтели, и Федот Андроныч тоже кряхтел, печально вздыхал, вел тихие речи:

– Совет, мужики, все спортил. Товар достать нет никакой возможности. Ради вас торгую. Мне это дело прибытку не дает.

А после обеда, от злости красный, примчался Клим Перепелка. Сверкая единственным глазом, с порога пошел в наступление:

– Последние соки с народа выпить наладился? Думаешь, на тебя управы не найдется? Я тебя, собачий сын, призову к революционному порядку!

– Чего пузыришься? Чего дурными словами обзываешь? Разберись, а уж потом дери глотку. Торговля – дело вольное. Хочешь покупай, не хочешь – уговаривать не стану, силком деньги из карманов выгребать не буду. И нечего тут разоряться, понапрасну глотку драть.

Климу особенно-то и крыть нечем. Покричал, погрозил и убежал. К посельге, конечно, побежал, куда же еще. В тот же вечер собрали мужиков. О чем там речь вели – Федоту, конечно, никто не докладывал. Но на другой день в лавку никто не заходил. Ни копеечки не наторговал Федот Андроныч. Потом до него слух дошел: мужики сделали складчину, свою лавку открыть думают, название ей хитрое придумал учитель – купиратив. Полдня ломал голову Федот Андроныч, разгадывая тайный смысл хитрого названия. «Купи» – это понятно, а вот что обозначает хвостик слова – «ратив»? Как ни бился, доискаться до смысла непонятного слова не мог.

Неделю просидел в лавке один-одинешенек, прямо как сыч в дупле. Все надеялся: не выйдет у мужиков с «купиративом», придут. Никто не пришел…

Через неделю узнал: привезли мужики из города кое-какого товаришку, посадили торговать учителеву дочку. Когда Федот Андроныч запирал лавку, руки не слушались, ключ не попадал в замочную скважину. Ударили, ироды, под дыхало – развевают по ветру счастье-богатство, нажитое неустанным трудолюбием.

Вечером приехал Виктор Николаевич. Где он был и чем занимался, Федот Андроныч не знал. В последние дни приказчик по тайным делам своим гонял лошаденок без милости. В этот день он был весел, насвистывал надоевшую Федоту Андронычу песенку. Выслушав жалобу купца на окаянство Совета, он махнул рукой.

– Об этом сейчас не стоит и говорить. Ждать осталось не долго.

– А что? Слушок есть?

– Уже не слушок. Но об этом узнаешь… Позови Савостьяна и Луку Осиповича. Сейчас подъедет Доржитаров.

Злых собак своих Федот Андроныч загодя запер в амбар, и люди собрались без лишнего шума. Вместе с Доржитаровым приехали Еши и Цыдыпка. Оба они без конца курили вонючие трубки, заполняя горницу богопротивным дымищем, и будто не замечали, что это не по душе хозяину.

Говорил Доржитаров:

– На западе под ударами чехов и русских войск Советы пали в доброй половине городов Сибири. Сейчас войска приближаются к Иркутску. На очищенной от большевизма территории создано временное сибирское правительство.

«Опять-таки временное, – подумал Федот Андроныч. – Когда же утвердится постоянное? Или до скончания веков будет такая катавасия?» Забывшись, Федот Андроныч недоверчиво хмыкнул, Доржитаров скосил на него узкие глаза.

– Власть большевиков у нас не продержится и месяца. С востока идет в наступление атаман Семенов, с юга, из степей Монголии – казачьи отряды. С запада, как я уже говорил, идут войска сибирского правительства. Аркан на шее Советов нашего края затягивается все туже. Но это не значит, что мы должны ждать, когда нам принесут освобождение. – Доржитаров замолчал, вопросительно взглянул на Виктора Николаевича. Тот поднялся.

– Поднять восстание мы можем через несколько дней. К сожалению, у нас еще не все готово. Выступить мы должны в одно время. Поэтому я считаю, что уже сейчас нам нужно объединить наши силы под командованием одного человека.

Доржитаров прикрыл узкие глаза, задумался и стал похож на медного бурятского бурхана.[14]14
  Бурхан – бог (бурят.).


[Закрыть] По его лицу никак нельзя было догадаться, о чем он думает.

– Вы со мной не согласны? – спросил Виктор Николаевич.

– Хорошо, я согласен. Но… – Доржитаров улыбнулся, словно извиняясь. – Действуя под вашим командованием, бурятский отряд должен быть самостоятельной единицей. Один язык, одна вера. Я уеду в приграничные улусы. Связь будете держать с этими почтенными господами. – Доржитаров показал на Еши и Цыдыпа.

Еши лениво пошевелился. Цыдып, польщенный доверием, гордо выпрямился. Виктор Николаевич посмотрел на них, перевел взгляд на Доржитарова, и злая улыбка проползла по его губам. Федот Андроныч подумал: «Ишь ты, хитер, азиат. Должно, правду баил приказчик, что Доржитаров этот вместе с большевиками с радостью вышвырнул бы отсюда и всех русских».

Доржитаров, видно, понял, что о нем думают, перед отъездом постарался задобрить Федота Андроныча.

Подсел к нему, спросил сочувственно:

– Ты не болен? Выглядишь неважно…

– Заболеешь. Тут скоро с ума спятишь, не только что. Загубили мою торговлю распроклятые антихристы.

– Поезжай торговать в улусы. Все равно там никто не торгует.

– Не знаю, не знаю… – протянул Федот Андроныч и спросил у Еши: – Будут у вас покупать мои товары?

– А как же… Цыдып поможет продать.

– Ладно тогда, приеду к вам дня через два.

Виктор Николаевич не хотел его отпускать, но Федот Андроныч заупрямился. Расчищать дорогу старой власти – дело нужное, но еще нужно о себе подумать. Он не очень-то надеялся на успех торговли в улусах. Но когда лежат товары, не принося никаких барышей, будешь продавать кому угодно. Первый день торговли почти ничего не дал. У пастухов не было денег. Цыдып ему подсказал, что товары лучше обменивать на баранов и на продукты. Федот Андроныч послушался, и дела пошли неплохо. Каждый день он возвращался домой с бочонком масла и мешком сушеного творога. Проезжая мимо «купиративной» лавки, он презрительно сплевывал и незаметно складывал пальцы в кукиш.

Еши и Цыдып принимали в торговле живейшее участие. С верными людьми отправляли товары в окрестные улусы, на заимки и летние пастбища. Цыдып целую неделю торговал сам: разложив на бричке плитки зеленого китайского чая, куски ситца, шапки, разноцветные ленты, он скликал пастухов и начинал нахваливать товары. Пастухи толковались, щупали товары, чесали затылки.

– Берите, сородичи, берите. Скоро не будет ни душистого чая, ни блестящего, гладкого шелка, ни ярких, как цветы весны, лент в косы девушек, ни табаку для трубок. Большевики все товары забирают себе и отдают русским мужикам, а вам будут продавать обноски.

– Дорого, Цыдып, сбавляй цену.

– Хо! Сбавляй цену! Цена – ниже некуда. Надо было продавать дороже. Товары я привез к вашим юртам, за торговлю могу попасть в тюрьму. А вы говорите – дорого! Берите, пока продаю за эту цену. Скоро еще дороже стану брать, мне товар нелегко достается.

Пастухи и верили и не верили словам Цыдыпа, брали самое необходимое. А Цыдып, отпуская товары, говорил:

– Мне вы можете не верить. Пошлите кого-нибудь в Шоролгай. Пусть попробует купить что-нибудь в большевистской лавке, если нет пая. Пай – это бумажка, где написано, что человек отрекается от родных, от жены и детей и отдает свое тело большевикам. На том свете душа такого человека попадет к Эрлен-хану и уже никогда больше не вернется на землю в облике человека.

Пастухи кряхтели, охали и разбирали товары.

2

По пыльной улице промчался всадник, изгибаясь в седле с той особенной ловкостью, которой отличаются наездники-степняки. Распугав кур, он подлетел к дому, где размещался Совет, на ходу соскочил с седла и, торопливо захлестнув поводья на перекладине коновязи, легко взбежал на ступеньки крыльца.

В Совете сидели трое: Клим Перепелка, Тимоха Носков и Павел Сидорович. Клим, размахивая руками, что-то говорил, но как только открылась дверь, он замолчал, оборвав себя на полуслове, резко обернулся.

– Проходи, Базар, давненько у нас не был, – сказал Павел Сидорович.

Но Базар вперед не прошел, широко расставив ноги и заложив руки за спину, остался стоять у порога.

– Я приехал ругаться! – объявил он.

– С кем, Базар? – Павел Сидорович был озадачен.

– Со всеми! – сверкнул глазами Базар. – Зачем ород[15]15
  Ород – русский (бурят.).


[Закрыть] мужик наш бедный пастух обижает? Федотка худой купец, жадный купец – русским не нужен такой купец. Возьми его бурят! Ты, Клим, ты, багша,[16]16
  Багша – учитель (бурят.).


[Закрыть] зачем так делал? Ты зачем так придумал? – Базар все больше горячился, перемешивал русские слова с бурятскими.

– Ты веришь, что большевики хотят обидеть бурят? – спросил Павел Сидорович.

– Нет, – не задумываясь ответил Базар. – Я не верю, отец, не верит. Но Цыдыпка болтает длинным языком без умолку. А если у человека под ухом все время будет звенеть даже маленький колокольчик, он может оглохнуть.

– Пусть в нашей лавке покупают, – сказал Тимоха.

– Там нельзя, – вслух подумал Павел Сидорович. – Мужики этого могут не одобрить: товар куплен на их паевые деньги.

– Занозистое дело, – почесал переносицу Клим. – Продавать нам нельзя, потому как – купиратив. Федотке то и надо…

– И ничего не занозистое, – сказал Тимоха. – Пущай вкладывают пай, и весь разговор.

– Пай – это что? – спросил Базар.

– Вклад, другими словами. Непонятно? – Павел Сидорович помолчал, подыскивая слова. – У купца денег много, он покупает товар в городе и продает тут. Купит, скажем, пачку табаку за рубль, продаст за полтора. Понятно? Ты бы и не купил за такую цену, да куда денешься, не погонишь в город за пачкой табаку или плиткой чая. А если все мы сложимся, соберем по пять рублей, например, пошлем в город человека, он купит что нужно. Пять рублей и есть пай. Купим товару на пай – продадим, снова есть деньги, снова купим.

– Понял! Понял! – обрадовался Базар. – Купец – к черту. Лишний полтинник в кармане. Хорошо! Давай нам такой пай. Своя лавка делать будем. Ну, Цыдыпка, я тебе покажу, какой пай у большевиков!

– Собери завтра вечером пастухов. Мы с Климом приедем и поговорим о кооперативе.

Когда Базар ушел, Клим, проводив его взглядом, хмуро сказал:

– Однако мы неладно делаем, Павел Сидорович? Обманством вроде как занимаемся.

– Каким обманством? – шевельнул дремучими бровями Павел Сидорович.

– Только что разговор вели про то, что в леса уходить…

– В леса мы уходим не завтра, Клим. Мы будем до последнего часа отстаивать власть здесь. А кооператив – это не просто лавочка по продаже мелочишки пайщикам. Люди через это малое дело почувствуют, что, когда все вместе, даже самые бедные становятся богаче и сильнее любого купца. Ты спроси дочку, она тебе скажет, какие разговоры ведут люди у прилавка.

– Так-то оно так… – вздохнул Клим. – А все ж таки муторно на душе. Ну, да ладно об этом… Куда подадимся, если власть не устоит? Есть у Захарки Лесовика охотничие зимовьишко. Туда мало кто заглядывает.

– Глухое место, – подтвердил Тимоха, – и ловкое. Врасплох там не застигнут, задешево не возьмут.

– Тогда ты, Тимофей, тихо, ночами перевози туда наши припасы. Я думаю, надо сказать и Базару, чтобы знал, где нас искать в случае чего. – Павел Сидорович провел ладонью по щеке, вспомнил, что не успел сегодня побриться. Совсем с ног сбился за эти дни. После разговора с Серовым он на какое-то время опустил было руки, ему, как сейчас Климу, казалось нечестным тянуть мужиков к новой жизни и в то же время знать, что Советы не устоят; потом, после мучительных раздумий он понял: отстаивать власть, разъясняя крестьянам, что она им несет сейчас и сулит в будущем, не менее важно, чем драться за нее с оружием в руках. И, готовясь к отступлению в леса, он делал все, чтобы как можно больше людей поняли, что они потеряют, если падет Советская власть. Он совсем редко бывал дома, ездил по селам и улусам. Но теперь он решил повременить с разъездами, пока не будет все готово для отступления в леса. Туда должны уйти люди не только надежные, но и способные сражаться. Их надо было подбирать тщательно и осторожно. Базара он включил в мысленный список будущих бойцов без колебаний, знал, что этот парень пойдет с ними до самого конца, каким бы этот конец ни был.

3

За сеновалом на богато унавоженной земле в рост человека поднялась после ненастья лебеда. Баргут расчистил дальний угол, вскопал землю и пересадил с огорода красные маки, белые ромашки, у стены сеновала вбил четыре колышка, на них положил гладко оструганную доску – получилась скамейка.

Вечером он привел сюда Дору.

– Тихо тут, людей нет. Хорошо…

– Выдумщик ты…

Уголок ей понравился. Она назвала его «гнездышком». Гумнами, никем не замеченная, Дора каждый вечер приходила сюда. Садилась рядом с ним на скамейку, обнимала и шептала на ухо:

– Миленочек мой… Голубочек ласковый…

Баргут убирал ее руки:

– Не обнимайся. Сиди так.

– Не хочешь обниматься? Давай поцелуемся… – Она смеялась, дергала Баргута за чуб.

Васька за последнее время заметно переменился. Оставаясь один, он нередко о чем-то задумывался, лицо его светлело, и легкая улыбка трогала губы. Дора словно бы соскребла с его души корочку льда… Правда, он оставался по-прежнему замкнутым, сторонился людей, но в его глазах все чаще зажигались огоньки любопытства, все внимательнее прислушивался он к тому, что говорят люди. А сам говорил мало. Даже наедине с Дорой больше помалкивал. Это ее не смущало. Дора могла говорить не то что за двоих, но и за троих…

Он никогда с ней не спорил. И только Савостьяна ругать, как и раньше, не давал. Бурчал:

– Кормит меня…

– Бродячих собак тоже, бывает, прикармливают, чтобы ночью лаяли. Ты про свадьбу лучше подумал бы….

– Думаю…

После этого разговора Баргут спросил у Савостьяна:

– А когда меня в свою веру переведешь?

– Чего, чего? – Савостьян с подозрением посмотрел на него, протянул насмешливо: – Прыткий какой, а! Охота хозяином стать? О добришке моем брюхо болит? Не спеши с неумытом рылом в калашний ряд!

Баргут глянул на него косо, исподлобья, в черноте глаз метнулись искорки. Ушел в зимовье медленным шагом, будто ждал, что Савостьян позовет, скажет, что-нибудь другое. Но Савостьян не позвал.

В тот же вечер, укрываясь с Дорой от любопытных глаз за лебедой, он сказал:

– Вот Нина… Она правду говорила.

– Про что?

– Ну про веру и про обман бедняков.

– Конечно, правду. Она, Баргутик, от батьки своего ум переняла. А он знаешь какой?.. И все за нашего брата стоит.

– А я его хотел отколошматить. Теперь соображаю: зря лез в драку. – Баргут рассказал все, как было.

От удивления Дора не сразу нашла что сказать, потом вспылила:

– Дубина ты, орясина березовая! Зря он отпустил тебя с непомятыми ребрами. Надо было через мягкое место ума вбить, раз его у тебя недостача! А я, дуреха, Нинухе хвастаю, до чего ты хороший. Как буду жить с таким недотепой?

– А я тебя не прошу… – буркнул Баргут.

– Ах, он даже и не просит! Ну и сиди тут, карауль своего Савоську!

Дора убежала.

А он, как и раньше, каждый вечер приходил на задний двор, сидел на скамейке, прислушиваясь к шелестам и шорохам темноты, ждал ее. Дора не приходила, и увядали на грядке маки, запустелым становился уголок, который был для него почти как родной дом.

Он стал ходить на вечорки, но Дора его замечать не желала, а домой возвращалась с девчатами. Баргут решил поговорить с Ниной, пусть она образумит свою подругу.

В кооперативной лавке было полно баб, и ему пришлось долго ждать, когда им надоест чесать языки. Бабы говорили про войну. Страшились, что она подкатывается так близко. Нина была задумчивая, говорила мало.

– Ты хочешь что-нибудь купить? – спросила она, когда бабы разошлись.

– Нет. Пусть придет Дора… Скажи ей. Хорошо скажи. – Баргут достал из кармана червонец, пожалованный хозяином еще на пасху, купил платочек с веселенькими цветочками – для Доры.

– Она, я думаю, придет, – сказала Нина.

Вечером Баргут пришел на свою лавочку. Смеркалось. На небе зажигались колючие огоньки звезд. За гумнами лопотала Сахаринка, в воздухе звенели комары.

Тихо скрипнули ворота. Баргут поднялся… Во двор вошел Савостьян. В руках он держал какой-то длинный предмет, завернутый в холстину. Заметив Баргута, он испуганно крикнул:

– Кто там?!

– Я это.

– Ты чего здесь делаешь? А ну, иди сюда.

Баргут подошел к Савостьяну, остановился.

– Вот здесь, Васюха, винтовки. – Савостьян приоткрыл холстину. – Их надо спрятать. Кончается царствование посельги и Климки. Одна винтовка тебе, другая – мне. Скоро вместе пойдем изничтожать проклятую заразу. За все расквитаемся. Посельгу я первого уложу. Рассчитаемся с ними и усыновлю…

– Вы кого убивать собираетесь? – резкий, звенящий от напряжения голос прозвучал у них за спиной. Оба вздрогнули, круто повернулись.

В воротах стояла Дора. На ее груди искрились стекляшки бус. Баргут внутренне подобрался, напружинился. В наступившей тишине зрело что-то неотвратимое, опасное.

– Мы шутим, Дорушка, шутим, – Савостьян засмеялся неестественным дребезжащим смехом, поставил винтовки к стене.

– Не бреши, рыжий дьявол! – Дора отважно подошла к ним, показала рукой на винтовки: – Это тоже для шуток?

Савостьян резко оборвал дребезжащий смешок, крикнул:

– Закрой хлебало! Не вздумай трепать своим языком. С корнем выдеру!

– Не боюсь я тебя, рябой коршун! Выведу на чистую водичку… Сейчас же пойду к Павлу…

Он не дал ей договорить, сгреб за волосы, дернул к себе. Дора уперлась в его грудь обеими руками, сдавленным голосом позвала:

– Баргутик! Вася!

– Отпусти ее! – крикнул Баргут. Цапнул хозяина за плечи, пытаясь оттащить от Доры. Савостьян рычал, матерно ругался, продолжая трепать Дору за волосы.

– Ой, больно-о! – вопила Дора.

– Отпусти! – ожесточился Баргут и двинул хозяина в ухо.

Савостьян охнул, обернулся, с минуту стоял столбом, не понимая, что случилось, потом просипел с остервенением:

– Убью, нехристь!

Баргут увернулся от него, поймал за руку, подставив ногу, дернул на себя. Савостьян, ломая хрупкие стебли полыни, ткнулся головой в землю.

– Дай ему, Баргутик, дай, чтоб искры из глаз посыпались!

– Иди отсюда! – крикнул ей Баргут.

Савостьян на четвереньках пополз к винтовкам. Но Баргут, заметив это, в два прыжка оказался у стены, схватил оружие.

– Не лезь, сломаю череп! – пригрозил он.

Савостьян поднялся, задыхаясь от злобы, проговорил:

– Вот ты каков, змееныш! Ну, обожди…

Он ушел и почти в ту же минуту вернулся. В его руках тускло поблескивал топор.

– Обоих решу!..

Дора пронзительно закричала, попятилась. Савостьян был страшен в своей неуемной, беспощадной ярости. Холод страха сковал Доре тело, она остановилась и с ужасом смотрела на блестящую сталь топора. А Баргут поднял над головой спеленутые винтовки, диковатые глаза его вспыхнули, впились в Савостьяна.

– Уходи отсюда!

Савостьян размахнулся. Баргут подставил под топор винтовки. Лязгнуло железо. В тот же миг Баргут прыгнул на Савостьяна, повис у него на шее. Оба упали, покатились по земле. Дора опомнилась, подобрала топор, забросила подальше в бурьян.

– Не отпускай его, Баргутик, лупи хорошенько! Я Павла Сидоровича позову, – с этими словами Дора перелезла через забор и убежала.

Она привела Павла Сидоровича и Клима. Савостьяна арестовали.

4

Торговля на бурятских летниках шла неплохо, с помощью Еши и Цыдыпа Федот Андроныч сплавил пастухам немало завалящего товара и, подсчитывая барыши, радовался удаче. Радость на какое-то время заставила его позабыть, что власть посельги еще держится и, по всему видать, не скоро опрокинется.

Из приграничных улусов вернулся Доржитаров, о чем-то долго и сердито разговаривал с Еши, а на другой день поехал по летникам вместе с Федотом Андронычем. У одного из летников им повстречался верхом на взмыленной лошади Цыремпил Ранжуров, тот, что все время к Павлу Сидоровичу наведывался. Доржитаров его остановил, спрашивает:

– Дела ваши, комиссар, кажется, незавидные, а? Идеи у вас всепобеждающие, народ за вас, а приходится убегать.

– Откуда вы взяли, что мы убегаем? И не подумаем!

– Кому говоришь? Им это говори. – Доржитаров ткнул рукой в сторону убогих войлочных юрт. – А я и сам разбираюсь, понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! Ты слеп, как детеныш тарбагана в первый день жизни. Видел ты когда-нибудь железное дерево ильм? Семена его могут годами лежать на камнях – под солнцем, под дождем, на морозе – и сами станут похожи на каменную крошку, но в каждом семени – могучая сила жизни. Стоит семени попасть в почву, оно дает росток и подставляет листья солнцу. Если путь к свету закрывают камни, растение раскалывает их, как сухую скорлупу ореха… А дерево свободы – крепче железного ильма.

– Наши мысли о свободе почти совпадают. Мы с тобой дети одного народа и думать и действовать должны одинаково. Очистим земли от пришлых, бурятские степи – для бурят. Бурятам – независимость и самостоятельность.

Глаза Ранжурова гневно сузились.

– Не глумись над словом свобода! А «независимость»? Вам хотелось бы независимо ни от кого обирать улусную бедноту. Но не получится! С русскими у нас все общее – и беды, и радости. И враги у нас общие…

– С чужого голоса поешь. Врагам братьев служишь.

– Ты мне – брат?! Мои братья – пастухи, мои братья те, кто делил со мной арестантскую похлебку. А вы убирайтесь отсюда, не то…

– Что – не то? – спросил Доржитаров, гася улыбку.

– Не то поставим к стенке, – будничным тоном сказал Ранжуров, подобрал поводья и поскакал в степь.

Федот Андроныч видел, что сказал это Ранжуров не просто для того, чтобы припугнуть. Понятно это стало, должно, и Доржитарову, от его смуглого лица отлила кровь, щеки стали желтее огуречного цвета. Из разговора, из короткого смятения Доржитарова купец заключил, что дела у антихристов большевиков не так уж плохи, и тревога опять влезла в душу, разбудила уснувшие было страхи.

Ночевали на летнике. Вечером Доржитаров и Цыдып собрали пастухов, говорили до полуночи, спорили, не давая спать Федоту Андронычу. Ночью Доржитаров куда-то уехал.

Федот Андроныч встал рано, на восходе солнца. В степи пели птицы, на низкой щетине травы, на белых султанах дэрисуна висели гроздья холодной росы, сытые коровы лежали за юртами на хохире – подстилке из сухого навоза – и сонно вздыхали.

С припухшим от сна лицом, позевывая, из юрты вышел Цыдып:

– Такой рань ехать? Чашка чай пить, потом ходить…

– Давай собирайся, чаевничать некогда.

– Не могу больше ехать. – Цыдып поскреб стриженую голову.

– Да ты что? Уговор был какой?..

– Уговор был… – Цыдып вдруг прислушался, прикрыв ладонью глаза от солнца, вгляделся в степь. – Кто едет? Зачем едет?

К летнику на шибкой рыси приблизился всадник. Это был Базар.

– Пай, проданная черту душа! – закричал он, наезжая лошадью на Цыдыпа, размахивая перед его носом витой плетью. – Хорек вонючий!

Цыдып пятился, загораживая лицо руками. Сонливость с него как ветром сдуло.

– Куда лезешь! Куда лезешь! – кричал он. – Бешеная лисица тебя укусила, шутхур!

– Я тебя сейчас самого сделаю бешеным! Я вас всех сделаю бешеными, обманщики! – Базар круто повернул лошадь, надвинулся на Федота.

– Уезжай, Федотка! Уезжай! Не поедешь, погоню плетью, как бездомную собаку.

– Ты меня не пугай, сопляк! – взревел Федот Андроныч. – Не пугай, говорю!..

– Я все сказал. Уезжай! – Базар огрел лошадь плетью и ускакал. Федот Андроныч взнуздал лошадей, повернулся к Цыдыпу.

– Ну, ты поедешь или нет?

– Не поеду я. Убегать надо, – растерянно пробормотал Цыдып.

Пришлось выезжать одному, но толку от этой поездки было ни на грош, не продал ни плитки чаю, ни аршина лент. Базарка – чтоб ему сдохнуть, проклятому! – успел объехать все летники. Напрасно раскладывал товар на повозке, напрасно тряс в руках куски цветного шелка. Мужчины и женщины равнодушно проходили мимо, только ребятишки пялили глаза на его бороду.

Удрученный и подавленный неудачей, поздним вечером вернулся Федот Андроныч домой. В сенях его встретил Виктор Николаевич, одетый, с чемоданчиком в руке.

– Ты из-за барышей голову потеряешь! – не скрывая раздражения, сказал он. – Савостьяна вчера арестовали.

– О господи! И что только делается на белом свете.

– Давай без разговоров! Если Савостьян расскажет – не уйдем. Бери деньги. Лошади уже подседланы. Быстро!

– Господи, будет ли конец моим мукам! – горестно бормотал купец, расталкивая деньги по карманам.

Огородом они прошли на гумно. Здесь, привязанные к пряслу, стояли две лошади. Шагом переехали мост через Сахаринку. Виктор Николаевич свернул в кусты.

– Ты куда? – спросил Андроныч, нащупывая в кармане наган. Кто его знает, не завел ли его сюда, чтобы ограбить.

– Подождем тут ночи. Надо же оставить по себе память. Наши заняли Иркутск. Ведут наступление на Верхнеудинск. Боюсь, что из-за рыжего дурака сорвется наше восстание.

5

Еще зимой, выхаживая в своем зимовье Дугара, между делом Захар заготовил клепку на логуны, но съездить в лес все никак не удавалось. Наконец в тот самый день, когда Федота Андроныча прогнал с бурятских летников Базар, он отложил все домашние дела, запряг Сивку и по холодку покатил в свое охотничье зимовье.

В лесу держался сырой сумрак: рядом с дорогой, в буйных зарослях кустарников бежал хлопотун ручей; кругом поднималась густая, сочная трава; на тонких ножках покачивалась лесная сарана, стряхивая с лепестков и листьев капли росы; в зелени, темной в тени и голубоватой на солнце, розовела грушанка, осколками солнца вспыхивали жарки. Захар, светлея лицом, шагал за телегой по мягкой, затравяневшей дороге, лениво отмахивался от редких в этот ранний час паутов. Как-то сами по себе отлетали думы о неустройстве жизни, улеглась постоянная тревога о сыне, влезшем прямо в кипяток, верилось, что все помаленьку наладится и снова жизнь пойдет тихая, как в этом лесу, где у каждого цветка, кустика, дерева есть свое место и всем хватает соков земли и тепла солнца.