Текст книги "Первое имя"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Пань, видишь? – спросил Федя.

Паня увидел Степана Полукрюкова и свою сестру.

Могучие плечи Степана возвышались над головами танцующих, и странно выглядел великан, одетый в комбинезон, среди нарядной толпы. Должно быть, Степан задержался на площади по дороге в карьер. Танцевал он не так, как другие, – поворачивался медленно, осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь, а то просто раскачивался на месте. И Пане стало досадно, что Наталья обращает на себя внимание всей Горы Железной, хотя сердиться было не на что.

– Я пошел! – сказал он и, оставив Федю, отправился к Вадику.

Энциклопедист

Открыла ему негодующая Зоя и шумно пожаловалась:

– Твой двоечник заперся в папином кабинете. Надо вытереть пыль, а он меня не пускает. Скажи ему, чтобы немедленно пустил…

– Вадь, открой! – постучал Паня.

Замок щелкнул, дверь приоткрылась. Вадик пропустил Паню в кабинет, тотчас же повернул ключ и молча уселся на ковре между стопками томов Большой советской энциклопедия. Один из них Вадик положил себе на колени. На самой высокой стопке книг сидел щенок Аммонит – Монька и не спускал преданных глаз со своего хозяина.

– Что делаешь? – спросил Паня, пораженный этой картиной.

– Будто не видишь! Очень просто, штудирую всю энциклопедию, – тоном неизмеримого превосходства ответил Вадик.

– А зачем… штудируешь? – неуверенно выговорил незнакомое слово Паня.

– Вот странно! – хмыкнул Вадик. – Проштудирую всю энциклопедию наизусть – и посмотрим, кто будет самым лучшим отличником. Понял? Папа говорит, что геолог Краснов энциклопедически образованный человек. Он все, все знает. И я таким буду! Выдумай… ну, выдумай нарочно какое хочешь слово, и все равно в энциклопедии такое уже написано… Ты знаешь реку Аа? А я уже знаю. – Закрыв текст ладонью, он стал показывать свою ученость: – В Голландии есть целых сорок четыре Аа, потом Аа есть в Германии, в Швейцарии и еще во Франции… А ты ничего не знаешь, ага!

Удивительный замысел Вадика и его глубокие познания в области Аа произвели на Паню сильное впечатление. Он с уважением взял один из томов энциклопедии, прочитал несколько непонятных слов, заглянул в конец тома и обнаружил, что эта тяжелая книжища содержит восемьсот полустраничек-столбиков. Подумать только, что непоседливый Вадик берется выучить все наизусть!

– А сколько таких столбиков ты будешь учить каждый день? – спросил Паня, смутно почувствовавший что-то неладное.

– «Сколько, сколько»… Буду учить десять очень свободно.

– Не сможешь! Тут такие слова… труднее английских. Восемьсот столбиков и за сто дней не выучишь, потому что повторять пройденное тоже надо и еще уроки для школы готовить… А сколько всех книжек?

– Ну, шестьдесят пять… – Вадик опасливо посмотрел на стопки книг с красными корешками.

– И все толстые… Это сколько же лет ты будешь энциклопедию учить? – Паня наморщил лоб. – Шесть тысяч пятьсот дней без каникул, деленные на триста шестьдесят пять дней в году. Лет двадцать выйдет!.. Давай, давай на твоем знаменитом арифмометре считать, если не веришь.

– Чего ты выдумываешь? Ты же не знаешь, как делаются энциклопедическими людьми, – с тоской проговорил Вадик. – Не знаешь – и матчи… Только Краснов, наверно, не такую большую энциклопедию учил, а Малую советскую энциклопедию. Малую я сразу выучу.

– Малую?.. Нет, ты не крутись! Взялся, так самую большую выучи… через двадцать лет. Вот придумал так придумал! – Считая вопрос исчерпанным, Паня деловито спросил: – Уроки приготовил?

– А… а зачем? – шепнул Вадик, глядя прямо перед собой неподвижными глазам» и быстро, раз за разом глотая слезы.

– Затем, что сегодня Филипп Константинович в девять часов ноль-ноль минут нарочно с Крутого холма домой приедет, чтобы тебя проверить. Он сам мне это сказал… Садись при мне уроки готовить.

Закрыв лицо первым томом энциклопедии. Вадик всхлипнул, а Монька поддержал его жалобным повизгиваньем.

– Пускай… пускай меня проверяет, сколько ему угодно! – сквозь слезы говорил Вадик. – Не буду уроки учить, нарочно не буду… Меня в пионерский караул не взяли, из всех кружков выгонят, как неуспевающего… А папа сегодня… сегодня прогнал меня с Крутого холма за двойку, запретил к нему ходить и назвал… назвал знаешь как?.. Инди… индивидуумом… Да… Раньше называл просто лоботрясом, а теперь… теперь каким-то индивидуумом…

– Заревел! Эх, ты!

– Будто ты не заревел бы, если бы тебя так…

– А что такое инди… индивидуум?..

– Почем я знаю!

– Ты посмотри в энциклопедии.

– Очень мне нужно смотреть… как меня ругают!

В эту минуту многоквартирный дом качнулся, точно земля сдвинулась и немного отъехала в сторону, а в комнате зазвенело и задребезжало все, что могло звенеть и дребезжать.

Вадик открыл мокрое от слез лицо.

– Папа рванул Крутой холм! – шепнул он, и в его глазах засветились нежность и гордость. – Там сначала известняки залегают, твердые, как мрамор… Теперь начнется работа на траншее… – Он громко всхлипнул: – А меня… меня там нет… – И снова уткнулся носом в энциклопедию.

Паня сел на коврике рядом с ним.

– Вадь! Слышишь, Вадька? Чего ты расстраиваешься, не понимаю, – сказал он. – В караул тебя правильно не взяли, и Филипп Константинович тебя правильно с Крутого холма прогнал… Ты сам виноват… Только ты не переживай. Скоро Софья Никитична тебя вызовет двойку исправить, а Федя с тобой завтра помирится и тебе поможет по арифметике, потому что он парень хороший и нечего его глинокопом называть. И в кружке юных зоологов тебя даже оставят, целуйся со своими крошками, пожалуйста… Я все верно говорю, Пань!

Прислушиваясь к его словам, Вадик перестал всхлипывать.

– И Филипп Константинович, ясное дело, позволит тебе на холм прийти, когда ты подтянешься, – продолжал Паня. – У него сейчас работы много на строительстве, и у Ксении Антоновны тоже, а ты двойку домой принес, работать им мешаешь. Это даже бессовестно с твоей стороны, если хочешь знать, я тебе прямо говорю.

Вадик открыл лицо и уставился на своего друга.

– Давай, Вадь, все лучше и лучше учиться, чтобы Филиппу Константиновичу не надо было тебя проверять. Мы с тобой будем такими отличниками-волевиками, что очень просто школу с золотой медалью кончим, – стал мечтать Паня. – Неплохо будет, а?

– Папа на самом деле сегодня приедет меня проверить? – спросил Вадик. – Не врешь, Панька?

– Когда я врал?

– Хорошо! Пускай проверит! Я уроки так приготовлю, что он сразу меня на Крутой холм позовет, увидишь… – Вадик в последний раз всхлипнул. – Он позовет, а я никогда не пойду. Очень нужно, если он ругает родного сына индивидуумом…

– Брось, еще как побежишь! – засмеялся Паня. – Знаю я тебя.

Да, он знал своего друга.

Вадик вскочил и сгреб в охапку почти всю энциклопедию.

– Пань, помогай! – азартно крикнул он.

Один за другим томы энциклопедии по порядку номеров выстроились на книжных полках, дверца шкафа захлопнулась, и Вадик вытряхнул из портфеля учебники.

– Пань, я буду заниматься, а ты посиди здесь и увидишь, какой я волевик! – сказал он, устраиваясь за письменным столом отца. – Хочешь почитать про Дерсу Узала? Только не пускай сюда Зойку, потому что я не в форме… – И Вадик вытер покрасневшие глаза.

В дверь забарабанили.

– Когда ты пустишь меня вытереть пыль? – бушевала Зоя. – Сейчас же открой, а то я выброшу на улицу твою гадюку.

– Врет, побоится в руки взять… – подмигнул Пане Вадик.

Паня отчеканил:

– Зойка, не мешай Вадику решать задачу!

– Ах, какое невероятное событие! – язвительно рассмеялась Зоя.

Все же она прекратила осаду отцовского кабинета.

Вперед

Домой Паня шел в отличном настроении, даже мурлыкал что-то под нос. Чувство свободы, которое он испытал, приготовив уроки в первый день нового учебного года, конечно, было светлым и радостным, но то, что он испытывал сейчас, было еще светлее, еще радостнее. Вадик отлично приготовил уроки и доблестно выдержал строжайшую проверку, которую устроил ему Паня. Правда, под конец занятий Вадик немного устал и пришлось дать ему передышку за шахматной доской, но надо же было учесть, что новый волевик еще не втянулся в работу.

А вокруг кипела жизнь.

Гулянье с площади Труда распространилось по всему поселку. У ресторана «Отдых» все статики под пестрыми зонтами были заняты, вверх и вниз по улице Горняков проносились мотоциклы с отважными гонщиками в ребристых шлемах и, красуясь, проплывали автомашины.

Домой Паня явился как раз в ту минуту, когда репродуктор, наполнявший становую звуками веселой польки, внезапно замолчал, точно испортился.

Потом диктор объявил:

«Внимание, товарищи радиослушатели! Начинаем передачу радиорепортажа из второго карьера Железногорского рудника».

– Мамочка, иди сюда! – позвала Наталья, читавшая в стоговой. – Второй карьер говорит… Не шуми, Паня!

Она пересела поближе к репродуктору, мать остановилась в дверях спальни, перебирая вязальными спицами, а Паня повернул регулятор громкости на полную мощность.

Первое слово взял Филипп Константинович Колмогоров. Он подробно объяснил, какое значение для промышленности имеет новая рудничная стройка. Все это было известно Пестовым, но они выслушали оратора внимательно, так как он говорил не только для Железногорска, но и для всего Урала.

– А сейчас батя выступит, увидите! – предсказал Паня.

Он не ошибся. Слово получил Григорий Васильевич Пестов.

Паня стал под самым репродуктором, а в руках матери замерли вязальные спицы.

Послышался неторопливый голос.

– Начинаем проходку траншеи, чтобы перевести транспорт добытой руды на поток, – сказал Григорий Васильевич. – Технику для строительства мы получили первоклассную, транспорт наготове и порожняка вдоволь. Товарищи взрывники, спасибо им, тоже постарались. Взрыв на Крутом холме прошел удачно, оторванная порода хорошо размельчилась. Такую мелкую «набойку» будет приятно грузить. Все условия для работы имеются… Это так! – Григорий Васильевич загорелся, как бывало всегда, когда он хотел сказать самое дорогое, близкое сердцу. – Значит, товарищи, начинаем работу, поднимаем наш рудник, чтобы он шел впереди мирного строительства. Не допустим, чтобы нуждалась в руде домна Мирная и другие печи Железногорска! Пусть имеет много металла наша великая Родина, пусть растет и крепнет наша сила! Слава советскому народу, борющемуся за мир, слава советской власти!

Диктор сказал:

– Знатный машинист Григорий Пестов поднялся на экскаватор номер четырнадцать. Он взялся за рычаги могучей советской машины… Он зачерпывает породу и грузит ее в вагон… Слышите шум работающего экскаватора? Слышите аплодисменты?.. Железногорцы, собравшиеся у Крутого холма, приветствуют начало скоростной стройки… Пожелаем успеха боевому коллективу горняков, пожелаем им счастливо в гору!

– Начали! – крикнул Паня. – Слышишь, мам, начали!

– Счастливо им, голубчикам! – проговорила Мария Петровна. – За какое доброе дело взялись.

– Счастливо всем! – повторила Наталья, радостно глядя на репродуктор. – Всем счастливо в гору!

– Тсс! – остановил ее Паня. – Работает, работает «Четырнадцатый»! Батя работает!

Из репродуктора слышался шум экскаватора. Гора Железная двинулась навстречу домне Мирной, навстречу новым мирным стройкам, и первый шаг по этому пути сделал Григорий Пестов, отец.

…После обеда Паня принялся звонить Колмогорову в контору второго горного цеха. Телефонистка несколько раз ответила ему «Занято», а затем Паня неожиданно услышал знакомый голос Филиппа Константиновича: «Колмогоров вас слушает!» – и так растерялся, что все приготовленные слова вылетели из головы.

– Ну, кто там? – нетерпеливо проговорил Колмогоров. – В чем дело?

– Это я, Паня Пестов… Это я звоню…

– А!.. Почему ты попал ко мне?

– Потому что я вам звоню… – Паня справился со своим смущением и сказал все одним духом: – Филипп Константинович, вы не приезжайте сегодня домой проверять Вадика. Он все уроки приготовил при мне и всегда будет готовить, потому что за него все наше звено возьмется. Мы так решили! И он тоже понимает, что вы все время заняты… Не приезжайте домой, Филипп Константинович, хорошо?

Как показалось Пане, ответа пришлось ждать очень долго.

Вдруг он услышал что-то похожее на сдержанный смех, но тут же понял, что ошибся, потому что Филипп Константинович спокойно сказал:

– Домой я все равно приеду немного отдохнуть, но если ты уверен, что Вадик может быть сознательным хлопцем…

– Может! Честное слово, может! Он уже стал совсем сознательным, – заверил его Паня, обрадованный, что дело идет на лад.

Филипп Константинович закончил:

– Проверять я его сегодня не стану, подожду следующих отметок и… Во всяком случае, я очень благодарен тебе, Паня… тебе и твоим товарищам… Очень благодарен!

Последние слова прозвучали так тепло, так неожиданно мягко в устах этого резкого и строгого человека, что Паня не нашелся что ответить и медленно, осторожно положил телефонною трубку на рычаг, будто она была стеклянная.

Часть четвертая. Тревога

Ночной разговор

Громкий, быстрый стук дождя по железной оконнице разбудил Паню.

Стрелки будильника показывали полночь, но в столовой горел свет. Значит, отец занимается? Почему же слух Пани не может уловить ни одного звука?

Скрипнула дверь спальни, послышался голос матери:

– Что ж ты, Гриша, спишь сидя? Изломаешься весь…

– И впрямь заснул над книгой. Видать, лень-матушка раньше нас родилась… – пошутил отец и забеспокоился: – Опять дождь льет? Беда! Плохая это подмога строительству.

– Конца-краю дождям не видно, – сказала мать. – Народу трудно, а невыходов по табелям, говорят, нет… Встретила Колмогорову, Ксению Антоновну. Похудела, голубушка, лицо от ветра запеклось. Достается ей на втором участке, а ничего, не робеет инженерша наша! Уважаю таких… – Мать спросила будто между прочим: – Как на траншее дело идет, Гриша? И ты молчишь, и в газете перестали писать.

Паня приподнял голову и навострил уши.

– Да ведь нечего говорить, известняки проходим. – Григорий Васильевич пояснил: – Понимаешь, чортов это камень, а не известняки. Как стекло… Взрывники что ни рванут холм – получается чепуха. Сверху порода размельчится неплохо, а под мелкой «набойкой» то валуны в три кубометра, то гребни цельные. Приходится добуривать, задержка получается. Колмогоров из забоя не вылазит, никому покоя не дает. Скорее бы кончились эти известняки! – Он с извиняющейся ноткой в голосе спросил: – Тревожится, значит, народ?

– Интересуются люди, а так, чтобы тревожились, не видно. – Мать усмехнулась: – Пришла сегодня ко мне в детский сад Полукрюкова, Галина Алексеевна, стала выведывать. Наслушалась она, должно быть, всякого от соседок, спрашивает, доволен ли ты Степаном.

– А говоришь, что народ не тревожится, – уличил ее в непоследовательности отец. – Ты, Маша, если еще увидишь мать Степана, скажи ей толком: и известняки мы предвидели и о Степане знали, что уменья у него недостаточно. Но ничего, растет он неплохо, старается. Ты ей скажи, что я Степаном доволен.

– Скажу, конечно! – повеселевшим голосом ответила мать. – Сама к ней завтра схожу.

– Все ж таки позанимаюсь еще, – решил отец. – А ты ложись, тебе вставать рано.

Мать ушла в спальню. Отец перелистал книгу, затих, вдруг досадливо крякнул, встал и прошелся по столовой из угла в угол, и снова, и снова… Он старался ступать бесшумно, но какими тяжелыми, грузными были его шаги! И знал, хорошо знал Паня, что это значит. Он ясно представил себе лицо батьки – глубоко запавшие, потемневшие глаза, морщины на лбу. Представил Паня себе и то, как батька однообразным, неосознанным движением заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, сквозь которые уже просвечивает лысина.

Думает отец… думы у него тяжелые. И вместе с отцом думает Паня.

Напрасно все же батька взял в свою бригаду Степана. Сбываются опасения старика Чусовитина: каждый кубометр породы, вынутый из траншеи, дается с таким трудом, а тут еще неуменье Степана, низкая выработка… Плохо! И страшно! Страшно перед Горой Железной, которая с тревогой следит за работой пестовской машины, страшно за отца, за его доброе имя…

– Папа!.. Слышишь, папа!..

Оказывается, Наташа тоже не спит.

– Что тебе? – недовольно спросил отец, остановившись на пороге «ребячьей» комнаты. – Чего не спишь?

– Не знаю… Дождь разбудил, стучит и стучит… А потом, я слышала ваш разговор с мамой… Папенька, на траншее очень плохо, траншея сильно опаздывает, да? Все говорят, что не надо было брать в бригаду Степана Яковлевича Полукрюкова… – И ее шопот оборвался.

«Так!» – мысленно подтвердил Паня.

– Да что это вы все за Степана взялись! – сердито воскликнул отец и тотчас же перешел на шопот: – А ты слушай, слушай болтовню эту, набирайся понятия, комсомолка!

– Папенька, но ведь проходка траншеи шла бы лучше, если бы ты взял на машину Трофимова вместо Полукрюкова. Этого же нельзя отрицать, – с горечью сказала Наташа.

– Ну так, – согласился с нею отец, – а что из того следует – зачерпнуть ложку, а вылить плошку, да? Думаешь, нам только траншею нужно пройти и пошабашить? Неправильно судишь: нам нужно еще весь рудник поднять, чтобы руда для домны Мирной и других печей валом пошла. Ты комсомолка, должна партийную математику понимать: взяли мы молодого работника на самую ответственную машину, на «Четырнадцатую», укомплектовали «Пятнадцатую» молодежью, и весь молодняк на руднике точно вновь на свет народился, потому что доверие увидел. Учится молодежь у шефов-стариков на «отлично», выработку поднимает. Слышала?

– Да, это все признают. – Наташа вздохнула и добавила: – Но к чему все это, если., если траншея не поспевает к сроку, если руда не успеет выйти к домне Мирной?

– Должна выйти! – с силой проговорил отец. – Что ж ты думаешь, наш партком, не подумав, мое предложение насчет молодежи и шефства принял? Не беспокойся, мы это дело сто раз вдоль и поперек обдумали и обратного хода ему не дадим. Наседают на меня некоторые: сними да сними Степана с машины… Чтобы я Степку моего, фронтового героя, под такую обиду подвел? Не бывать такому! Всё!

Отец прошелся еще по столовой, вновь вернулся к «ребячьей» комнате:

– Скорее бы эти чортовы известняки в землю ушли! Тогда развернемся.

– А уйдут, папа?

– Если разведке верить, так похоже на то… Ну, спи однако! – И отец плотно закрыл дверь.

– Папенька, родимый! – горячо проговорила обрадованная Наталья. – Если бы все так и было!..

Паню тоже обрадовали слова отца, а утром снова ожили сомнения, владевшие им последние дни. Он достал из почтового ящика свежий номер рудничной газеты-многотиражки и прочитал статью о том, как подвигается строительство железной дороги. А вот о траншее газета снова не сказала ни слова.

Собравшись в школу, Паня прихватил обеденные судки.

В последнее время мать была очень загружена в детском саду – там открылись дополнительные группы для детей тех женщин, которые пошли работать на строительство, – все хозяйство в доме Пестовых вела Наталья, но иногда получалось так, что она не успевала стряпать, и приходилось брать готовые обеды в ресторане «Отдых».

Сам шеф-повар Александр Гаврилович, высокий человек с огненно-красным лицом и белыми бровями, принял у Пани судки и осведомился:

– Спрашивал у папаши, что ему желательно?

– Нет, я и так знаю. Мы с батей тестяное любим, а борщ чтобы густой, с помидорами и сметаны побольше. А еще я люблю…

– Ты, фрикаделька, у меня на отдельном учете не состоишь, носом не вышел. Об отце говори! – с высоты своего величия осадил его шеф-повар.

Когда Паня был уже в дверях, Александр Гаврилович задержал его:

– Что там у Григория Васильевича на траншее?

– Вы у бати спросите, а фрикадельке а школу нужно, – отплатил ему Паня; все же он в двух словах рассказал уважаемому шеф-повару, что на известняках проходка траншеи задерживается.

Но неприятнее всего была встреча с Варей Трофимовой и второклассником Борькой. Варя провожала своего сына в школу, прикрыв его полой прозрачного зеленого плаща, и Борька крикнул из-под полы:

– А мой папка вчера сто двадцать пять дал, а твой батька тоже…

– Сто тридцать, а не «тоже»! – сердито ответил Паня. – Ты бы сам попробовал на известняках работать.

– Ой, Панечка, и когда вы, глупые, перестанете спорить? – пожаловалась Варя и многозначительно добавила: – Да, может, скоро ты, Панечка, первый перестанешь гордиться, к тому как будто идет, миленький…

– Ага, ага! – крикнул Борька и показал Пане язык сквозь прозрачный материнский плащ.

Что будет?

В свой класс Паня пришел невеселый.

Первое, что он услышал, был голосок Васи Маркова. Вася говорил, сидя за своей партой в небрежной позе человека, чувствующего, что слушатели дорожат каждым его словом, а слушателей было порядочно: Вадик, братья Самохины, Егорша и еще несколько ребят из других звеньев. За своей партой, спиной к рассказчику, сидел Федя Полукрюков над раскрытым учебником.

– Что там? – на ухо спросил у Вадика Паня.

– Плохо! – затряс головой Вадик. – Слушай сам…

Стрельнув в сторону Пани черными глазками-угольками, Вася продолжал, явно повторяя слова своего отца, плановика рудоуправления:

– Главное то, что машина на траншее выбилась из графика, каждый день траншея выдает меньше кубометров, чем нужно. Получился уже большой долг. – Вася назвал весьма внушительную цифру недоданных кубометров, и Вадик воскликнул «ух!» – Папа говорит, что этот долг «Четырнадцатый» уже не успеет покрыть.

– Почему не успеет покрыть? – вмешался Паня. – Кончатся известняки, выйдет «Четырнадцатый» на легкий грунт – и сразу свое нагонит.

– Не очень-то прыгай, Пестов! – ответил Вася. – Долг уже слишком большой, и еще вырастет, потому что до конца известняков далеко. Значит, траншея опоздает на десять дней или больше, а это позор. Домну Мирную кончат строить к празднику, а где ты возьмешь для нее руды, где?.. Папка говорит, что надо срочно бригаду «Четырнадцатого» укрепить.

Конечно, Федя не пропустил ни одного слова из этой беседы. Паня видел, что он беспокойно зашевелился и снова замер.

– Как это бригаду укрепить? – напрямик спросил Паня. – Говори, Марков, если начал!

Тут Вася спасовал, покосился на Федю и, ухмыльнувшись, махнул рукой.

– Будто ты не понимаешь!.. – сказал он.

– Я понимаю, что ты глупости выдумываешь! – напустился на него Паня. – Ишь, мудрец нашелся! Молчал бы, если ничего не знаешь.

– Ты ему рот не зажимай! – дружно выступили против Пани братья Самохины. – Сам, видно, ничего не смыслишь и других сбиваешь.

– А вам только бы марковские сказочки слушать… Ну и пожалуйста, если охота время терять! – бросил Паня и отправился к своей парте, так как почувствовал, что ребята встречают каждое его слово недоверчиво.

– Пань, есть дело, – окликнул его Федя.

Они вышли в коридор и стали рядом у окна, глядя на серый, ненастный день, расплывавшийся по стеклам каплями нескончаемого дождя.

Вполне естественно, что Паня ждал разговора о траншее, и удивился, когда Федя спросил:

– Собираешь, Панёк, предложения, как лучше оформить коллекцию для Дворца культуры?

– Ну, собираю… Только пока стоящих предложений нет. А что?

Лицо у Феди было спокойное, но будто усталое. Впрочем, это можно было объяснить тем, что на него падал свет ненастного дня.

– Знаешь, ты поговорил бы с Геной, – посоветовал Федя. Он все время книги по минералогии и по электротехнике читает. Я его спросил – может быть, он что-нибудь придумает, а он сказал: «Если придумаю, так для себя, а в краеведческом кружке я не состою!» Плохое рассуждение, правда? Давай сегодня вместе к Гене подойдем.

– Ты всегда больше других хочешь! – взъерошился Паня. – Не буду перед Фелистеевым хвостиком вилять: «Помоги коллекцию оформить!» Сами придумаем, что надо.

– Это тоже глупое рассуждение. Гена тебя и по-английски подтянул бы. У тебя произношение такое, что весь класс хохочет.

– «Произношение, произношение»! Будет и у меня хорошее произношение. Я уже так язык наломал, что три дня типун сидит… Вообще, чего ты волнуешься? У нас теперь в звене мир, мы с Генкой не ссоримся, поражений тоже нет, и Вадька двойку исправил… – И, сам, того не желая, Паня добавил: – А ты думаешь о всяких пустяках, будто тебе ни до чего дела нет!

Конечно, Федя понял намек. Обеими руками он взялся за мраморный подоконник и напружился, будто собрался вывернуть его из гнезд.

– Ты… о траншее говоришь? – спросил он, не глядя на Паню. – Думаешь, я не знаю, что на траншее прорыв? Нет, я знаю. Раньше Степан радовался, что его в пестовскую бригаду взяли, а теперь… молчит и молчит. Он на крепких породах никогда не работал, а тут известняки такие… Только Пестов сейчас работает хорошо, а Калугин и Степан отстают… Больше всего Степан отстает… Ты слышал, что Марков сейчас сказал? Слышал?.. Нужно бригаду «Четырнадцатого» укрепить! Значит, вместо Степана другого машиниста поставить, да? – Голос Феди упал, он всем телом оттолкнулся от подоконника, повернулся и пошел по коридору.

– Постой!

Паня нагнал его, схватил за руку, заглянул в его лицо и увидел сжатые, побелевшие губы, увидел глаза, полные тоски, стыда…

– Пусти! – сказал Федя, пытаясь освободиться.

Но тут Паня оказался сильнее первого силача в классе.

– Что ты придумал, Федька! – воскликнул он. – Марков всякую дурь проповедует, а ты ему веришь… Я сам вчера слышал, что батька сказал: он сказал, что Степан хорошо растет, батя им доволен. Скоро известняки кончатся, и тогда «Четырнадцатый» так развернется, что держи – не удержишь. Моя мама сегодня к вам в гости придет и то же самое Галине Алексеевне от батьки передаст.

Неожиданно Федя обхватил его обеими руками и так сжал, так стиснул, что Паниной душе совсем не осталось места в теле.

– Пусти… – прохрипел он. – Медведь такой…

– Правду мне говоришь? – допытывался Федя, выпустив Паню и жадно вглядываясь в его глаза. – Не врешь?

– Хочешь, под салют честное пионерское дам! – стукнул себя кулаком в грудь Паня.

– А если… если Степана снимут с траншеи за то, что не справился…

– Говорю тебе – не снимут его!

– …если снимут, так мы… мы все из Железногорска уедем, от позора…

– Никуда вы не уедете! Ты мне можешь, конечно, не верить, а моему батьке ты веришь… скажи, веришь? Мой батька никогда словечка зря не скажет.

Паня говорил, говорил слова, которые подсказывала ему жалость, и видел, что Федя поддается ему, что на смену недоверию приходит надежда. Казалось, ненастье кончилось и первые нерешительные лучи солнца уже слегка осветили лицо с выпуклым лбом, с мягким широким подбородком. Да, Паня добился своего – обнадежил, успокоил товарища, а сам… Невеселые мысли преследовали его весь день.

– Пань, что же будет? – спросил на перемене Вадик. – Папа за строительство отвечает персонально, значит лично, а если траншея опоздает? – В голосе Вадика прозвучал страх. – Ну зачем твой батька взял Степана в бригаду, зачем?.. Если бы Степан работал хоть как Калугин…

– Как Калугин? – криво улыбнулся Паня. – И Калугину нужно лучше стараться, и Степану надо от Калугина не отставать… А Федьке ты ничего о траншее не говори, не надо, а то расстраивается, чудак!

– Я тоже так расстраиваюсь, и мама, и все…

– Хватит тебе ныть, без тебя тошно! – разозлился Паня.