Текст книги "Первое имя"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Большие ковши

Перед ребятами сидел Григорий Васильевич Пестов, первый стахановец Горы Железной, и вглядывался в их лица.

Разные тут были мальчата. Каждый был особым и в то же время близким; почти в каждом Григорий Васильевич подмечал черты сходства с теми людьми, с которыми он боролся за честь и славу родного рудника. У Гены, как и у его дяди, машиниста-экскаваторщика Фелистеева, под внешней мягкостью чувствуется неуступчивая, упрямая душа-кремешок. Рад паренек, что коллекция всем понравилась, и все же старается не выдать своего торжества. Ростик Крылов весь в своего отца, дородного и солидного паровозного машиниста, отличного работника. Федунька Полукрюков, как две капли воды, похож на Степана. Растет великан, силач, но сколько доброты в его большеротом и большелобом лице! Невольно подмигнул Григорий Васильевич краснощекому мальцу с растрепавшимся хохолком. Егоза и выдумщик этот Вадик, беспокойное существо. Положим, и Колмогоров-старший к покою не приспособлен. Рядом с Вадиком сидит смуглый, темнобровый и синеглазый паренек, самый дорогой на свете, счастливо улыбается и просит у своего батьки ответной улыбки. Много труда отдал коллекции – и ничего получилось, такой коллекции больше нигде как будто и нет…

Задумался Григорий Васильевич: «Детвора, а до чего же рукастая! Недаром на Железной Горе родилась».

– Смотрю на ваши затеи, ребята, и думаю: игрой начинается, делом кончается, – сказал он. – Вы наша смена, вы для коммунизма и при самом коммунизме поработаете на руднике… Горняки ведь вы или кто?

– Горняки, горняки! – ответили ему радостные паюса.

– Ну, если вы горняки, так поговорим о руде. На куске железной руды вся промышленность стоит, все народное хозяйство держится. И прошу я у вас совета: как нам добыть руды побольше?

Кое-кто засмеялся в ответ на эту неожиданную просьбу, а Вадик принял ее всерьез.

– Нужно, чтобы в забоях были шагающие экскаваторы, – предложил он. – Ковш в четырнадцать кубометров – это ковшик что надо!

– Как ты шагающий экскаватор в карьер загонишь, скажи? – спросил Вася Марков.

– Очень просто! Его в самом карьере смонтировать можно… Правда, Григорий Васильевич?

Григорий Васильевич кивнул головой.

– Техника – дело важное, – сказал он. – Техника у нас сейчас хорошая и все лучше становится, да на одну технику надеяться, ребята, нельзя. По технике ковш экскаватора только три-четыре кубометра берет. Однако есть у нас такое золотое слово, что ковш все больше становится. Посмотришь на него, он такой же, как и был, а глянешь на производственную сводку – и руками разведешь: никогда, нигде в мире трехкубовая машина не вынимала столько породы.

Он призадумался и заговорил медленно, размышляя вслух:

– Попросил у меня подмоги молодой машинист Степан Полукрюков. Вижу я – есть у человека желание хорошо работать. Взялся его учить, подтягивать до своего уровня, и начал расти Степан без удержу. Сейчас он уже меня опережает, и я не обижаюсь, даже радуюсь. Почему? Разве только Степан мои показатели перекрывает, а сам я тут ни при чем? Нет, в голове Степана мой урок, в руках у него моя хватка. К моему опыту он свое добавляет, и я у него тоже кое-чему сейчас учусь. По паспорту мы разные люди, а сердце у нас одно, потому что живем мы одним желанием – скорее коммунизм построить, и растут по этому желанию наши ковши. Да разве только о нас речь? В каждом деле советские люди помогают друг другу прибавить мастерства, добыть такие ковши, какие нужны для коммунизма, – большие, советские. О каком же это золотом слове я говорю?

– О социалистическом соревновании! – догадался Гена.

И все закричали:

– Правильно, верно! – и зааплодировали.

Григорий Васильевич встал, поклонился ребятам:

– Поняли вы меня, товарищи молодые горняки? Понимаете вы, какая сила – социалистическое соревнование? И эту силу мы из рук не выпустим, никогда не свернем с пути, который указывает наша партия. Эту силу мы и вам передадим: владейте! Начинаем сегодня предоктябрьскую вахту мира – значит, будем соревноваться по-боевому. Кончим пятилетку нашего рудника – я дальше пойдем. А вы, ленинские пионеры, помогайте взрослым чем можете, чтобы нам было легче, веселее работать. Надеемся на вас твердо!..

Ребята окружили Григория Васильевича, стали с ним прощаться:

– Счастливо в гору!

– Доброй вахты, Григорий Васильевич!

– Приходите к нам еще, дядя Гриша!

Ребята пошли провожать своего гостя.

Кто-то взял Паню за плечо. Он обернулся и увидел Николая Павловича.

– Все хорошо? – спросил Николай Павлович с улыбкой радости в глазах.

– Ох, хорошо! Коллекция как всем понравилась!

– И речь твоего отца о ковшах, Паня.

В первый раз Николай Павлович назвал Паню просто по имени. Это еще прибавило ему радости – хоть сейчас пройтись колесом по всем коридорам!

Он помчался искать товарищей и нашел почти всех кружковцев возле краеведческого кабинета.

– Пань-Панёк, мил-голубок! – Вася Марков ринулся к Пане. – Ребята, старосту качать сквозь потолок до седьмого неба! Взялись!

Увернувшись от него, Паня выдвинул другое предложение:

– Кто в пляс?.. Васёк, вызывай Егоршу!

Но Егорша Краснов, не дожидаясь приглашения, уже шел по кругу на забавна подогнутых ногах, с притворно суровым лицом.

– Пань, давай песню! – потребовал Вася, выделывая на месте коленца и ревниво приглядываясь к Егорше.

Поскорее откашлявшись, набрав воздуха, Паня тряхнул перед собой кистями рук, щелкнул пальцами и залился с перехватами, как получалось у него, когда душа хотела взлететь повыше:

 
Ты, полянка моя
Средьтаёжная,
Расцвела ты вся…
 

– Давай, давай, не задерживай! – подбадривали Вадик. Самохины и другие ребята, хлопая в ладоши и щелкая пальцами под ноги плясунам.

А Гена, засунув руки в карманы, глядя на носки ботинок, выбивал ровную, быструю чечётку, точно на пал сыпалась крупная дробь.

Строители Уральского хребта так расшумелись, что не сразу услышали звуки горна, возвещавшего о начале второго отделения пионерского сбора.

В тумане

На пороге зала Паню остановил Федя.

– Ухожу, Панёк! – проговорил он торопливо. – За мной мама пришла. Понимаешь, Женя, кажется, опять в карьер убежала. На улице туман, она заблудится… Надо искать.

– Туман? – встрепенулся Паня. – Куда ты пойдешь, ты же сам рудник плохо знаешь! Сейчас найду Гену и Вадика. Они только что в зал вошли.

Через минуту мальчики уже говорили с Галиной Алексеевной в вестибюле.

– И что за девчонка такая отчаянная! – жаловалась она. – Все печалилась, что Степа перед вахтой дома не обедал, на консультации в техникуме, видать, задержался, прямо в смену ушел… И когда она успела сбежать, озорушка глупая! Отлучилась я к соседке на минутку. Прихожу домой – матушки! – половина пирога отрезана, и Жени нет. Не иначе, в карьер пирог понесла. А на улице туман, хоть глаз выколи. Заблудится ведь. Душа то застынет, то кровью обольется…

Мальчики переглянулись: они хорошо знали, что такое туман на Горе Железной.

– Сейчас пойдем искать. Все пойдем! – сказал Гена. – У меня карманный фонарик есть. У тебя, Вадик, тоже?.. Вы не беспокойтесь. Галина Алексеевна, мы ее найдем и домой приведем… Ребята, за мной!

Мальчики оделись и выбежали на улицу.

– Так никакого же тумана нет, – удивился Федя.

– На Касатку туман не забирается, здесь ему высоко. Туман внизу, в карьерах и на пустырях, лежит, – объяснил Вадик. – Этот туман ранний. В прошлом году он лег перед самым праздником – помнишь, Пань?

«Чем туман раньше, тем он хуже», – подумал Паня.

– У нас в Половчанске тоже туманы бывали, только зимой, – сказал Федя. – Тогда, в карьере останавливали работу.

– Нежности! У нас и в тумане работают слепым полетом, – похвастался Вадик.

«Значит, Степан не умеет в тумане работать? Плохая встреча вахте будет…» – подумал Паня.

С улицы Горняков мальчики свернули на улицу Мотористов и со взгорья не увидели знакомых огней второго строительного участка и рудника. Там, внизу, лежало белесое неподвижное море, скрывшее все на своем дне. Гудки, свистки, лязганье железа, пробившись сквозь туман, становились глухими, тусклыми, непривычными.

– Вот так туман! Мы его наберем в карманы, а потом кисель сварим, – пошутил Вадик.

– Плохо, что он пал перед вахтой, – в тумане выработка снижается, – сказал Гена и начал отдавать приказания: – Ты, Вадик, пойдешь с Федей через пустырь по тропинке, а мы с Паней – по борту карьера. По рельсам, ребята, не ходить! Кричите все время: «Женя!» Встретимся возле траншеи… Разошлись!

– За мной, Федя, я старший! – скомандовал Вадик.

Сделав несколько шагов, он скрылся в тумане. За ним последовал Федя.

– Ничего не видно! Мы уже совсем утонули… Пань, Гена, а вы еще нет? – донесся голос Вадика.

– Пошли, Пестов! – распорядился Гена.

Сразу же огни улицы Мотористов затуманились, расплылись, размохнатились. Еще несколько шагов, и огни исчезли.

Мальчики медленно подвигались вперед. Они знали здесь каждый бугорок, и все же казалось, что они очутились в совершенно незнакомой местности. Хорош был бы Федя, сунувшись сюда без провожатого!

– Табачный киоск вижу! – обрадовался Гена. – Теперь идем по дороге, а потом возьмем влево. Ничего, можно ориентироваться.

Когда мальчики свернули с дороги, под ногами зачавкала глина и показалось, что туман стал еще гуще – душный, глухой, пахнущий каменным углем. Из мутных, бесцветных сумерек неожиданно надвигались расплывчатые тени, а потом выяснялось, что это камень, столб, рудничная постройка. Порой в тумане возникали мохнатые желтые пятна – фонари, потом они исчезали, и становилось как будто еще темнее.

Мальчики поскорее перебрались через линию железной дороги, обогнули восточную вершину Горы Железной, очутились на борту первого карьера и услышали джаханье буровых станков и перекличку паровозов. Все же туман был пропитан отсветами рудничных огней, и глаз различал ломаную линию борта.

Паня споткнулся:

– Брусья какие-то…

– Наверно, лестницу ремонтируют. Ты смотри лучше под ноги… К старой выработке подходим, – предупредил Гена. – Ну, залейся, как умеешь, Пань!

Они закричали в один голос:

– Женя, Женя, Женя!..

Почва понижалась, туман становился гуще и холоднее.

– Женя, Женя, Женя!

Борт круто повернул в сторону Потеряйки. Началась старая, давным-давно заброшенная выработка, врезавшаяся в пустырь. Генин фонарик осветил табличку на столбике: «Зона оползней!» Место это было запретное, и надо признаться, что именно поэтому мальчики знали его особенно хорошо.

– Теперь пойдет ровный борт, а потом за кучей валунов будет длинный мысок, – напомнил Паня.

– Да… Сколько раз я на нем солнечные ванны принимал!

Шум карьера отдалялся, становился слабее, так как Паня и Гена уходили от него в сторону, на север, вдоль борта старой выработки.

– Нет, наверно она прямо через пустырь побежала, зря мы ее здесь ищем, – сказал Паня.

– Это ты зря гадаешь! – одернул его Гена. – Искать надо.

– Женя, Женя, Женя! – заголосил Паня.

И вдруг сквозь туман пробился ответный голос, такой слабый, что каждый из мальчиков подумал: «Это показалось!»

Но голос повторил:

– Я здесь! Я здесь!

– Пань, слышишь? – Гена крикнул: – Женя, стой на месте! Это я, Гена. Мы идем к тебе с Паней. Мы будем кричать, а ты отвечай и стой на месте!

– Хорошо, Гена! Я все равно стою и стою на месте.

Глубоко внизу, под двадцатиметровым уступом выработки, зашумело и сочно чавкнуло, будто громадный зверь, залегший в темноте, проглотил что-то вкусное. Мальчики окликнули Женю, но услышали ее голос и перевели дыхание, задержанное в эту минуту.

– Оползень… – сказал Гена.

– Здесь после дождей всегда так…

– Не понимаю… – задумчиво пробормотал Гена.

– Да… Я тоже, – шепнул Паня.

Сначала голос Жени раздавался впереди, но, по мере того как Гена и Паня подвигались дальше по борту, голос начал уходить влево. Мальчики приближались к Жене и в тоже время шли мимо нее. Теперь ее голос доносился из темной пустоты за бортом.

– А где мысок?.. Гена, валуны здесь, а где мысок? – лихорадочным шопотом спросил Паня.

Ну да, раньше в этом месте от борта отходил в сторону длинный и узкий глинистый мысок-язычок, разделявший два соседних забоя старой выработки. Горняцкие ребята любили принимать на мыске солнечные ванны, поглядывая вниз с высоты в двадцать метров.

– Где же мысок?

Гена уже искал решение загадки. Он стал на колени и осветил лучом фонарика борт. Там, где раньше начиналась узкая площадка мыска, теперь вниз уходил обрывистый скат, желтела свежая мокрая глина… Все стало ясно: мысок расползся посередине, его оконечность, невидимая мальчикам, превратилась в островок, а на этом островке, сохранившемся над пропастью, осталась Женя.

– Вижу свет, вижу свет! – совсем близко в тумане раздался ее голос. – Кто это светит?.. Ты, Гена?.. Посвети еще.

– Как ты туда забралась? – хрипло спросил Гена.

– Я вовсе не забралась. Я бежала к Степуше на траншею и просто заблудилась, потому что туман и ничего не видно. Потом все зашаталось, зашумело, и теперь уже нельзя идти назад, я стою и стою здесь. Даже сесть нельзя, потому что совсем места нет и скользко… Ой, мне уже так надоело стоять!

Сначала, когда Паня догадался, что Женя очутилась на оконечности мыска, отрезанного провалом от борта выработки, его накрыла горячая волна и сразу вслед за этим оледенил ужас… Как долго еще продержится этот островок из мокрой и скользкой глины, обглоданный со всех сторон оползнями? Каждую минуту оползни могут закончить свою страшную работу, и тогда…

– Слушай меня, Женя! – сказал Гена, выдавая свой страх лишь преувеличенным спокойствием. – Ты еще постой немного, а мы с Паней скоро вернемся и перетащим тебя к нам. Только ты не шевелись, а то поскользнешься на глине, упадешь и ушибешься. Чтобы тебе не было скучно, я положу фонарик на землю. Смотри на него… – И Гена отрывисто приказал: – Пестов, за мной! Надо брус от лестницы. Быстро!

– Спасибочки, Гена! – поблагодарила Женя. – Только приходите скорее.

Нельзя было терять ни секунды.

Два сердца

Мальчики уже бегут вдоль борта старой выработки, не обращая внимания на дорогу, да и не различая ее толком. Паня летит на землю и вскакивает; падает и Гена, но нагоняет его. Оба они хорошие бегуны и умеют терпеть боль. Паня притрагивается языком к ладони: солоно – ободрал руку при падении…

А где лестница, возле которой лежали брусья? Кажется, что ее успели отнести за сто километров. А может быть, они в тумане проскочили мимо.

– Где лестница? – кричит Паня.

– Вот она!

Два бруса лежат на земле – длинные, мокрые и занозистые на ощупь.

«Не унести! – думает Паня. – Больно велики, да и намокли». Но он уже приподнимает брус, кладет его конец себе на плечо. Другой конец поднимает Гена, почти невидимый в тумане. Брус уже на плечах – тяжелый брус, режущий плечо острым ребром.

– Взяли, понесли! – говорит Гена.

– Несем! – сквозь зубы отвечает Паня.

Головным идет Гена.

– Тяжелый! – жалуется на брус Паня.

– Зато длинный, достанет до нее, – отвечает Гена и советует своему напарнику: – Ты не разговаривай, а то дыхание потеряешь.

Дыхание? Какое там дыхание!..

Пересохшие губы Пани захватывают все меньше воздуха. Под непомерной тяжестью подгибаются ноги и, кажется, потрескивает спина.

– Несем, несем, Панёк, держись! – подбадривает Гена.

– Сам… держись! – храбрится Паня и чувствует, что с каждым шагом ему все труднее отрывать ногу от земли.

Да скоро ли борт старой выработки, скоро ли? Минутку бы отдохнуть… Нет, не может быть отдыха, пока в тумане над пропастью, на глыбе мокрой, расползающейся глины стоит Женя, даже не подозревающая, что ей грозит.

Брус становится чуть-чуть легче, и Паня замечает, что спина Гены приблизилась к нему. Значит, Гена взял брус поближе к середине, приняв на себя больше тяжести.

– Ты зачем передвинулся? – протестует Паня. – Сдвинься вперед.

– Не разговаривай! Я сильнее… – отвечает Гена.

До старой выработки, по представлениям Пани, еще далеко, а силы иссякли. Он обливается потом, в груди точно железный ком залег – не продохнешь, и сердце громко стучит, бросая при каждом ударе красные сполохи в глаза.

Неожиданно для самого себя Паня падает на колени, дышит, захлебываясь, и все не может вздохнуть всей грудью.

– Вперед! – со слезами в голосе кричит Гена, порываясь вперед, отчего брус на плече Пани больно дергается.

Паня стоит на коленях, ловя ртом воздух. Надо встать, надо, но силы совсем оставили его, тупая неодолимая тяжесть прижала его к земле. Никогда не встать ему на ноги, никогда…

– Опусти брус на землю! – Гена произносит слова с отчаянием и яростью, будто откусывает их одно за другим. – Я один потащу, а ты отдыхай!

Брус сам собой поднимается, освобождает Панино плечо. Это сделал Гена, взявший брус посередине, взваливший на себя всю тяжесть. Паня видит его фигуру, слышит его дыхание.

Пошатываясь, Гена делает один шаг, другой… И скрывается в тумане.

Ушел… Один ушел! Что же это? Он ушел, а Паня все еще стоит на коленях, прижатый к земле своей слабостью. Да как же это можно, как можно?.. Теперь самое главное, самое страшное – не его слабость, а стыд за свою слабость, за то, что Гена один ушел от него в туман.

– Я сейчас, сейчас! – сквозь зубы цедит Паня. – Я сейчас!

И вот он понемногу отрывается от земли, встает на ноги, идет, спотыкаясь, но все же идет…

И видит Гену.

Он стоит, уткнув один конец бруса в землю и отвалившись немного назад; слышно его дыхание – громкое, точно Гена всхлипывает. Паня молча поднимает конец бруса от земли, кладет себе на плечо.

– Можешь? – спрашивает он. – Можешь, Гена?

– Вдвоем… смогу, – отвечает Гена. – Несем?

– Понесли!

И они несут брус. Несут медленно, так как чувствуют, что теперь торопливость может погубить все дело.

«Ничего, ничего, Гена, несем! – думает Паня. – Может, еще успеем».

– Стоп, пришли! – говорит Гена. – Опускай, Панёк!

Пришли? Неужели пришли?.. Несколько секунд Паня стоит, покачиваясь на ослабевших, дрожащих ногах. Воздух все еще не может заполнить его грудь, а перед глазами мечутся, сталкиваются красные и зеленые искры.

– Женя, ты меня слышишь? – спросил Гена.

– Конечно, слышу! – капризно ответила Женя.

– Сейчас мы продвинем к тебе брус… понимаешь, палку такую длинную. С этой стороны, где светит фонарик, ты и увидишь конец бруса. Ты скажи нам, когда он ляжет на землю… Начали, Пань!

– Пань-Панёк, начали! – повторила Женя.

Мальчики стали осторожно, понемногу выдвигать конец бруса за борт, в туман.

– А если не достанет? – вслух подумал Паня.

– Должно хватить… Жми брус к земле и передвигай. Ну, раз, еще раз, раз помалу!

– Палка-брус, палка-брус! – воскликнула Женя. – Только она капельку высоко. Вот я уже наступила на нее…

– Теперь, Женя, сядь на брус верхом и ползи к нам, – сказал Гена. – Держись за брус обеими руками и ползи осторожно. Начинай!

– Какой ты глупенький, Гена! – ответила Женя таким тоном, будто разговаривала с малышом. – Как же я буду лезть по палке и держаться руками, когда у меня в салфеточке тарелка с пирогом! И я все платье порву и запачкаю… Я лучше так пройду по палке, потому что она толстая.

– Не смей! Брось пирог, тебе говорят! – не выдержав, крикнул Гена.

– Ничего подобного! Я уже иду к вам по палке… – объявила Женя.

Мальчики замерли, со страхом вглядываясь в стену тумана. Обозначилось белое пятнышко – узелок в руке, выставленной вперед, потом Женя вышла из тумана, сделала по брусу несколько легких бегущих шагов и спрыгнула на землю.

– Гоп! – сказала она, засмеялась, блеснув зубами, и поздоровалась: – Здравствуйте, мальчики!

Тут уж Паня сорвался. Он схватил Женю за руку и оттащил, почти отбросил ее от борта.

– Ты зачем в карьер опять по-глупому сунулась? – кричал он. – Ты знаешь, что ты в оползень попала?.. Очень нужно тебе по карьерам бегать, да? Кто тебе разрешил? Все из-за тебя волнуются, с ума сходят… Как стукну кулаком сверху вниз, так сразу умной станешь!

– Не кричи! Чего ты девочку пугаешь? – остановил его Гена, снова осветивший лицо Жени фонариком.

– Зачем ты меня ругаешь? – жалобно сказала Женя. – У меня все ноги замерзли и совсем мокрые… Надо же отнести Степуше пирога, потому что он дома не обедал… Я скажу Федуне, чтобы он дал тебе еще больше сверху вниз! – И, широко открыв рот, она вдруг заревела басом – словом, стала самой обыкновенной мелюзгой.

– Видишь, плачет… Терпеть не могу женских слез! – Гена отвел луч фонарика в сторону. – Не плачь, Женя, перестань! Ты все-таки молодец – в оползень попала и не испугалась.

– Не испугалась, потому что ничего не понимает, – объяснил Паня. – А поняла бы – и скатилась вниз…

Мальчики вытащили брус на борт и отправились на соединение со второй партией спасательной экспедиции, оглашая пустырь криком «Вадька, Федя!» и пронзительным свистом.