Текст книги "Русская красавица. Антология смерти"

Автор книги: Ирина Потанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Вспомнилась история из прошлой жизни. Над белой курткой свинтуса как-то подшутили. Приклеили под мышки два коричневых куска меха. Свинтус пришёл домой растревоженный. Ухохатывался и жаловался одновременно.

– И за что?! – наигранно негодовал он, – Подумаешь, фантиками из-под конфет админу карманы забил. Ну, он у меня завтра попляшет! Представляешь, еду в метро, держусь за поручень. Справа вспышки смеха и явная неврастения. Изумлённо оглядываюсь. Точно… Глаза отводят от меня. На всякий случай меняю руку. Тут уж полвагона вообще падает со смеху… Ну, админ, ну собака… Маринка, честь семьи страдает! Что делать будем?

Порешили закидать админа неприлично пылкими СМСками. Из интеренета на сотовый. Вот его жена-ревнивица обрадуется! А Пашенька бы, наверное, от такой шутки сразу с инфарктом слёг. Слишком уж он несамокритичный, этот Пашенька. Хвала небу, что отделалась…

Марина вспоминала всё это, а сама привычно отвечала на вопросы.

– В 1984 году Николаем Зыковым была сконструирована и сделана кукла «Русская Красавица». Полуграмотная такая, очень душевная марионетка. Она всех тогда покорила, а, значительно позже, и меня. Я была на одном из её показов. Нас всем детдомом туда водили. Что и по какому поводу показывали – не помню, а вот кукла в душу запала. Как увидела, так сразу в груди что-то сжалось. «Это же я, – думаю дурочкою шестилетней, – Это же я!» Потом в студенчестве книгу Ефремовскую прочитала. Нет, я не соплеменник Таракановой, просто порода та же, ничего больше. А недавно совсем, когда над названием группы думали, спорили. Я, конечно, «Русскую красавицу» сразу предлагала. А Артур-артдиректор мне «С именем Черубина о названии группы думать?! Ты, мать, в своём уме?» А я ему: «Я идею несу, а не имя. А имя моё, неизвестными шутниками данное, идеи этой не отражает. Вот у Земфиры другая история, её по делу назвали, «Земфира» – по латыни – «непокорная», то есть такая же, как её музыка, и справедливо, что группа её именем называется. А наша музыка из древней Руси происходит, при чём здесь Черубина?» И тут нам из-за соседнего стола подарочек передают. Приглянулась я кому-то, решили угостить. Киваю, улыбаясь в пределах вежливости, с Артуром целуюсь демонстративно – нет, мы с ним просто коллеги, но надо ж было как-то угощателей отвадить, – смотрю на этикетку подарочка и ахаю. И Артурка мой тут же сдаётся. «Судьба», – говорит. Потому что приносят нам бутылку «Русской красавицы». Приятная водка, между прочим. Только сейчас её уже, по-моему, не выпускают. Так что во взятках за рекламу меня обвинить нельзя, – звезда смеялась, а ведущий ей вторил. Вообще эта пара производила странное впечатление. Он весь в бороде, она – в маске. Оба законспирированные донельзя. Всю съемку Марине страшно хотелось дёрнуть его за бороду – проверить, настоящая ли. Но звезда не решалась. Не от скромности, а из боязни нарваться на месть. Косы у звезды тоже были искусственные. – Никакого розового детства, – продолжала отвечать звезда, цитируя Ахматову, потом расшифровывала: – В детдоме жить страшно, никому не порекомендую. Получив стипендию в своём театральном, я впервые попробовала мороженое. Накупила на все деньги, а потом слегла с ангиною… Песни я писала всю жизнь. Только вы меня игнорировали. Не знаю, почему… Красивая слишком. Наверное, поэтому… Красивой женщиной быть сложно. Кроме внешности, в тебе ничего тогда не замечают. А если замечает кто, так считает, что ему это почудилось… Да пела я! Артур мне и концерты организовывал, и на фестивали возил – да нет, говорю же, мы просто коллеги, сейчас даже скорее враги, чем друзья. Артур, слышишь, с эфира тебе заявляю, козёл ты Артур, но работать с тобой хорошо! Смотрели на меня, все звёзды смотрели… Не буду сейчас фамилии произносить, вы ж помните, какая буча поднялась, когда я в одном интервью честно рассказала, к кому я пошла показать свои тексты, и что он мне предложил для раскрутки… Не буду я спать ради имени! Я ж о любви пою! Значит, ради неё и сплю, что за вопрос. Нет, слово трахаться не терплю. Он слишком техническое. Заниматься любовью – вот мой термин… Так вот, на то они и звёзды, чтобы только себя видеть. Меня не замечали. Я? Кого вижу я? А я пока не звезда, – Марина страшно пожалела, что под маской не видно её нахальной улыбочки, но интонация и сама всё сказала, мол, кто ж вам честно в своей уверенной звездности признается, – Да. Про самоубийство правда. Доконало меня всё. Плюс дарование поэтическое сильнее меня оказалось. Что ни напишу – сбудется. Перепугалась я страшно. К гадалке пошла. Та мне: «Так ты ж поэт, Черубина, от бога поэт. Та мамаша, что младенцем тебя в детдом подбрасывала, не знала, от какого богатства добровольно избавляется. Хотя гражданочка явно с юмором была. Кто б ещё дочь свою в честь литературного фантома назвал. От того, что поэт – предвидишь будущее. Не как я, а непроизвольно. Вот оно и сбывается.» Я тогда, чуть жива, давай вспоминать, что я до этого понаписывала… И про смерть там было и про любовь. Кидаюсь тексты уничтожать, а не смоешь ты их. Стихи, они у меня всегда в голове хранятся. Сколько бумаги ни марай, всё равно на листе лишь копия. И вот приходит день, когда всё след в след с одной моей поэмой сбываться начинает. А в конце той поэмы – вот незадача – смертушка моя описана. Понимаю, что не выкрутиться мне уже. Что греха таить, напиваюсь коньяку хорошенько. Так, чтоб не страшно было. Знаете, как у Курта Воннегута любимая сестра умерла? Я тоже не знаю. От болезни, по-моему. Знаю только, последними её словами было радостное: «Не больно! Умирать, оказывается, не больно!» Воннегут даже заранее эпитафию свою подготовил. Написал: «Спасибо, всё было прекрасно и ни капельки не больно». Вот и я хотела, чтоб не больно. Нахлесталась, значит, коньяку… Потом не помню. До следующего дня верила, что умерла. А потом соседи сказали, что я в коридор выходила покурить, и совсем не мёртвая была, а очень даже живая, глазищами сверкала и шутками их дурацкими подбадривала. Дурацких шуток, кстати, отродясь не любила. Я – девушка суровая. Так вот, пришла я в себя через день. Всё в комнате так, как и было, на столе только беспорядок и тетрадь распахнутая. Подхожу – а там стихи новые, моим почерком написанные. Я в прострации полной. Звоню Артуру, реву. Он приезжает и опять своё: «Это судьба!» Не будем больше никого из шоу-бизнеса искать, раз они все такие незаинтересованные. Запишем альбом за свой счёт. С этими текстами. Отдадим диск на радио. А там, будь что будет. Он вообще жутко мистифицирован, этот мой Артур. И маску мне он придумал. Говорит: «Нечего порядочных людей от главного отвлекать. Физиономия твоя отвлекает от смысла текстов». Остальное тоже отвлекает, наверное. Но нельзя ж совсем за кадром держаться. Проект-то о любви.. Нет, я Артура не люблю, даже ненавижу в последнее время. Артур, ты зануда и я тебя почти ненавижу!

– Стоп! – режиссёр остановил съёмки и объявил, – Мне нужна реакция Артура. Выведите его кто-нибудь на освещенное место. Нет! Выглядеть должно так, будто он сидит среди зрителей. Ну, так осветите! Отлично. Поехали!

Артур покривлялся, изображая разные эмоции. «Ему хорошо», – подумала звезда, – «Ему не надо столько врать».

– Работаем! – снова наседал режиссёр, – Ну, следующий вопрос. Давайте!

Вопросы из зала писались после интервью звезды. Технология была проста: ведущий спрашивает, звезда отвечает, но следующего вопроса не ждёт, продолжает нести всё, что в голову лезет. К этому всему сценаристы потом подставляют вопросы, которые специально обученные актёры-зрители с видом обывателей задают из зала. С такой технологией проще сделать интервью интересным. Ведущий же нужен для того, что б подбадривать гостя, когда он потеряет мысль, и подавать новые темы, когда все ассоциации с предыдущим вопросом у интервьюируемого исчезнут.

– Скажите, вы феминистка? – вступает ведущий.

– Я?! – звезда негодующе вскинула плечи, – Упаси боже! Сражаться за равноправие с такими несовершенными существами, как мужчины? Нет, увольте. Равноправие с ними мне совсем не польстит.

Артур за кадром показал вытянутый большой палец. Похвалил, значится. Из-за него звезда сбилась.

– Вас часто сравнивают с Агузаровой, – пришёл на выручку ведущий, – Многие даже считают, что вы – это она. Голос похож, причуды вполне в её стиле. Только вот возраст не совпадает. Если вы не обманываете нас по поводу своего восемнадцатилетия…

– Нет, – чётко соврала звезда, и даже пальцы в крестик не свела, потому что запястья были на виду. «За эти инсинуации мне ещё много придётся выгребать», – мысленно вздохнула она, – Ни слова лжи я вам не сказала. Мне восемнадцать и я, увы, далеко не Агузарова. Хотя мне очень, поверьте, очень лестно это сравнение…

– Стоп! – закричал Артур с места. Режиссёр с ним согласился.

– Что ты такое говоришь, Черубина! – зашептал он звезде на ухо, в полусогнутом состоянии миновав опасное, по его мнению, пространство. И чего было корчиться, если съемку всё равно приостановили? – Что ты говоришь? Ты же вамп, ты же непобедимая… Что это за сопли «я, увы, не Агузарова…» Самоувереннее нужно быть. Короля делает свита, а звезду – звёздная болезнь! Давай, работай! Покажи всем, как ты веришь в себя, и они тоже в тебя поверят. В этой стране «а король-то голый» не закричат никогда!

После интервью Артур остался контролировать монтаж. А звезда с Рыбкой поехали в резиденцию.

– Как я устала! – воскликнула звезда, проверила, все ли тонированные стёкла в машине подняты, стащила с себя маску и, шутя, прокричала Рыбке, который невесть почему лично присутствовал на съёмках, – Шофёр, в резиденцию!

Рыбка галантно сделал вид, что не заметил. Молча отпустил сцепление. Наверное, он так радовался тому, что организовал себе на послезавтра отпуск, что никакие выходки Марины его уже не задевали.

* * *

Ничем не привлекательная тёмно-вишнёвая жулька, крадучись, выехала за ворота резиденции. Развозили женскую часть персонала. За рулём полуспал Артур. Звезда всегда чувствовала себя камикадзе рядом с ним в машине. Он думал о чём-то своём, поднимая тяжёлые веки на дорогу лишь в случае каких-то ярких цветовых изменений окружающего мира.

– Когда-нибудь мы разобьёмся, – констатировала звезда, – Артур, ты, как Вий, должен кричать «поднимите мне веки!», если не хочешь всех нас угробить…

– А кто сказал, что я не хочу? – демоническая улыбка судорогой пробежалась по его усталому лицу. Справедливости ради, нужно заметить, что из-под своих полуопущенных, Артур управлял машиной лучше, чем многие, вытаращив глаза, – Я с пятнадцати лет за рулём. Девочки, успокойтесь, – решил всё же подбодрить коллектив он.

«Девочки» – Марина-массажистка, отрешённо отслеживающая проносящиеся по тротуару силуэты, толстая уборщица Анна, без устали тараторящая что-то о завтрашних делах, её младшая сестра, помогающая на кухне, и Марина-звезда на переднем сидении – успокаиваться и не думали, но замечаниями больше не кидались.

Первыми выходили Анны (сестру уборщицы звали как-то по-другому, но звезда не могла запомнить как, и мысленно именовала обеих одним именем).

– Вот мы и дома, – радостным хором провозглашали они каждый вечер возле булочной, будто Артур подвозил их в первый раз и не знал, где остановить.

Потом прощалась Марина-массажистка. Кидала сдержанное «до свидания» и лишь бесенята в уголках глаз, адресованные звезде, выдавали в Марине принадлежность к стану «своих». Она выходила возле метро, чтобы долго ещё ехать куда-то в дебри столичного центра. В любимый дом, о котором прожужжала она звезде все уши. Звезда вообще-то могла бы выходить вместе с ней, могла бы даже напроситься в гости, попить чайку с мёдом… Но Артур, разумеется, делал вид, что довозит свою «девушку» до дома.

– Устал я от тебя, – хрипло проговорил он, когда они со звездой остались наедине.

– Взаимно, – вздыбилась звезда.

– Да не в том смысле! Что ты сразу на рожон лезешь… Монтировали долго, то один кусочек прокрутим, то другой. Я на тебя виртуальную огрызаюсь. Твой голос у меня уже аллергическую реакцию вызывает – два часа беспрерывно прослушивал одни и те же фразы! Эфир, кстати, через два часа. Ты уж посмотри, что мы там сотворили…

– Не хочу расстраиваться. Не стану смотреть.

– Нет, ну ты нормальная?! Я два часа корячился, душу, можно сказать, в твоё бестолковое бормотание вкладывал… А ты плюёшься, не посмотрев даже. С тобой работать становится совсем невыносимо.

«И поэтому ты позволяешь Лиличке выступать в роли замены», – мстительно подумала звезда, потом поняла, что не права, и растаяла от жалости к себе, – „Мне вот жить с собой невыносимо, и ничего, не жалуюсь…”

– Ты неправильно понял. – решилась открыться, – В качестве твоей работы я не сомневаюсь. Меня в принципе угнетает всё это враньё. Как представлю, что начнётся, когда я маску сниму, так теряю связь с реальностью и всё плывёт перед глазами. Хочется рыдать, жаловаться и бутузить тебя, как боксёрскую грушу, кулаками по бледному вечноусталому лицу…

– Ничего себе заявочки, – Артур неожиданно перестроился в другой ряд и зачем-то припарковался. – Хвалю за откровенность. Но вообще – лечиться надо. Слушай, у меня уже в печёнках сидят все эти наши взаимные нападки. У меня уже язык устал с тобой ругаться…

– Со мной ругаться обычно устают уши, – не удержалась звезда. «С чего, с чего это они все вдруг со мною заговорили?» – пульсировало в висках у неё и вместо удовольствия, она испытывала припадок смутной паники.

– Послушай, давай раз и навсегда уясним задачи. – не переставал удивлять Артур, – Если мы оба в проекте и оба хотим популярности «Русской красавицы», то должны быть готовы к любым разоблачениям. Какая разница, в чём обвинят? Главное, чтоб о нас говорили… В конце концов, ты ведь сознательно на это шла…

– Ничего подобного! Я собиралась сидеть в своей маске и никому ничего о себе не рассказывать. Все эти легенды про детдом и восемнадцатилетие вы с Рыбкой навязали мне в приказном порядке… А я, дура, не отказалась, потому что тогда ещё не очухалась от своей «анталогии».

– Вот это и скажешь в своё оправдание журналистам. Желательно с такой же интонацией и таким же выражением глаз. Уверяю, тебе сразу всё простят. Очарованием скупают всепрощенье… – тут Артур заглянул звезде в глаза, произвёл над собой какое-то внутреннее усилие и внезапно по-товарищески хлопнул Марину по ноге у края коротенькой анимешной юбочки, – Слушай, пойдём, кофе попьём где-нибудь, а?

От неожиданности Марина шарахнулась, поджала ноги, тут же задев витое кольцо на Артуровском мизинце и поставив зацепку на колготках. Вообще-то это был первый раз, когда Артур пригласил куда-то звезду. Отказавшись, она бы себя не простила. Но не в драных же колготках идти? «Может, заехать домой переодеться? Нет, это будет нарочито… И потом, Пашенька же ждёт…» – досадовала звезда.

– Не судьба, – Артур сам отцепил капроновую нить от кольца, – Хотел вот хоть так контакт с тобой наладить. И то провалился. Нам нельзя враждовать, понимаешь? Недовольна чем-то? Откройся, расскажи. Обсудим. Я аргументирую, убежу, тьфу, убедю, тьфу… в общем, понятно… в правильности моих решений.

– Ты не исправим! Если и откроюсь, то чтоб ты убедился в неправильности своих решений. Но это невозможно…

– Невозможно, – согласился Артур, – Но что же делать? Своим постоянным бунтом ты расшатываешь нам все планы. Слушай, давай идеализировать доброжелательность? Только ты мне подыгрывай, я сам не смогу… Видишь, хотел душевное общение обеспечить, а вместо этого шкурку тебе порвал. – Артур кивнул на колготки, – Прости меня, я неуклюжий…

Слышать всё это от Артура было настолько дико, что звезда даже не сразу перестроилась на нормальное общение, продолжая по инерции отгавкиваться полушутя.

– Что за люди? Хотят в душу залезть, а хватают за ляжки… Вот и верь после этого в их благородные намерения, – ворчала она, заботливо разглаживая зацепку. Для пущей красоты сюжета, звезде мечталось, чтобы стрелка эта кровоточила, как свежепосаженная царапина – по сути, это ведь и была колготочная царапина, – и Артур бы тогда ещё больше казался б виноватым, а она, звезда, сделалась бы ещё больше безвинно обиженная и невинная.

– А журналистов не бойся, – продолжал Артур, – Я – главный злодей, мне не на кого переводить стрелки и я с ними справлюсь.

– Ты выглядишь лучше меня, – звезда ни в коем случае не хотела уступать в первенстве по злодейству, – Ты не врёшь стольким в глаза. Ты не обязан заявлять на всю страну, что не знаком с собственной матерью. А я каждый раз, приезжая к родителям, вру что-то о своей нынешней жизни и отвожу глаза от телевизора, когда там клип Черубины показывают… А мама сокрушается в сторону экрана: «Бедная девочка, она ж в детдоме росла, ты знаешь?» И так мне тошно делается… Вот узнает она правду, что про меня подумает? Тебе о таком заботиться не нужно…

– Действительно не нужно. – неожиданно мрачно ответил Артур, от былого его теплоизлучения не осталось и следа, – Но это не лучший вариант. Моя матушка уже ничего не подумает. Погибла в прошлом году. Сегодня, кстати, был бы её День рождения.

– Прости, – теперь уже Марина повела себя неуклюже. А на Артура вдруг обрушился мощный болезненный порыв откровенности. Подхватил и понес. Вцепившись в руль до побелевших костяшек на пальцах, глядя прямо перед собой, Артур рассказывал о своем неблагодарном сыновничестве. О том, что сегодня годовщина материного отбытия в другие миры, а он, вот, только сейчас об этом вспомнил, и о том, как не выполнил её последнюю просьбу и о том, как любил её на самом деле… Вообще вся его речь была похожа на кратковременный нервный срыв.

Выписка из дневника:

Мысли гроздьями свисают надо мной, но в голову не падают. Видать, не созрели ещё. Записываю ощущениями, сомневаясь, что сама смогу когда-то это расшифровать.

Вспоминается, как однажды в юности, после безумной совершенно ночи, в которую праздновалось одновременно три Дня Рождения, а под конец – рождения новых чувств, пар и возможные чьи-то зачатия, мы со Свинтусом завалились домой отсыпаться. Тогда я поняла вдруг, что обязана просто записать кое-какие мысли, душащие меня своей грандиозностью. Вместо постели я ринулась к ноутбуку и затарабанила по клавишам. Утром раскрыла файл и обалдела: передо мной красовались два жирных абзаца несуществующих слов – хаотичная последовательность букв, пробелов и знаков препинания. Когда писала, я была уверена, что изъясняюсь обычным русским языком. «Мда… чего только по укурке не натворишь!» – засмеялся Свинтус. А я долго ещё оплакивала не поддающуюся расшифровке истину, о которой помнила только, что она была грандиозна, и что понимать её было высшим жизненным блаженством.

Так же и сейчас. Запишу, а потом не смогу разобраться.

В общем, так. Артур сумасшедший. Слушать его страшно. Не из-за важности произносимого, а от болезненного отношения к нему рассказчика. В каждом из нас сидит своя болезнь. Наверное, так же странно ему было слушать о моей «Анталогии смерти».

Нет. Лучше писать факты. Итак, Артура прорвало, как старую трухлявую батарею, и он выложил передо мной добрый кусок своей, прежде тщательно скрывавшейся, биографии. В сущности, ничего особенного.

Отца своего он никогда не видел, чему, в общем-то, рад, потому как, судя по рассказам, с этим громадным запростецким деревенским работягой Артуру, в общем, не о чем было бы разговаривать. Мать Артурова погибла полгода назад, героически сражаясь с напавшими на костюмерную драмкружка бандитами. Несмотря на уважительный возраст, пенсионеркой и старушкой она не была никогда, а была пылкой энергичной женщиной, смелым режиссёром и неординарным педагогом. Она работала с детской театральной группой в ДК Строителей. Погибла она героически: подвыпившие ПТУшники, протрезвев единожды и ненадолго, догадались по снегу за окном, что скоро Новый Год, и что можно устроить костюмированный бал. Догадались подонки также, что костюмы можно взять в ДК. Пришли просить. Мать Артура им отказала: костюмы и самим были нужны, для новогодних выступлений… Тогда эта шпана решила позаимствовать костюмы тайно, забравшись в ксотюмерную вечером, когда, по их мнению, в ДК уже никого не будет. Артурова мать всегда любила свою работу, и редко когда покидала ДК раньше, чем требует необходимость успеть на последнюю электричку метро. Наткнувшись на режиссёршу, ПТУшники сначала растерялись, а потом – тут сказалось количество выпитого – начали угрожать: «Или молча выдаёшь нам, что надо, или… Нас-то много. Не гони, тётка, что попусту пропадать из-за тряпья…» Каково же было удивление этих придурков, когда «тётка» преспокойненько достала из шкафа ствол, навела на говорящего и сообщила, что считает до трёх. Подлецы бежали так, что только пятки сверкали. А Артурову маму увезла скорая. Сердечный приступ. Не слишком приятно стоять против ватаги пьяной урлы, одной, с театральным муляжом оружия в руках…Но подчиняться наглым требованиям каких-то плебеев ещё неприятнее. Поэтому до их побега режиссёрша держалась «что надо». В больнице Артурова мама скончалась, успев предварительно, весело хохоча и подмигивая – её уже считали выздоравливающей – рассказать сыну всю историю. О кончине её Артур скорбит, всерьёз и глубоко, но вот, дату сегодняшнюю забыл… И это страшно плохо. Мать была скорее другом, чем родителем, потому что разница в возрасте у них всего пятнадцать лет, и мать-воспитателя Артур не знал совсем, а знал мать-феерверк, раз в месяц обрушивающуюся с подарками из столицы на родную деревню, где суровые дядья и суеверные бабки воспитывали маленького Артура. Он рос, как Есенин, и тоже частенько заменял дядьям охотничью собаку, наперегонки с течением доплывая до подстреленной утки, свалившейся в реку. А потом в четырнадцать Артур уехал жить к матери. И была она «не из рода людишек – тех, что на пенсии подъездные лавочки протирают и языки сплетнями натирают – а из той редкой породы существ, имя которым – Человечища».

Потоком этой откровенности всерьёз подмочило почву под ногами моего чувства превосходства над бесчувственностью Артура. Я тогда, помнится, нелепо извинилась за то, что невольно ворошу ему рану, а Артур пожал плечами – мол, чего уж там, спасибо, что напомнила, – а потом ошарашил вскользь брошенным:

– Ты на неё, кстати, очень похожа, на мою мать. Гремучей смесью невинности и блядства, покорности и упрямства, и прочим совмещением несовместимого, – а потом добил окончательно следующим признанием, – Иногда я думаю, что болен, и что всерьёз был в неё влюблён. Она была такая…

А потом заиграл звонок телефона, и Артур моментально сделался собранным и чужим. Впрочем, какое я имею право так писать? Разве был он «своим» когда-то? Путаюсь…

– Везёт тебе, ты спать сейчас завалишься… – завистливо вздыхает Артур, несколкьо раз поддакнув телефону и отложив его в сторону. А мне ещё за Черубиной ехать.

– Ллиличка? – вопросительно киваю на телефон.

– Какое там… Лилия только идею подала, а улаживать всё я сам должен.

В общем, выяснилось, что моя дублёрша (вовсе не Лиличка) в наряде Черубины и в окружении проверенных людей сидела пол вечера на каком-то громком спектакле, и демонстрировала своё наличие в этом мире. Артуру теперь надлежало ехать её забирать.

– Зачем было вмешивать лишнего человека? – недоумеваю я, – Теперь на одно лицо, знающее, что Черубина во многом обманна, больше… Кто она? Кто эта дублёрша?

– Это я лишних людей не вмешиваю?! – довольно резко заявляет Артур, – Только и делаю, что подбираю твои хвосты. – потом успокаивается, – Пойми, не имей ты дублёра, твоё наличие рядом с нами давно показалось бы всем слишком подозрительным… А знакомить я вас не хочу. Оставайтесь не представленными. Так надёжнее. Меньше знаешь, лучше спишь…

* * *

Врут, будто звёзды не ездят в метро! Каждый вечер Артур довозил Марину до Черкасского, ждал, пока в подъездной темноте многоквартирника утонет её силуэт и уезжал, успокоенный. А Марина с идиотской точностью стократ проведенного ритуала проходила подъезд насквозь, покупала в киоске чего-нибудь к чаю и… спускалась в метро, чтобы ехать на свою окраину в старую разваливающуюся коммуналку. Снимать квартиру не хотелось, а на покупку звезда ещё не заработала – период раскрутки «Русской красавицы» не предполагал больших зарплат, а солидная часть прибыли, как звезде объясняли, первое время шла на погашение Рыбкиных вложений. Каждый день огромные деньги всё приближались к карманам звезды, но так пока их и не достигли. Впрочем, дела шли таким образом, что Марина даже начала уже присматривать себе район, в котором хотелось бы загнездиться. Официально описанное договором «первое время» подходило к концу, и Марина должна была вмиг сделаться страшно богатой. В таких приземлённых рассуждениях, звезда, отводя глаза от плакатов с собственным замаскированным изображением, прижималась грудью к прохладной поверхности поручня вагона. Вдруг она явственно ощутила, как в бок впивается чей-то возмущённый зад. Этим вечером случилась какая-то авария на линии, поезда шли теперь переполненные до ушей и помятые пассажиры бессловесно принимали такое положение вещей. И звёзды тоже. Хотя именно сегодня страшно не хотелось быть помятой и взъерошенной. Сегодня ведь, как-никак, у звезды было свидание. Дома её должен был ждать мальчик Пашенька.

Звезда уже не помнила, когда и за какие заслуги вручила Пашеньке экземпляр ключей от своего жилища. Едва в его жизни выдавался промежуток, Пашенька звонил и спрашивал с придыханием:

– Я приду?

– Приходи, – иногда отвечала звезда, в последнее время всё чаще, потому что все свои серьёзные связи давно разогнала, а случайные ей по статусу были не положены. Так уж вышло, что Пашенька оказался самым верным и удобным вариантом. Кроме того, у него были тёплые пальцы, куча нерастраченной нежности и напрочь отсутствовало любопытство. За последнее Марина была ему особенно благодарна. – Приходи, – повторяла она, – Ты-то приходи, а вот приду ли я? Не от меня зависит. Не знаю.

– Вы постарайтесь уж. Я буду ждать, – его трогательное «вы» в привычное от остальных «ты» так и не деградировало, что иногда звучало катастрофически смешно: «Мариночка, сдвиньтесь, пожалуйста, вы мне отдавили все яйца».

Он обещал и ждал. Переживал, наверное, потому что о нынешней её жизни имел лишь смутные представления. А спросить не мог, потому что звезда приказала когда-то тему эту оставить навсегда, да сделала это таким тоном, что теперь и не подступишься. Знал Пашенька о ней лишь то, что видел – приходит поздно и на нервах, из редакции, судя по некоторым телефонным разговорам, давно уволилась, в деньгах не нуждается, но на их растраты не имеет времени… Наверное, в душе Пашенька был уверен, что Марина пошла в какие-нибудь элитные проститутки. По крайней мере, тактично трагичное его к Марине отношение этим вполне можно было объяснить.

– Эх, Марина, – признался когда-то он, мечтательно глядя в потолок, – Мечтаю я всё переделать. Вот заработать бы миллион… Я бы увёз вас далеко-далеко. Даже не увёз, на руках унёс бы. И ни в чём бы вы у меня не нуждались…

– Я и так не нуждаюсь, Пашенька, – мягко останавила звезда.

– Знаю, знаю, – отмахнулся он, – Только лучше уж нищими быть, чем так «не нуждаться». Хотя, оставим эту тему, я помню, что вы её не терпите. Кто я такой, чтоб поучать? Что я могу вам дать взамен? – и снова с умиротворённым выражением мечтания – Другое дело, заработал бы я миллион!

Марина тогда разозлилась. Причём здесь миллион? Любишь? – Хватай, увози, борись. Боишься ответственности? – Никакой миллион не поможет. Но Пашеньке она об этом, конечно, не сказала. Он бы не понял, или, не дай Бог, понял бы буквально, попытался бы Марину увезти, и пришлось бы его тоже прогонять.

Марина уже подходила к дому. Разбитая лампочка над подъездом, резкими краями уставившись в решётку плафона, арестованным огрызком взывала к совести жильцов. Жильцы, и Марина в их числе, стыдливо отводили глаза и проходили мимо. Год назад эту лампочку посадили в клетку, спасая от покушений окрестных вандалов, выкрутивших все предыдущие подъездные светила. Полгода назад, в результате тушения пожара, эта лампочка оказалась разбитой и навек погребённой в своей клетке – решётка отчего-то уже не скручивалась.

В голову звезды пробрались нехорошие ассоциации: «Вот так и я. Сначала, спасаясь, позволила заточить себя в клетку, а теперь разлагаюсь в ней потихоньку, доказывая что-то беспутное. А клетку заклинило уже давно, и вырваться из неё уже нельзя…»

Случайная картинка резко испортила звезде настроение и в комнату она вошла уже «на взводе».

– Наконец-то, – нервно улыбнулся Пашенька ей навстречу. Выяснилось, что он сидит здесь уже три часа, вяло теребит какую-то игрушку на дисплее ноутбука, и ждёт. А может и не ждёт. Просто дома у него две сестры, родители и зашнурованная бельевыми верёвками кухня, а здесь тишина и покой.

– Извини, задержалась. Много дел навалилось…

– Да я, собственно, ухожу сейчас. Можете не спешить. Ухожу совсем. Это дело решённое. Мне только нужно вам сказать кое– что…

Он ещё ничего не объяснил, но Марина всё уже поняла. «Ну и дура я! Как могла! Как могла так легко попасться?! Уничтожить, разобрать на винтики, выкинуть… Как могла не предусмотреть?!» Едва скрывая бешенство, она закусила губу, чтобы не закричать. Пашенька подтвердил все предчувствия.

– Я тут почитал… – кивнул на ноутбук он, – Нехорошо получилось, нельзя было… Но я не удержался, думал что-то про вас, вы ведь мне ничего не рассказываете…

Звезда поняла, что шансов скрыться больше нет и мгновенно сникла. Началось. Первый пошёл. То, чего она так долго опасалась, наконец, произошло. Он всё узнал – Марина понимала, что речь идёт о файле, в котором она описывала неумелое своё самоубийство – и вот, теперь, уходит. Если даже Пашенька, с его-то извращённой трактовкой порядочности, отвернулся от Марины, то как смотреть в глаза остальным? А ведь они узнают. Непременно узнают всё… Внутренняя истерика сложила звезду попалам. Марина стояла, облокотившись спиной на край стола, тяжело согнувшись и уперев руки в колени. Отчего-то так было легче. Взгляд впился в чёрную гладь монитора и руки сами собой сжались в кулаки от ненависти к предателю. Если б Пашенька не сидел в комнате, Марина растерзала бы сейчас свой компьютер. Как всегда в момент особого напряжения, в сознании сработал тумблер и мысли Марины от происходящего переключились к каким-то смутным ассоциациям.

Вспомнился вдруг Блок и его поэма «12». Перед смертью, будучи уже почти в забытьи, поэт метался в бреду и с ожесточением требовал уничтожения всех экземпляров этой вещи. «Все уничтожьте! Все!» – имевшиеся у него самого наброски и черновики, он безжалостно сжёг, вместе с записными книжками и дневниками, – «Люба», – просил он жену, – «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги! Я знаю, есть ещё один экземпляр. Он у Брюсова, я слал ему когда-то. Скажите, пусть вернёт! Я сам поеду к нему сейчас!» – Блок судорожно пытался встать, но бессилие и заботливые руки жены укладывали его обратно в постель, – «Пусть отдаст! Я вызову его на дуэль! Я убью этого негодяя, если он не отдаст!» Брюсов негодяем не был и о требованиях автора относительно поэмы даже не догадывался. «Пойми», – переходил на страшный шёпот безумный Блок, – «Все, все экземпляры этой поэмы должны умереть!»