Текст книги "Русская красавица. Антология смерти"

Автор книги: Ирина Потанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Ты, Паша, я смотрю, хоть и молодой, но много в жизни повидал, – провоцирует Лёва, тяготящийся паузой в комфорте собеседника.

– Да пришлось, – Пашенька смущенной улыбается. Ему льстит, что такой взрослый, такой степенный человек, как Лёва, интересуется им, – И на севере мы с отцом побывали, и на востоке, – потом Пашенька спохватывается, что хвастает и, наверное, принижает этим достоинства собеседника, – Знаете, что я вам скажу? Не в поездках счастье, вы не думайте. Устаёшь скитаться, хочется где-то уже пристать, осесть, закрепиться… Поездки, я вам скажу, это не такая уж интересная вещь.

– Возможно и так, – растерянно подтверждает Лёва, а сам напряжённо смотрит куда-то за окно.

Тут уж я открыто прыскаю со смеху.

– Возможно! – передразниваю, – И что же ты Лёва весь у нас такой законспирированный? Отчего бы тебе честно не рассказать мальчику, что всю свою жизнь ты только тем и занимаешься, что коммивояжёришь, то есть ездишь-ездишь и ездишь до бесконечности?

По моим расчетам, Лёва должен был растеряться, должно было задеть его моё разоблачение, которое, вопреки просьбам Анечки, я всё же не выдержала, воплотила… Но Лёва меня, вроде бы и не расслышал.

– Что-то у меня на душе не спокойно, – говорит он, и смотрит на меня, как на сообщницу, так, будто за помощью к понимающим людям обращается, – Муторно сегодня как-то. Не чувствуешь?

И я вдруг понимаю, что это первая откровенная фраза, которую он произнёс при мне за всю историю нашего годичного общения. Моё, то самое, беспокойство мгновенно закипает. С чего бы это вдруг и Лёвке тоже так не по себе делалось?

– А у нас пожар сегодня был, – перевожу тему, а у самой уже руки дрожат, – Мамочкин умер. Тот, что у тебя за стенкой жил. Может, от этого?

В этот момент резкий снежный ветер распахивает окно и прямо за ним, на уровне третьего этажа отчётливо слышится мелодия. Свист, в точности воспроизводящий Пашенькино насвистывание из Мясного Леса. Я вздрагиваю.

– Опа! – Пашенька восхищенно хлопает ресницами, – Ничего себе в гости сходил!

Лёвка нервно отводит с лица прибитую ветром занавеску, подскакивает к окну.

– Твою мать! – кричит, – А разобьёшься, кто тебя хоронить будет должен!

Из-за окна показывается довольная физиономия бритоголового Гарика. Он стоит на карнизе и беззвучно хохочет.

– Руку давай! – Лёвка за шкирку затаскивает шутника внутрь, – Окно в ванной закрыл? Напустишь сейчас нам сюда пурги, Анечка ругаться станет. Вот идиотище, тут же дом старый, карнизы хлипкие!

– Испужались? – Гарик сверкает позолоченным зубом и дружески хлопает Пашеньку по плечу, – Я как твои страсти услышал, так удержаться не смог.

– Круто! – отвечает Пашенька, – Только ты одну нотку там неправильно вывел. Вот так надо.

Пашенька снова насвистывает и тут выясняется, что у Пашеньки музыкальное образование и он не только gеймер, но и клавишник, и всё это необычайно оживляет Гарика, который вообще-то классических клавишников ненавидит, и «отстреливал бы», но вот лично Пашенька ему симпатичен, и поэтому он ему будет сейчас всё про клавиши рассказывать. А Пашенька отнекивался, мол, к музыке давно уже никакого отношения не имеет, и не надо с ним так горячо на эту тему спорить.

Я смотрю во все глаза, надо бы забавляться, но Лёва всё глядит и глядит с тоскою за окно, и паника моя, его тревогой подпитываемая, растёт с каждой минуточкой.

Телефонный звонок заставляет Лёву резко вздрогнуть. Всё-таки он очень любит Анечку: он всё почувствовал заранее, но оказался абсолютно не готов.

– Поговори, – после несколькоминутного перекрикивания с трубкой, Лёва сует её мне, – Я чего-то не понимаю… Нет, – спохватывается и переводит ставшие вдруг воспалёнными глаза на Пашеньку, – Ты поговори.

Павел послушно берёт трубку.

– Да? Нет, я не родственник. Они меня попросили. Так-с, – Пашенька, не глядя на нас, бесцеремонно уходит в комнату, совершенно не помня уже о страшном Анечкином беспорядке.

– Что случилось? – я упираюсь взглядом в Лёвину беспомощность.

– Анечка, – выдавливает из себя Лёва и тянется за сигаретами, – Я знал. Мне снилось вчера. Надо что-то делать… Они мне говорили, я не понял.

– Не гони, – подскакивает Гарик, – Ты чё парню-то трубку отдал?

Пашенька деловито заглядывает на кухню.

– Едем срочно. Там показания нужны и деньги. Я могу отца попросить нас подвезти.

– Я за рулём! – Лёва вскакивает, жмёт на кнопку сигнализации, моя Хонда испуганно пищит во дворе, – Ждите в машине, я сейчас.

– Да что случилось-то! – спрашиваю я, – В чём дело, объяснит мне кто-нибудь? – я вдруг замечаю, что истерично ору.

– Анечку вашу подрезали, – сухо комментирует Пашенька, единственный из нас, не потерявший самообладания, – В больницу надо ехать. Медсестра в сумочке нашла визитку с телефоном и позвонила.

Чьи-то руки стаскивают меня по подъездной лестнице, и впихивают на заднее сидение машины. Вот и сбылось, Анечка, твоё вчерашнее приглашение. Покаталась я на вашей моей Хонде. О том, чтобы остаться здесь, как просил Гарик, я и подумать не могу. Вдруг ещё что-то можно поделать?

– Да, будь на связи! – Гарик ругается с сотовым телефоном, обзванивая многочисленные связи, – Ничего конкретного не знаю. Едем разбираться. Будь на связи. Давай!

В пробке нервы накаляются до предела. Выскакиваю перед носом киоска, хвтатю бутылку коньяка. Хлещу из горла, надеясь хоть этим утопить своё безумие.

– Завязывай! – Гарик грубо отбирает у меня бутылку, торопливо делает пару глотков, и суёт её себе запазуху, – Нам ещё на врачей дышать… – он снова набрасывается на телефон.

– Зачем ты им звонишь? Все и так на связи, телефоны у всех под рукой. Давай не паниковать раньше времени, – Лёва уже взял себя в руки и пытается привести в чувства Гарика, – Верни Маринке коньяк, она упьётся, уснет и ничего не испортит. Ну зачем ты им звонишь?

– Надо же что-то делать! – отвечает Гарик. Потом открывает окно, достаёт сигареты и без спросу суёт в магнитофон чуждую нам с Лёвкой музыку. Машина взрывается страшным техно. Как ни странно, всем нам легчает. Пробка рассасывается, то ли распуганная нашей музыкой, то ли сама по себе. Мы мчимся. Мне вернули коньяк, но пить уже не хочется – слишком трясёт. В тряске завывающих стуков, в сигаретном дыму, с нервно дёргающейся в такт музыке Гарикиной головой в окне… Мы мчимся спасать Анечку.

Я прямо в машине открываю ноутбук. Бегаю пальцами по клавишам и один за другим убиваю написанные в Рукописи файлы. Губы шепчут нелепое:

«Господи, сжалься! Господи, но она ведь совсем не виновата в моём воображении. Господи, и сравнение это было совсем неудачное. Ну, посмотри, кто Анечка, а кто – Райх. Господи, не надо, а?»

С диким визгом тормозов, измученные собственными подозрениями, мы останавливаемся на какой-то стоянке, потому что подъезд к больнице отгорожен от цивилизации очередной бездушной пробкой. Мы бросаем Хонду и дальше бежим пешком.

Гарик прыгает по-обезьяньи высоко, Лёва тяжело дышит мне в затылок, я вишу на локте у Пашеньки и каждый его широченный шаг гулким эхом отдаётся где-то в глубинах моего тела.

В вестибюле больницы, таких как мы – сотни.

Лёва проталкивается к персоналу, Гарик кричит что-то в сотовый, Пашенька крепко держит меня за локоть. А я уже ничего не соображаю. Помню только, что в компе на работе остался ещё один экземпляр Рукописи, и что это, наверное, не страшно, потому что в том варианте Зинаиде Райх злоумышленники ещё не нанесли 17 ножевых ранений и ещё не выкололи её так часто называемые прессой «прекрасными» глаза.

– Алло, Карупша? Слушай, будь другом, влезь в мой комп, удали файл с Рукописью, он там, прямо в корне лежит…

– Эй, подруга, ты в себе? – Карпуша всегда была медленномыслящим, но правильнопонимающим, – Что случилось?

– Потом расскажу. Сделай, как говорю, очень тебя прошу. Не волнуйся, ничего такого опасного. Нет, никто за мной не охотится. Ну, да, сбывается там фигня всякая. И не спятила я вовсе. Сотри файл с компьютера! Ага. Спасибо, век не забуду! Да, кстати, предупреди там Вредактора, что я сегодня за свой счёт беру. Да, на пол-дня отпросилась, а теперь за свой счёт весь день беру! Завтра буду. Целую в макушку. Пока!

Всё же решаю перестраховаться, и уничтожаю всю свою писанину. На самом деле мне жалко рукопись до спазм в груди и потемнения в глазах. Но иначе нельзя. Анну, хоть она и стерва конкретная, жалко больше.

* * *

Колючее покрывало неприятно цепляет спину. Я смотрю в потолок на ритмичные тени и беззвучно плачу. Мальчик Пашенька этого не замечает. Не от чёрствости – по инерции: ему в принципе не приходит в голову, что я могу плакать сейчас. Под ним не плачут. Под ним стонут, кричат, томно вздыхают, матерятся… и всё от удовольствия. Насколько разрозненные всё-таки существа – люди. «Можно быть рядом, / но не ближе, чем кожа»… Пашенька весь сейчас для меня и во мне, но при этом не имеет даже малейшего представления о том, что я есть на самом деле. А я сейчас – бревно. Огромное, деревянное, сучковатое от слова «сука»… И не потому, что Пашенька делает что-то не так – повернись мысли немного в другом направлении, и не заслониться бы мне ничем от захватывающих потоков блаженства. А потому, что всё не так сделала я. И мысли не разворачиваются. Они скорбят. Оплакивают ушедшую близость чуда.

Я ведь почему Пашеньку к себе затащила? Вовсе не от желания переспать немедленно, а потому что видела в этом естественный исход сегодняшнего вечера. Весь день парень держался таким молодцом – и когда по аптекам за лекарствами для Анечки бегали, и когда Лёву скручивали, чтобы он на врача больше не бросался, и когда Гарика отговаривали в милицию звонить, – таким молодцом держался Пашенька, и смотрел на меня так преданно, и руку сжимал так мужественно и на губы мои смотрел так однозначно… Сама я ничего такого не хотела, даже плевалась тягостно, предвидя вечерние события: «Ой, этот ещё, только его не хватало!» Но знала уже, что не откажу. Потому что красиво начатая романтичная история должна иметь красивое романтичное продолжение. Потому что другого способа отблагодарить парня, я, дура, не видела… Он ведь не заказчик толстосумый, которому всё уже приелось и хочется обычного (для меня обычного, а для толстосумов это экзотика) человеческого общения. Пашенька казался мне человеком-вещим. Нет, не от слова «ведать» вовсе – от слова «вещь». Обитал он в мире вещей, твёрдо стоял на нём обеими ногами и никакими духовными ценностями, как казалось, я его обогатить не могла. Пашеньку, по моим тогдашним представлениям, могли осчастливить вполне конкретные вещи, и я, как добрая душа, собиралась любезно их ему предоставить.

– Ты зайди, чайку попьём, заодно порядок навести поможешь… – я его зазвала.

Дальше, как и водится, болтали, честно прибирали… Я психовала тайно: «Ну, когда уже?», потому что хотелось, чтоб всё быстрее кончилось, и можно было б остаться одной и разобраться в себе: «что это было с текстами, дар предвидения или больное воображение? Бояться этого или радоваться?» Наедине с Пашенькой было пустовато – анекдоты бородатые, мысли банальны и невкусные – потом взгляды встретились, искра проскочила… Губы в губы (какие сильные у него губы!), страстные объятия, одежда летит к чертям… И вот я уже жмусь грудями, скольжу, познаю на ощупь такое новое, такое горящее тело. Что-то не так. Гляжу, Пашенька замер и растерянно хлопает ресницами. Отстранилась я тогда, подняла лицо к обидчику.

– Что? – спросила, раздражаясь из-за такой нелепой паузы.

– Неужели это вы? – прошептал он робко и с ужасом, – Неужели это вы?! – повторил восторженно и чуточку насмешливо, потом крепко сжимая, прижал к себе мою голову, – Я думал вы – другое, – объяснил, скорее сам себе, чем мне: глаза закрыты, губы улыбаются глупо и блаженно, – Недоступная, думал, неземная… А вы… А вы…

– Что я? – вырывалась, отсела. Посмотрела внимательно, готовая взорваться возмущением.

– А вы, то есть «ты» такая, оказывается, живая и нужная…

И он не обращает уже никакого внимания на моё отстранение, сгребает в охапку, подминает под себя, врывается… и остаётся в сознании ритмично двигающейся тенью.

Живой и нужной я уже была многим. Живых и нужных, судя по уверенности движений, у Пашеньки было полчище. Как жаль, что шанс остаться неземной упущен так глупо и безвозвратно. Оказывается, мне так хотелось быть чьей-то «вы»…

– Я – «вы», Пашенька, слышишь? – останавливаю его, впиваясь в плечо.

– Слышу, – не обращает на меня внимания он, – Вы-вы-вы! – повторяет в такт движениям, – Вы-вы-вы! – сжимает умудрёнными руками мою грудь. Он не в забытьи, он просто занят делом.

И тут мне становится смешно. Какой-то глупый самоуверенный мальчишка, чувствует себя сейчас героем и суперменом, будет хвастать друзьям-gамерам: «О, я сделал с ней такое!», а сам подменяет секс самоутверждением и тащится от своей, якобы, умелости. Я завожусь.

«Это ещё кто кого оттрахает!» – кричу мысленно. А вслух другое – зажимаю резко бёдрами, весело переворачиваюсь, вместе с ним, кусаю за кончик ошарашенного носа и, кривляясь, томно шепчу:

– Вы повержены, сударь! Сдавайтесь!

Он не сдаётся ещё какое-то время. Он напуган даже немного таким моим поведением. Но вскоре забывает обо всём, потому что не до всего сейчас. Сломанное самолюбие приносит не обиду вовсе, а новую дверь к наслаждению. Кажется, раньше у Пашеньки никогда еще не было взрослой женщины. Роль первооткрывателя (в том смысле, что посредством меня ему что-то впервые открывается) заводит, я отключаюсь от реальности и…

Потом лежим на полу – не знаю уж, что нас туда занесло, – курим. За окном уже темень. Каждая затяжка вспышкой освещает кусочки этого смуглого и, в сущности, совершенно чужого мне тела.

– Что же мы наделали, Пашенька? – спрашиваю, – Так испошлили то, что имело все шансы быть возвышенным…

А в сущности, что меня не устраивает? Милый мальчик, мило провели время, мило отблагодарила за самоотверженную дневную помощь… Да, о короне моей надо было предупреждать заранее – знала бы, не трясла б головой раньше времени… Ну а коль предупредили поздно, так вот и получайте – всё как в жизни, куда ни глянь: вместо «леди» – «ляди». /была у милой коса,/ с честью безгрешности,/ стали у милой глаза,/блядские с нежностью…/… милой кольцо на пальце,/обручальное с кровостоком,/крылья под капельницей,/безнадёга ты безнадёга/.

– Чай будешь?

Пашенька всё еще на своей романтической волне – и правильно, я в его возрасте тоже только по таким волнам и шлялась. Он ловит мою руку, прижимает ладонью к своей груди, говорит:

– Волшебно! Всё, что было – волшебно. Всё, что есть – волшебно. И то что, будет, думаю, точнее, постараюсь, чтобы было таким же. Я ещё днём сегодня подумал, до чего же было бы волшебно, если бы…

Это он явно врёт. Днем никто из нас об этом не думал.

Днём мы влетели в больницу, где на нас обрушили длинный перечень лекарств, которые нужны срочно, и второй перечень тех, что можно часа через три приносить. И нам с Пашенькой надлежало все эти списки приобрести. Потому что Лёва – не отходил от ещё бессознательной Анечки, а Гарик обстреливал город из телефона и подгонял врачей с тыла – через многочисленные связи и связи связей. И мы с Пашенькой носились, как ненормальные, по аптекам, которые нас посылали – то в другие аптеки, то просто. А потом нам надоело бегать, и Пашенька придумал, как быть. Мы сбегали к Гарику, тот позвонил кому-то, дал ЦУ, этот кто-то позвонил в аптеку, дал по мозгам, и уже не нас, а мы посылали всех смело и требовали, чтобы нам всё по списку выдали. А потом ещё бегали к Лёве за деньгами, потому что того, что он дал, не хватало и на первый список. На душе у меня было тревожно, но легко. Потому что, Слава Богу, обошлось без Зинаиды Райх. Да, Анечка в серьёзной опасности, но ножевое ранение на ней всего одно. Это меня серьёзно подбадривало.

Потом, когда мы с лекарствами помчались к врачам, Пашенька тоже никак не мог ничего такого обо мне думать. Было не до того.

– Надеюсь, теперь она бросит это своё идиотское преподавание! – громко кричал Гарик на лестничной площадке, – Поймёт каких подонков обучает!

– Надеюсь, теперь она бросит свои клубы, – отвечал Лёва, – Поймёт, перед кем выступает.

Они бы обязательно подрались, но у них не осталось на это сил.

У Гарика сил не было из-за только что окончившегося скандала с доблестной милицией. До того, как Анечка пришла в себя и всё рассказала, не слишком-то приветливый милиционер пытался всерьёз убедить Гарика, что это он, Гарик, подослал убийц, из ревности или с целью завладеть Анечкиной жилплощадью, ведь официально Гарик всё ещё числился Анечкиным супругом. Не слишком-то приветливому милиционеру не терпелось раскрыть это преступление, поэтому далеко бежать за преступниками ему было лень.

– Вы же понимаете, что мы докажем вашу вину и без вас, – говорил он Гарику, – Может, договоримся полюбовно?

Все силы Гарика ушли на то, чтобы пытаться вызвонить тех, кто мог в свою очередь вызвонить не слишком-то приветливого милиционера и сделать его куда более приветливым. Увы, таковых в многочисленных кругах гариковых знакомств не оказалось. Если бы Анечка не пришла в себя, Гарику пришлось бы ещё долго доказывать свою очевидную невиновность.

Все силы Лёвы ушли на борьбу с Пашенькой. Анечкин врач был доктором, а не математиком, и потому любая, названная им цифра, спустя несколько минут оказывалась слишком маленькой, и он просил добавить и называл какие-то умные медицинские слова в качестве аргумента. Между началом разговора и моментом, когда Лёва понял, что с него попросту качают деньги, пролетела довольно крупная сумма, которая после нескольких звонков Гарика была возвращена врачом Лёве в целости и сохранности со странным текстом:

– Ой, я ж не знал, что вы свои, своим, ясное дело, бесплатно…

Вот тут-то Лёва и сбесился, и все его силы ушли на борьбу с Пашенькой, который пришел просить деньги на добавочные лекарства, и вынужден был остаться, чтобы не позволять Лёвке наброситься на врача.

Теперь Лёва с Гариком вяло скандалили на лестнице.

– Только ваших ссор ещё не хватало! – вмешалась я, – В чём дело-то?

Выяснилось, что Анечка, прийдя в себя, рассказала следующее: ублюдки напали на неё прямо в подъезде. Трое в вязаных спортивных шапочках с прорезями для глаз. Потребовали сумочку. Анечка рассмеялась – в сумке только контрольные одиннадцатиклассников, кому они могут понадобиться?

– Врёт! – шипит один из грабителей, – Деньги у неё там.

У неё попытались забрать сумку. Она возмутилась, заехала кому-то по лицу, потянула за шапку. Сильный толчок в живот остановил на миг дыхание и заставил испугаться. Страх прерватил Анечку в разъярённую кошку. Она бросалась и стремилась растерзать. Когда в драке появился нож, она не заметила. Боли было уже столько, что прибавление одной более резкой прошло незаметно. Только вот силы вдруг стали исчезать и какой-то странный холодный туман отгородил её от происходящего. Кто-то из ублюдков закричал:

– Ты что? Ты ножом её пырнул!

– А, как она мне руку вывихнула…

Анечка вдруг поняла, что прекрасно знает эти голоса. Она дёрнулась, чтобы надрать уши. Кто-то хватил её за волосы. Парик остался в чужих руках.

– Смотри, это же ТуТа! – ублюдок с придыханием произнёс Анечкин сценический псевдоним.

– Не, не может быть…

– Да она вчера в пятёрке пела, я её вблизи, вот как сейчас, видел. Ничего себе… То-то дралась так, совсем не как училка… А ты её ножом! Скорую зови быстро!

Один из ублюдков присел на корточки перед Анечкой и сняв с себя вязаную маску, попытался заткнуть ею рану.

– Анна Валерьевна, – шептал он сквозь слёзы, – ТуТа, простите нас… Мы только контрольные хотели исправить. Полугодие ведь… Мы не знали, что так.. И что вы ТуТа мы тоже не знали. Но, если б не ТуТа,, мы бы всё равно скорую, правда…

За несколько минут до приезда врачей, Анечка отключилась. Детки-ублюдки сообразили, что светиться им нельзя, и смылись. Придя в себя, Анечка узнала, что если б они не держали тряпки возле раны, то она, может, совсем умерла бы. Но фамилии она всё равно назвала.

Гарик с Лёвой теперь скандалили, пытаясь предвидеть выводы: то ли школу забросит, то ли для всякой шушеры петь перестанет… Врач не дал им ругаться, вызвав Гарика по телефону. Операция прошла успешно, теперь Анечке нужны были больничные вещи.

Лёва поехал за вещами и заодно подбросил нас с Пашенькой к моему дому. Я страшно хотела напиться – идея потопить боязнь своего выдуманного (я так надеялась, что выдуманного), но снова мною проклинаемого дара всё ещё была в силе. Предыдущий коньяк я оставила Гарику, поэтому требовала нового. Пашенька согласился снабдить, но я вдруг застеснялась – это что ж он про меня подумает! Он-то не знает, что вообще-то я пью крайне редко, что просто день у меня сегодня такой… И я долго ещё его от погони за спиртным отговаривала.

В общем, в течение дня думать обо мне что-либо романтическое было совершенно некогда, так что это Пашенька явно преувеличивает, не сказать хуже – нагло льстит.

Только собираюсь высказать ему всё начистоту, как звонит телефон.

– Маринка, тебя! – заклокотала под дверью Масковская. Голос её звучал издевательски бодро и летел как-то по-деревенски: не целенаправленно, а плоско, прорезая колючими лучиками тонюсенький слой пространства. Когда нужно было что-то прокричать, Масковская всегда делала это резво, но тихо.

Ой, как неохота вылезать наружу. Да ещё к такому колючему голосу.

– Маринка! – она уже колотила в мою дверь пухлыми кулачками, – Тебя! Приятный мужской голос! – это она специально. Видела ведь, курва, что у меня молодой человек, вот теперь забавляется, демонстрируя ему его неединственность. Обижаться нет никаких сил, да и грех обижаться на чужое убожество.

– О, выперлась! – комментирует мой выход Масковская, потряхивая своими овечьими завитушками, – Морда смазана, футболка – жопу видно!

– Нет у меня такого места, – отвечаю сдержанно, – Зря вы так!

– Как нет? – смеётся Масковская, – Я ведь вижу… – и шарится любопытным взглядом нереализовавшейся лесбиянки по моим ляжкам.

– А вы не смотрите. Легче будет, – серьёзно советую я и беру трубку.

Когда-то раньше я всерьёз просила соседей позволить мне провести в свою комнату параллельный телефон. Звонят ведь в основном мне. И им меньше беготни, и мне удобно. Отказали.

– Пусть,– говорят, – у всех всё будет одинаково! А то, что это? У тебя будет отдельный телефон, а остальным в коридоре топтаться?

– Так вы и себе тоже аппараты поставьте! – не отставала я.

– А зачем? Нам они на фиг не нужны, – отвечали соседи.

Волкова откровенно смеялась над моими уговорами.

– Я двадцать пять лет пытаюсь эту коммунистическую дурь из их голов выбить, а вы думали вот так вот, вдруг всё получится?

– Ой, Еленочка Сергеевночка, – попыталась уговорить её я тогда, – Ну а может, вы как-то повлияете… Что ж они, «и сам не гам, и другому не дам»…

– Не могу, Мариночка, – серьёзно отвечала Волкова, – Раз большинством голосов решили не разрешать, значит, не разрешим.

И эта женщина что-то говорит про коммунистическую дурь! Я тогда обиделась, окуклилась в своей комнате, неделю ни с кем из них не разговаривала, а потом плюнула. Надоело не разговаривать. Я вообще человек открытый и душевный. Заговорила я с ними снова. Но просить – больше никогда ни о чём не просила. Не люблю зря расстраиваться.

– Я слушаю! – подношу измочаленную чужими прикосновениями трубку к щеке.

– Что же ты, Мариночка, так нас подводишь? – несмотря на внешнюю вежливость, голос звучит далеко не приветливо, высокий такой баритон, отливающий стальными нотками, – Аль забыла, что о встрече с Геннадием договаривалась?

Я не «забыла», я «забила», но говорить об этом, кончено же, не собираюсь.

– А вы кто?

– Я? – сдавленный смешок, – Так, сочувствующий. Не обращай внимание. Думай, что с Геннадием разговариваешь.

В сущности, я действительно неправа. Могла бы и позвонить, предупредить, что не приду.

– Я не смогла, у меня тут ЧП приключилось. В общем, не права, каюсь, – оправдываюсь с явной неохотой в голосе.

– Знаю, что ЧП, а то и не звонил бы. И про пожар знаю, и про сегодняшнюю твою подружку с обрезанными крыльями… Вижу, ты у нас, Мариночка, девушка честная.

Моментально, вскипаю. Даже не понимаю ещё, что именно услышала, но уже ощущаю приступ ненависти к этому спокойно-ироничному голосу. Плюхаюсь на табуретку. Это еще что за новости? Возрождающийся тридцать девятый год? Оруэлловский 1984? Слежка и чужое всезнание? Может, вот к чему была моя паника?

«Так-с», – мысленно считаю до десяти, чтобы восстановить дыхание, – «Спокойно. Главное, не поддаться. Главное, не показывать им, что боишься».

– Слушай, – говорю хрипло, – Ты ещё пешком под стол ходил, когда я уже не была девушкой. Откуда такая осведомлённость в моих делах?

– Ну что ж ты так заводишься? – насмехается голос, – Такие люди, как Геннадий, с кем попало, не встречаются. А уж тем более, кому попало стрелки филонить не позволяют. Не выпускай коготки раньше времени. Наводить справки о потенциальном партнёре, вроде, никто ещё не запрещал? А ты грызёшься сразу. Ладно, всяко в жизни бывает. Неявку твою мы тебе простим. Только завтра уж, будь другом, не обижай нас. В девять утра на том же месте. Договорились?

Это уже явный перебор: пустенькая такая мстишка за то, что я Золотой Рыбке приказала меня в такую рань не беспокоить. Знают ребятки, что мне, как виноватой сегодня, теперь придётся любое удобное для них время принять, вот и назначают наименее мне подходящее. И что он вообще так со мной разговаривает, будто я должна ему что? На работу к ним я не нанималась, замуж ни за кого из них не выходила, деньги не занимала… Впрочем, формально всё было чисто и разговор вёлся очень вежливо. Может, у меня просто разыгралось воображение? Может, мне насмешки эти мерещатся? Я попыталась убедить себя, что мерещатся, потому что была заинтригована, и, в общем, желала этой встречи. Опасности люблю встречать лицом. Козни, что исподтишка – они страшнее.

– Ну, так как, Мариночка?

– Договорились. Счастливо.

– Да, Мариночка, – ошарашивают напоследок, окончательно впечатывая меня в табуректу, – Ты только до тех пор, будь другом, не пиши ничего там в своем компьютере, чтобы очередное ЧП не случилось. Понимаешь?

Снова не понимаю, но соглашаюсь. На душе пусто. Ненавижу подобные мутные разговорчики. Откуда, спрашивается, узнали. Где ещё влезли в душу? А может, всё сами подстроили? Для Воландов – слишком хило, для органов безопасности – слишком круто. Во что я опять ввязалась? Что будет дальше? И отчего же предчувствие это дурное всё меня не попускает. Всё плохое, что могло, вроде бы как уже случилось…

Возвращаюсь в комнату. Потяжелевшая, смурная. Подозрительно кошусь на Пашеньку. «И тебя, небось, тоже подослали», – брежу, – «Смотрят теперь, глумятся, как я легко на удочку их покупаюсь.»

– Что-то случилось? – ангельской своей чуткостью он чуть не доводит меня до срыва.

– А если да, то что? – рублю напрямик, – Помогать кинешься? Не страшно? Окажешься втянутым в какую-то хрень. Ты меня второй день знаешь, а уже в помощники записался. А вдруг я монстр какой? – понимаю, что несу полную чушь, подхожу к окну, пытаясь взять себя в руки. Мальчик-то чем виноват? Ещё не вполне придя в себя, устало шепчу очередную нотацию, – Извини. Что-то накатило. Но ты тоже не прав. Ты это своё «что-то случилось» спрашивай, пожалуйста, только тогда, когда уверен, что тебе ответят, мол, «всё в порядке». А то и впрямь окуну тебя в свою круговерть… Знаешь, у женщин ведь и кроме постели есть много мест, куда можно затащить… И это может оказаться опасным… – щурюсь и сама вдруг понимаю, что выглядит это всё, как моё глупое кокетство.

– Я затем и пришёл… – Пашенька всё прибывает в иллюзиях о собственном благородстве. – Затем и пришёл, чтобы вам помогать. У вас тогда в электричке такие грустные глаза были… Такой одинокий вид…

– Нет заманчивей мишени, чем чужое одиночество, но, в то же время, нет обузы горче…

– Это откуда? Из классиков? – зачарованно перебивает Пашенька.

– Нет. Из меня. Только что подумалось…

– Вот видите! Я же говорил, что вы волшебная. Марина, я всегда мечтал встретить такую, как вы. Всегда хотел познакомиться с какими-нибудь дисседентами…

– С кем !?– я уже хохочу, забыв про всех телефонных недоброжелателей, – С диссидентами? А это кто?

– Ну… Это те, которые не согласны! – Пашенька немного обижен, – И напрасно вы так смеётесь…

– Не согласны с чем? Эх, Пашенька, милый ты человек… Мы не диссиденты, мы антипофигисты. А это куда хуже, прозаичней, жальче и вообще – диагноз.

Пашенька хитро щурится, всем своим видом выражая насмешливое несогласие, и, к моему великому удивлению, переключается на прежнюю тему.

– Так что случилось-то? – он кивает на дверь, как на источник моего плохого настроения, – Может, поговорить с кем надо? Физиономию начистить? Я могу. У нас братва на районе привычная. За своих – кому хошь глотки перегрызём…

– Такой большой, и такой маленький, – не удержавшись, провожу ладонью по Пашенькиной щеке. Мягкие ворсинки, совсем не колючие, несмотря на давнюю небритость. – Удивительно, что таких ещё где-то делают. – спохватываюсь, понимая, что незаслуженно унижаю мальчика, – Ничего особенного не случилось, -докладываюсь, как просили. – Позвонил один хам, я его отчитала по полной программе. Он извинился и впредь, думаю, будет вести себя подобающе.

Пашенька понимающе кивает, а я мгновенно вспоминаю Тэффи.

Блестящая юмористка, талантливая поэтесса, пышущая жизнелюбием мемуаристка – Тэффи была из тех, кто жил красотой сюжета. Несмотря на трагичные, в сущности, обстоятельства своей жизни, в любой истории она видела смешное и помогала так же, забавляясь, смотреть на мир своим читателям. Она была из поколения «свидетелей конца». Из тех, кто не понаслышке знал о предреволюционной жизни России и о последующей гибели страны. Распутин – блудный глаз которого не обошёл ни одну интересную даму – пытался как-то заманить Тэффи в свои сети. Позже выяснилось, что она оказалась чуть ли не единственной барышней Петербурга, которая ответила отказом на фамильярное распутинское: «Ты ко мне приходи. Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Ты Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, тому палаты каменные строю. Все они мне в бане ноги моют, гордыню свою вымывают». Гипноз мистического старца на ироничный ум столичной журналистки не подействовал, и она лишь недоумённо пожимала плечами, когда именитые дамы света с пылающими щеками и слезами в глазах страстно шептали: «Вчера Он звал меня… Его прикосновение до сих пор жжёт мне руку. Я решусь, я пойду…» На Тэффи произвело впечатление совсем другое. За ту единственную встречу, что была у них с Распутиным, в припадке внезапной откровенности, страшный, чёрный старец вдруг взвыл не по-человечьи: «Убить меня хотят. Не понимают, дураки, кто я таков. Сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина – России конец. Вместе нас с ней и похоронят». Позже, узнав из газет, что труп Распутина сожгли, Тэффи всё никак не могла забыть это его пророчество. Не последнюю роль сыграло это предвестие гибели России в решении Тэффи эмигрировать. Кровопролитная гражданская война калечила страну, когда Тэффи была уже во Франции.