Текст книги "Русская красавица. Антология смерти"

Автор книги: Ирина Потанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Разве ты не за этим пришла? – звучу намерено властно. Мне интересно.

– А ты штучка… – она поощряющее сверкает глазами и часто дышит ртом, как больная гаймаритом. Рассеянно водит мизинцем по моему животу, натянуто улыбаясь. Кажется, она не знает, что делать.

Смеюсь переливисто, плюю на брезгливость… Я хочу страсти! Без лишних разговоров, кладу руку ей на лобок, надавливаю. Я женщина, и знаю, как сделать другую женщину сумасшедшей. Лиличка на миг выглядит непомерно удивлённой. Потом, когда я уже вонзаюсь средними пальцами, нащупывая среди влаги у самого выхода нужные шероховатые точки (блин, по себе же знаю! не ошибусь!) Лиличка восторженно взвизгивает, и лицо её вдруг расплывается в настороженной, почти благодарной улыбке. Она порывисто стаскивает с себя топик, жмётся ко мне. Это лишние. Ощущение чужих грудей на моём лице мгновенно отрезвляет.

– Всё, всё! – голос Рыбки завершает моё охлаждение.

Расцепляемся. Рыбка стоит возле балконной двери. Несуразный, перепуганный… Он не ожидал, он боится последствий.

– Лиличка, я проспорил. Признаю поражение. Тебе и без меня всегда найдётся, с кем. Я проспорил, я признаю…

«Ах, вот чего ты явилась ко мне, тётя!» Запрокидываю голову, хохочу от всей души. Лиличка уже справилась. И с возбуждением, и с удивлением, и с благодарной негой… Уверенно присоединяется к моему хохоту.

– Девочки, вы пьяны, вы утром себя не простите, – наседкой квохчет Рыбка, и забирает Лиличку.

Шлю ей на прощание наигранный воздушный поцелуй. Я-то знаю, кого она не сможет простить по утру. Рыбку. За то, что не дал делу дойти до конца. А вот я ему за это, наверное, буду благодарна. И за то, что все мы сделаем вид, что забыли об этой сцене, тоже. Не от стеснения, а от того, что Рыбкино вмешательство наверняка предотвратило массу последствий. Интим между женщинами, между прочим, ничем, в сущности, не отличается от общепринятых женско-мужских близостей. Риск увлечься, привязаться, нажить недоброжелателей, и искалечить себе душу абсолютно тот же. И ревность Рыбки в конце концов будет ничуть не меньшей, чем, если б Лиличка решила совокупиться на его глазах не со мной, а с кем-нибудь мужского пола.

Вознесенский, говорят, не мог без внутреннего отвращения общаться с Лиличкой Брик, после того, как она – уже будучи глубоко в летах – поведала ему об одном из эпизодов своей жизни с Маяковским. Эпизод мерзок и давно уже растреплен газетами на все лады. Я не слишком верю в искренность Лилички, рассказывающей, как они с мужем «занимались любовью, заперев Володю на кухне. А он скрёбся в двери, скулил и требовал, чтобы я не совершала глупостей»… Возможно Брик, обожавшая эпатировать, попросту подшутила этим рассказом над молодым поэтом. Возможно, газеты приукрасили подробности… Фактом остаётся одно – насколько лояльно люди не относились мы к связям своих партнёров, в глубине души их всё равно бродит шок и ненависть к тому, кто, по их мнению, лишний. И неважно, какого пола этот лишний.

Мне совсем не хочется наживать в Рыбке недоброжелателя, и излишне сближаться с Лиличкой. Возможно, я неправа. Истинный ценитель красоты сюжета должен использовать все шансы испытать новые ощущения. Ведь даже наболевшая моя Цветаева, не прошла мимо такой популярной в те времена однополой любви.

Марина Цветаева и Софья Парнок. Два сердца, живущих одной лишь любовью…

Два поэта, чувства которых друг к другу остались в вечности строками сумасшедшего накала… Две женщины, мечтавшие найти нечто, с чем ещё никогда не сталкивались. В омент знакомтсва Цветаевой было всего 22. /Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою/ – напишет Парнок об их знакомстве. Самой Софие уже 29. Марина никак не может наговориться. Смотрит, понимает, видит, что её понимают. Все обожаемые Шекспировские героини сошлись для неё сейчас в лик одной Софии. Цветаевский Цикл «Подруга» выйдет и потрясёт мир много позже, а пока… твёрдым почерком в тетрадку дневника: /Сердце сразу сказало: «Милая!»/Всё тебе – наугад – простила я,/Ничего не знав, – даже имени! –/О, люби меня, о, люби меня!/. Они познакомились ещё в 1914 году на одном из привычных для того времени литературных вечеров. Познакомились, разговорились, увлеклись. И вот жизнь обеих уже немыслима друг без друга. Они ничего не скрывают, хотя Марина к тому времени уже давно замужем за Эфроном и растит обожаемую свою Алю. /Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду, чего бы это не стоило/,– пишет она, и тут же прибавляет для Софии: – /А счастье моё – в ней./ Задумывались ли эти необычные влюблённые о будущем? Прочили ли своему союзу долголетие? Похоже, нет. Изначально для обеих всё это было ослепляющей, бездумной вспышкой страсти. Иначе не шли бы они с такой одержимостью на встречу глупым ссорам. Жаль, что всё это закончилось. Жаль, что не смогло закончиться лёгким прощаньем. Ах, какая настоящая историческая любовь вышла бы тогда из этого союза! Ведь обожали друг друга до сумасшествия! До вереницы бессонных ночей, до предельно откровенных подробностей в стихах, до негодования всей общественности… И что? Вместо легенды о прекрасной любви, эта история сохранилась, как предание о мелочных упрёках и непрощённых обидах.

/Господи, как я плакала!/ – запишет Цветаева, – /Должен был петь Кузьмин. Она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер без неё. А сама ехать не могла – у нее болела голова. Когда у нее болит голова – а она у нее всегда болит – Соня невыносима./

– Соня, я не поеду! – как и все влюблённые Цветаева искала алтаря для жертв.

– Почему? Там много народу. Рассеетесь. – с безразличным видом отвечала София, но обе прекрасно понимали, чего на самом деле стоит ей это безразличие. – Там будет Кузмин, он станет петь…

– Да – он станет петь, а когда я вернусь, вы станете меня грызть, и я буду плакать. Вы – полбеды. Я сама себя сгрызу за то, что бросила вас больную в одиночестве…Ни за что не поеду!

И тут раздался голос провожатого:

– Марина Ивановна, Вы готовы?

– Сию секунду! – без промедления выпалила Цветаева, и сама ужаснулась такой однозначной своей реакции.

А потом был вечер, и Кузмин пел и был потрясающ, а Марина слушала напряжённо, ни на секунду не забывая об оставленной дома Софии.

– Я пойду, у меня дома подруга… – Цветаева решает уйти с середины вечера.

Её уговаривают, подшучивают над трагичной интонацией: «вы говорите так, будто вас ждёт не подруга, а больной ребёнок…», сулят потрясающее продолжение выступления. Подходит сам Кузмин, просит остаться…

– Поверьте, мне никогда в жизни так сильно не хотелось остаться, и никогда в жизни так сильно не нужно было уйти. – выпаливает Цветаева и уходит.

Это не единичный случай, это стандартная сцена их отношений. Любовь, не важно между существами какого пола она протекает, рано или поздно вынуждена сражаться с претензиями и укорами. Счастливы те пары, любовь которых сумела победить в этом бою. В отношениях Марины и Софии сложилось по-другому.

/Мы были вместе полтора года/ – запишет Цветаева, – /Расстались почти что из-за Кузмина, а точнее из-за Мандельштама, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву./ Для Марины появление в Москве Мандельштама – это бесконечные прогулки по городу, долгие споры о вечном, веселые поэтические соревнования. Она и представить себе не могла, что приезд Мандельштама так ранит Софию. Когда, покинув на вечер своего обожаемого друга, Марина заглянула к Софие, то поняла, что это финал. /Я пришла зря. У нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная./ Так завершилась одна из самых ярких любовей в жизни Цветаевой. София Парнок пережила в своей жизни ещё не одну сумасшедшую любовь к женщине, для Цветаевой же роман с Парнок был единственным опытом.

«Но ведь опыт этот у неё был!» – сама себя укоряю я, – «А ты, когда нечто необычное судьбой предлагается, рада любому предлогу отказаться…» В полусне веду этот странный диалог с самой собой и вдруг понимаю суть. Дело в том, что нет ничего для меня необычного в истеричных приставаниях пьяной Лилички. Природа их мне прекрасно знакома и не раз испытана от всевозможных партнёров правильного пола. Желание самоутвредиться. И ничего выдающегося в этом нет. А вот в отношениях Парнок и Цветаевой было! И я, встретив в жизни подобное, никогда не пропущу это. Но… не встречу. Потому что другое время, люди уже пропущены через Свинтусовский дуршлаг, а сама я испорчена Черубиной и никому не интересна.

Не успев окончательно проникнуться жалостью к себе, я, наконец, проваливаюсь в сон, предварительно твёрдо решив в дальнейшем делать вид, что никакая Лиличка ко мне в номер сегодня не приходила.

* * *

Выписка из дневника:

Концерты…Знал ли кто-то, что вы так много мне дадите? Друзья! Те, кто ходил на них. Не думайте, я не лгала. Пусть пела фонограмма, а тексты я писала совсем не от души… Всё равно, выходя на площадку, во время каждого концерта я перерождалась. Становилась Черубиной. На самом деле Черубиной. Я люблю тебя, зритель!

Сцена – наркотик. После первого же концерта мне стало хотеться ещё и ещё. Отдаюсь тебе, зритель!

В Киеве на пятой песне, вдруг вырубилось электричество. Совсем. Темен, крики, моя растерянность. И вдруг, зал начинает сам петь мои песни. /Я сегодня спать не лягу, я сегодня буду что-то/, а через два дня, что-то будет меня!/ Без ума от тебя,, зритель!

В Питере не удержалась. Маякнула звуковикам, и как заору правду: «Меня зовут Мари-и-ина! Мари-и-и-на!», зал в восторге, балет в ужасе, Артур в закулисье едва сдержался, что б на сцену не выскочить. Ничего, обошлось. Высказался и забыл. Но мне так хотелось вытроить что-нибудь непредвиденное. Я рискую ради тебя, зритель мой!

* * *

Это было самое начало вчерашнего вечера. Впрочем, и позавчерашнего, и позапозавчерашнего. Вечера после концертов были у нас совершенно одинаковые. Если, конечно, принять правила игры, и выкинуть из памяти эпизод с взбесившейся Лиличкой. В Рыбкином номере накрывлаи столик, я выпивала рюмку и отправлялась в постель, мечтать о завтрашнем концерте, и вспоминать сегодняшний. Сейчас мечтать было не о чем. Тур окончился. Завтра, по приезду в родной город, мне предстояло дать часовое интервью в прямом эфире с отчётом о концертах и… всё. О планах на дальнейшую концертную деятельность мне никто ничего не говорил.

– Когда следующие концерты? – якобы беззаботно спросила я у Рыбки час назад, – Ведь они, я так понимаю, приносят основную прибыль…

– Отчего же основную, – вмешался Артур, – В наш век борьбы с пиратскими копиями продаётся очень много лицензионных дисков. И мы, как нормальные капиталисты, зарабатываем на тиражах.

– Но ведь концерты…

– Да вы, девушка, сделались зависимы? – всевидящая Лиличка не могла не поязвить, – Теперь мы знаем вашу Ахиллесову пяту! Вам хочется публики…

Я моментально замолчала и поняла, что больше эту тему поднимать нельзя.

Я курю на балконе, и чувствую себя страшно одинокой. С одной стороны – грандиозный успех. С другой – полное неумение им воспользоваться. За спиной веселятся мои работодатели. Лиличка, как обычно быстро накидавшись шомпанским, тут же занялась своим любимым делом, используя дверцу шкафа в качестве шеста для стриптиза. И откуда в ней это ведьмовство? На любых посиделках напивается в два счёта и бросается оголяться. Может, это болезнь какая? Бёдра квадратные, груди коричневые и плоские (хоть и торчком, что для её возраста весьма похвально), а самолюбования столько, будто наполненные, плавные телеса осьмнадцатилетней девы демонстрирует. Вспоминаю своё прямое соприкосновение с этими грудями, передёргиваюсь от брезгливости. И что на меня нашло тогда? Рыбка дурак. Он видит в людях только то, что они хотят из себя представлять. Боится взглянуть своими глазами, поэтому свято верит чужим представлениям. Если б я изначально представилась ему, скажем, мулаткой, он бы всю жизнь подчёркивал бархатистость моей шоколадной кожи. Рыбка листает журналы, Артур упивается видео, Лиличка соблазняет шкаф, я курю на балконе… Отличная дружеская обстановка!

– Слушайте, – вдруг начинает Рыбка, – А где Марина? Уже спать пошла? Нам ведь с ней ещё поговорить надо…

– Она к себе ушла по балкону, – чутко докладывает Артур, – Небось, как всегда, мордой в тетрадку, и никто уже не нужен…

Очень интересно! Я прячусь за штору, оставляю в ней «глазок» и прислушиваюсь. Подслушивать нехорошо, но иначе ничего не узнаешь.

– Ха! – не переставая тереться задницей о шкаф, фыркает Лиличка (и отчего это она считает танцами?!), – Никто не нужен! Размечтался! Я тебе сколько раз говорила, что звезда наша по тебе сохнет? Она свою …зду тебе на блюдечке с каёмочкой принести готова, а ты носом вертишь, так, будто каёмочка эта и впрямь должна быть голубая!!!

– Лилия, оставь эти глупые намёки… – Рыбка вступается за справедливость, – Артур любит женщин и в этом не может быть никаких сомнений… Просто наша Марина с её характером его не возбуждает… Да, Артурка?

Ничего себе! А за пальцы слюнявыми зубами хвататься – это, значит, не от возбуждения…

– Просто не желаю связывать себя с участником проекта… На работе личные отношения, в отличие от некоторых, не могу себе позволить, – сухо отвечает Артур, и я мгновенно проникаюсь к нему каким-то плебейским уважением.

– Ничего, недолго ведь осталось. Вот отинтервьюируемся и отыграешься, да, мальчик? – Лиличка продолжает нести свой бред.

– Слушайте! – Рыбка вдруг оживает и подскакивает, – Зачем ждать до завтра? Давайте сейчас её и «того»…

– Опасно, – кривится Артур, трезвея от Рыбкиного азарта, – Она строптивая. Может что-то за ночь вытворить…

Я, признаться, тоже почти протрезвела от таких разговорчиков… Что значит, «того»? Артуру в постель подложить меня, что ль, собираются? Маразм какой-то…

– Ой, а от неё так много зависит! – ехидничает Лиличка, – Если что, вмиг заменим. Я и заменю.

– Лилия права, – когда Рыбка полон такой решимости, переубедить его уже невозможно, – Когда ещё такая душевная атмосфера сложится? А такую тему поднимать нужно только в душевной атмосфере… – Рыбка уже никого не слушает и рвётся к балкону, которым соединяются наши номера, я еле успеваю отскочить на свою половину, – Марина! – вкрадчиво шепчет Рыбка, – Марина, ты спишь?

– Нет, – отвечаю с балкона. – Не сплю и всё слышала. Вы то ли упились все вусмерть, то ли с ума посходили.

– Ах, всё слышала, – Рыбка заходится мелким кряхтением и становится удивительно похожим на козла, – Ну, слышала – то не беда. Беда, что не поняла, ничегошеньки… Ты, Мариночка, загляни к нам, пожалуйста. Разговорчик-с есть.

Когда это он был со мной такой ласковый?! Не к добру это всё. Совсем не к добру…

– Не хочу, – говорю, – Не интересуют меня ваши пьяные разговорчики. Потрезвеете, потом поговорим. А то я человек взбалмошный, на разговорчики ваши про Артура могу и осерчать!

– Маринка, да мы трезвые, – позвал Артур, – Про меня – это шутки были. Нам о деле поговорить надо. Иди сюда.

Ну, я и иду. Хотя чувствую, что-то не слишком хорошее там у них затевается.

– Значит так, – разговор ведёт Артур, – Ты хотела свободы? Значит, особо тебя дальнейший план действий не испугает. Помнишь, я признался, что далеко не всё тебе про проект рассказываю? Сейчас расскажу всё. Будешь довольна.

Сказал он это как-то преувеличенно бодро и оптимистично. Аж мурашки по коже забегали. Смотрю, Лиличка уже не танцует, а снова за стол уселась и хищно так за мной наблюдает. Ясно. Ловит эмоции. Она известный коллекционер чужих казусов. Нет, я ей такого удовольствия не доставлю.

– Что-то ты, Артурка, затягиваешь со вступлением. Давай в двух словах и по сути.

– Черубина должна умереть, – покорно выдаёт Артур. А Рыбка слева от меня нервно крутит в руках подушку от пуфика, а Лиличка, осторожно вспорхнув, балконную дверь запирает, а от входной двери меня стол отделяет.

– В каком смысле? – спрашиваю спокойно, незаметно рукой тянусь к поясу с сотовым, спину выпрямляю так, что аж хрустит. Последнее – это из выпендрёжа, чтоб показать, как я их всех имела в виду, и как ничего не боюсь.

– В самом, что ни на есть, прямом, – почти шепчет Артур, – Промоушен – штука серьёзная. Ты же сама знаешь, что все покойники тут же у нас становятся всенародными героями. Финансировать проект больше не нужно, а прибыли капают. Концерты памяти, экстренный выпуск предсмертного альбома, потом ещё «песни Черубины в исполнении коллег», фильм, посвящённый покойнице. Причём обстоятельства смерти должны быть самые что ни на есть загадочные… Естественно, насильственной смерти. Теперь въехала?

– Ты когда это придумал? – чувствую, как тяжелеют руки.

– Изначально. Мы сразу проект таким задумывали. Серьёзные краткосрочные вложения, а потом долгое время прибылей. Смотри: сейчас Черубина уже окупилась слихвой. Если продолжать возиться с ней дальше, интерес к ней упадёт, а затраты будут прежними. Намного выгоднее громко свернуть проект, едва перевалив пик славы. Звезда должна вовремя умереть.

– Что?! Да что за чушь ты несёшь? – в моих глазах такой неподдельный ужас, что Артур шарахается.

– Ты что, решила, мы тебя убивать будем? – Артур выдавливает улыбку, – Ненормальная!

– Нет, – чтобы не психануть снова, мне приходится сжать кулаки, – Не решила. Вы – предатели, – смотрю ему в глаза, пусть запомнит, пусть потом мучается, – Ты – в первую очередь. Мы создавали Черубину для жизни…

– Это ты создавала Черубину для жизни, – он закуривает, приземляясь в кресло напротив, – А мы изначально задумывали проект, как кратковременный. Ты договор на какой срок подписывала? Ага, до Нового года. Пора завязывать. Слушай внимательно…Завтра последний концерт. После – интервью в прямом эфире. Мы уже заявили, что ты снимешь маску… Интервью даёшь обычным порядком. Чуть более взвинчено, чем обычно, но дельно. Ты меня слышишь?

Киваю, не поднимая ресниц. Слушаю лбом, так понятней. Перед глазами – пелена. Кажется, я смогла заглянуть внутрь себя. Там должно быть решение! Там должна найтись спасительная нить! Есть… Вижу, понимаю, знаю. Выполню… Да что они со мной сделают в конце-то концов?! Я – Черубина. И мне решать, что будет дальше с моим проектом.

– Перед второй частью интервью – рекламная пауза. Извиняешься, выходишь в коридор. В туалете тебя ждёт дублёр.

– Кто?

– Я! – изрыгает Лиличка, умопомрачительная в своём сумасшествии.

Поднимаю лицо и мир взрывается от моего оскала…

– Да какая тебе разница, кто? – орёт Артур, – Ты подписывала договор? Ты обязалась? Что ты душу треплешь?!

– Она, видимо, не понимает, куда попала. Тут серьёзные люди, леди!

– Официальная версия – самоубийство накануне снятия маски, – Артур продолжает, – Всё уже договорено. Уйдёшь через чёрный ход. Она примет таблетки, разыграет обморок. Мы ворвёмся, увезём к своим врачам. Час всемирного напряжения, и все каналы объявят о страшной гибели. Предсмертная записка – «раскрытая загадка мельчает!» – помадой на зеркале… Это наш план. Как и вся история с проектом. Ты – пешка. Ты – не полезешь!

– Мариночка, – Рыбка впервые вступает в разговор, – Ты, видимо, неправильно всё поняла. Тебя не обидят. Столько денег, я думаю, ты и в руках никогда не держала. Тебе ведь нужно переехать, да?

Да. Мне нужно переехать, иначе они переедут меня. Вопрос решён. Как витиевато сбывается написанное. Я написала себя Черубиной, я описала её смерть. И вот… Теперь, когда я побыла ею, и стою на пороге её уничтожения, круг замкнут. Всё сбылось. Сюртук из этого сюжета хочет казаться кожей и отказывается быть сброшенным. Сюжет настаивает на своём праве быть отыгранным до конца. Как всё-таки мизерно и бесправно то, что в этом мире именуется человеком. И как страшно понимать это. Понимать, но оставаться марионеткой… Резервуаром для сценок из больного воображения истории. Оглядываю номер. Обсматриваю поочерёдно приставленных ко мне кукол. Они не знают, под чьим давлением работают. Они думают, что вершат собственноручно. Они не понимают, что их ждёт. Счастливые. Спокойная апатия завладевает телом. Я вижу свой сюжет. Я вижу своего врага и /иду на ты/. Зритель, я сохраню тебя!

– Я всё поняла, – поднимаю бокал, который Лиличка успела уже наполнить чем-то слабоалкогольным, – Прошу прощения, несколько преувеличенно ощущала свою роль в ходе истории. Но вы виноваты сами! Так завели меня, так распаляли азарт…

– Иначе ты не выкладывалась бы полностью! – открывается Артур. – Пойми, звезда не может гореть долго. К ней непременно охладеют… Последний альбом – апофеоз. Сейчас ты уже слишком мудришь… Лучше уйти в пике славы, породив взрыв и долгую прибыльную волну памяти, чем работать потом в убыток… Посмотри на свои новые тексты. Ты не можешь уже нести требуемую лёгкость.

– Марина ушла в заумь, – цитирую отзыв Ахматовой о последних работах Цветаевой. Первая и единственная встреча этих поэтов окончилась ничем. Каждая прочла своё, каждая не поняла другую. Обе не приняли новые пути друг друга. «Нужно обладать очень большой смелостью, чтоб в наше время писать об Арлекинах и Пьеро», – не рассмотрев идей, скажет Цветаева об Анне. «Марина ушла в заумь», – вынесет приговор Ахматова.

Отвлекаюсь видом четырёх поднятых бокалов.

– Ну, за удачное завершение вашей затеи, господа! – опережая всех, язвительно тостую.

* * *

Это была любовь с первого взгляда. Ведущий понравился мне неистово. «Такой долго в эфире не продержится», – сиреной взвыл в голове опознаватель своих. Маленький, искромётный, сморщенный, он комично перечил всем и рьяно отстаивал своё право командовать ходом программы.

– Он знает, что я должен спросить?! – демонстративно возмущался он, двумя огромными волосатыми кистями указывая на серьёзного именитого режиссёра, специально приглашённого для работы над моим эфиром – Я ещё этого не знаю, а он уже всё придумал… Ведите эфир за меня, и говорите, что вам вздумается!

Продюсер передачи навязчиво дипломатизировал, извинялся за поведение сотрудника:

– Не обращайте внимание. Он наш колорит…

Мне слышалось «он нас колорит», то есть раскрашивает… Понималось – «он наш юродивый, клоун для привлечения внимания»… Было интересно пообщаться с этим человеком, на которого махнули рукой и прощают за харизму любые дерзости. К тому же он был горбат и ярко накрашен. Меня всегда тянуло к уродам, но жизнь я предпочитала связывать с себеподобными, то есть с теми, кого тянуло ко мне. Жаль, что благосклонно предоставленной мне возможностью хоть связать свою смерть связать с тем, кто мне целиком по душе, я пользоваться не собираюсь.

– Это что? – ведущий обернулся к продюсеру, ткнув через плечо непропорционально большим пальцем в попытавшегося что-то сказать Артура.

– Это представитель спонсора, – зашикали все вокруг.

– Он гость программы? Нет! Тогда что он тут маячит! Мне нужно пощупать гостя без присутствия цензоров! Я должен найти дыры для каверзных вопросов!

– Он поддержка, а не цензор, – немного обиделась за Артура я. – А все мои дыры давно залатаны имиджмейкерами. В этом смысле я девственница…

– Браво! – зааплодировал клоун, – Пошловато правда, ну да бог с ним. О том и поговорим.

Артур моей поддержкой побрезговал, перепалкой нашей не вдохновился, круто развернулся на лакированных каблуках и направился в сторону выхода из студии, яростным полушёпотом отчитывая семенящего за ним продюсера.

– Ну, вы же сами просили рейтингового ведущего! – долетел до меня обрывок оправдательной речи дипломата. – Сейчас всё уладим… – ведущего тут же зазвали в кулуары. Театрально скисший он поплёлся за продюсером, всем своим видом показывая, что за привлекательный вид передачи под таким надзором никакой ответственности нести не может.

Черубина восседает на одиноком барном стуле, словно кукла на самоваре. Пышные юбищи, шокирующее декольте, маска и большие фарфоровые бусы в руках. Внутри неё накопилась духота и мне страшно хочется, чтобы всё это закончилось побыстрее. Вокруг снуют какие-то люди. Меняют свет, шепчут что-то мне в грудь, проверяя микрофон-петличку. Я ненавижу всю эту суматоху и хочу, чтобы мне вернули ведущего. Он, единственный не пресмыкающийся, с ним, возможно, может быть интересно.

/Он не преклоняется, он любит/ – вспоминается вдруг фраза Эдит Пиаф о возлюбленном. Также мельком вспоминается, что на клоуне-ведущем было одето двое часов… Моментально срабатывают ассоциации. Я уже готова бежать за клоуном и кричать ему, чтоб никогда не летал самолётами… Потом, вспоминаю, что Пиаф однажды брала уже с одного человека такое обещание, и остаюсь сидеть на месте. Судьба всё равно найдёт способ ужалить намеченную жертву, а мой дар предвидеть сюжеты за людьми – обычная выдумка. Остаюсь сидеть, от нечего делать прокручивая в голове историю о парне с двумя часами.

На концерт Эдит Пиаф знаменитый французский боксёр попал случайно. О ней так много говорили американские газеты, что, обнаружив у себя немного свободного времени, Марсель решил потратить его на концерт. . Потом боксер долго набирался смелости, чтобы позвонить певице в гостиницу и договориться о встрече. Цунами сумасшедшей любви обрушилось на него практически сразу. Марселю увиделась в таланте певицы митика: «В ней всего треть от моего веса. Дунуть и рассыплется! Но какой сильный при этом голос! В голове не укладывается!» Испытывая ранее не свойственную себе робость, Марсель решает позвонить Эдит. Она сыта поклонниками по горло и не слишком интересуется очередным ухажером. Впрочем, для разнообразия, она соглашается принять Марселя.

Встреившись, оба сразу понимают, что созданы друг для друга. Но появления в своей жизни этой любви, Эдит никогда не отличалась постоянством. Металась от одного мужчины к другому, слишком быстро разочаровываясь и понимая, что все они абсолютно её не понимают. С Марселем было по-другому. С ним Пиаф познала счастья. В нём не было ни раздражающего раболепия, ни навязчивого желания подчинить – того, что, так утомляло Эдит в мужчинах, окружавших её раньше. Эдит и Марсель задаривали друг друга какими-то сумасшедшими подарками. Однажды, нелепо забыв, что уже дарила любимому часы, Эдит зачем-то купила ещё одни. Долгое ещё время Мрасель носил часы на обоих руках. «Не могу же я не пользоваться подарком любимой женщины!» – смеялся он. В Америке они везде появлялись вдвоем – лучшая французская певица и лучший французский боксер. Однако в Париже, где у Марселя была семья, они не встречались. Во время очередного турне по Америке, когда Марсель был ещё во Франции, Эдит вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Он набрала номер и прокричала в трубку: «Марсель, приезжай! Пароходом, самолетом – как хочешь! Я не могу без тебя!» Марселю и в голову не пришло отказаться.

Эдит стояла за кулисами нью-йоркского зала «Версаль», готовясь к выступлению. В это время ей передали, что самолет, которым Сердан летел в Америку, разбился на Азорских островах. Марсель был среди погибших пассажиров. Его труп опознали по часам. «Знаменитый боксер имел странную привычку носить их сразу на обоих руках», – пислаи газеты. Позже Эдит узнала, что по китайским повериям подарить часы, значит приблзить смерть человека.

Никто не думал, что Эдит сможет петь после того страшного известия. Но она вышла на сцену и глухим голосом произнесла: «Я буду петь в честь Марселя Сердана. Сегодня ради него».

Много позже Эдит признается: «По-настоящему я любила только Марселя Сердана. Но всю свою жизнь ждала только Тео Сарапо». Тео – последняя любовь Великой Эдит. Он ворвался в её жизнь, когда Пиаф была уже неизлечимо больна. Тео был почти в два раза младше Эдит, но это не помешало ему жениться на певице. Заключая брак, он знал, что невеста больна раком и скоро умрёт. В последний год жизни Эдит Пиаф была окружена огромной любовью и заботой. Тео не отходил от неё ни на шаг, заботливо ухаживал, развлекал, выполнял любые прихоти. Умирая, Эдит заставила его поклясться никогда не летать самолётами. Тео сдержал обещание, но судтба все равно не дала ему спкоойно дожить до старости. Он умер через семь лет после смерти жены. Погиб в автокатострофе.

Та что предупреждай, не предупреждай… Бесполезно. И потом, кто я такая, чтоб случайно промелькнувшая в моём мозгу аналогия могла оказаться преддверием трагедии? Нет уж, один раз я уже сходила с ума на эту тему. Сейчас и других достаточно…

Я отвернулась от дверей, за которыми скрылся мой Клоун и принялась ждать эфира.

* * *

– Вы только что вернулись из тура. Мы знаем, с каким грандиозным успехом прокатились ваши концерты по нашим городам и весям. Вы публике понравились, это ясно… А она вам? – первый же вопрос глубоко разочаровывает меня. Ведущий прислушивается к наушнику, диктующему нужные вопросы, так же, как я к собственному сердцу. Он ни на шаг не отходит от сценария… Почему? Что за внушение провели с тобой, милый клоун, что ты вдруг так присмирел?

Об этом и спрашиваю, не скрывая презрительных интонаций. В аппаратной немедленно реагируют. Врубают рекламную врезку. В студию влетают продюсер с режиссёром, за ними разъярённый Артур. Сейчас он мне устроит образцово-показательную казнь. Жаль, что не в эфире. Эх, друзья мои, зрители, знали б вы, сколько страстей и склок скрывают от вас эти рекламные перебивки в прямых эфирах…

– Кто дал вам право перебивать эфир?! – кричит Артур. Оказывается, взбучка предназначена не мне, – Черубина говорит, что думает. Мы не собираемся скрывать её мысли и настроения!

Примолкшие, все недоумённо возвращаются в аппаратную. Забавный горбун остаётся мне на растерзание. Невозмутимо повторяю свой вопрос.

– Откуда этот пафос? До эфира вы были настроены весьма скептически, а потом поговорили с моим артдиректором и присмирели. Чем он посадил вас на цепь?

– Здравым смыслом, – хохочет уже пришедший в себя горбун, – Вы ведь и вправду собираете полные залы. Можно ли не уважать ваше творчество после этого?

– Можно, – лезу на рожон я, – Можно, потому что творчество, как сказал Пастернак, это самоотдача. А я отдаюсь не целиком. Я очень многое оставляю внутри маски… Хотите, расскажу, что думаю на самом деле? Хотите, почитаю настоящие свои стихи, не те, что для песен, а те, что изнутри?

– Нет, – паясничает ведущий, – Только посмотрите на неё?! Покорила полмира душевностью, а теперь заявляет, что это были лишь цветочки, и вовсе не душевность… Вы действительно отдаёте себя лишь частями, виной тому – маска. Люди хотят видеть ваши глаза! Но сегодня, я так понимаю, это кончится! Маскарад подходит к концу, дорогие телезрители. Сегодня, после десятиминутного перерыва в нашей программе, несравненная Черубина, внимание, снимет маску! Не отходите от наших экранов…

– Зачем же так долго мучить публику? Вот! – не дав опомниться церберу в аппаратной, пытаюсь стащить маску. От волнения слишком резко схватаюсь за край, слишком рьяно тяну. В маске что-то треснуло, лопнуло и больно заехало мне по скуле огрызком лопнувшей проволоки. Завизжала, перепугавшись. Тот день был для меня критическим и в физиологическом смысле тоже, поэтому на стол моментально извергся кровавый водопадик. Со стороны, как рассказали мне позже, показалось, будто я содрала себе пол-лица. – Здравствуй мир! – кричу, не понимая, – Это я! – бросаю взгляд в зеркало, что за камерой, там окровавленный монстр. – Страшно? – размазываю кровь ладонями, чтобы они запомнили моё лицо,– Будем бояться вместе! Страх расширяет поры! Продиффузируем друг в друга, любимые?