Текст книги "Брюки мертвеца (ЛП)"

Автор книги: Ирвин Уэлш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Часть четвертая

Июнь 2016

Брексит

33. Рентон – тайна Виктории

Поезд приезжает на станцию Солсбери. Я выхожу, попрощавшись с двумя новобранцами, с которыми общался все время моей короткой поездки из Бристоля. Мы обменивались историями, и я рассказал им о своем брате, взорванном тридцать лет назад в Северной Ирландии. Я моментально чувствую себя плохо, что разоткровенничался и расстроил их. Чем старше ты становишься, тем сложнее сражаться против социальной некомпетентности, ты становишься более склонным к эмоциональным вспышкам. Они были хорошими парнями и тот факт, что они в военной форме – доказательство того, что состояние нации не построишь, если ты сам не богат.

Я нервничаю, так и не получив ответа от Вики, после того, как сказал ей, что еду в Солсбери и на каком поезде. Сказал ей, что увижусь с ней позже на церемонии. Думаю, Уиллоу поняла все неправильно, и парень, который подарил ей болячку – последний, кого она хочет видеть на похоронах своей сестры. К моему удивлению, она ждет меня на платформе на станции. Сейчас она выглядит меньше, старше и напуганнее. Ситуация вырвала из нее жизнь. Обожженные калифорнийским солнцем волосы уже снова потемнели. Она выглядит удивленной и облегченно выдыхает, когда я обнимаю ее. Либо это, либо просто коснуться ее руки и сказать что-то холодное.

– Ох, Вик, мне так жаль, – шепчу я ей в ухо, и ее напряженное тело расслабляется в моих объятиях, говоря мне, что я делаю все правильно. И подумать только, я репетировал клишированное дерьмо типа «как ты держишься»? Это было бы неуместно, ее слезы ручьем текут по ее щекам и удушающие рыдания все наглядно показывают. Это почти как обнимать рабочего с пневматической дрелью. Но все, что я могу сделать – обнимать ее и ждать, пока она немного успокоится. Потом я шепчу ей в ухо то, что мы должны выпить чаю.

Она поднимает голову, ее глаза мокрые. Правильно, что она не накрасила глаза. Ее губы сжимаются в странной детской гримасе, которую я никогда раньше у нее не видел. Я беру ее за руку, мы выходим из краснокаменной викторианской станции и первое, что я вижу – красивый собор со шпилем, возвышающийся над городом. Она ведет меня в туристическую чайную на торговой улице. Суетливое заведение с низкими потолками и двумя женщинами – одна постарше, по виду решительный менеджер, другая – помладше и стажер, они общаются и чем-то занимаются за прилавком. Я заказываю себе чай и сконы. По просьбе Вики мы садимся подальше от окна. Конечно: она не хочет показывать себя своему городу в таком состоянии.

– Тебе не надо было приезжать сюда ради меня, Марк, – говорит она жалобно, ее голос ломается.

– Наверное, нам просто придется остаться при своем мнении,– – говорю я ей. Ебать, я бы взял на себя всю боль в мире сейчас, чтобы просто на мгновение облегчить душащую ее печаль. Я не могу поверить, что так долго хотел увидеть ее.

– Прости, – говорит она, сдерживая слезы, пока ее рука тянется ко моей и сжимает ее. – Это все так глупо и ужасно, и да, пиздец стыдно, – она вынужденно делает глубокий вдох. Ее голос все еще кажется детским, будто он идет откуда-то из глубин. – Я как бы встречалась кое с кем некоторое время, его звали Доминик... – она замолкает, когда молодая девушка, нервничая, приносит мой чай, заказанные сконы и ставит их на стол. Я улыбаюсь ей, ловлю неодобрительный взгляд менеджера, которая смотрит на меня, будто я собираюсь стать сутенером молодой девушки.

Когда она уходит, Вики продолжает:

– Доминик и я были в открытых отношения, но ты знаешь, что это... и он не следил за собой...

Блять... Я не верю в это... Не Вики, не моя английская роза... Моя английская роза Боннириггера...

– ... тебя не было, мы почти не разговаривали, было непонятно, куда мы двигаемся со всем этим, – она выглядит удрученно, – я чувствовала волну, но думала, что слишком самонадеянна...

Ебаный ад, мужик, какого хуя... Чайная комната ужасно английская, со шторами, забита артефактами старой страны и нежными фарфоровыми чашками и блюдцами. Я чувствую, что мы – как две палки семтекса в декоративной форме для торта. – Нам и правда не обязательно делать это сейчас, – говорю я ей, но знаю, что она не сможет остановиться, даже если захочет.

Вики трясет своей головой и напряженно улыбается, не услышав мое вмешательство:

– В любом случае, он передал мне кое-что, подарок, который он привез из Таиланда... – она смотрит на меня.

Так сложно ей это говорить. Ужасно видеть ее такой, но если бы она только знала, какое облегчение для меня – услышать это, думая, что это я подарил ей это.

– Это было еще до тебя и меня... ну, то, что у нас было, – она жует свою нижнюю губу. – Я не знала, Марк. Я передала это тебе, так? Так. Прости.

Я придвигаю свой стул к Виктории, притягиваю ее к себе, а моя рука обнимает ее:

– Это случается, малышка. Быстрый визит к доктору, неделя на антибиотиках – и все прошло. Это не так серьезно.

– Первый раз в жизни я получила ЗППП. Честно, – говорит она, в буквальном смысле положив руку на сердце.

– К сожалению, не могу сказать то же самое о себе, – признаюсь я, – хоть это и было давно. Но, как я уже сказал, это случается. Не могу тыкать в тебя пальцем из-за того, что ты с кем-то встречалась. Мой инстинкт говорит мне бежать, когда у меня появляются сильные чувства.

– Ты говорил, что был с женщиной, Катрин, достаточно долго. Ты не так сильно боишься обязательств, как думаешь, – говорит она великодушно.

– Это были эмоционально бесплодные отношения, и, наверное, тогда мне подходило это, – говорю ей, глядя на менеджера, которая смотрит на меня, будто я ротвейлер, который насрал ей в клумбу с цветами. – Потом появился Алекс и ему нужен был особый уход, поэтому я остался на более долгий срок, чем рассчитывал, пытаясь, чтобы отношения работали.

– Мне хотелось, чтобы ты не был так спокоен по этому поводу... Я имею в виду, ты передаешь болячку парню, а он говорит, что это не имеет значения... но я знаю, что это не так. Знаю, почему ты не связывался со мной.

– Нет... Я тоже встретился кое с кем, – признаю я. – Из моего прошлого. Ничего серьезного, и, как ты уже сказала, у нас все было неопределенно, но я думал, что это я заразил тебя.

– Боже мой, ну мы парочка, – облегченно вздыхает она. Мне интересно, верит ли она мне или думает, что я все выдумал, чтобы ей стало лучше.

– Как ты... Уиллоу... она знает о ЗППП?

– Да, она связалась со мной, и нет, она не знает о Вере. Как я уже говорил, это случается. Просто тупой маленький инцидент. Твоя сестра... вот что важно. Мне очень жаль, – я крепче прижимаю Викторию. Потом сильная вибрация проходит через меня, будто внезапно Марианна и Эмили забираются в мои мысли, и мои пальцы мучительно переплетаются с ее.

– Ты и правда хороший парень, Марк, – говорит Вики, вырывая меня от моего пульсирующего страха. Ебаные американские горки. Я даже не могу разговаривать. Думал, когда я стану старше, все будет проще. Нихуя.

Ее большие голубые глаза смотрят испуганно. Я хочу утонуть в них. И почти не реагирую на худший комплимент, который кто-то такой, как я, может получить: ты хороший парень. Для моих ушей из Лита это всегда эвфемизм, даже если она ничего такого не имела в виду. Иногда нужно переступить через себя. Переступить через все голоса, которые ты всегда слышишь в своей голове. Все это дерьмо, которому ты позволял определять себя: невежество, уверенность и сдержанность. Потому что все это говно, все. Ты ничто, кроме постоянного прогресса до того дня, пока ты не упадешь из этого мира в брюки мертвеца.

– Я люблю тебя.

Вики поднимает свою голову, смотрит на меня, и радость и боль проглядывают через ее слезы. Пузырь соплей взрывается в одной из ее ноздрей. Я передаю ей салфетку.

– Ох, Марк, спасибо, что ты сказал это первый! Я скучала по тебе. Боже, я пиздец, как люблю тебя, и думала, что я все проебала!

Я, блять, не умею получать столь высокие признания. Шутливо отвечаю, чтобы уменьшить невыносимое напряжение и ком внутри себя:

– Если ты говоришь о своем носе, то да. Если ты имеешь в виду тебя и меня, я боюсь, ты так просто не отделаешься.

Вики душераздирающе меня целует. Я чувствую, как соленые выделения капают на наши губы, и это любовь. Мы долго сидим, не обращая внимания на недружелюбный взгляд менеджера, и разговариваем о ее сестре. Ханна умерла в автокатастрофе в Дубае, где она была в отпуске от работы – организации, помогающей в Африке. У водителя на встречной полосе случился сердечный приступ, он потерял контроль и врезался лоб в лоб с ней, убив ее моментально. Как ни странно, он выжил, получив пару царапин. Вики смотрит на часы, и чувствуется, что она долго откладывала это:

– Нам нужно идти на церемонию, – говорит она.

Я плачу молодой девушке, оставляю неплохие чаевые. Она оценивающе улыбается, пока менеджер провожает нас недовольным взглядом. Выходим и идем через Королевские Сады вдоль травянистых берегов реки Эйвон.

– Тут красиво. Хотелось иметь больше времени, чтобы увидеть Старый Сарум и Стоунхендж.

– Дорогой, нам придется продолжить этот роман, вернувшись в Лос-Анджелес, твой акцент стал жестче, мне сложнее понимать тебя, – она смеется, а моя душа вспыхивает.

– И правда! Слишком долго здесь нахожусь в последнее время, вижусь со старыми друзьями.

– Мне страшно видеть своих, они были и друзьями Ханны.

Ебать, хотел бы я забрать ее боль, но это говорит элемент нарциссизма в любви. Это не твое. Все, что ты можешь сделать – быть тут.

Наверное, грубо так говорить, но большая шахматная стена на главном задние и башне крематория Солсбери – самое красивое, что я когда-либо видел. Когда скорбящие встречают друг друга, я оставляю Вики с ее мрачной обязанностью встречать гостей. Служитель, который замечает, что я любуюсь архитектурой, объясняет, что проектировали объект скандинавы. Меня это воодушевляет, а не делает мрачным; напоминает мне трип на DMT, это будто отправная платформа в следующую жизнь. Тем не менее, похороны – дерьмо, ведь это смерть молодой девушки. Очевидно, я не знал Ханну, но излияние чувств, горе и мучение – доказательство, что ее сильно любили. Они говорят о работе Ханны в VSO, с кульминацией в NGO в Эфиопии и Судане, потом – о работе в фонде по борьбе за права человека в Лондоне. Она именно тот человек, который никогда не причинил никому вреда, таких мало; она ушла, как благодетель.

– Хотел бы я с ней познакомиться, мне жаль, что я ее не знал, – говорю Вики.

Вместо этого я встречаюсь с оставшейся семьей Виктории и ее друзьями. Потускневшая жизненная сущность застыла в глазах матери и отца глазах, будто их опустошило и сломало. Я потерял двух братьев и мою ма, но я даже представить себе не могу, как они смогут вернуться к прежней жизни. Вики помогает, а они цепляются за нее. Они видят связь между нами и, похоже, что их это устраивает. Наверное, они хотели, чтобы я был моложе. Согласен, я думаю также.

Каждые похороны заставляют меня думать о людях, которых я знаю. О том, что мне нужно проводить больше времени с ними. Уйдет буквально пара минут для тестирования этого решения и я включаю свой телефон после церемонии в часовне. Читаю старый е-мейл от Виктории. Она не бросала меня, она предполагала, что это я бросил ее, потому что она заразила меня. Потом вижу три пропущенных звонка с городского номера Эдинбурга. Моя первая мысль: мой отец. Он здоров, но уже не молод. Все может измениться быстро. Когда снова звонит тот же номер, я отвечаю – и смотрю, как Вики и ее родители жмут руки уходящим скорбящим.

– Марк, это Элисон. Элисон Лозинска.

– Я знаю кто ты, Эли. Я узнал твой голос. Как ты?

– Хорошо. Но Дэнни...

– Спад? Как он?

– Его больше нет, Марк. Он умер утром.

Блять.

Только не Спад.

Только не мой товарищ по несчастью... Берлин... Какого хуя...

Я чувствую, как внутри разлетаюсь на кусочки. Не верю тому, что слышу. Нахуй это все.

– Но... ему становилось лучше...

– Сердце. Они сказали, что его сердце ослабло после отравления, после пожертвования той почки.

– Но... ох блять... как твой сын, – имя всплывает у меня в голове, – как Энди все это воспринял?

– Ужасно, Марк, он думает, что должен был помогать отцу больше.

– Он не мог быть родителем Спада, Эли, это не его вина.

Эли молчит достаточно долго, и я думаю, что она повесила трубку. Как только я заговариваю, ее голос снова звучит.

– Я просто рада, что Дэнни сделал что-то хорошее в своей жизни, пожертвовав почку ребенку.

Очевидно, что это рассказ, который он влил ей в уши и нахуй меня, если я его разрушу:

– Да, сделал хорошее дело. Как он... что случилось?

– Несколько дней назад у него был сердечный приступ. Это почти убило его, доктор сказал, что следующий станет последним. Слушай, Марк, Дэнни оставил кое-что для тебя. Пакет.

– Я завтра вернусь, – говорю и вижу, как Вики подходит ко мне. – Как ни странно, я сейчас на похоронах, в Англии. Мне нужно идти. Позвоню тебе позже и увидимся утром.

Я одновременно на всех на похоронах. Больше не турист в их печали, но варюсь в своем пузыре оцепенения. Мы возвращаемся обратно в город, в отель Кингс Хед на поминки, которые безумный я не могу перестать называть афтепати. Слишком много времени провел в клубах. После небольшого разговора Вики говорит:

– Мне нужен воздух. Пошли прогуляемся по Фишертон Стрит.

– С тобой куда угодно, – говорю я ей и беру ее за руку.

Когда мы выходим наружу, я начинаю говорить о Спаде. Сразу же извинившись, говорю ей, что понимаю – это не его и не мое время, но я только что узнал об этом и мне сложно. Она все понимает, затягивает меня в дверной проем магазина шерстяных изделий, обхватывает меня и крепко сжимает.

– Я не буду говорить, что понимаю то, что ты чувствуешь, потому что не понимаю. У моего брата Билли и меня были совсем другие отношения, не такие, как у тебя с Ханной. Но мы были молоды, когда я его потерял. Мне бы хотелось думать, что сейчас мы были бы ближе, если бы он был бы жив, – говорю я ей. Я не могу поверить своим ушам. И не понимаю, почему я скорблю сейчас по Билли после всех этих ебаных лет, как и о Спаде. Я хнычу, думая о них, и о старых друзьях: Томми, Мэтти и Кизбо.

– Мы с Ханной часто ругались, – смеется она. – У нас разница в год, и был одинаковый вкус на мальчиков. Можешь себе это представить?

Пока мы идем по улице, я думаю, что мы с Билли никогда не имели одинаковый вкус в девочках, хотя я и выебал его беременную невесту в туалете на его похоронах. Я протираю глаза, пытаясь стереть воспоминания. Да, я определенно считаю это скверным поведением. Потом Вики внезапно вздрагивает, будто читая мои мысли, но реагирует на что-то другое. Две девушки, хихикая, идут по узкой торговой улице. Наверное, идут в бар или еще куда-то, по дороге, по которой она с Ханной всегда ходили тинейджерами, либо когда возвращались домой. Каждое журчание фонтана их девичьего смеха было сокрушительным ударом по ней.

Я остаюсь на ночь у родителей Виктории и сплю с ней в односпальной кровати. Это не ее старая кровать, объясняет она; ее старую кровать выбросили после переделки комнаты около десяти лет назад. Я говорю ей, что мой отец не менял мою комнату с того момента, как я уехал, хотя я после Форта никогда не думал, что это мой дом. Мы шепчемся и целуемся, нежно занимаемся любовью, оба очищенные от хламидии. Сложно покидать ее следующим утром, я хочу, чтобы мы были вместе до того момента, пока не придется вернуться обратно в Калифорнию. Но сейчас ее родителям нужно больше времени, чем мне. Я не могу вытерпеть даже короткий перелет, поэтому выбираю долгую поездку на поезде до Эдинбурга, рассудив, что это даст мне больше времени на раздумья.

Когда приезжаю в город ранним вечером, я направляюсь к отцу, воспользовавшись своим ключом. Его нет дома, в этот день он ходит в «Докерс Клуб» со своими старыми друзьями. Знаю его распорядок после миллиона моих звонков. Кто, блять, знает, как он отреагировал бы на содержимое коричневого пакета, который принесла Элисон.

Элисон выглядит по-другому. Потолстела, но выглядит изысканно со своим лишним весом. Она всегда была живой душой, хотя всегда бежала от темного облака, висящего над ней. Которое, кажется, пропало.

Я рассматриваю коричневый пакет на своих коленях:

– Мне нужно открыть его сейчас?

– Нет, – говорит Эли. – Он сказал, что это только для твоих глаз.

Я кладу пакет под кровать и мы направляемся на Лит Валк выпить. У Эли все хорошо; пошла в университет, как мать-одиночка, изучать английский, потом в Морэй Хаус, а теперь преподает в старшей школе. И все же она не видит в этом победы:

– Я в больших долгах и навсегда в них останусь, у меня ужасно нервная работа, которая убивает меня. И все говорят, как я успешна, – посмеивается она.

– Только один процент людей успешен. Все остальные сражаются за крошки со столов этих ублюдков. И их СМИ постоянно говорят нам, что все хорошо, и это и наша вина. Скорее всего, правы насчет второго: не сри сам под себя.

– Еб твою мать, Марк, этот разговор пиздец, как вгоняет меня в депрессию, я слышу это каждый день в учительской!

Я понимаю намек. Нет смысла обсуждать все дерьмо этого мира, даже если его с каждым днем его больше и больше.

– «Хибс» выиграли Кубок! Невозможно не верить в революцию, преобразующую потенциал горожан в таких условиях!

– Мой брат был на поле. Он волновался, потому что у него пожизненный бан на «Ист Роуд». Я рада, что Энди никогда не интересовался футболом. Будто вся культура рабочего класса – дорога в тюрьму за то, что ты почти ничего не сделал.

– Кто теперь депрессивный? – смеюсь я. Она присоединяется ко мне, и годы уходят с ее лица.

Здорово снова увидеть Эли, мы неплохо выпили, оба немного пьяные, когда расходимся. Мы обмениваемся е-мейлами, объятиями и поцелуями.

– Увидимся на похоронах, – говорю я.

Она кивает и направляется вниз по Грейт Джанкшн Стрит. На этом отрезке Лита всегда все было плохо, насколько я помню; моя ма и тетя Элис водили меня в кафе и угощали соком; старый кинотеатр, давно закрытый, где я смотрел дневные фильмы по воскресеньям со Спадом и Франко; больница Лита, где мне наложили первые швы над глазом, после того, как какая-то пизда ударила меня сидением качелей на игровой площадке. Все заброшенные здания. Пересекаем реку по мосту, фантомному месту.

Отца все так же нет, старый ебаный синяк, и я решаюсь открыть пакет.

Сверху карточка. На ней написано:

Марк,

прости, друг. Тогда я не думал, что это будет значить так много для твоих родителей.

С любовью,

Дэнни ( aka «Спад»), целую

Карточка лежит на джинсах «Levi’s» 501-х. Постиранных и сложенных. Моя первая мысль «что за нахуй», а потом я все понимаю. Реклама Ника Камена. Билли собирается, надевает их, крутой жеребец, который любит себя и собирается выебать Шэрон или другую маленькую пташку. Пока я, вынужденный девственник, лежу на кровати, читаю NME, думая о девочках из школы, и полыхает мое желание сорвать свою вишенку из хорошего сада. Там, где грузовые поезда не ходили годами. Позволяю ядовитому уебку уйти, чтобы я смог погонять лысого на Сьюзи Сью и Дебби Харри в любезно предоставленных IPC журналах.

Потом моя ма влетает в мою комнату за одеждой для сушки, с потекшей от слез тушью, как у Элиса Купера, впервые заговорившей со смерти Билли, кричащей, насколько я помню, о том, что они забрали все, даже забрали джинсы ее малыша...

А они все это время были у Спада. Не смог их даже продать или отдать. Слишком было стыдно возвращать их мне, сентиментальный ворующий цыганский уебок. Я могу представить его: сидит, дрожащий от отходняков, на задней скамейке в церкви Святой Мэри, смотрит на мою ма, ставящую еще одну свечку за Билли, и, наверное, слышит, как она сказала: почему они забрали его одежду, его джинсы?..

Билли всегда был тридцать четвертого, я – тридцать второго. Интересно, налезут ли на меня. Кто знает загадки разума Мерфи, размышляю я. Не могу рассказать Эли об этом, по крайней мере, не сейчас. Это отец ее сына.

Под джинсами пакет. Я открываю его. Толстый напечатанный манускрипт с заметками, написанными от руки. Поразительно, но написано в стиле моих старых нарк-дневников, те, с которыми я всегда собирался что-то сделать. Шотландским сленгом, к которому сложно привыкнуть. Но через несколько страниц я все прекрасно понимаю. Ебать, очень даже прекрасно. Лежу на подушке и думаю о Спаде. Слышу, как вернулся мой отец, прячу толстый манускрипт под кровать, выхожу поприветствовать его.

Мы ставим чайник и говорим о Спаде, но я не упоминаю о джинсах Билли. Когда он идет спать, понимаю, что не могу уснуть и мне нужно еще выговориться, поделиться всеми этими мрачными новостями. Я не могу говорить с Больным. Жалкая ситуация, но я просто не могу. Почему-то единственный человек, о котором думаю, это Франко, но не то, чтобы его все это ебало. Я отправляю ему сообщение:

Нет лучшего способа это сообщить, но Спад умер этим утром. Его сердце не выдержало.

Уебок отвечает моментально:

Плохо

И это предел его волнения. Первоклассное уебище. Я разъярен и пишу Эли об этом.

Милосердный ответ приходит моментально:

Просто он такой. Иди спать. Спокойной ночи. Целую

34. Форт против Банана Флэт

Солнце упорно светит в безоблачном небе, будто предлагая потенциальному нарушителю план приплытия из Северного моря или Атлантики для честной предупреждающей борьбы. Лето превосходит все ожидания, но теперь есть признаки реального сопротивления. Старый порт Лита из-за жары растянулся вокруг двора церкви Святой Мэри, от ветхого торгового центра Киркгейт, построенного в 70-х, с пристроенными сбоку квартирами, до граничащей с пристанью улицы Конститьюшн.

Несмотря на мрачные обстоятельства, Марк Рентон и его девушка Виктория Хопкирк не в силах сопротивляться нервному легкомыслию, которое наполняет их в преддверии ее первой встречи с Дэйви Рентоном. Отец Марка никогда не ступал ногой в католическую церковь. Как протестант из Глазго, он изначально возмущался из-за церковных основ, но его упрямое сектантство наконец-то начало ослабевать, теперь он видит в этом соперника в борьбе за внимание жены. Это было убежище его Кэти, свидетельствующее о жизни, которую он не мог разделить. Вина разрушает его, потому что теперь это кажется таким банальным. Чтобы успокоить нервы, Дэйви выпивает немного больше, чем должен был. Увидев своего сына в церковном дворе с его англичанкой, но живущей в Америке, он пытается сделать лихую пародию на Бонда, целуя руку Вики и утверждая:

– У моего сына никогда не было хорошего вкуса на женщин, – а затем язвительно добавляя кульминацию, – до сегодняшнего дня.

Это так нелепо, что они оба громко смеются, заставляя Дэйви присоединиться. Тем не менее, эта реакция вызывает карающий взгляд от Шивон, одной из сестер Спада, и они усмиряют свою радость. Они здороваются с другими мрачными скорбящими, заходя в церковь. В нагруженном иконами стане нереформистского христианства Виктория поражена контрастом с церемонией ее сестры. В гробу с открытой крышкой лежит тело Дэниела Мерфи, подготовленное к панихиде.

Рентон не может избежать встречи с Больным, который пришел с Марианной. После сдержанных кивков друг другу они молчат. Каждый из них хочет поговорить, но ни один не может победить могучую гордость. Они старательно избегают встречаться глазами. Рентон замечает, что Вики и Марианна обмениваются взглядами, и понимает, что нужно держать дистанцию.

Они проходят у гроба. Рентон беспокойно замечает, что Дэниел Мерфи выглядит несомненно здоровым, лучше, чем за все тридцать лет жизни. Гробовщик заслужил медаль за свою работу. Шарф, который он нашел на стадионе в Хэмпдене, сложен у него на груди. Рентон думает о DMT-трипе и о том, где Спад сейчас. Это возвращает его в этот меняющий жизнь опыт, раньше он думал о нем, как о полностью погасшем; как о Томми, Мэтти, Сикер и Свони раньше. Теперь он искренне не знает.

Священник встает и выдает стандартную речь. Большая семья Спада дрожит под скудным одеялом психологического комфорта, который он предоставляет. Все протекает без происшествий, пока сын Спада, Энди, не встает за отполированную кафедру для речи о своем отце.

Для Рентона Эндрю Мерфи выглядит, как молодой Спад, это просто поразительно. Голос, исходящий от него, сразу подрывает это впечатление – он более образованный, более мягкий, с нотками северного английского.

– Мой отец работал переносчиком мебели. Ему нравился физическая труд, он любил оптимизм, который люди ощущали при переезде в новый дом. Когда он был молод, его уволили. И целое поколение – когда они избавлялись от всех работников ручного труда. Отец не был амбициозным человеком, но он по-своему был хорошим, верным и добрым к своим друзьям.

От этих слов Рентон чувствует невыносимую боль в груди. Его глаза заполняются слезами. Он хочет взглянуть на Больного, который сидит позади него, но не может.

Эндрю Мерфи продолжает:

– Мой отец хотел работать. Но у него не было навыков и квалификации. Для него было очень важно, чтобы я получил образование. Я получил. Теперь я адвокат.

Марк Рентон смотрит на Элисон. Сквозь ее слезы блестит гордость за выступление сына. Кто, он думает, произнесет речь о нем? Когда он думает об Алексе, что-то застревает у него в горле. Когда он умрет, его сын останется один. Он чувствует, как Вики сжимает его руку.

Эндрю Мерфи изменяет настрой:

– И через несколько лет, может быть пять, я буду так же сокращен, каким и он когда-то. Адвокаты пропадут, как рабочие до него. Устареют из-за искусственного интеллекта. Что мне делать? Ну, тогда я узнаю то же, что чувствовал он. И что я скажу своему ребенку, – указывает он на свою девушку с раздувшимся животом, – через двадцать лет, когда не будет рабочих и адвокатов? Есть ли у нас другой план, кроме того, как разрушать нашу планету и отдавать все богатым? Жизнь моего отца была прожита впустую, и да, многое из этого – его личная вина. Все равно, большая вина во всем этом – системы, которую мы создали, – утверждает Эндрю Мерфи. Рентон видит, как напрягается священник, до такой степени, что его жопа может раздавить солнечную систему. – В чем смысл жизни? Как сильно мы любим и как сильно любят нас? Из-за хороших поступков, которые мы совершаем? Великого искусства, что мы создаем? Или денег, которые мы зарабатываем, крадем или копии? Власти, которой мы обладаем над другими? Жизней, на которые мы негативно влияем, сокращаем или забираем? Нам всем нужно стать лучше, либо мой отец будет казаться старым, потому что мы снова начнем умирать до того, как нам стукнет пятьдесят.

Рентон думает о рукописи Спада. О том, что жизнь Спада была не впустую. Как он отправил рукопись в издательство в Лондоне с кое-какими небольшими правками. Он думает, что ощущает хищный взор Больного на своей шее. Тем не менее, его старый друг и враг отводит глаза в пол. Больной борется с острым, подрывным рассуждением, что смысл жизни можно найти только в отношениях с другими, и нас жестоко обманывали, заставляя верить только в себя. Боль в глазных мышцах усиливается, кислая тошнота появляется в его кишках. Так не должно быть; Спад мертв, Бегби нет, а они с Рентоном отдалились. Он старается убедить себя, что пытался спасти Спада, но его друга подвели два человека: его зять Юэн Маккоркиндейл и владелец борделя Виктор Сайм.

– Они, блять, убили Спада, – поднимает он голову и шепчет Марианне, – те двое, которых тут нет.

– Бегби?

– Нет, не Бегби, – Больной сканирует скорбящих, – Юэн. Он пересрал выполнить свой долг, как доктор, не смог даже спасти Спада от инфекции. И я воссоединил этого уебка с моей сестрой!

Звучит «Sunshine on Leith», когда скорбящие встают и проходят рядом с гробом, отдавая последние почести. Спад, как бы это не было странно и страшно, даже не похож на умершего. Нет того безжизненного, бездушного, бесцветного тона, как у мертвеца. Он выглядит так, будто готов выпрыгнуть и потребовать экстази, думает Больной. Он крестится, когда смотрит в лицо своего друга в последний раз, и, выходя из церкви, закуривает сигарету.

Он слышит разговор Марка и Дэйви Рентонов с девушкой Рентона, которую он с раздражением находит привлекательной. Он удивлен, что она англичанка, а не американка. Когда он слышит, как его старый конкурент бубнит что-то о полете в Лос-Анджелес, он съеживается и уводит Марианну в сторону. Рентон вернет свои деньги, горько рассуждает он, сволочи всегда добираются до верха. Конечно, Сайм не показал своего лица, но Больной разочарован отсутствием Майки Форрестера.

Марианна спрашивает его о посещении поминок в отеле на Лит Линкс, куда направляются скорбящие:

– Нет, избавлю себя от блеяния жалких плебеев. Озлобленный гнев и жалость к себе – это выглядит жалко, и напиваться с неудачниками совсем не привлекает. Ты двигаешься дальше в жизни или не двигаешься совсем, – насмехается он и они направляются в Киргейт. – Даже в церкви было почти невыносимо, несмотря на святость окружающих стен. Семья Мерфи всегда неправильно толковали элементы католицизма. Единственное, что имеет смысл для меня – это исповедь, опустоши корзину с грехами, когда она наполнится, чтобы заполнить ее новыми.

– Его сын произнес очень хорошую речь, – замечает Марианна.

– Да, немного близко к коммунизму старого священника, явно не Теология освобождения.

Она задумчиво смотрит на него:

– Ты когда-нибудь думаешь о смерти, Саймон?

– Нет, конечно нет. Хотя, если священник будет рядом, меня не ебет как и где.

– Правда?

– Покаяние на смертном одре, Дэйви Грей – победитель в остановке времени, в игре жизни, так я думаю. Протестантам не обращаться.

– Эй! – толкает его Марианна. – Меня крестили в Церкви Шотландии!

– Нет ничего сексуальнее, чем шотландская протестантка с жопой, как у тебя. Подожди, пока ты попадешь в позицию шестнадцать девятнадцать.

– Ага, и что же это?

– Это шестьдесят девять, но с очень худым уебаном и толстой пиздой, которые стоят рядом с тобой и просто смотрят, как ты сосешь, может быть, надрачивают друг другу.

Влюбленные идут вниз по Хендерсон Стрит, выбирая рыбный ресторан на берегу. В благоприятной обстановке с видом на реку Больной продолжает становиться более несдержанным, относительно его размышлений.

– Увы, бедный, без гроша Рентон, – он наливает Альбариньо, – теперь полностью пуст, несмотря на его трусливую атаку. Готов спорить: на самом деле он думает, что задел меня. Было приятно наконец-то уделать его, как быдляка из Форта, которым он на самом деле и является, лишить его жалких, культурных манер. Лит южнее Джанкшн Стрит растит только гопников; к северу от великого культурного разделения все усеяно утонченными портами.

– Вы оба из шахтерских трущоб, – смеется Марианна.