Текст книги "Тайны третьей столицы"

Автор книги: Иннокентий Шеремет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Глава I. ПРОШЛО ДВА ГОДА

Зять, теща и политика

Сергей Гаврилов – слесарь Мытаринского вагоноремонтного завода, что в Подмосковье, – меньше всего думал о Катеринбурге, откуда родом его жена и теща Полина Борисовна Данилова, когда ругался с последней. Но именно он, этот слесарь Гаврилов, мимоходом обрек многих катеринбурж-цев на самые мучительные муки, которые только выпадают на долю пост-советского человека.

На муки выбора.

Сергей, худой долговязый мужик с огромными, как лопаты, ладонями, по сути, расходился с тещей только по одному вопросу. Он, имея помимо работы на заводе большой участок, теплицы, кроликов и коз, полагал, что его супруга Римма – во-первых, его жена, и только в ...дцатых, дочь тещи.

Полина Борисовна же, дама под шестьдесят, но в силу округлости, румяности и малорослости выглядевшая максимум на полсотни, была уверена: Римма, во-первых, и, в главных, ее дочь, а уж потом по совместительству и только по мере возможности, да и то лишь в некоторой степени – жена этому эгоисту. Но поскольку ни она, ни он впрямую свою позицию так не формулировали, то вслух они чаще всего спорили о политике.

Данилова, много чего познав на своем веку, была уверена, что если начальник дурак или подлец, то он сам и виноват во всех своих подлостях и глупостях. АСерега Гаврилов в силу своей кобелиной природы считал, что имеют только тех, кто этого хочет. Азначит, в первую голову виноват не сам начальник, а тот, кто его, такого дурака или мерзавца, себе выбрал.

Вот и в тот день Полина Борисовна встала с головной болью и тоской в душе. Вечером, пришедший с работы Серега эдак ехидно проворчал:

– Ну что, Риммка, я тебе говорил, что твой Никодимов – дундук? Вот оно и сбылося! Видала, какую помойку он развел возле тропки на станцию? И телефон-автомат возле колонки опять не работает.

Римма только горестно вздохнула. Отправляясь на выборы главы Мытаринской администрации, она забыла дома бумажку с фамилией того, за кого, по мнению мужа, надо было голосовать. Рискнула и отметила в бюллетене единственную знакомую ей фамилию – старого главы, Никоди-мова. Видать, не одна она так поступила, потому что Никодимов сохранил пост. На радостях по этому поводу и он сам, и вся его шайка-лейка уже полгода ничего не делали. Мусор не вывозили, дороги не ремонтировали, лампочки в фонарях не меняли. Но примитивный Серега винил в этом не самого гада – чиновника, а ни в чем неповинную дочку Полины Борисовны.

Теще терпеть это было мучительно. Вот она и высказалась, не прерывая своего любимого занятия: чистя от накипи чайник со страшным скрежетом (вода в Мытарино перенасыщена солями, отчего внутренность чайника за неделю покрывалась желтой коркой):

–  А что ей было делать, если никого, кроме этого вашего, она в том списке не знает?

–  А – ничего, – разворачивая газету, нагло заявил зять. – Не знаешь, за кого голосовать, голосуй против всех! Сами виноваты, раз не сумели запомниться с хорошей стороны.

–  Так это ж... А если все так, против всех? – «возмутилась теща, большую часть жизни имевшая дело с бюллетенями в которых стояла только одна фамилия. – Это ж, получается, все выборы будут зазря? Надо будет по новой!

–           Конечно, – с подвохом согласился зять. – В этом и соль: выбирать до тех пор, пока не появится тот, кто нужен.

– Ничего себе! – возмутилась Полина Борисовна. – Это ж сколько денег зазря уйдет!

– Ну и хрен с ними. Все равно это копейки в сравнении с тем, сколько украдут и разбазарят те, кого вот такие, как Риммка, выбирают абы как!

– Так нельзя! – заявила теща.

– Только так и надо! – ответил из-за газеты наглый зять. – Все наши беды из-за таких, как вы... избирательниц.

– Почему это из-за нас? – закипая от мужского шовинизма, поджала губы теща.

– А потому что вас, баб, больше! Факт? Факт! Вот вы и выбираете то пьянчуг, то ворье!

– Да? Мы?! Небось, когда ты за Риммкой ухаживал, ты не говорил, что она будет целыми днями твоих курей и кролей откармливать!

– Мама, не надо! – попросила дочь.

– Нет, надо! Пусть не думает, что завел тут себе... рабынь!

–  Ох-ох! Прямо заработались, аж отощали! Скоро двери придется расширять, а то не протисни-теся. «Рабы-ыни»! – передразнил из-за газеты зять, и Полина Борисовна не выдержала.

Она с грохотом и лязгом отставила недочи-щенный чайник, сорвала с себя фартук и встала, гордо, как Марсельеза на открытке в честь Парижской коммуны.

–  Нет, я больше так не могу! Я что, по-вашему, объедаю вас, что ли?! Мне что, уехать, да? Уехать?

–  Перестань, мама, – вяло и неубедительно попросила дочь, тоже похожая на круглое смуглое яблочко. – Никто тебя не гонит.

Зять, что характерно, промолчал. И это стало последней каплей.

Полина Борисовна достала накопленную из пенсий заначку, благо, что дочь ей не позволяла тратить свои деньги на проживание, и отправилась на Казанский вокзал. Цены на билеты ее неприятно удивили, но ей вдруг так захотелось вернуться в родной Катеринбург, что она решила не экономить на борьбе за справедливость. Все равно ее тамошняя квартира сейчас пустовала – после съезда последних квартирантов новых, надежных и порядочных пока не подвернулось.

Взяла Полина Борисовна место плацкартное, но удобное: на нижней полке, лицом по ходу.

Еду я на родину...

Приехала она в Катеринбург полдесятого вечера, и город встретил ее ласково: проезд в автобусе оказался на два рубля дешевле, чем в Москве.

Приехав к себе, в квартиру на Фрунзе, 60, Полина Борисовна прежде всего убедилась, что ее вещи, запертые в большой комнате, в неприкосновенности. Потом она, проведя ревизию в квартире, обнаружила, что последние квартиранты, жлобье эдакое, не оставили ей даже кусочка мыла. Она позвонила Зинаиде, подруге, сторожившей квартиру и приглядывавшей за квартирантами.

Та ее приезду сильно обрадовалась, даже попеняла, что не предупредила заранее, и она не смогла встретить. Зина рвалась тут же прибежать, но у Полины Борисовны были свои резоны. Во-первых, надо же прибраться. Во-вторых, она не стала перед дорогой посещать парикмахерскую в Москве, где, как всем известно, самые высокие в стране цены. Решила, что в родном Катеринбурге это будет и разумнее, и гораздо дешевле.

Уборку она закончила только под утро, но встала еще до одиннадцати, поэтому на улице оказалась почти в самое пекло. Но что такое жара, если ты в родном городе? Вот только зря она не захватила с собой лекарство, убедилась Борисовна, едва заглянув в ближайшую парикмахерскую. Цены там оказались даже чуть выше московских. Когда она возмутилась этому прискорбному факту, мешающему ей с должным шиком встретиться с подругой, мастера ей посоветовали заглянуть в какой-нибудь салон. Там де и воще – мозги вскипят.

Сердце Борисовны екнуло, и она добрым словом помянула городские власти, обеспечившие наличие аптек почти на каждом углу.

Увидев почему-то зеленый крест, она шустро направилась к нему. Предвкушала облегчение. Однако когда увидела сколько тут стоят таблетки, которые она во время приступов глотает чуть ли не горстями, чуть было не окочурилась прямо у застекленных шкафов-витрин. Выходило, что опрометчиво покинув зятя и Подмосковье, где лекарства из-за мэрских льгот стоят втрое дешевле, Данилова обрекла себя на нищету. Тут у нее полпенсии будет уходить на аптеку.

Но делать нечего, без этих таблеток она, как приговоренная к смерти. Отоварившись и почувствовав себя немного увереннее, Данилова направилась к базарчику рядом с автовокзалом.

Однако за два года и тут кое-что здорово поменялось.

–  Почем картошечка? – спросила Полина Борисовна у приземистой недобро смотревшей селянки. Той явно не нравилось, что пенсионерка щупает ее клубни. И ответила она через губу:

– Шестьдесят.

– Дороговато, – еще даже не уразумев, что именно ей сказали, начала торг Полина Борисовна. Потом до нее дошло, и она от удивления вытаращилась. – Что-что? Сколько?!

– Шестьдесят! Лето ведь, молодой картошки еще нет! – злорадно подтвердила тетка. Покупателей не было, а эта бабка здорово напоминала ей сноху: такая же дура никчемная. За всеми следит и всех учит. Вряд ли она собирается что-то покупать. Такие продукты на оптовом берут. Ищут всякое гнилье, лишь бы подешевле. И чего цепляется? Скучно дуре склочной одной дома сидеть, вот и шляется, ища, к кому бы прицепиться. Ну, а коль так, то почему бы и не отвести душу? И селянка жеманно улыбнулась:

– Но есть и подешевле. Вот эта – по пятьдесят.

– Да это ж... Да как же? Да она в Москве по десятке, не больше! – возмутилась Данилова, чуя недоброжелательность продавщицы, не понимая ее, но горя желанием ответить той же монетой. – Совсем обнаглели!

– Дык и езжай в свою Москву! – с удовольствием поддержала перепалку продавщица.

И соседки по торговле одобрили ее рекомендацию ехидными смешками. Им тоже было скучно. Им тоже надоели спесивые горожане, которые вертят носами, желая все на халяву.

– Совсем обнаглели! – повторила им всем Полина Борисовна. – Куркули!

– Сами вы тут обнаглели! – вступила в перепалку торговка зеленым луком. – Ментам плати, бандюкам плати, инспекторам плати, а самим на что жить? Сами вы тут все сволочи! Ограбили область, жиреете на нас, а теперь еще и ноют!

Борисовна подбоченилась и набрала воздуху, желая достойно ответить, но тут ей резко поплохело. Долгая тряская дорога, усугубленная навязчиво выпивавшими по соседству хохлами и громогласными нахальными детьми. Ударная ночная работа по приведению квартиры в порядок. Жара. Цены на лекарства. Цены на продукты. Наглость торговок. Да еще и перспектива жить, жестко экономя каждую копейку, от чего она успела отвыкнуть в доме политически малограмотного и прижимистого, но все-таки сносно обеспеченного зятя.

Но самое главное – неожиданность.

Недоброжелатели мэра столицы Лужкова старательно вдалбливали ей в головенку, что Москва – самый дорогой город страны. И чуть ли не мира. Там, мол, изнемогают от высоких цен. Попутно и всей остальной стране внушали, что чистота и относительное благополучие Москвы не за счет умелой и кропотливой работы мэрии, а исключительно за счет взвинченных цен и денег. Короче, мол, не в том дело, что Лужков – настоящий Хозяин с большой буквы, радеющий изо всех сил о своих избирательницах, а всего лишь в стечении обстоятельств.

И восприимчивая к пропаганде Данилова незаметно для себя в это уверовала. Оттого и дернула домой столь решительно. Верила, что чем дальше от столицы, тем все дешевле. Рассчитывала, что дома прекрасно обойдется пенсией и накоплениями, сделанными в Подмосковье.

Ценовой климат в столице Урала наглядно опроверг этот впитанный Борисовной миф. А крах иллюзий – штука болезненная.

Да тут еще такой удар: основная еда – хлеб да картошка – оказались в Екабе гораздо дороже, чем в столице.

Потеряв вдруг всякий интерес к перебранке, Полина Борисовна отошла к магазинчику секонд-хэнда и прислонилась к его шершавой стенке. Ее мутило, ноги не держали, пот струился по лицу и шее.

Суетливо нашарив облатку лекарства, она выдавила таблетку и торопливо проглотила. Сейчас ей станет легче.

Вот сейчас разожмется судорога, сдавившая сердце.

Но вместо облегчения сердце сдавило еще сильнее.

Если начальство хреновое, то и менты бедные. А если служакам на закуску хватает, то, значит, и начальство у них строгое, служба требует: обеспечь тыщу рубликов и не меньше! Выборы скоро, пора методом всенародной складчины скрести бабло для поддержки нужного человека. Поэтому сержант Шинкарев и рядовой Павленко с особой бдительностью осматривали вверенную им территорию. Но пока впустую. Деревенские торговки уже сами себя «обилетили». Прилегающие к улице 8-го марта магазинчики тоже кому надо что надо уже отстегнули, так что наездам не подлежали. Пока. А подвыпивших, удобных для обшмона, что-то не наблюдалось. Рано, да и жара.

Вдруг Павленко заметил старуху, болезненно шатавшуюся возле секонд-хэнда, и пихнул приятеля в бок:

– Глянь, бабка прибалдела, что ли? Сержант лениво обернулся:

–  Где? А-а... От жары небось. Давай, пошли отсюда.

–  Может, скорую вызвать? – вяловато спросил Павленко.

–  Ага, ты ей еще искусственное дыхание будешь делать, – заржал опытный Шинкарев. – Из рота в рот, да? Ну, вызовем скорую, так караулить придется до нее. Не люблю старух. Возни до черта, а в отчет не идут. Ни благодарности не дождешься, ни шмонать у них нечего.

Менты, деловито поигрывая дубинками и обсуждая свое, девичье, ушли по 8-го марта. Их ждали объекты, уклоняющиеся от святого дела – сбора средств на выборы.

Но главное: менты недолюбливали капризных, жадных и вечно на что-то жалующихся терпил-налогоплателыциков.

И те отвечали им полной взаимностью.

Полина Борисовна чувствовала, что вот-вот задохнется. Она из последних сил достала вторую таблетку. Проглотив ее с таким трудом, будто наждак глотала, она с отчаянием прислушалась к своему телу. Облегчение не приходило.

Виски сдавило еще сильнее, а в сердце точно шурупы вкручивали. Темная волна затопила мозг. Данилова покачнулась, пытаясь скрюченными пальцами за что-нибудь уцепиться, но не устояла и осела на асфальт. Теряя сознание, она увидела блеклое, сереющее небо, равнодушно отворачивающееся от нее.

Затылок старухи хрустнул, ударившись о камень, и блаженное небытие наконец-то приняло ее в ласковые объятия.

Предсмертная исповедь

Для совестливого врача профессиональный опыт несет боли не меньше, чем сноровки. НиколайМихайлович Брылий, сухощавый, моложаво выглядевший, если бы не седые виски, знал это по себе. Еще вставляя в уши стетоскоп, и наклоняясь над старушкой, он сразу увидел: жить ей осталось всего ничего. Десятки подробностей – вывернутая шея, цвет сосудов на закатившихся глазах, пульс, испарина, оттенок кожи... – детали, не осознаваемых уже по отдельности, выдали и диагноз, и анамнез: болезнь плюс повреждение шеи при падении.

Окончательно все прояснила начатая аптечная облатка, зажатая в руке больной. Брылин уже не раз встречался с подобным: женщине стало плохо – жара, стресс – она приняла таблетку, но та оказалась фальшивой.

Не мало снадобий в аптеках Екабе – фальшивки. Проверять товар, когда все силы нацелены на прибыль, некогда и некому. Возникать и жаловаться по этому поводу – опасно. Все знают, кто крышует фармацевтику. И как он злопамятен. Так что, бабке -повезло, если под видом лекарства она приняла малополезные витамины. А вот если в таблетке смесь, опасная при таких заболеваниях, то дело швах.

Когда воровская медицина свое дело сделала, врач уже бессилен.

Но Брылин сдаваться не собирался. Всегда есть шанс на чудо, а у него рука легкая. Не таких удавалось вытягивать с того света. Правда, как правило, не надолго. Больные в Екабе готовы тратить последнее на лекарства, но ни за что не изменять свое отношение к жизни. А когда жизнь смердит, то никакое здоровье не выдержит, и никакие лекарства не спасут.

Руки Брылина привычно массировали женщине сердце, его голос сухо и быстро отдавал распоряжения молоденькой фельдшерице об уколах. Лишь тогда-то, ли от лекарств, то ли от тряски на знаменитых ухабах Ленинского района, женщина приоткрыла блеклые глаза, Николай перевел дух: вовремя успели.

Может, еще и выкарабкается.

– Где... я? Почему... вы зеленые? – задыхаясь, женщина неожиданно сильно вцепилась в руку Николая. – Черти? Я уже там?

Видимо, она впервые видала врачей в современных блекло-зеленых бахилах и курточках. Впрочем, она не первая, кто принимал медиков скорой за чертей.

– Тише, тише, – склонился над бредившей Брылин. – Мы не черти, мы...

– Значит, ангелы?

– Тише, не надо говорить. Все обойдется.

– Нет...Я не могу... Мне надо... Я не могу так, с грехом... Есть на мне грех, Архангел! Отпусти мне по глупости моей... Нельзя было мне их брать, соблазнилась, дура старая... На старости лет воровкой стала... Прости!

– Все хорошо, – пытался остановить лихорадочный бред Брылин, – вам нельзя говорить, успокойтесь...

– Не могу! Не могу я успокоиться, – приподнявшись, вдруг громко и ясно сказала старушка. – Не хочу помирать во грехе!

– Ага, зато жить в грехе можно, – сварливо отозвалась фельдшерица Риточка, которая недавно стала истовой мусульманкой, а потому судила обо всех размашисто, как старый кавалерист-рубака.

– Перестань! – шикнул на нее Николай, и погладил больную по руке, стараясь разжать хватку, от которой его пальцы уже начали синеть.

–           Тише, вам нельзя говорить.

—Не-ет, батюшка, мне молчать нельзя... Я ж взяла! Взяла, понимаешь? Я была у подруги... мне надо было... Ну, я и пошла домой-то. На остановку автобусную, к оперному-то. Мне ж 50-й надо, автобус-то... Дворами пошла, напрямик, за Домом Офицеров. И мимо того самого дома на Шарташс-кой. Там так... деревья, кусты и тропка удобная. А сумерки уже, вот и споткнулась, дура старая... О -ох, плохо мне, плохо. Помираю, отец родной?

—Да что вы, что вы... Мы вас...

—...запнулась я об нее, – все говорила и говорила, не слыша его, упрямая старуха. – Сумочка такая: маленькая, но толстенькая... Я подняла, и чувствую: там – деньги. Дорогая сумочка-то, почти новая еще. Не обеднеют, думаю... Грешна я, батюшка, грешна: украла я, дура старая, ту сумочку! И убежала домой. Стыдно-то как... Прости, не понимала я, что творю! А там ведь и впрямь деньги были, много денег: триста долларов не наших и валюта... марки, что ли. И эти, как их? Визитные штучки такие... Прости меня, дуру старую! – женщина плакала, говоря все тише.

—Ничего, ничего, – поглаживая ее руку, приговаривал Брылин. Он почувствовал, что больная, высказываясь, успокаивается.

—А на другой день... – уже совсем тихо, из последних сил договаривала Полина Борисовна,

–           по телевизору про смертоубийства сказали. Про этого, ну – чьи штучки в той сумочке были, которую я... Но я же не могла уже! Раз деньги эти проклятые взяла, как я могла признаться? И я быстренько...

—Ничего-ничего, сейчас вам полегчает, – врач с трудом разжал пальцы бабуси, но та тут же вцепилась в рукав блекло-зеленой куртки. Казалось, не за него она цепляется, а за саму жизнь:

—В обчем, уехала я к дочке... Уехала, а деньги те грешные на подарки ей да внуку потратила... Мой они грех, мой! Не дай горю на дочку и внука упасть... Прости, пусть только я... и только мне пусть...

Сдав пациентку в больницу и решив все формальности, Брылин напрочь выбросил из головы бред старушки. Мало ли чего услышишь от людей, которые сами не знают, на каком они нынче свете.

Но на следующем дежурстве фельдшерица Риточка вдруг ют с того ни с сего сказала:

—Помните, Николай Михайлович, мы в прошлый раз старушку на Фрунзе подобрали?

—Это которая головой хлопнулась и бредила?

—Ну да, головой. Так вот, она и не бредила, оказывается!

—Бредила, не бредила... Тебе-то что? Ты бы, Ритуся, лучше...

—Да послушайте вы меня! – перебила та восторженно. – Я потом, меня как в сердце ударило, вспомнила: а помните, на Шарташской было жуткое убийство? Года два назад, помните?

Риточкины глаза сияли предвкушением сенсации, и Брылин не стал портить ей удовольствие. Подыграл:

– Смутно что-то. А что?

– Да как же вы не помните?! Там четверых зарезали, четверых сразу! Депутата одного, двух его друзей и женщину еще! Молодую.

– Какого депутата? – не сразу сообразил Николай. – А-а... Этого, как его? Заровского, молодого самого?

–           Сто процентов! Только не Заровский он, а  –            Затовский. И он еще жив был, когда... ну, когда их обнаружили. Его повезли, но он по дороге скончался. И знаете, кто из наших тогда выезжал туда на вызов? Кто этого депутата не довез?

Нехорошее предчувствие заставило Брылина отвести глаза и промолчать. Вот так человек, еще не увидев, ощущает пропасть у своих ног и отшатывается, одолевая притяжение бездны. А бездна манит, затягивает, и человек осторожный даже заглянуть в нее опасается. Он вжимается в скалу и бочком, по шажочку проходит опасное место.

Но фельдшерица Риточка молода, ей по возрасту положено лезть на рожон, испытывая свой лимит везения. И она, округлив и без того огромные от макияжа глаза, трагическим полушепотом выпалила:

– Лукин его, этого депутата, не довез! Помните, тот Лукин, который еще, когда мы бастовали, голодал и что-то себе надорвал? И – помер, промните?

Доктор Лукин действительно умер вскоре после забастовки отчаявшихся от безденежья медиков. И умер он при мутноватых обстоятельствах, которые было не принято вспоминать в медицинской, сильной своей круговой порукой, среде. То ли Лукин сам наложил на себя руки, то ли кто-то из коллег не сумел сориентироваться в диагнозе и оплошал... Что из всего этого следовало, Брылину объяснять было не нужно. Однако Риточка в азарте объяснила: