Текст книги "Первое имя"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Радости

Через просторный двор Гранилки, где лежали блоки белого мрамора, похожие на громадные куски сахара, Паня прошел в цех резки.

Тишина… Закрытые металлическими кожухами пилы, которые умели так шумно пилить мрамор, яшмы и родонит, теперь молчали. В отделении ильичевских пил – железных тонких кругов – Паня увидел Прошу Костромичева, Милю Макарову и еще нескольких гранильщиков. А Неверова он узнал не сразу, потому что впервые увидел Анисима Петровича в синей рабочей одежде, сделавшей его будто моложе.

– А, добытчик явился! – приветливо сказал Неверов. – Во время подоспел, а то прозевал бы конфетку… Кончаю резать твой камень.

На станине пилы лежала малая часть того, что еще недавно было глыбой, – скошенный кубик малахита. Неверов подбросил его на ладони и пустил пилу. Загудел мотор, и нотой повыше запел вытяжной вентилятор. Анисим Петрович поднес кубик малахита к бегущему тонкому железному диску, а другой рукой взял помазок и окунул его в баночку с мокрым корундовым порошком. Как только железо коснулось камня, Неверов дал в первый надпил корундовую жижу с помазка.

Пила взвизгнула, заскрежетала…

Гранильщики и Паня следили за каждым движением мастера. Впрочем, почти неподвижным был Неверов, и его глаза смотрели а одну точку. Железный диск, понемногу входивший в малахит, отбрасывал брызги корундовой жижи. Большая и устойчивая рука, державшая малахит, стала коричневой, точно каменной… да, каменной, и в то же время она была чуткой, ловкой. Малахит сухо хрустнул, Неверов на лету подхватил отрезанную пластинку, и шум пилы оборвался.

– Есть еще одна фанерка! – сказал он, наложив пластинку на станину. – А теперь, добытчик, получишь каменную конфетку.

– Мало радости, Панёк, – предупредила Миля. – Я уже попробовала. Долго плевалась.

Пила снова погрузилась в малахит, нарезая следующую фанерку. Неверов зачем-то выключил вентилятор. Паня смотрел, смотрел на работу камнереза и вдруг облизнул губы, чтобы отделаться от горьковатой, неприятной сладости.

– Хороша конфетка? – подмигнул ему Неверов и снова пустил вентилятор.

– Сластит… – ответил Паня под смех гранильщиков.

– Малахит от железа греется, сладость дает, – пояснил камнерез. – Каменная это сладость, злая. Она мои молодые зубы съела и до легких добралась… Что ты мне в рот смотришь? У меня зубы вставные, фабричной выработки, а свои прирожденные я купцу Агафурову оставил… Агафуров разве о вентиляторах думал! Он мое здоровье за кусок хлеба купил, а сам, дескать, сам придумай. Если я жив остался, так спасибо советской власти за всякое лечение… – Он остановил пилу. – Ну-с, а теперь с мастикой поработаем.

Все двинулись велел за Неверовым в маленькую комнату, которая называлась яшмодельной, потому что в ней обычно работали мастера по яшме и родониту.

Здесь на столе, бортами вниз, лежал большой противень из толстого железа, расчерченный меловыми линиями. Несомненно, это был остов доски почета. Возле него были разложены стопки малахитовой фанерки, выпуклые плитки черной мастики, металлические линейки, угольники, напильники, щипцы – словом, всякий инструмент.

Анисим Петрович сел на табуретку и поерзал, проверяя ее устойчивость, а гранильщики стали по обе стороны от него, чтобы не заслонять свет.

В эту же минуту явился Проша. Осторожно ступая, он нес железный ковшик с длинной деревянной ручкой и круглыми отверстиями в боковинках. Ковшик был наполнен золотыми, разгоревшимися угольками. Запахло угарцем, будто в комнату внесли непродутый самовар.

– Люблю! – сказал Неверов, втянув воздух, принял из рук Проши ковшик, поставил на противень и шутливо проговорил, подняв палец: – Значит, мастеру мастеровать, подмастерью горевать… Поворачивайся, Прошка, летай! Сам в подручные напросился, с волей простился… Убери, убери жарок! Чуешь носом железный дух – и соображай, что основа прогрелась, больше не надо.

Делая все не быстро, не спеша, но ловко и уверенно, камнерез провел плиткой мастики по железу смоляно-блестящую черту, размазал ее, взял малахитовую фанерку, взмахнул рукой, как бы собираясь шлепнуть малахитом по мастике, но в двух сантиметрах от поверхности железного остова доски почета задержал руку и осторожно, легко положил фанерку как раз в угол, образованный двумя меловыми линиями.

Следующую фанерку Неверов приложил к первой по сухому, примерился, подровнял ее напильником, снова положил на железо и через большое увеличительное стекло посмотрел стык между фанерками.

– Прохор, напильник!.. Не этот, а бархатный… Линейку куда положил? Зачем так далеко засунул? Все тебе в рот положи, помощник, да и то не сглотнешь, – ворчал он, увлеченный работой.

Еще две фанерки приросли к железу рядом с первой. Неверов провел по ним влажным тряпичным квачом, и в железной доске как бы открылось продолговатое окно. За этим окном бежали широкие волны, освещенные солнцем, и не хватало лишь белого паруса или узкого крыла чайки, чтобы море стало совсем настоящим и привольно зашумело. Но пленка влаги на малахите быстро высохла, и волны затуманились, замедлили бег и наконец совсем застыли.

– Потускнело! – огорчился Паня.

– Наведем полировку, никогда не завянет, – утешил его Неверов и сложил на краю стола руки. – Смочи, Прохор, фанерки, вот так… Что за камень этот камень малахит! Бывает камень, посмотришь разок – и сыт. Жаден человеческий глаз до малахита! Смотришь – и еще смотреть хочешь. Недаром старики говорили: «Камень малахит во земле лежит, рударю награда, глазам отрада… Зелень водяная, зелень травяная, зелень голубая…»

– Голубая?.. – чуть слышно, недоверчиво переспросил один из молодых гранильщиков.

– Ой, голубая. Конечно, голубая! – вздохнула Миля Макарова. – Он зеленый-зеленый, а в зелени голубое…

– Особый это камень… – задумчиво проговорил Неверов. – И цвет хорош, и рисунок удался. И послужит этот камень доброму делу… Побывал я на днях в карьере. Громадина, страшно взглянуть, а люди работают смело, художественно. – Он сказал Пане: – Ты передай Григорию Васильевичу, что камнерез Неверов для лучших горняков доску почета со всей душой собирает.

– Скажу!

– Уважаешь отца?

– Ясно, уважаю.

– Ясно, положим, потом будет, когда сам работать пойдешь и не хуже его сработаешь. – Он прервал себя: – Ну, отдохнули – дальше будем стараться. – И спросил у Пани: – Как думаешь, молодой человек, не потеряли тебя дома?

Это значило, что пора уходить.

Домой Паня пришел полный впечатлений.

– Мам, Анисим Петрович уже доску почета выклеивать начал! Ох, и красиво! – крикнул он с порога. – А карнавал какой занятный был! И кабинет мы открыли, я рапорт отдавал… Где ты, мам?

Он вошел в «ребячью» комнату и прирос к пату.

Под таблицей «Режим дня» стоял письменный стол с тремя ящиками в тумбе, не очень большой, но вполне настоящий, и вся комната уже пахла новым столом – свежим деревом и лаком. А старый стол, которым Наталья и Паня пользовались совместно, будто стесняясь нарядного новосёла, отодвинулся к ширме, то-есть перешел в распоряжение сестры. Значит, новый стол принадлежит Пане? Да разве только стол! А лампа с зеленым абажуром? А письменный прибор из серого ангидрита с каменным бокалом для карандашей?

– Твое обзаведение, – сказала мать, с улыбкой глядя на ошеломленного Паню. – Отец стол из магазина привез, проводку для лампы переделал, чуть на совещание к генерал-директору не опоздал. Только бы ты за ученье взялся. – Мать снова похвалила таблицу: – Понятно все разрисовано, часы да часы. А у тебя часов-то нет…

Из широкого кармана своего передника она вынула маленький квадратный будильник и поставила рядом с письменным прибором:

– Ты с ним аккуратнее обходись, не сломай мой подарочек. Все во-время делай…

И, поцеловав сына в щеку, вышла, прежде чем он успел поблагодарить.

Как засуетился Паня! Он выдвинул и задвинул ящики стола, убедился, что они ходят как по маслу, проверил замки, зажег и погасил лампу, залез под кровать и неопровержимо установил, что цифры и стрелки будильника светятся. А тут еще будильник, очутившись под кроватью, зазвонил так громко и весело, что Паня засмеялся от счастья. Потом он сверил будильник с большими висячими часами в столовой; не удовлетворился этим – спросил у телефонистки, работающей на коммутаторе: «Валя, время?» Получил в ответ: «Без четверти три четверти… Не обязана я тебе время говорить!» и вызвал квартиру Колмогоровых.

Ему не ответили. Значит, еще Вадик не управился со своими бесчисленными эскимо.

– Паня, ты не знаешь, кто это потерял возле нашего дома? – войдя в комнату, с невинным видом спросила Наталья.

Новая радость: два тома сочинений Гайдара в коленкоровом переплете с серебряными буквами!

Марии Петровне пришлось несколько раз звать Паню к столу, так как он все не мог оторваться от своих новых богатств.

– Чуть не опоздала к обеду! – сказала Наталья, когда мать налила тарелки. – Знаешь, мамуся, в поселке говорят, что папа скоро перейдет во второй карьер на проходку траншеи. Я от кого-то слышала, мамуся, что он хочет взять в свою бригаду Степана Яковлевича Полукрюкова.

– И ничего подобного! – опроверг этот стух Паня. – Васька Марков говорит, что на траншее график будет знаешь какой? Сверхжесткий, вот! Надо на Крутой холм самые хорошие руки дать, так что Полукрюков бате совсем не подойдет.

– Возле своего отца живешь, а не знаешь его. – сказала мать. – Любит он молодых работников учить. Сему Рощина в люди вывел и Степана Яковлевича мастером сделает… Доброе дело – человека выучить, а Полукрюков этот, видать, на работу жадный.

– Слышишь, Паня! – воскликнула Наталья. – Ты решительно ничего не понимаешь, старый горняк!

– Радуйся, пожалуйста, за Полукрюкова, – ответил он.

– Откуда ты взял, что я радуюсь? Просто интересно знать, кто будет работать с папой, – сразу перешла на совершенно равнодушный тон Наталья.

Резоны Григория Пестова

Но все же где Вадик?

Пане нестерпимо хотелось поделиться с ним своими радостями.

– Вечно вы ищете друг друга, – ответила ему по телефону Зоя. – Твой Взрывник еще не пришел домой. – Я видела его возле школы. Он куда-то побежал с Геной.

– С Фелистеевым?.. Врешь!

– Не мешай мне играть гаммы! – отчеканила Зоя.

Что такое? Какие там дела опять завелись у Вадика с Генкой?

Сидя за своим письменным столом, Паня прочел несколько страниц Гайдара, потом очутился на пустыре и сыграл в волейбол, а Вадика все не было. Паня побежал к школе, надеясь, что Вадик забрался в зоокабинет.

В школе № 7 было людно, потому что просторное помещение десятилетки дало приют и новой вечерней школе рабочей молодежи. Паня увидел в коридорах не только молодых рабочих, но и старых, почтенных горняков, которых полагалось величать по имени-отчеству. Ради начала учебного года они принарядились, и лишь густой загар да большие рабочие руки напоминали о руднике. Горняки чинно осматривали школу и беседовали об учебных делах.

«А кто будет сидеть за моей партой?» – подумал Паня, заглянул в свой класс и увидел, что классная комната стала заметно меньше, теснее. Да ведь и какие люди пришли сюда из мастерских и карьеров! За партой Пестова – Колмогорова, например, устроился взрывник Александр Клементьев, дважды орденоносец, о котором говорили, что он на спор взорвал орех в тонкостенном чайном стакане, не повредив стакана. Широкоплечий и длиннорукий Клементьев с сосредоточенным видом надписывал тетради.

– Эх, почерк у меня! – пожаловался он, выравнивая галстук, сбившийся на сторону. – Напиши-ка, Панёк, покрасивее, тетрадь, мол, ученика шестого класса Клементьева, кто притронется без спроса, тот останется без носа, или как там у вас делается…

На пороге появился Гоша Смагин. Ради школы морской волк Горы Железной надет серый костюм с ярким галстуком, а из нагрудного кармана пиджака выглядывали головки автоматической ручки и такого же карандаша.

– Гоша, петушок уже пропел? – пошутил Паня. – А когда на траншею?

– Скоро переберемся… Ну и штуку капитан придумал! Горячо будет, Панёк…

Ученики, хлынувшие по звонку в класс, разъединили их, и Паня не успел разузнать, что именно придумал капитан, то-есть Григорий Васильевич.

В зоокабинете, пропахшем зверушками, ребята возились у террариума, где был создан кусок Кара-Кумов с песчаными барханами и знойным солнцем – многосвечовой электрической лампой. Возле крольчатника на корточках сидел Вадик.

Паня вызвал его в коридор и начал торопливый допрос:

– Ты куда сегодня бегал с Генкой? Опять споришь? Сейчас же говори, слышишь!

– Хочу и спорю… Спорим, кто первенство города по футболу выиграет – «Металлург» или «Горняк». Надо же дать Генке отыгрыш за ножик! – Подняв на Паню недоумевающий взгляд. Вадик спросил: – Пань, ты уже знаешь? Гоша Смагин сказал мне, что Григорий Васильевич возьмет в свою бригаду Степана Полукрюкова… Зачем он? Полукрюков же работает так себе…

– Чепуха с ерундой! – ответил Паня. – Скоро батя с совещания придет, я у него спрошу. Бежим ко мне, Вадь, посмотришь, какой письменный стол мне батя купил, а мама – будильник. Цифры и стрелки светятся, так и горят.

Один из кружковцев, приоткрыв дверь, позвал Вадика:

– Колмогоров, где ты? Кролик опять чихает, как паровоз.

– Я к тебе приду, Пань! – пообещал заторопившийся Вадик. – Понимаешь, у кролика началась эпизоотия. Он, может быть, даже умрет, а он серебристый.

Паня отправился домой.

Он надеялся, что совещание у генерал-директора уже кончилось и можно будет узнать все о траншее.

Старших Паня нашел в садике, где Пестовы иногда пили чай при свете висячего фонарика с разноцветными стеклами. Сюда, на ранний огонек, пришел машинист-паровозник Гордей Николаевич Чусовитин и соседи Пестовых – Иван Лукич Трофимов и его жена. Варя.

– Чаю налить, Паня? – из-за самовара спросила мать.

– А бати нет?

– Ждем-пождем, чаек пьем… – Гордей Николаевич вынул из жилетного кармана часы с дымящим паровозом на циферблате и покачал головой: – Затянулось, видать, совещание. Дождусь ли хозяина?.. Ты бы, Ваня, еще сыграл.

– Можно… – Иван Лукич растянул мехи и объявил: – «Сказки Венского леса», сочинение композитора Иоганна Штрауса.

Играет Иван Лукич прекрасно, ничего не скажешь, но сейчас музыка ни в коей степени не занимала Паню. Наоборот, ему казалось, что Штраус отдаляет возвращение отца, что он стал досадной помехой.

Кончились невыносимо длинные «сказки». Иван Лукич поправил запонки в манжетах а сложил руки на баяне, а Чусовитин благодушно вздохнул, вытер платком свое красное лицо и снова посмотрел на часы.

– Хорошо как! Лучше, чем по радио, – похвалила музыканта Мария Петровна. – Напрасно ты, Ваня, не занимаешься с учителем. Способный ты человек!.. А теперь сыграй свое.

– Свое он только на огороде при луне играет! – засмеялась Варя. – Заберется к огурцам и выдумывает, выдумывает…

При чем тут музыка и огурцы, когда важнее всего узнать о траншее! Ведь ясно, что ради этого и пришли сегодня к Пестовым знакомые. Но Паня был уверен, что при первой же попытке направить разговор в нужное русло мать выставят его из-за стала.

Уф, наконец-то!.. Скрипнула садовая калитка, Григорий Васильевич поздоровался с гостями и мимоходом потрепал Паню по спине.

– Налей, Маша, чайку! – сказал он весело. – От споров-разговоров внутри запеклось.

Нетерпение Пани достигло последнего предела, но старшие не спешили приступить к тому, что всех интересовало. Они, как водится, потолковали о погоде, о поселковых новостях второстепенной важности и дали Григорию Васильевичу спокойно выпить первый стакан.

– Что новенького, Гриша? – спросил Гордей Николаевич, когда Пестов закурил. – Как там насчет траншеи решили?

Перестали звенеть ложечки, все смотрели на Григория Васильевича.

– Решение, в общем, такое… – ответил он. – На проходку траншеи ставим два экскаватора для спаренной работы. «Четырнадцатый» пойдет лобовым в забой, а «Пятнадцатый» будет перегружать в вагоны ту породу, что лобовая машина вынет. Мы с Андрюшей Калугиным переходим работать на «Четырнадцатый», а на «Пятерке» бригадиром вместо меня останется наш мил-друг Иван Лукич Трофимов.

– Поздравляю тебя, Ваня! – сказала Мария Петровна. – И ты бригадиром стал…

– Давно пора! – отпустила Варя, всегда недовольная положением своего мужа, но все же улыбнулась ему и добавила: – Штраус!

Чусовитин спросил:

– Кого в свою бригаду третьим берешь?

И Пестов ответил:

– Попросил я Степана Полукрюкова… Так и будет.

Снова за столом стало тихо-тихо.

– Тебе виднее, Гриша, – откашлявшись, проговорил Чусовитин. – Разговор о твоем желании мы уже слышали. Он по всей Горе Железной прошел…

– Ну, и какого мнения люди? – насторожился Пестов.

– Разного… – Чусовитин помолчал и заговорил напрямик: – А если хочешь мое стариковское мнение знать, то рисково ты поступаешь. На траншее каждый кубометр вынутой породы будет иметь значение для графика, а ты берешь в бригаду среднего машиниста. Не вижу для этого резонов, Григорий Васильевич, не нахожу смысла, хоть убей! – И он сердито отставил чашку.

«Правда! – мысленно одобрил старика Паня. – Зачем батя так?»

– Напрасно ты, Гордей Николаевич… – мирно возразил Пестов. – Помнишь Сему Рощина? Взял я его на «Пятерку», и тоже пошли всякие разговоры. А Сема Рощин теперь в Белоярске гремит, мне никак не уступает.

– Семку ты полгода будто сына родного учил, каждый день за его спиной в кабине стоял, как на часах, – напомнил Чусовитин. – А на траншее всей работы на два месяца. Только-только начнешь Полукрюкова этого учить, а тут траншею подай-ка! Если к сроку траншею не дашь, что скажешь Горе Железной, Григорий? Ты подумал, какую ответственность на себя берешь?

Холодок охватил Паню, хотя вечер был теплый: он знал, как ревниво относятся горняки к славе своего рудника, знал, что никому и никогда не прощают они неудач.

– Не стращай, Гордей Николаевич! Гора Железная мои резоны в расчет примет. – Григорий Васильевич подул на огонек папиросы. – А резоны немалые. Перво-наперво о Полукрюкове скажу… Уж до чего я Сему Рощина полюбил, чуть не плакал, когда его в Белоярск отпустили, а нет, не променял бы я на него Степана, ни в какую! Смекалистый парень, на горячей работе он днями расти будет…

– Самостоятельный человек… – подтвердила Мария Петровна.

– Надо росту ему прибавить, – подняв руку над головой, сказал Пестов. – Ты прикинь, Гордей Николаевич, что получится, когда Степан начнет на траншее отличаться? Весь молодняк второго карьера за ним потянется. А тут еще мы, старики, шефство над молодежью возьмем… Петр Красулин. Лея Фелистеев, Андрей Калугин на это дело свое согласие уже дали.

– И Трофимов! – быстро подсказал Иван Лукич. – Меня не забудьте, Григорий Васильевич.

Пестов похлопал ладонью по столу:

– Поднимем второй карьер, стахановским его сделаем, верь моему слову, Гордей Николаевич! Знаю, ответственность моя большая, да когда я этого боялся? Ответа бояться – за дело не браться, с печными тараканами дружбу водить… Есть у меня грамотность и квалификация, значит должен я все, что умею, другим передать да еще прибавить. Без этого я себя не могу понять, Гордей Николаевич, да и другие стахановцы тоже.

С любовью смотрел на его лицо Паня, увлеченный горячими словами, шедшими от сердца. Поколебался как будто и Чусовитин.

– Ты, Гриша, конечно, рассуждаешь по-партийному, – сказал он. – Ничего, значит, с тобой, с железной косточкой, не сделаешь, зубы обломаешь, а не раскусишь. Предупреждение я тебе дал, а там видно будет… Ну, Мария Петровна, прощайся со своим супругом: не видать тебе Григория, пока он последний ковш из траншеи не возьмет.

– Привыкать ли? – с достоинством ответила Мария Петровна.

Конца разговора Паня не дослушал.

– Телефон как будто звонит, – сказала мать. – Наверно, Паня, твой дружок соскучился.

– Вадька, что тебе, говори скорее! – крикнул Паня в трубку.

– Пань, ты слышишь, папа и мама пришли с совещания – и все правда, как Гоша Смагин говорил. Твой батька на совещании взял обязательство научить Степана Полукрюкова работать в траншее, как он сам работает.

Необычные, тусклые нотки в голосе Вадика удивили Паню.

– Ну так что? Чего ты?

Вадик, помедлив, ответил:

– А если Степан не научится? Тогда траншея не поспеет и всем будет очень плохо… и твоему батьке и моему папе, потому что он отвечает за траншею персонально. Это значит лично отвечает, понимаешь?

– Можешь нисколько не беспокоиться. Батька за Степана возьмется, как за Сему Рощина, и научит его персонально в два счета.

– Значит, ты думаешь, что Полукрюков на траншее когда-нибудь сработает, как твой батька? – упавшим голосом спросил Вадик. – А помнишь, Пань, ты сказал Федьке в карьере, что Степан никогда так не сработает?

– Сказал и еще скажу… Только теперь главное дело – траншею скорее пройти. Пускай даже Степан или кто другой лучше моего батьки сработает, лишь бы за два месяца руду домне Мирной дать. Ясно? Ну и клади трубку, я тоже кладу.

Он со стуком положил трубку и, повернувшись, увидел отца, который зашел в столовую взять пачку папирос из горки.

– Что это ты моей выработкой распоряжаешься, кто тебе разрешение дал? – в шутку упрекнул он Паню. – Однако правильно ты по телефону выступил, хвалю! Понимаешь, значит, что сейчас руднику нужно… О чем у вас разговор с Вадиком был?

– А я даже не знаю! – сказал Паня. – То он боится, что Полукрюков работу завалит, то боится, что Полукрюков лучше тебя сработает.

– И не понять моего болельщика, совсем запутался… – Григорий Васильевич, уже ступив на порог становой, спросил: – Стол тебе понравился?

– Мировой стол! Спасибо, батя!

– Разговор наш помнишь?

– Всё помню! Ты, батя, разворачивайся на траншее, а обо мне даже не думай. Как сказал, так я сделаю: учиться буду и вообще…

– Золотые слова ты вместе с обидными на гору выдал, – мягко сказал отец. – Как же я могу о тебе не думать? Только дума думе рознь. Когда у тебя все ладно, у меня работа веселее идет. Твоя хорошая отметка на моем экскаваторе тоже работает. Ну, и поведение твое тоже, само собой понятно…

– Гриша, что ж ты от гостей скрылся? Там еще Наташа с подружками прибежала, – прервала его Мария Петровна, пришедшая в столовую за посудой.

Оставшись с матерью, Паня сказал:

– Мам, у нас такой батя… лучше всех на свете, честное слово!

– Ты бы таким был, – ответила мать.

Вбежала Наталья с блюдом для печенья, мимоходом чмокнула мать в щеку.

– Паня, ты знаешь, папа берется за траншею!

– И Полукрюкова в свою бригаду батя взял, – дополнил Паня. – По-твоему и вышло, радуйся…

– Разве?.. – сразу стала равнодушной Наталья, но взглянула на брата лукаво и опасливо в одно и то же время, проказливо затолкала ему в рот печенье и выбежала из комнаты.

Пане захотелось остаться одному.

Не зажигая лампы, он сел за свой стол и уставился на циферблат будильника. Цифры и стрелки мерцали зеленоватым, холодным огнем, как бы добавляя тишины. И пришли в «ребячью» комнату важные мысли, обступили Паню. Только что отец сказал «Твоя хорошая отметка и поведение на экскаваторе тоже работают», и даже удивительно, почему Паня не понимал этого раньше и – вот позор! – приносил домой тройки, даже двойки. Мешали они бате? Конечно, мешали! И об этом стыдно вспомнить… Не будет так больше никогда.

«Не самозванец я!» – подумал он и с удивлением почувствовал, что кличка, которая еще вчера была мучительной, теперь стала пустой, бессмысленной.

«Ты бы таким был!» – только что сказала мать, и Паня всей душой хочет быть таким, как его батька. Душа, охваченная этим желанием, растет, раскрывает крылья, и сердце замирает перед чудесным взлетом…

В комнату проникли звуки музыки.

Это Иван Лукич играл одну из своих песенок, которые он складывал сам и называл придумками. Нынешняя придумка ответила настроению Пани. Сначала она была медлительная, будто искала что-то желанное, заветное, потом в ней вспыхнули блестки, искорки, огоньки, и вся она полыхнула задором и радостной уверенностью. Придумка Ивана Лукича слилась со старой уральской песенкой о Кузнечной улочке, и вырвалась душа на простор разгуляться ветром-бурюшкой во поле чистом, сизым соколом над тучкою…