Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Оранский (дотрагивается до его руки).Подумай еще раз! Уйдем вместе!

Эгмонт.Как? Ты плачешь, принц Оранский?

Оранский.И мужчине подобает плакать о погибшем.

Эгмонт.Ты считаешь меня погибшим?

Оранский.Да. Пойми, тебе остался недолгий срок. Прощай. (Уходит.)

Эгмонт (один).Как странно, что мысли другого человека так воздействуют на нас! Мне бы все это и в голову не пришло, а он заразил меня своими опасениями. Прочь! В моей крови это чужеродная капля. Приди мне на помощь, природа, извергни ее! А на то, чтобы разгладить морщины раздумья, у меня есть прекрасное средство!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Правительница.Этого надо было ждать. Когда денно и нощно живешь в трудах и заботах, кажется, что делаешь невозможное, а тот, кто издали смотрит на тебя и повелевает, уверен, что требует лишь возможного. О, эти самодержцы! Никогда я не думала, что столь великое волнение охватит меня. Власть прекрасна! И вдруг отречься от нее. Не знаю, как решился на это мой отец; но я последую его примеру.

В глубине сцены появляется Макиавелли.

Подойдите ближе, Макиавелли. Письмо брата повергло меня в раздумье.

Макиавелли.Смею ли я спросить, о чем он пишет?

Правительница.Король высказывает столько же братского внимания ко мне, сколько и заботливости о своем государстве. Он превозносит стойкость, усердие и преданность, проявленные мною в попечении о правах его величества в этих землях. Сожалеет, что буйный нрав здешнего народа причиняет мне столько хлопот и огорчений. До глубины души убежденный в моей проницательности, равно как и в разумной последовательности моего поведения, он так мною доволен, что я могла бы сказать: для короля это письмо слишком учтиво, для брата – тем более.

Макиавелли.Его величество не впервые выражает вам свое справедливое удовлетворение.

Правительница.Но впервые так риторично.

Макиавелли.Я не понимаю.

Правительница.Сейчас поймете. Вслед за этим вступлением он говорит, что совсем без войска, без хотя бы небольшой армии, я всегда буду пребывать здесь в жалком положении. Мы поступили неосмотрительно, продолжает он, когда, вняв жалобам населения, отозвали свои войска из провинций, ибо армия, тяжелым бременем ложась на плечи бюргеров, не позволяет им слишком расходиться.

Макиавелли.Эта мера вызвала бы опасное брожение в умах.

Правительница.Но король полагает – ты слушаешь меня? – что бравый генерал, который знать не знает никаких резонов, живо справится с народом и дворянством, с бюргерами и крестьянами, посему он и шлет сюда во главе немалого войска герцога Альбу.

Макиавелли.Альбу?

Правительница.Ты удивлен?

Макиавелли.Вы сказали: шлет. Он, верно, спрашивает, не послать ли?

Правительница.Король не спрашивает. Он посылает.

Макиавелли.Ну что ж, вам будет служить опытнейший полководец.

Правительница.Служить мне? Говори прямее, Макиавелли.

Макиавелли.Я не хочу высказываться прежде вас.

Правительница.А я, ты думаешь, хочу притворяться? Мне больно, очень больно. Лучше бы уж мой брат высказал все, что у него на уме, а не подписал бы казенное послание, состряпанное его статс-секретарем.

Макиавелли.Может быть, следовало бы вникнуть…

Правительница.Я их всех знаю вдоль и поперек. Они любят, чтобы все было вычищено и выметено, а так как сами к этому рук приложить не хотят, то радуются каждому, у кого метла в руке. О, мне чудится, что я вижу короля и его совет вытканными вот на этих шпалерах.

Макиавелли.Так живо вам все представляется?

Правительница.До мельчайшей черточки. Среди них есть и хорошие люди. Честный Родригес, многоопытный и разумный, он не рвется к почестям, но и ничем не поступается, прямодушный Алонсо, усердный Френеда, неколебимый Лас Варгас и еще несколько, которые примыкают к разумной партии, когда она входит в силу. Но в совете есть еще и меднолобый толедец, у него впалые глаза и пронзительный, огненный взгляд, сквозь зубы он бормочет что-то о доброте женщин, об их торопливой податливости, о том, что женщины, мол, могут усидеть на хорошо объезженном коне, но сами его объездить не умеют, и отпускает прочие шуточки, которые мне в свое время не раз приходилось слышать от господ политиков.

Макиавелли.Неплохую вы выбрали палитру для своей картины.

Правительница.Признайтесь, Макиавелли, среди всех оттенков, которые я для нее подбирала, мне так и не удалось подобрать изжелта-бурого и желчно-черного для цвета лица Альбы, цвета, которым он малюет все вокруг себя. Любого он готов обвинить в богохульстве, в оскорблении величества, ибо тут, на основании закона, можно колесовать, сажать на кол, четвертовать и предавать сожжению. Того доброго, что я здесь сделала, издали не видно, именно потому, что оно доброе. Альба готов придраться к любой озорной выходке, давно всеми забытой, вспомнить о любой вспышке, давно усмиренной, оттого-то у короля перед глазами одни мятежи, восстания, безрассудства. По его мнению, здешние люди только и знают, что пожирать друг друга, тогда как краткие вспышки бесчинств простого народа давно уже позабыты нами. Вот король и проникся жгучей ненавистью к этим несчастным, они внушают ему отвращение, словно звери, чудовища, он думает лишь об огне и мече, вообразив, что только так укрощают людей.

Макиавелли.Вы слишком горячо все это принимаете к сердцу. Как-никак вы – правительница.

Правительница.Да. Альба привезет предписание короля. Я состарилась на государственных делах, а потому знаю, что человека можно оттеснить, словно бы и не отнимая у него власти. Он привезет предписание, неопределенное и каверзное, во все начнет соваться, ибо сила в его руках, если же я стану выказывать недовольство – сошлется на секретное предписание, пожелаю я с ним ознакомиться – начнет вилять, буде я на этом настою покажет мне бумагу совсем иного содержания, не успокоюсь – сделает вид, что такого разговора между нами и не было. А тем временем совершит то, чего я так боюсь, а о том, чего я желаю, постарается забыть.

Макиавелли.Я рад был бы поспорить с вами.

Правительница.Все, что я с несказанным терпеньем успокоила, он вновь взбудоражит своей твердокаменностью и жестокостью. Дело, которому я служила, развалится у меня на глазах, и я же еще буду отвечать за его вину.

Макиавелли.Надо выждать, ваше высочество.

Правительница.Я достаточно владею собой, чтобы молчать. Пусть приезжает. Я любезно уступлю ему свое место, прежде чем он сгонит меня с него.

Макиавелли.Вы так торопитесь с этим важнейшим шагом?

Правительница.Он мне труднее, чем ты предполагаешь. Для того, кто привык повелевать, кто добился власти и каждый день держит в своих руках тысячи людских судеб, – сойти с престола все равно что сойти в могилу. Но лучше так, чем уподобиться призраку среди живущих и лишь видом своим отстаивать место, которое уже алчно захвачено другим.

ДОМИК КЛЭРХЕН

Клэрхен, мать.

Мать.Отродясь я не видала, чтобы человек любил так, как Бракенбург; думала, о такой любви только в рыцарских романах пишут.

Клэрхен

^{(ходит из угла в угол по комнате и едва слышно напевает)}

 
Счастлив лишь тот,
Кем владеет любовь.
 

Мать.Он догадывается о твоих отношениях с Эгмонтом, но если ты захочешь быть с ним хоть чуть-чуть поласковее, он на тебе женится, вот посмотришь.

Клэрхен

^(поет)

 
Плача,
Ликуя,
Мечтательной быть.
Чашу
Печали
Блаженной испить;
К небу лететь
И низвергнуться вновь…
Счастлив лишь тот,
Кем владеет любовь!
 

Мать.Брось ты свое баюшки-баю.

Клэрхен.Не браните меня, матушка, это лучшая из песен. Не раз я убаюкивала ею одно взрослое дитя.

Мать.Только любовь на уме. Да можно ли все позабывать из-за одного. Ты Бракенбурга не отталкивай, запомни мои слова: он еще сделает тебя счастливой.

Клэрхен.Он?

Мать.Да, он! Погоди, настанет время! Вы, дети, вперед смотреть не умеете, а нас, опытных людей, слушать не хотите. Помни, что молодости и самой распрекрасной любви приходит конец. Будет время, когда ты станешь бога благодарить, что хоть кров есть над головой.

Клэрхен (вздрагивает, молчит, потом, словно проснувшись).Матушка, пусть время придет, как приходит смерть. Но думать об этом страшно! Ежели надо – что ж, будем вести себя как сумеем! Эгмонт – тебя потерять? (Плачет.)Нет, это невозможно, нет, нет!

Входит Эгмонт.На нем плащ рейтара и низко надвинутая шляпа.

Эгмонт.Клэрхен!

Клэрхен (вскрикнув, отшатывается от него).Эгмонт! (Обнимает его.)О, мой дорогой, ненаглядный, любимый! Ты пришел. Ты здесь!

Эгмонт.Добрый вечер, матушка.

Мать.Благослови вас бог, благородный господин! Моя девочка уж тоской изошла, больно долго вас не было, с утра до вечера все только об вас толковала да пела.

Эгмонт.Ужином меня попотчуете?

Мать.Благодарствуйте за честь. Не знаю только, найдется ли что у нас.

Клэрхен.Ну конечно, найдется! Не тревожьтесь, матушка, я кое-что припасла и приготовила. Только вы меня не выдавайте.

Мать.Не очень-то богато.

Клэрхен.Не спешите! К тому же я думаю: когда он со мной, я и голода не чувствую, наверно, и у него аппетит пропадает, когда я рядом.

Эгмонт.Ну, это как сказать.

Клэрхен топает ножкой и сердито от него отворачивается.

Что это ты?

Клэрхен.Вы так холодны сегодня! Ни разу меня не поцеловали. И руки у вас спеленаты плащом, как у младенца. Не подобает воину и возлюбленному ходить со спеленатыми руками.

Эгмонт.Всему свое время, голубка, всему свое время. Когда солдат стоит в засаде, подстерегая врага, он старается не дышать и крепко держит себя в руках, покуда не придет пора взвести курок. А любящий…

Мать.Что ж это вы не садитесь? Прошу вас, устраивайтесь поудобнее. Я побегу на кухню. Клэрхен, как вас увидит, ни о чем уже не думает. И еще прошу, не взыщите за скромный ужин.

Эгмонт.Ваше радушие – лучшее угощенье.

Мать уходит.

Клэрхен.А что же тогда моя любовь?

Эгмонт.Все, что хочешь.

Клэрхен.Сами подыщите для нее сравнение.

Эгмонт.Итак, прежде всего… (Сбрасывает плащ, становится виден его ослепительный наряд.)

Клэрхен.О боже!

Эгмонт.Теперь у меня руки свободны. (Ласкает ее.)

Клэрхен.Не надо! Вы сомнете свой наряд! (Отстраняется от него.)Какая роскошь! Я и дотронуться-то до вас боюсь.

Эгмонт.Ты довольна? Я ведь обещал когда-нибудь прийти к тебе в испанском обличье.

Клэрхен.Я уже давно вас об этом не прошу, думала, вы не хотите. Ах, и «Золотое руно»!

Эгмонт.Вот ты его и увидела.

Клэрхен.Тебе его сам император надел на шею?

Эгмонт.Да, дитя мое! Эта цепь и этот орден дают тому, кто их носит, наивысшие права. Нет на земле судьи надо мной, кроме гроссмейстера ордена вместе со всем капитулом рыцарей.

Клэрхен.Да, если бы даже весь мир судил тебя… Какой бархат – загляденье, а позументы! А шитье! Глаза разбегаются.

Эгмонт.Гляди, пока не наглядишься.

Клэрхен.И Золотое руно! Вы столько мне про него рассказывали, оно ведь дается в знак великих трудов и подвигов, усердия и отваги. Ему цены нет – как твоей любви, которую я ношу в своем сердце, хотя…

Эгмонт.Что ты хочешь сказать?

Клэрхен.Хотя сравнения тут быть не может.

Эгмонт.Почему же?

Клэрхен.Мне она досталась не за усердие и отвагу. Я ничем ее не заслужила.

Эгмонт.В любви все по-другому. Ты заслужила ее тем, что ее не домогалась, – любят обычно тех, кто не гонится за любовью.

Клэрхен.Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, – тебя ведь весь народ любит.

Эгмонт.Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так – это их добрая воля меня любить!

Клэрхен.Ты, наверно, был сегодня у правительницы?

Эгмонт.Был.

Клэрхен.Вы с нею добрые друзья?

Эгмонт.Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.

Клэрхен.А в душе?

Эгмонт.Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы вникнуть в самую суть вещей, если бы не ее подозрительность. Я доставляю ей много забот, в моих поступках она усматривает какие-то тайны, которых и в помине нет.

Клэрхен.Так уж и нет?

Эгмонт.Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб – о чем, мол, он думает, на его шаги – куда он собирается их направить.

Клэрхен.Скажи, она притворщица?

Эгмонт.Она правительница, что ж тут спрашивать!

Клэрхен.Простите, я хотела спросить: искренна ли она.

Эгмонт.Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.

Клэрхен.Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше – смелая, решительная.

Эгмонт.Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.

Клэрхен.Как это?

Эгмонт.У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом – амазонка!

Клэрхен.Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.

Эгмонт.А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.

Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.

Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)

Клэрхен.Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту – надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.)Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты? Тебе так преданы наши провинции?

Эгмонт.Нет, Клэрхен, это не я.

Клэрхен.Что ты хочешь сказать?

Эгмонт.Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.)Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, – о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.)Это твойЭгмонт!

Клэрхен.О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕУЛИЦА

Иеттер. Плотник.

Иеттер.Эй! Постой! На одно слово, сосед!

Плотник.Иди своей дорогой и не ори.

Иеттер.Одно словечко! Что нового?

Плотник.Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.

Иеттер.Как?

Плотник.Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать, как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.

Иеттер.Беда! Беда!

Плотник.Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.

Иеттер.А куда подевалась наша свобода?

Плотник.За поношение правительства – смертная казнь.

Иеттер.Злосчастные наши головы!

Плотник.Отцы, матери, дети, родня, друзья и слуги, все без исключения, обязаны доносить, за донос положена награда, – ныне учрежденному чрезвычайному суду о том, что творится в доме.

Иеттер.Пойдем-ка отсюда.

Плотник.Послушные-де не потерпят урона ни в чести своей, ни в животе, ни в имуществе.

Иеттер.Вот милостивцы нашлись! Недаром у меня сердце ныло, когда герцог держал свой въезд в город. И с той минуты все небо для меня словно траурным флером затянуто и нависло так низко, что я хожу согнувшись, боюсь башку расшибить.

Плотник.А каковы тебе его солдаты показались? Я таких вояк отродясь не видывал!

Иеттер.Тьфу! Сердце замирает, когда они маршируют по нашим улицам. Прямые, точно свечи, взгляд неподвижный, шагают как на шарнирах. Ежели один такой на часах стоит, а ты мимо идешь, он на тебя уставится, словно глазами просверлить хочет, а вид у этого малого до того мрачный и суровый, что тебе волей-неволей на каждом углу палач мерещится. Не по душе они мне. Вот наша милиция – веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят – шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти – машины, в которых черта засадили.

Плотник.Когда такой крикнет «стой!» и прицелится, пожалуй, на ногах не устоишь.

Иеттер.Я бы на месте умер.

Плотник.Пойдем-ка домой.

Иеттер.Плохо наше дело. Прощай!

Подходит Зоост.

Зоост.Друзья! Товарищи!

Плотник.Тихо! Нам пора по домам!

Зоост.Слыхали?

Иеттер.Много чего слыхали.

Зоост.Правительница уехала.

Иеттер.Господи, смилуйся над нами!

Плотник.Она-то еще за нас стояла.

Зоост.Взяла да вдруг и уехала втихомолку. Не сумела с герцогом поладить. Дворянству, правда, велела передать, что воротится. Да никто не верит.

Плотник.Господи, прости дворянам, что они и от этого кнута нас не избавили. А могли бы. Пропали теперь наши вольности.

Иеттер.Ради бога, молчи ты о вольностях. Я носом чую, что наутро будут казни: солнце не выходит из-за туч, туман смердит.

Зоост.Оранского тоже как ветром сдуло!

Плотник.Все, значит, нас оставили!

Зоост.Граф Эгмонт еще здесь.

Иеттер.Слава богу! Святители да сподобят его постоять за нас. Он один еще может что-то сделать.

Появляется Фансен.

Фансен.Наконец-то хоть двоих нашел, которые еще не забились в свои норы.

Иеттер.Сделай одолжение, проваливай!

Фансен.Ты не больно-то вежлив.

Плотник.Нынче об вежливости думать некогда. Опять, что ли, спина зачесалась? Наверно, зажить успела?

Фансен.Солдата об ранах не спрашивают. Коли бы я побоев боялся, из меня бы толку не вышло.

Иеттер.Смотри, как бы хуже не было.

Фансен.Сдается мне, что у вас от надвигающейся грозы руки и ноги ослабли.

Плотник.А твои руки и ноги еще наболтаются в воздухе, если ты не угомонишься.

Фансен.Бедные мышки, они мечутся в отчаянии, стоит только хозяину завести нового кота! Ну, кое-что переменится, а мы-то все равно будем жить, как жили, это уж будьте спокойны.

Плотник.Ну и наглый ты пустобрех!

Фансен.Эх ты, заячья душа! Дай уж герцогу порезвиться. У старого кота вид такой, словно он вместо мышек чертей нажрался и никак их не переварит. Оставьте его в покое, пусть ест, пьет и спит, как все люди. Ничего нам не страшно, если правильно смотреть на нынешнее время. Сначала он спешит, туда-сюда бросается, а потом сообразит, что в кладовке, где сало висит, жить-то получше и ночью спать куда приятнее, чем в амбаре мышей подкарауливать. Бросьте вы, я этих наместников знаю!

Плотник.Везет же человеку! Случись мне хоть раз столько всего наболтать, я бы каждую минуту за свою жизнь трясся.

Фансен.Успокойтесь, пожалуйста. О вас, ничтожных червях, сам господь на небе слыхом не слыхал, а уж правитель и подавно.

Иеттер.Вот греховодник!

Фансен.Я знаю таких, кому бы лучше пришлось, если бы у них в жилах текла не геройская, а портновская кровь!

Плотник.Про кого это вы говорить изволите?

Фансен.Хм! Про графа.

Иеттер.Эгмонта? Да ему-то чего бояться?

Фансен.Я голодранец и мог бы целый год жить на то, что он за один вечер проматывает. А ему, между прочим, выгодно было бы уступить мне свой годовой доход, чтобы хоть на четверть часа заполучить мою смекалку.

Иеттер.Вот это придумал! Да у Эгмонта в волосах больше ума, чем у тебя в башке.

Фансен.А ну еще почеши язык! Больше, да не тоньше! Знатные господа всех легче в обман даются! Больно уж он доверчив!

Иеттер.Ох, болтун! Знатный такой господин…

Фансен.В том-то и беда, что не портняжка!

Иеттер.Неумытое рыло!

Фансен.Ему бы хоть на часок вашего куражу набраться, да так, чтобы у него все тело свербило да зудило, покуда он из города не удерет.

Иеттер.Что за несуразные речи. До него, как до звезды небесной, никто не дотянется.

Фансен.А ты падающих звезд не видел, что ли? Раз – и нет ее.

Плотник.Да кто ж на него руку поднимет?

Фансен.Тот, кого вам не остановить. Или вы думаете народ взбунтовать, когда его схватят?

Иеттер.Ох!

Фансен.Может, свои бока за него подставите?

Зоост.Эх!

Фансен (передразнивает их).Ох! Эх! Ах! Хоть всю азбуку переберите от удивления! А что есть, то есть! Помоги ему бог!

Иеттер.Вы бесстыдник такой, что страх берет! Ну что может угрожать этому благороднейшему, честнейшему человеку?

Фансен.В выигрыше всегда остается прохвост. На скамье подсудимых он судью одурачит, в судейском кресле – судью сумеет сделать подсудимым. Мне раз довелось переписывать протокол, из которого ясно было, что некий комиссар получил чистоганом весьма высокую благодарность от двора за то, что одного горемыку засудил как мошенника.

Плотник.Опять вранье. Разве можно на суде так дело повернуть, чтобы безвинный виновным оказался?

Фансен.Дурья твоя башка! Если из судебного допроса никакой вины не вытащишь, так можно ее в этот самый допрос втащить. Сначала судья очень мягко обходится с обвиняемым, а тот, на радостях, что никакой вины за ним не числят, выбалтывает все, о чем разумный человек бы промолчал. Судья его ответы вновь превращает в вопросы и высматривает: не обнаружится ли где маленькое противоречие. Тут он и начинает плести веревку, а если бедолага, смешавшись, признается, что, пожалуй, сказанул лишнее, а там чего-то не договорил или, одному богу известно почему, вдруг утаил какую-то подробность или с перепугу что-то напутал, тогда – пиши пропало! И смею вас заверить: нищенки не так усердно обшаривают помойки в поисках завалявшегося лоскута, как такой умелый изготовитель плутов и жуликов мастерит из мелких, косвенных, перепутанных, перевранных, бог знает откуда выжатых, потайных, явных признанных и отрицаемых улик и обстоятельств соломенное чучело, чтобы в результате своих хитросплетений повесить его хотя бы in effigie. А тому несчастному остается только бога благодарить, если он сможет со стороны посмотреть, как его вешают.

Иеттер.Да, язык у тебя здорово мелет.

Плотник.Муха, пожалуй, запутается в эдакой паутине, а оса только посмеется над ней.

Фансен.Смотря какие пауки ее плели. Долговязый герцог ни дать ни взять паук-крестовик. Толстобрюхий паук не такая вредина, а длиннолапый, с узким тельцем, которое не жиреет, сколько бы он ни жрал, – плетет нити тоненькие, да зато куда какие прочные.

Иеттер.Эгмонт – рыцарь «Золотого руна»; кто посмеет его тронуть? Его и судить могут только равные, только орденский капитул в целом. У тебя язык без костей и совесть нечиста, оттого и несешь такую околесицу.

Фансен.Я разве ему зла желаю? По мне-то, он хорош. Достойнейший наместник! Двоих моих приятелей, которых другой наверняка бы велел повесить, он отпустил, хотя и приказал вздуть хорошенько. Ну, расходитесь, да поживее. Теперь уж мой черед вам это советовать. Вон патруль идет, и не похоже, чтобы им охота припала так сразу и выпить с нами на брудершафт. Погодим-ка маленько, посмотрим, что будет. У меня есть две племянницы и кум-кабатчик. Если уж они этих молодцов попотчуют да не приручат, значит, те и впрямь лютые волки.