Текст книги "Последнее отступление"

Автор книги: Исай Калашников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Любка смотрела на него с тоской и злостью.

– Уходишь? – спросила она. – Ну и уходи. Катись на все четыре стороны. Будьте все вы прокляты!

3

Он кое-как добрался до постоялого двора, лег в постель, уснул тяжелым, беспробудным сном. Провалялся в постели чуть ли не целый день. Страшно болела голова, бил озноб. Он натянул на себя всю одежонку, прихватил шубу Елисея, а согреться не мог.

Федька не появлялся. Елисей целый день просидел на постоялом. Ходил вокруг Артемкиной постели, причитал:

– Вот беда-то, ето самое. Ты захворал, Савоськин варнак где-то шляется… Что я буду делать, ето самое. Не под силу мне одному с мешками управляться. Вы посулили помочь, обнадежили и одного оставили.

Артемка помалкивал. Ему было стыдно и перед стариком и перед самим собой. Наглотался, назюзюкался… Жди, батя, заработка от сына. Как раз дождешься. Сынок тут хорошим дружком обзавелся, веселую жизнь нашел. И зачем ты пил водку, недоумок?! Орясиной по спине отвозить тебя некому. Эх, Артемка, Артемка, и что ты только думаешь? Попал к какой-то вертихвостке… Сама так и лезет, так и ластится. Тьфу! Не зря батька остерегал. Такие в момент тебя захомутают. Ну их к черту всех – девку, Гвоздя этого. Выздоравливать и – за работу. Серов, наверно, пристроит. Он мужик, видать, ничего, крепко на земле стоит. Этот-то Рокшин, петушился перед ним, петушился, а совладать не мог. Но и он, Рокшин-то, тоже мужик ничего. Раз берется помочь незнакомому человеку – стало быть, добрый. А Савка – барахло. Хвастун. Чирикает, топорщится – воробей, да и только. Говорит, весь город знает. Нашел чем хвастаться. Какой же это город, если нет ни одной путной улицы. Вся и красота, что церкви, гостиные ряды и два-три каменных дома. Есть они или нет, красивые-то города? Побывать бы, посмотреть…

О чем только не думал Артемка! Мысли текли говорливым ручейком, перескакивали с одного на другое, как струйка с камешка на камешек. Вечером ему стало легче, он поднялся, поел.

– Завтра я помогу тебе торговать, – сказал Елисею. – Сбегаю с утра в Совет, отдам письмо товарищу Серову и целый день буду с тобой.

Артемка полез в карман за письмом. Его не было. Начал лихорадочно обыскивать свою одежду – нету. Растерянно остановился, опустил руки.

– Ты что это с лица сменился? Не посеял ли деньги, ето самое?

Деньги и записку Рокшина он завернул в тряпочку, положил в потайной карман рубашки и пристегнул булавкой. А письмо было в кармане брюк.

– Что молчишь-то? Что потерял?

– Письмо…

– Беда небольшая, ето самое. Я уж думал, у тебя деньги свистнули. Тут варначья полно. На базаре прямо толпами ходят. Вчерась…

Артемка не слушал Елисея Антипыча. Ощупывал каждую складку одежды дрожащими пальцами. Все пропало. Не видать теперь Серова как своих ушей. А Павел Сидорович узнает… Стыд-то какой! Он представил, как воспримет это учитель. Может быть, ничего не скажет, только посмотрит из-под клочковатых бровей, так посмотрит, что душа в пятки уйдет.

Он оделся и побежал к анархистам. В полуподвале было много народу. Шум, гам, звон посуды, пьяные песни, пьяные крики. Артемка остановился у порога, поджидая Любку. Она вышла с бутылками в руках, поставила их на стол подпившим анархистам, повернулась и увидела Артемку. Метнулась к нему, приветливо улыбаясь.

В ее комнате перерыли всю постель, обшарили все уголки, но письма не нашли.

– Значит, потерял ты его не здесь. Теперь уж не найдешь, – сказала Любка.

Артемка стоял, покусывая губы. Черные, круто изогнутые брови хмурились, стягивались к переносью, на ровном, прямом носу поблескивали бисеринки пота. Он клял себя самыми последними словами.

Любка подошла к нему, положила полные руки на плечи.

– Ничего, миленький.

Зло фыркнув, он отступил на шаг.

– Обнимайся с другими! Только это и на уме.

Любка отдернула руку, точно обожглась.

– Я ведь просто так, по-человечески… – глухим, сдавленным голосом сказала она. Губы ее дрогнули, в глазах мелькнула приглушенная боль и обида. Это была другая Любка – жалкая, беспомощная, беззащитная. Она совсем не походила на ту Любку – разбитную, привязчивую.

Но продолжалось это недолго. Любка в какое-то мгновение преобразилась, опять стала беззастенчиво-нахрапистой и бесстыжей. Боком придвинулась к Артемке, сказала, играя глазами:

– Переспи со мной ночку – все забудешь. Миловать буду – сердце зайдется.

Артемка нахлобучил на лоб шапку, молча вышел.

На улице гулял обжигающий ветер, заметал снег в сугробы. Тускло светили окна домов, густел сумрак наступающей ночи. Ветер дул в спину Артемке, гнал его по пустынным, неуютным улицам, мимо дряхлых домов.

Утром он не пошел к Рокшину. Поехал с Елисеем Антипычем на базар. Непривлекательный вид города, потеря письма, исчезновение Федьки – все это сожгло радужные надежды. Они свернулись, обгорели, будто сухие листья на жарких углях. Он бы с радостью уехал отсюда домой вместе с Елисеем. Но стыдно будет перед матерью и отцом. Говорили: не в гости к дяде едешь. Посмеивался, будто знал больше, чем они знают. И вот досмеялся, остался при своих интересах. И революции тут никакой нету. Нельзя же назвать революцией спор Серова с Рокшиным. Таких споров и дома можно было наслушаться. Отец с Климом сколько раз схватывался. Правда, у них не так здорово получалось. И слушать их столько народу не собиралось…

Артемка сидел на возу с зерном, безучастный к зазывным выкрикам Елисея Антипыча. Старик, развязав мешок, пересыпал из горсти в горсть зерно, похваливая:

– Золото, не пшеница, ето самое! Сам бы ел, да нужда пристигла. Подходите, берите, недорого отдаю!

Покупатели подходили, спрашивали цену, недовольно морщились. Иные стыдили Елисея Антипыча:

– Побойся бога! На чужой беде капитал наживаешь!

Среди покупателей прохаживались рабочие с винтовками и красными повязками на рукавах.

– Это полномочные Совдепа, – шепнул Артемке один из мужиков, знакомых по постою. – Спекуляцию выводят.

– Почем пшеничка? – у воза остановился покупатель с холщовым мешком на плече.

– Обыкновенно. Пуд – девятнадцать рублев, полпуда – девять с полтиной, ето самое.

Человек подошел ближе и мельком заглянул в мешок.

– А за сколько отдашь, если целиком воз куплю? – тихо спросил он.

– По восемнадцать с полтиной, не меньше. Пшеничка, ето самое, прямо золото.

– Вижу, – сказал покупатель. Но смотрел он не на пшеницу, а на Артемку, ковырявшего соломинкой в зубах.

– Это твой парень?

– Не, суседский, работать в город приехал.

– Отдай, старик, по восемнадцать.

Елисей почесал затылок, вопросительно посмотрел на Артемку.

– Не раздумывай, папаша, ничего не потеряешь. Торговать придется не один день. Коням сколько скормишь, сам проешь… А тут получай чистые денежки и катись домой.

Елисей помялся, повздыхал, спросил совета у Артемки. Тот пожал плечами: «Смотри сам, тебе виднее». Елисей согласился.

– Вот и хорошо, – обрадовался покупатель. И тут же, в виде задатка, отдал половину денег за пшеницу.

– Остальные получите на месте. Я пойду вперед, а вы двигайтесь за мной. За базаром вас подожду…

Елисей пересчитал деньги, положил в кожаный мешочек, висевший на шее, и спрятал его под рубаху.

– Ты, Артемка, навостри уши. Не оплошать бы нам с тобой. Не дай бог, залучат в темный угол и отберут все.

На выезде с базара подводу остановил уполномоченный Совдепа.

– Куда, дед, направился?

– Продал пшеничку, сынок.

– Всю зараз?

– Как есть всю, сынок. По рублю с пуда сбросил и свалом отдал.

– Где же твой покупатель?

– Вперед ушел.

– Ну, езжай, раз продал.

Уполномоченный был без винтовки. Ватный пиджак в поясе стягивал широкий ремень. На ремне болталась большая деревянная кобура. Артемка заключил, что уполномоченный не простой, из начальства. Только шапка у него была не начальническая – заячья, потертая, измызганная.

Покупатель встретил их за углом. Вскочил на воз.

– Гони, папаша, я тороплюсь!

Он был чем-то обеспокоен, оглядывался назад, озирался по сторонам. Облегченно вздохнул покупатель только тогда, когда подвода въехала во двор и за нею захлопнулись тяжелые ворота. В глубине двора белел каменный амбар. Покупатель подвел лошадь вплотную к дверям и, порывшись в кармане, достал ключ.

Но двери он не открыл. Зазвенела щеколда калитки, и во двор шагнул тот самый уполномоченный в заячьей шапке.

– Бог на помощь! – насмешливо сказал он. – Одни-то не управитесь? Хлопцы, сюда, поможем…

Покупатель опешил, ключ упал на землю.

– Что вам надо? Почему врываетесь в ограду? Или вы переняли эту привычку у бандитов?

– Визит вежливости. Кроме того, любопытно, – улыбался уполномоченный. – Куда вы столько хлеба набираете?

– Я человек и не могу, грешный, отучиться от еды. Кушаю! Может, Советская власть меня научит питаться воздухом?

– Хватит, Кирпичников, зубы мыть. Расплачивайся с дедом и открывай амбар.

– На, дед, помянешь мою душу да расскажешь деревенским, как Советы отправляют в темницы людей за свое добро. – Кирпичников отдал Елисею остальные деньги и протянул уполномоченному ключ. Тот открыл двери и не сдержался от возгласа удивления:

– Ну и аппетит у тебя, Кирпичников!

Амбар был забит мешками с зерном. Кирпичников закусил губу, съежился.

– Думаете, что я спекулянт. Честью клянусь, хотел открыть хлебопекарню и продовольственную лавку, – заглядывая в глаза уполномоченному, сказал он.

– Не клянись честью. У тебя ее давно нет. Ребята, сгружайте хлеб. Потом один останется здесь, на страже, другой повезет старика и этого молодого в Совет, чтобы в протоколе расписались. А мы с тобой, господин Кирпичников, пойдем в другое место.

Через несколько минут Елисей и Артемка выехали со двора. На задке телеги примостился пожилой красногвардеец. Закурив самокрутку, он с улыбкой спросил:

– Перепугались небось?

– Перепугаешься. Что только тут делается, ето самое, что делается? – вздохнул Елисей.

– За что его арестовали? – спросил Артемка.

– Контра! – красногвардеец сплюнул. – В городе еды совсем мало, а они, сволочуги, сговорились скупать на базаре и в деревнях хлеб, мясо, картофель. Скупают и прячут в амбары. Расчет какой? Цены становятся выше, а выходит, что в ответе за все Совет. Правда, рабочим не привыкать затягивать пояс, но рабочих в городе не ахти как много. Обывателю же наплевать, какая власть, ему чтобы были жирные щи и булка с маслом.

Артемка подивился хитрости этих самых контриков. Ловко придумали, ничего не скажешь, но тот, в заячьей шапке, молодец! «Бог на помощь!» Здорово!

В Совете составили протокол, заставили подписаться под ним Елисея и Артемку. Елисей взял в скрюченные пальцы ручку, начертил на бумаге крест, напоминающий след куриной лапы.

– В городе вам придется немного задержаться. Вы нужны будете как свидетели.

– Вот беда-то! – ахнул Елисей Антипыч. – Вот влипли так влипли. Куда же коней девать? Чем я их кормить буду?

– По всей вероятности, долго вас не задержим, – человек, писавший протокол, вежливо проводил их до дверей.

Елисей Антипыч всю дорогу до постоялого двора бранился, жаловался Артемке:

– Всю-то жизнь мне не везет, разнесчастному. Нет такой оказии, которая бы со мной не приключилась. Будто нарочно меня подкарауливают всякие напасти. Скажем, у других мужиков бабы как бабы, у меня, ето самое, – зверюга. Чуть чего, хватается за сковородник. Не приведи господь втюриться тут в беду…. Другое несчастье – дочки. Семь штук народилось, а парня нет, без помощников маюсь.

На постоялом дворе их поджидал Федька. Он был в новых суконных брюках и френче. Стоял, небрежно постукивал ногтем по медным пуговицам френча.

– Ты где пропадал? – набросился на него Артемка.

– Мне некогда теперь шататься. Служба, братец.

– Что ты мелешь, какая служба?

– Я теперь анархист. А тебя не возьмут, тонкокожий, говорят.

– Да я и не пойду в анархисты, на черта они мне сдались!

– Я шучу. Гвоздю сказать словечко, он все сделает. Знаешь, какой мировой парень… Водку пьет, как конь воду, ей-богу!

– Нет, не лежит у меня душа к твоему Гвоздю.

– Дурак ты, Артемка. Смотри, одежду мне новую дали, в кармане кое-что имеется. На днях и леворверт Гвоздь раздобудет.

Артемка, конечно, не отказался бы от одежды, какая у Федьки, и от револьвера, но хлестать водку с Гвоздем, а этого не минуешь, – тащи назад.

– Не пойду я в анархисты. Нехорошие они люди, по-моему. Горлохваты, не революционеры.

– Нам-то какое дело, революционеры они или нет. Кормят – и ладно.

– Ну, хватит! – Артемка нахмурил брови. – Любо тебе – иди, держать не стану, меня сговаривать нечего.

– А что станешь делать, дурья голова? Не домой ли наладился? Валяй, на батькиных харчах житье хорошее, – скалил зубы Федька.

Он угадал: об этом и подумывал сейчас Артемка. Именно об этом. Стыдно будет перед матерью, перед батькой, а что сделаешь? Но слова Федьки, особенно же его улыбочка, этакая ехидненькая, повернули его мысли в другую сторону. Он насупился, помолчал и твердо сказал:

– Никуда я не поеду. И в анархисты не пойду. Буду работать.

– Сам себя не прокормишь. Не ломайся сдобным пряником. Гвоздь все обделает, и заживем припеваючи.

– Нет, – упрямо сказал Артемка. – Нет.

4

Листок с адресом привел Артемку в глухой переулок к деревянному дому. Над дверями висел большой лист кровельного железа, изъеденного ржавчиной, на нем кривыми буквами написано: «Союз строительных рабочих». Прибит лист был кое-как наспех, и еле держался. Ветер беспрестанно погромыхивал им.

Эта вывеска не внушала доверия. Артемка посмотрел на нее, на низкие окна, нерешительно толкнул дверь.

В большой комнате было три канцелярских стола, шкаф, закрытый на висячий замок. Рядом со шкафом сидел Рокшин. Он что-то писал, низко наклонившись над бумагой. За его спиной, на гвозде, вбитом в стену, висели пальто и шапка.

Кроме Рокшина, в комнате был еще один мужчина в офицерской гимнастерке с темными полосами на плечах, должно быть, следами погон.

Артемка остановился у стола Рокшина, снял шапку, кашлянул. Рокшин поднял голову.

– Вы ко мне?

– Ага. Я насчет работы. Вы мне сулили…

Рокшин отложил ручку в сторону, выпрямился. Беспокойно поблескивающие глаза ощупывали Артемку. Видно было, что он силится вспомнить, где видел Артемку, когда обещал ему работу.

– Вы мне в Совете написали эту бумажку, – Артемка протянул листок с адресом.

– Совершенно верно! – оживился Рокшин. – Садись. Ты, помнится, из деревни? Давно? Недавно. Чудесно! Как там идут дела? Совет создан или нет?

– При мне еще не было Совета, но к тому двигалось.

Рокшин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Артемке.

– Кури.

Артемка отказался.

– Ах да, ты же семейский, – засмеялся Рокшин. – Семейские, как я слышал, консерваторы из консерваторов. Странно, неужели они тоже пойдут за Советами… Послушай, мужики действительно хотят установить Советскую власть? Или ее навязывают свыше?

Этот вопрос заставил Артемку задуматься, вспомнить, о чем говорили мужики дома, у Павла Сидоровича. Хотят не хотят – одним словом не скажешь.

– Не знаю даже, как вам и растолковать. Кто хочет, а кто и нет. По-всякому. Батя мой, он с войны недавно, ничего, к примеру, не хочет, а Клим, к примеру…

Рокшин круто повернулся к мужчине в офицерской гимнастерке.

– Что я вам говорил! Нет, милые мои, крестьянин правильно понимает положение вещей. Его не вовлечешь в авантюру, он не даст себя одурачить демагогической болтовней. Прекрасно, прекрасно… Продолжай, товарищ.

– Ну, Клим, он совсем даже наоборот…

Артем и смущался и не умел коротко рассказать о спорах мужиков, потому решил, что лучше помалкивать. Еще ляпнешь какую-нибудь несуразицу и посчитают тебя за недоумка.

А Рокшин сыпал вопросы, вертелся на стуле, поглаживал мысок редких волос на голове, пыхал папироской. Артемка смотрел на него ясными, бесхитростными глазами и отвечал: «Не знаю. Не понимаю. Не слышал». Он стоял на своем. Что хотел сказать – сказал, хватит. Надо тебе узнать больше, поезжай в деревню, там выспрашивай.

Наконец Рокшину надоело вытягивать из Артемки интересующие его сведения. Он сказал:

– Теперь о работе. Ничего не нашел?

– Где ее искать, ума не приложу.

– Обожди, обожди… Ты же ходил к Серову. Он что, отказался помочь? – Рокшин подался вперед, белый воротник рубашки врезался в худую шею.

– Не был я у Серова. Раз не застал, а потом не пошел.

Не мог же он рассказать ему, что потерял письмо Павла Сидоровича. И как потерял-то!

– Ну хорошо. Можем мы его определить куда-нибудь? – спросил Рокшин, поворачиваясь к человеку в гимнастерке. Тот пожал плечами.

– Некуда, Евгений Иванович, вы же знаете. Более нуждающихся и более нужных людей…

– Ясно! – оборвал его Рокшин.

«Все, не возьмут, – уныло подумал Артемка. – Только выспрашивать мастера».

Рокшин взял ручку, что-то написал на листке бумаги, свернул его трубочкой, подал Артемке.

– С этим пойдешь за город по дороге к Березовке. Там строится мост. В этой артели и будешь работать, – Рокшин покровительственно похлопал Артемку по плечу. – В случае каких-либо затруднений обращайся ко мне.

На постоялый шел Артемка, весело посвистывая. Утрет он нос Федьке. Правду говорят, что мир не без добрых людей. Не тот, так другой поможет в беде… Вот только зря хорошие люди спорят между собой, зря обвиняют друг друга во всяких грехах. Дома – Клим Перепелка, Павел Сидорович и отец, здесь – Серов и Рокшин. По-разному спорят, но спорят, почитай, об одном и том же.

На работу он собрался рано утром. Помог Елисею Антипычу погрузить на телегу мешки с пшеницей. Это были последние мешки. Елисей за день должен был все продать, помощи от Артемки он больше не требовал.

Завязав в платок краюху хлеба и ломтик домашнего сала, Артемка вышел на улицу. Утро было морозное, под ногами сухо похрустывал снег, взвизгивали мерзлые плахи тротуара. За городом дорога извивалась среди сугробов, жалась к худосочному, редкому сосняку. Слева под крутым яром лежала Селенга. Холодно синели плешины льда, чистого от снега…

Дорога сбежала в ложбину, ткнулась в трещину буерака с ломаными берегами. Здесь лежали бревна, чернел бугор свежей земли. Горел костер. На обрубке бревна сидел большеносый чернобородый мужчина.

Артемка спустился к нему, спросил:

– Тут больше нигде не строят мосты?

– А что?

– Работать меня послали. Товарищ Рокшин… Вот письмо.

– Значит, сюда, – мужик непонятно усмехнулся, пошевелил головешки. – Они всех сюда посылают.

Артемка сел на бревно, протянул к огню руки. Мужик поглядывал на него косо, недружелюбно. И этот взгляд смущал Артемку. Неизвестно почему, неизвестно в чем он чувствовал себя виноватым перед этим большеносым дядей с темным, словно бы копченым, лицом.

– Как тут зарабатывают? – спросил он.

Мужик длинно, грязно выругался, плюнул себе под ноги. Неясная тревога охватила Артемку. Что значит это ругательство, эти недружелюбные взгляды? И почему этот мужик ничего путем не скажет? Почему никто больше не идет сюда? Пора бы, кажется, приступать к работе…

Артемка повторил свой вопрос. Пусть матерится, но должен же он сказать, сколько тут платят.

Мужик хмыкнул, уставился на Артемку злыми глазами.

– Ты что, и в самом деле на заработки притащился? Из каких краев тебя занесло сюда? Откуда тебя выпроводили коленом в зад?

– Ты потише, дядя! Что ты на меня взъелся? Меня никто не выпроваживал. Сам сюда приехал.

– Тем хуже для тебя. Не зная брода, не лезь в воду, слыхал это? Тут же работает всякая шушера, буржуйские ошметки. Согнали их с насиженных мест в Расее, они сюда бросились. На работе числятся… Думаешь, работают? Как бы не так! Придут к обеду, потолкутся возле огня и домой отправляются. На пропитание им еще старого добра хватит, не о куске хлеба печаль. Работой они прикрываются. Совет всяких бездельников не шибко жалует. А ты – заработки. Тут заработаешь! С такими дармоедами последние штаны продавать понесешь.

– Неужели так?

– Сам увидишь.

– А что же товарищ Рокшин? Зачем он всяких направляет сюда? Почему он порядок не наведет?

– Это у него спросить надо. Должно, чересчур жалостливая душа. Всех обогреть хочет, а жару-то не шибко много.

– Что же мне делать? – растерялся Артемка.

– В другом месте работу ищи, – смягчился мужик. – Раз ты не дармоед, делать тебе тут нечего. Я тоже уйду.

Мужик говорил правду. Один по одному собирались «строители» у огня, курили, рассказывали друг другу новости, смеялись. Мужик устало упрашивал начинать работу. Его слова оставляли без внимания. Мужик вытащил спрятанный под снег инструмент, бросил им под ноги. Они неохотно взяли лопаты, ломы, кайлы, лениво поковырялись в мерзлой земле с полчаса и опять сели курить.

– Проклятые дармоеды! – кипятился мужик. Артемка работал рядом с ним, тюкая топором по мерзлому сутунку. Топор был тупой, с зазубринами, отскакивал от дерева.

– Они всегда так? – спросил у мужика.

– А то как еще? Всегда лодырничают.

– Поговорить надо бы с ними, может, поймут.

Мужик безнадежно махнул рукой, но не вытерпел-таки, повернулся к огню, крикнул:

– Хватит вам бока жарить!

– Отдохнуть надо. Нельзя же работать без отдыха. – сказал кто-то.

– А я говорю: хватит! – рассвирепел мужик. – До семнадцатого года отдыхали, будет. Сволочи вы!

У огня притихли. Немного погодя там засмеялись. Смеялись они беззлобно, добродушно, и тем обиднее звучал их смех.

– Что ржете, жеребцы стоялые? – с ненавистью бросил им мужик. – Плакать вам надо.

Он засунул топор за кушак, взял на плечо граненый лом.

– Лопнуло мое терпение окончательно. Пойдем, парень. Или ты останешься?

Артемка пошел с ним. От Селенги дул ветер, швырялся крошками черствого снега.

– Ты, парень, встречай на станции поезда. Будешь носить чемоданы и узлы. На хлеб заработаешь, с голоду не умрешь. Потом подсмотришь себе работенку. Мне-то сейчас надо искать, семья на шее, – со вздохом сказал мужик.

Поднялись на бугор. Город был внизу. Отсюда он казался уродливым черным наростом на косогоре. Город не принимал Артемку, выталкивал, как вода пробку.

5

Купцы сидели за столом, заставленным винами и закусками. Говорили громко, перебивая друг друга. Но как только в комнату вошел Федот Андроныч, замолчали. Моисей Родович, хозяин дома, короткий, толстый, сияя приветливой улыбкой, поспешил навстречу новому гостю, подхватил его под руку и усадил за стол рядом с собой.

– Давно ли прибыл? – спросил он, подвигая тарелку с горячими пельменями.

– Сегодня только, Моисей Израилевич.

– Дела-то как? Все богатеешь? – спросил со скрытой язвительностью купец Кобылин. Он все еще не мог забыть застарелую обиду. В начале войны Кобылин условился с интендантским начальником гарнизона поставлять продукты для солдат. Дело было прибыльное, Кобылин уже подсчитывал барыши. Но тут, откуда ни возьмись, вывернулся Федот Андроныч, сунул начальнику взятку и перебил, из рук вырвал доходное дело…

Федот Андроныч подцепил на вилку соленый огурец, неторопливо пожевал его и уже после этого проговорил:

– Кто-то богатеет, а мне, того и гляди, дело свернуть придется. Типографиев не имею, а торговлишкой богатства не наживешь.

– Ты не бросай камни в чужой огород, – тихо, слегка гнусавя, возразил Кобылин. – Типографию я держу не для доходов, а для просвещения народа. Да и то, гляди, не сегодня, так завтра Советы отберут. У Нодельмана уже отобрали.

– Ага, значит, взяли вас за загривок, начали потрошить! – Федот Андроныч как будто даже обрадовался. – Они все поотбирают. – Он оглянулся, понизил голос: – Приехал я к вам, почтенные, за умом-разумом. В Шоролгае у нас тоже этот самый Совет сгарнизовали…

– И у тебя денег требуют? – спросил его Моисей Родович.

– Пока бог миловал… Не про них мой карман.

– Обожди, дойдет очередь и до тебя… Это же разбойники с большой дороги! – Родович потянулся к салфетке. – Не успели дорваться до власти, а уже гнут к земле, разоряют. Преподнесли они нам, Федот Андроныч, налог: восемьсот тысяч рублей немедленно…

– Восемьсот тысяч! – Федот Андроныч открыл от изумления рот, истово перекрестился. – О господи! Почти мильен отдать голодранцам… Неужели покоритесь?

– Собрались вот, думаем, – Родович отодвинул от себя тарелку, достал из кармана жилета часы на массивной золотой цепочке с брелоками. – Времени мало, господа. Ровно через час мы должны быть в Совдепе. Какое решение примем? Что ответим вымогателям?

Кобылин, скуластый, узкоглазый и безбородый, похожий на монгола, побарабанил пальцами по кромке стола.

– Какое решение… – негромко, в нос сказал он. – Одно решение – не соглашаться. А коли и это, паче чаяния, не возымеет действия, тогда с другой стороны подход искать надо.

Федот Андроныч не любил тихоню Кобылина за его манеру говорить. Гнусит, мямлит, не поймешь, что и сказать хочет. Но кого надо улестить – улестит…

Смотрел Федот Андроныч на купцов и чувствовал: не очень-то они уверены в себе, кажись, побаиваются. Сидят, понуро опустив головы, не глядят друг на друга. Будто на поминки собрались.

Федот Андроныч откашлялся, погладил свою черную бородищу с легкой изморозью седины.

– Я, сами знаете, к этому налогу причастности не имею, но скажу: вы правильно решили. Я дома еще учуял, что не для нас эти Советы. Изничтожить их надо, пока не вошли в силу. Деньги у нас – значит, и власть у нас. Власть, она как пузырь. Пока дуешь, он тугой да круглый, а перестанешь – сморщится, на тряпку походить зачнет.

– Правильно, старина! – Моисей Израилевич похлопал Федота Андроныча по широкой спине. – Правильно сказал. Ну, господа, пора…

Купцы встали из-за стола, одеваясь, условились держаться в Совете дружно, на уговоры не поддаваться. Федота Андроныча разбирало любопытство. Почесав затылок, он решил идти вместе с ними, собственными ушами услышать все, что там будут говорить.

В коридоре Совета толкался всякий люд, приходили и уходили рабочие, красногвардейцы, солдаты…

Купцы подошли к кабинету председателя. У дверей стоял солдат с красной повязкой на рукаве. Он преградил купцам дорогу винтовкой с примкнутым штыком и строго потребовал:

– Документы!

– Нас вызывал господин Серов. Вот повестка.

Часовой взял повестку, нахмурив брови и шевеля губами, стал читать. Читал он по меньшей мере минут пятнадцать. Кобылин пробурчал:

– Скоро ли, грамотей?

Оставив слова Кобылина без внимания, красногвардеец свернул бумажку и положил за пазуху.

– Документик без подделки, – важно сказал он. – Проходите.

«Ишь ты, охрана…» – с беспокойством подумал Федот Андроныч.

Кабинет председателя Совета – длинная мрачноватая комната с единственным окном. Вдоль стены с облупившейся штукатуркой стояли стулья, а в конце комнаты – большой стол, заваленный бумагами. Серов поднялся из-за стола, шагнул навстречу купцам, широким жестом показал на стулья, радушно сказал:

– Садитесь.

И сам сел за стол, пригладил рукой длинные черные волосы, зачесанные назад. И в том, как он поправил свои волосы, было столько обычной житейской простоты, что Федот Андроныч с облегчением вздохнул. Этот не станет гвоздить кулаком по столу, топать ногами и кричать. И ничего не выдавит из купцов. Они старые волки.

– Курит кто-нибудь? – Серов подвинул газету и пачку махорки, закурил. – Знаете, зачем вас вызвали?

Купцы закивали головами.

– Тем лучше, не будем тратить лишних слов. Нам очень нужны деньги. И срочно.

Федот Андроныч спрятал в бороде усмешку. Кто же так начинает разговор, без всякого подхода. «Деньги нужны! Ишь ты…»

– Позвольте вопрос: кому это вам? – спросил Родович.

– Власти рабочих и крестьян, разумеется. – Серов стряхнул с папироски пепел, уточнил: – Совету.

– Благодарю… – Родович слегка наклонил голову. – Поскольку власть крестьян и рабочих, с них и деньги требуйте. Так будет справедливо.

– Когда Совет создавали, нас спрашивали? – подхватил Кобылин.

«Ну-ка, ну-ка, как ты вывернешься? Молодец Моисей, ловко его заарканил!» – думал Федот Андроныч, не спуская глаз с лица Серова.

– Верно, не спрашивали, – согласился Серов. – Но ведь и рабочих, крестьян никогда не спрашивали, какая им власть больше подходит. А деньги брали… Так, а? – Черные глаза за стеклами пенсне насмешливо блеснули.

– Не в этом дело. – Родович стиснул сцепленные пальцы, и от ногтей отлила кровь. – Купеческое сословие никогда не отказывалось жертвовать на благое дело. Но тут… Нет, господин Серов. Пустой у нас разговор.

– Вот уж чего нам не нужно, так ваших пожертвований. Жертвуйте на дома призрения, на поддержку престарелых. И вот что… Давайте оставим препирательства. Это бесполезно.

Серов по-прежнему говорил приветливо, и усмешка в глазах не гасла, но Федот Андроныч чутьем уловил его решимость во что бы то ни стало сломить купцов, заставить их раскошелиться.

– Я хочу, чтобы вы поняли одно: мы не допустим, чтобы кто-то пренебрегал постановлениями Совета. – Серов растер в пепельнице окурок, энергичным движением стряхнул с пальцев крошки табака.

– Восемьсот тысяч! Да вы что? Нет у нас таких денег! – Лицо Родовича стало пунцовым от гнева.

– Деньги у вас есть, – терпеливо поправил Серов. – И внесете вы их сегодня.

– Помилуйте! – взмолился Голдобин. – Тысяч сорок, ну пятьдесят наскрести, куда ни шло. Но восемьсот! Восемьсот!

– И сорок не надо давать… – гундосил Кобылин. – Разбой среди бела дня учиняют. По каким законам?

– По законам революции, почтеннейший. По законам справедливости. Жаль, что вы не имеете о них понятия. – Серов встал, оперся руками о стол. – Коротко и ясно, господа: будут деньги?

– Не будет никаких денег! – ответил Родович.

– А вы как думаете? А вы? – у всех поочередно спросил Серов.

И все ответили отрицательно. Впервые за все время Серов нахмурился, даже не нахмурился, просто исчезла усмешка, и взгляд сразу стал твердым. Федот Андроныч беспокойно заерзал на стуле. Что-то сейчас будет. Как он теперь повернет дело? Покричит-покричит и выгонит. И все. И останутся денежки в купеческих карманах. Господи милостивый, спаси от разора честное сословие, помоги, господи, совладать с окаянным, не то всех пристигнет горькая участь.

Серов, сутулясь, твердо ставя ноги, подошел к двери, попросил позвать Жердева. В кабинет вошел человек лет тридцати, светлоголовый, высокий, вся грудь в ремнях. Остановился у порога, молча ожидая, что скажет Серов.

– Этих господ, товарищ Жердев, надо отправить в городскую тюрьму.

– Это произвол! Беззаконие! – закричал Родович.

Кобылин, Голдобин вскочили, замахали руками. Они тоже что-то кричали. У Кобылина и гнусавость куда-то пропала, голос прорезался.

– А ну, молчать! – осадил их Жердев. – Марш по одному!

– Всего хорошего, господа! – сказал Серов, улыбнулся, тряхнул головой, откидывая волосы.

Федота Андроныча такой поворот событий ошеломил настолько, что он безропотно прошел с купцами полгорода, прежде чем сообразил: его-то дело сторона! Подошел к молодому красногвардейцу и, просительно заглядывая в глаза, рассказал, как он попал под конвой. Красногвардеец засмеялся: