Текст книги "Бог из глины"

Автор книги: Иннокентий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

Ты не видел, как побледнела жена, когда тебя, чуть живого, занесли в квартиру. Скорая везла тебя по заснеженным улицам города, и Надежда сидела рядом с тобой, держа за руку, уговаривая потерпеть хоть немного.

Недели, проведенные в постели. Жена и ее родители, которые приходили навестить тебя. Пелена боли, которая накрывала с головой, гипс и острые иглы шприцов – все это осталось с тобой, нашло место в памяти. Ты не слышал, как стонал, когда лежал на операционном столе…

Зато теперь, почти каждую ночь, ты слышишь голос, который остался на дне глубокого колодца.

– Сереженька…

Старый голос, зовущий назад во тьму под землей.

Ты будешь долго слышать этот голос, просыпаясь ночами. Ты будешь лежать в кровати, и слушать чей-то шепот, который рассказывает о том, как хорошо там, внизу. И каждый вечер, лежа без сна, ты будешь вслушиваться в ночную тишину, надеясь, что не услышишь, как тихонько скрипит, открываясь, маленькая дверца чулана, и приближаются чьи-то шаги. Ни за что на свете ты не хочешь слышать, как острые когти царапают пол, под тяжелое, смрадное дыхание, и глухое хихиканье твари, которая хочет забрать тебя к себе – на дно холодного, темного колодца.

Так было, так есть, и кто знает, будет ли впредь.

Сергей раскрыл глаза, возвращаясь назад, в уютный покой спальни – впереди целая ночь, быть может, кому-то она покажется бесконечной…

12. Зимний сон (окончание)

Марии Сергеевне снился сон. В нем она снова была маленькой девочкой, и гуляла по лесу. Она собирала ягоды, которые в изобилии водились на заросших осокой полянках. Корзинка уже наполовину наполнилась сладкими ягодами, и девочка Маша побежала, радостно припрыгивая, по извилистой лесной тропке.

Бежать было недалеко. Тропинка вела домой. Сосны-великаны уносились вверх огромными мачтами, их густая хвоя с трудом пропускала солнечные лучи, и поэтому мягкий полусумрак царил повсюду.

Маша крепко сжимала корзинку. Еще два поворота и она окажется дома, в месте, где будет в безопасности. Как только мысли о доме проникли в ее голову, девочка Маша застыла как вкопанная.

Словно пелена упала с глаз, и Маша поняла, что находится в лесу, совершенно одна. И возможно, где-то в сумраке леса, чьи-то глаза горят огоньками, с жадностью наблюдая за ней, готовясь приблизиться, чтобы…

(Причастить тебя, крошка, провести тебя на ту сторону детства…)

…разорвать на куски доверчивую детскую плоть, вонзить когти и зубы в теплое детское мясо.

– Не бежать, главное не бежать… – Маша шептала себе под нос, тем не менее, ускоряя шаг.

(Какая же длинная эта тропинка, и совсем, ну совсем, не желает заканчиваться!)

Маша уже почти бежала. Ее тяжелому дыханию вторили, шорох хвои под ногами и звуки ломающихся вдали веточек. Чудовище, что поджидало ее, теперь приближалось, круша и ломая все на своем пути, разбрасывая в стороны сломанные ветви, вырывая своими когтями, куски слежавшейся хвои, ломая нежные шляпки грибов.

(Оно уже совсем близко, Маша, и если ты сейчас не поторопишься, ох, если не поторопишься…)

Ей стало очень страшно. Она чувствовала на спине горячее дыхание, еще немного и…

Хвойный лес закончился. Тропинка вела дальше, в дубовую рощу, где было намного темнее. Но Маша знала, что она уже почти на месте. Роща совсем не большая, и тропинка закончится у старинных кованых ворот, с острыми пиками, торчащими вверх.

Она пробежала мимо старого дуба. Кто-то давно вырезал на нем строгий, суровый лик, неизвестного божества. Тяжелый взгляд преследовал девочку. Густые брови хмурились, словно божество было недовольно Машей.

(Ты дрянная, дрянная, дрянная девчонка…)

Маша добежала до ворот и оглянулась. Существо догоняло ее, в сумраке леса было слышно его утробное ворчанье.

Со скрипом ворота разошлись, впуская Машу. Она закрыла их, как послушная девочка, и не торопясь, пошла к дому. Теперь она была в безопасности. Существо осталось там за воротами (оно же не посмеет забраться внутрь, правда?), и можно не торопиться.

Маша прошла по выложенной красным кирпичом дорожке. По обе стороны дорожки садовник разбил клумбы с цветами. Алые розы тянулись к небу, слегка покачиваясь на ветру, словно живые. Острые шипы отпугивали желающих безнаказанно воспользоваться их красотой, чтобы оставить умирать в вазе срезанные цветы.

Вдоль дорожки стояли чугунные столбы с фонарями, сделанными в виде маленьких теремков. Вечерело, и по мере приближения к очередному фонарю он вспыхивал с тихим треском, освещаясь неровным зеленоватым светом.

Далее тропинка раздваивалась, огибая небольшой фонтанчик. Изо рта, стоящей на плавниках рыбины, уходила ввысь высокая журчащая струя. Маша заглянула в фонтан – на дне кто-то рассыпал множество монет. Некоторые из них позеленели, словно лежали там целую вечность. Маша пожалела, что у нее нет монетки, чтобы бросить в фонтанчик.

(Хей, детка, если хочешь вернуться, если действительно хочешь, нужно бросить монетку…)

Маша обошла фонтан, и пошла дальше по дорожке, которая вновь соединилась, чтобы довести ее до самого дома. Дорожка оборвалась крыльцом, аккуратно обложенным белой плиткой. Она поднялась по ступенькам и остановилась перед огромной дубовой дверью, с бронзовой ручкой, сделанной в виде оскалившейся пасти неизвестного зверя. Прямо из пасти свисало медное кольцо.

(А ты стукни колечком, дверь и откроется…)

Маша стукнула, но дверь осталась на месте. Девочка пожала плечами и толкнула дверь, та со скрипом отворилась. Маша вошла в темную прихожую.

Пыльные шторы завесили единственное окно, в прихожей царил вечерний сумрак. Маша обратила внимание на квадратную щель в полу. Она знала, что там, в подполье живет кто-то (чудовище-страшила, детка, вот кто там живет), и поэтому, осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить существо, спящее внизу, прокралась к двери, ведущей к лестницам.

Открыв вторую дверь, Маша остановилась раздумывая. Одна лестница вела вверх, можно было подняться по ней, зайти в библиотеку, где в шкафах, за стеклами, пылятся тома с позолоченными переплетами, и спокойно почитать, сидя за удобным старинным столом, слушая, как тихонько гудит газовый обогреватель, наполняя теплом и уютом наступающий вечер.

Можно было спуститься вниз, туда, где темнота скрывала последние ступеньки лестницы, клубилась тревожным ожиданием, что-то, тихонько нашептывая самой себе.

Маша стояла и раздумывала. Что-то хлопнуло вверху, (костлявые пальцы откинули крышку старого пианино), и тихая, печальная музыка сделала выбор за нее. Она поднялась по ступенькам, музыка звала, влекла за собой. Девочка прошла мимо зеркала (почему-то в нем отразилась постаревшая, обрюзгшая женщина, лет пятидесяти, с некрасивой, полной фигурой), прошла мимо библиотеки, не остановилась, чтобы раздвинуть шторы, и заглянуть в эту тихую пристань, где пламя бросается искрами, вырываясь из латунных форсунок, и остановилась перед белыми дверьми, за которыми и слышалась музыка.

Она знала, что за дверьми – небольшая, уютная зала, где стоит круглый обеденный стол, дубовый буфет да горка со стеклянными полками, ну еще у самой стены притаился старый, продавленный диван, над которым висит картина.

И, конечно же, пианино, звуки которого тревожили душу, отдаваясь невыносимой горечью. Музыка влекла и отталкивала одновременно. Тот, кто издавал эти звуки из старинного инструмента, был нездоров. Мелкий хаос нот, сменялся стройным созвучием аккордов. Мелодия, словно сама, решала какой ей быть.

Пальцы нажимали на клавиши – потрескавшиеся пластинки слоновой кости. И где-то там, внутри пианино, белые молоточки тихонько ударяли по струнам, натянутым на чугунную деку с причудливой, непонятной гравировкой мастера, изготовившего инструмент.

Эта музыка была не от мира сего, и она не должна была звучать в этой зале.

Маша нетерпеливо толкнула двери.

Зала оказалось не такой, какой должна была быть. Она словно растянулась в пространстве, превратившись в огромное помещение, с высокими потолками, скрывающимися в темноте. Тысячи свечей горели в старинных, причудливых подсвечниках, стараясь рассеять мрак.

Старенькое, потертое пианино, теперь превратилось в роскошный, блестящий черным лаком, инструмент. Огоньки свечей, отражались в сверкающих вензелях украшений. Бронза сияла, словно кто-то прошелся по ней мягкой тканью, идеально отполировав поверхность.

Стены ушли во тьму, и поэтому зала казалась бесконечной.

Маша широко раскрыв глаза смотрела на это великолепие. Музыкант в черном фраке, прильнул к инструменту, и музыка грянула с новой силой. Пальцы бегали по клавишам, высекая искры.

Музыка рождала слезы. Она была невыносимой, трогала душу, засасывала в воронку страсти.

Девочка подошла ближе, чтобы рассмотреть человека, сидевшего за инструментом. Музыкант повернулся к ней лицом, и Маша пошатнулась, увидев смазанную, неровную маску. Словно лицо пластилинового человечка сравняли большим пальцем руки, оставив только очертания фигуры, и неровные бороздки на том месте, где должны были быть глаза, нос…

Существо кивнуло ей как старой знакомой, и встало. Оно сделало шаг навстречу.

Музыка продолжала звучать.

Маша, не веря глазам, смотрела, как пожелтевшие клавиши нажимаются сами, и седая тоска продолжает литься из чертова пианино, которое стало вдруг снова старым и затертым тысячей рук и тысячей километров, отделяющих его от того места, где оно появилось на свет, сотворенное руками неизвестного мастера.

Безликое существо, протянуло руки и схватило Машу в свои костлявые объятия. Они танцевали, кружась по залу, и мелодия иссушала сердца, звуча осенней поступью мрака.

Она смотрела на то место, где должно быть лицо, замирая, когда смазанная поверхность поворачивалась в ее сторону. И еще она чувствовала, что руки, обнимающие плечи существа, проваливаются внутрь его тела.

(Это пластилиновый человек, танцует с тобой, Маша…)

Она слегка надавила руками, и пальцы вошли в его тело. Оно было податливым, словно…

(кусок глины, просто гребаный кусок гребаной глины…)

…пластилин. Существо сдавило ее в своих объятиях, и свечи вспыхнули ярче, наполнив залу запахом сгораемого воска. Музыка зазвучала особенно тоскливо и жалостно и смолкла.

На плоской поверхности, заменяющей существу лицо, прорезалась кривая, глубокая трещина. Она разошлась, окаймляясь потрескавшимися складками, очевидно заменяющими губы. Вместо глаз, у существа образовалось две впадины, в которых вспыхнули алые искры.

Существо зашамкало и захрипело:

– Привет детка…

Маша онемела, не в силах закричать. Существо толкнуло ее, и она упала на холодный пол. Ее руки ощутили неровную холодную поверхность.

Существо зашлось отвратительным кудахтаньем, очевидно заменяющим смех. Оно схватило Машу за руку. Несмотря на то, что его тело было мягким как (глина!) пластилин, хватка у существа была, будь здоров. Оно потащило ее из залы.

– Не надо, пожалуйста, не надо… Отпусти меня, отпусти!!!

Оно протащило Машу по коридору, мимо детской (эта пустая комната, заставленная картонными коробками, в которой нет ничего, что, дало бы ей право называться детской комнатой), мимо штор, скрывающих вход в библиотеку, протащило дальше, оставив позади веранду с засохшими стеблями в потрескавшихся цветочных горшках. Оно тащило ее, не слушая крики и стоны, (мне больно, отпусти меня, отпусти, пожалуйста, пожалуйста, ну, пожалуйста, же…) протащило мимо высокого зеркала, в котором отразились тусклые вспышки света и какой-то неземной пейзаж (огромная закопченная башня, окруженная розами, растущими вокруг, насколько хватало глаза), протащило дальше (голова больно билась о каждую ступеньку) вниз, сначала по одной лестнице, затем, возле дверей, (что вели прочь из этого проклятого дома, на улицу, туда, где каменная рыба, выплевывала струйку воды в старый фонтан с позеленевшими монетками), и потащило ее дальше вниз, в подвал.

Маша плакала, умоляя равнодушное существо, в душе понимая насколько тщетны ее просьбы. Существо прогрохотало по ступеням и затащило ее в полутемную кухню, где работал старенький холодильник. Не останавливаясь ни на мгновение, существо распахнуло тяжелые пыльные шторы, скрывающие тамбур, и открыло дверь, ведущую в погреб. Когтистый палец щелкнул выключателем – под потолком зажглась одинокая лампочка в треснутом патроне.

Оно бросило ее на холодный глинистый пол, и принялось царапаться о дальнюю стену погреба, представляющую собой растрескавшийся фанерный щит. Существо пищало и бормотало, тщетно пытаясь проникнуть за щит, его пальцы оставляли глиняные разводы на покрытом паутиной дереве.

Существо плакало, напрасно тратя силы, потом повернулось к девочке Маше. Та подобралась, чувствуя, что сейчас начнется то, ради чего существо притащила ее сюда. Огоньки-бусинки глаз существа вспыхнули в глиняных глазницах, и длинные, покрытые трещинами руки потянулись к ней.

Оно схватило Машу и толкнуло ее на щит. Это было больно. Маша пробила своим телом отверстие в перегородке, и упала по ту сторону, прямо в объятия омерзительно липкой паутины, разросшейся пыльными гроздьями в этом небольшом, насквозь пропахшем сыростью и плесенью помещении.

Она подняла голову – вверху светлел квадрат крышки погреба, изнутри заколоченной толстыми, необструганными досками. Кто-то видимо очень сильно не хотел, чтобы в этот погреб можно было попасть извне.

Существо радостно взвизгнуло и начало протискиваться в образовавшееся отверстие. Оно тянуло свои мерзкие лапы, приближаясь к Маше. Та отпрянула и уперлась спиной в холодную стену, выложенную из огромных каменных блоков.

Теперь она оказалась заточена в этом прямоугольном помещении, и ей некуда было бежать. Существо уже почти полностью протиснулось в каморку, и теперь Маша знала, что секундная стрелка на маленьких наручных часах отсчитывает последние секунды.

(Крошка, постарайся насладиться этими прекрасными мгновениями, ведь это теперь единственное, что осталось у нас, не так ли?)

Существо взревело и бросилось на Машу. Она снова оказалась в его объятиях. В глазах померкло, и она обреченно застыла, ожидая конца.

– Черт, малышка, да это же всего-навсего сон, просто дурной сон, вот сейчас ты проснешься, и все будет хорошо. Ну, давай же, проснись…

Тихий голос умолял, раздаваясь где-то в голове девочки. Существо не могло слышать его, но, тем не менее, ослабило хватку. Маша попыталась проснуться, но у нее ничего не вышло. Она открыла глаза, ожидая увидеть все, что угодно, кроме этого проклятого места, но все равно оказалась в темной каморке, наедине с мерзкой тварью, которая собиралась задушить ее в своих ослизлых объятиях.

На мгновение стены поплыли, словно плавилась пластмасса на проволочном каркасе манекена, затем все снова встало на свои места. А еще голос тихонько шепнул девочке Маше:

– Давай крошка, выбирайся отсюда, ради всего святого, выбирайся…

Маша, что есть силы, оттолкнула существо, и прыгнула в щель, продираясь сквозь острые обломки щита, чувствуя, как в тело впиваются занозы. Она стремилась вперед, к свету. Существо сзади взвыло, и бросилось за ней. Девочка выскочила из погреба, и повернула налево, запуталась в шторах, после чего вырвалась из плотной ткани, чуть не задохнувшись от пыли.

(Это дом, этот чертовый дом – он тянет к тебе свои лапы, и существо лишь верный исполнитель его воли…)

Она выбежала из кухни и снова повернула налево – на этот раз к лестнице.

(Боже, как много на ней ступенек!)

Где-то позади, догоняло существо, чтобы утащить назад, в темный погреб. Маша бежала, отсчитывая ступеньки, спотыкаясь, хватаясь руками за шатающиеся перила. Она выскочила на лестничную площадку и бросилась к дверям, ведущим прочь из этого проклятого дома.

(Закрыто!!!)

Что же происходит, черт возьми! – Маша точно помнила, что не закрывала двери. Тогда кто же сделал это?

Чудовище, что ждало ее в лесу, прячась за вековыми соснами?

Или неизвестный музыкант, со смазанным лицом?

А быть может это одно и то же существо, которое неведомым образом перемещалось по дому, проникая сквозь щели, одновременно поджидая ее на улице, прячась за бронзовой рыбой фонтана, и извлекая печальные ноты осени из разбитого пианино, которому совершенно не нужен тапер?

Существо уже было совсем близко. Оно недовольно пыхтело, перепрыгивая через ступеньки, бормоча непристойности. Еще немного и оно догонит ее…

Маше ничего не оставалось, как бежать, не останавливаясь дальше. По лестнице ведущей наверх. Туда, откуда притащило ее существо – в огромную залу, освещенную тысячей свечей, и где играет черное пианино, становясь, то новым и сверкающим лаком, то хрипящим и умирающим от старости.

Она в который раз пробежала мимо зеркала, уже ни обращая внимания на отражение.

(На самом деле она уловила краем глаза, какое-то движение за стеклом, но это было уже неважно…)

Девочка бежала по коридору, который удлинялся на глазах. Она пробежала детскую и библиотеку. Пробежала мимо множества дверей, которых никогда не было в этом коридоре, да и сам коридор то поворачивался, то поднимался вверх, становился вдруг настолько узким, что приходилось протискиваться, продвигаясь боком, лишь бы только не оставаться на месте.

Когда Маша остановилась, она поняла, что совершенно не представляет себе, где находится. Коридор стал огромным и извилистым. Шлепающие шаги существа остались позади, и можно было перевести дыхание.

Пустой коридор, и тысячи дверей. Слева и справа. Они были одинаковые – потемневшие от времени, с причудливыми ручками, с множеством завитушек, отлитыми из бронзы. В некоторых из них торчали ключи в замочных скважинах. В некоторых нет.

Маша толкнула первую попавшуюся дверь. Та раскрылась. За ней оказался другой коридор – копия предыдущего. Девочка пошла во нему, пытаясь найти выход из дома. Коридор закончился дверью. Маша толкнула ее, уже заранее зная, что увидит за ней.

– Коридор, детка, еще один гребаный коридор…

Голос в голове стал другим. Неприятным, причмокивающим.

(Оно жует глину – поняла, дурочка?)

– Ну, давай, девочка, попробуй-ка найти выход…

Маша ходила по коридорам, с ужасом понимая, что навеки обречена теперь, оставаться здесь. Она шла до тех пор, пока отчаяние не навалилось жадным потным зверем, заставляя усесться прямо на пол. Легкий ветерок прошелся по коридору, и сменился торжествующим хохотом.

Пространство сжалось, словно нечестивая рука существа сжала его, как лист бумаги, и девочка Маша проснулась…

Проснулась на холодном полу. Мария Сергеевна открыла глаза – похоже, она во сне выбралась из теплой кровати, и пол ночи бродила по дому, пугая привидений, которые наверняка водились в этом чертовом логове.

Чья-то тень упала на нее, и она услышала, до боли знакомый голос:

– Мама, с тобой все в порядке?

Мария Сергеевна подняла голову, и увидела склонившуюся над ней дочь. Как оказалось, она сидела на полу, на лестничной площадке, прислоняясь к дверям, ведущим в прихожую. Мария Сергеевна поднялась, и выдохнула, с трудом шевеля пересохшими губами:

– Воды…

Это была ее первая и последняя ночь в этом доме.

13. Испорченный праздник

На Рождество Надежда запекла в духовке огромную индейку. Сергей суетился, расставляя посуду. Они праздновали вдвоем. Родители жены наотрез отказались отмечать праздник в их новом доме (на этом настояла Мария Сергеевна). Встречать же Рождество у тестя с тещей, Сергей отказался сам – слишком уж сильны были воспоминания о Новогодней Ночи, проведенной в каменном плену колодца.

Несмотря на это, Сергей чувствовал себя просто великолепно. Почему-то ему казалось, что назойливая теща больше не сунет свой любопытный нос в его дела.

(Толстая стерва подавилась пряником, который оказался слишком велик, для ее рта…)

Что же – они вполне сами способны разобраться между собой, как любящие супруги.

Надя достала индейку, и Сергей почувствовал, как рот наполняется слюной. Запах был просто отменный!

На столе уже ожидала бутылочка вина для Надежды, безалкогольное пиво для него самого, салаты и нарезанный ломтиками балык. Все, что нужно двоим, для встречи праздника в узком семейном кругу.

Надежда отрезала аппетитную ножку, и Сергей впился зубами в сочное мясо. Жена с задумчивой улыбкой следила за ним. Она подняла бокал:

– С Рождеством…

Сергей отложил ножку, и потянулся за стаканом:

– Умгу… – он отпил пиво и продолжил заниматься индейкой.

Надежда поставила бокал на стол. Ее мысли роились, как осы, она прочистила горло, не зная как начать разговор. Рождество самое подходящее время, чтобы расставить все точки.

– Сереж… – Надежда мялась, собираясь с мыслями. – Я хочу серьезно с тобой поговорить.

Сергей отпил вина из ее бокала, и недоуменно посмотрел на супругу, затем вытер руки салфеткой, лежащей рядом, и состроил официальную гримасу.

Надежда проводила глазами бокал с вином, (первые годы их семейной жизни чередовались битьем посуды и пьяными скандалами мужа, сейчас же она не препятствовала тому, чтобы Сергей позволял себе немного спиртного, но каждый раз настороженно вспоминала, как Сергей входил, пошатываясь в дом, и его мутные глаза излучали бесшабашное веселье), и замялась.

(Черт, как же тяжело, начинать этот разговор…)

– Сереженька, я тут подумала, и решила, что нам нужно серьезно обсудить один вопрос…

Тень накрыла лицо мужа, и он стал словно чужим, отгородившись ширмой напускного непонимания. Надежде на мгновение показалось, что в его глазах вспыхнули и погасли тусклые огоньки. Ей не понравилось выражение лица мужа, но отступать она не собиралась.

– Как ты относишься к тому, чтобы у нас был маленький?

Сергей скривил губы:

– Маленький кто? Хомячок?

Надежда уставилась в пустую тарелку.

– Малыш, наш малыш… – она почувствовала, как набухают слезами глаза.

Сергей отпил вина, и с силой поставил бокал, так что хрустальная ножка отозвалась тонкой нотой, и звякнули вилки на столе.

– Надя – как можно мягче, постарался ответить он – этот вопрос мы обсуждать не будем. Пока…

– Но почему? – Надежда шмыгала носом как провинившаяся девочка.

Супруг откинулся на спинку стула, его кулаки сжимались и разжимались.

(Сказать тебе толстая сучка? Ты, правда, хочешь услышать, что я тебе отвечу?)

Сергей выдохнул, стараясь не сорваться.

– Надежда, ты же прекрасно понимаешь, что мы не можем позволить себе ребенка. Тем более что мы с тобой пока не работаем.

(И черт подери, это славная причина, ты не находишь?)

– Но у нас есть деньги – первая слезинка упала на тарелку. – У нас… у тебя же остались деньги от продажи дома?

Сергей ударил кулаком по столу.

– А дальше что? Что дальше, я тебя спрашиваю, ты подумала?

(Глупая жирная сука, что упорно не желает видеть дальше своего носа…)

– Или ты хочешь, чтобы ребенок был лишен самого необходимого? Тех денег, что остались у нас, хватит на полгода, максимум на год, а потом что?!!

Надежда тихонько заплакала. Слезы падали на тарелку, разбивались на белом фарфоре, оставляя большие прозрачные кляксы неисполненных желаний.

Сергей отвернулся, слезливая женина физиономия вдруг стала ему противна. Он тоскливо посмотрел на Рождественский стол и понял, что вся атмосфера праздника испорчена.

(Загублена этой дрянью, которая вообразила себе, что, может решать, кто в семье хозяин…)

Он встал из-за стола и направился к выходу.

– Сереж… ты куда?

Идиотские вопросы супруги иногда просто загоняли его в тупик.

– Телик посмотрю – буркнул он, не поворачиваясь.

Поднимаясь по ступенькам, Сергей размышлял над тем, что судьба порой бывает чертовски несправедлива. Кто-то пьет счастье большими глотками, отвлекаясь только на разные сумасбродные желания, а кто-то вынужден терпеть рядом присутствие толстой дуры, которая почему-то решила, что просто осчастливит его, если разродится орущим, беспомощным существом, способным лишь пачкать пеленки, требуя особого внимания.

Сергею как-то не улыбалось проводить бессонные ночи, качая колыбель. Он не был пока готов почувствовать себя отцом. К тому же рождение ребенка накладывало некую ответственность на родителей, и кое-кто не собирался это понимать, в отличие от него.

Была еще одна причина, по которой Сергей не испытывал ни малейшего желания потакать глупым капризам супруги. В последнее время тело жены стало еще более полным. Когда он смотрел на отекающие бедра супруги, украшенные шрамами целлюлита, сразу пропадало всякое влечение. Их отношения в постели стали напоминать тягостную семейную обязанность, к которой нужно относиться как можно серьезно, и терпеливо дожидаться конца этой не особо приятной процедуры.

Такой себе пятиминутный вжик-вжик. Закончив, Сергей отворачивался и мгновенно засыпал. Надежда некоторое время лежала неподвижно, рассматривая потолок, слушая умиротворенное сопение мужа.

Вот и все счастье.

Как только Сергей представлял себе, как и без того, полная супруга обзаведется еще и огромным животом в придачу, ему становилось не по себе.

– Нет, детка – прошептал он сам себе под нос – обойдемся пока тем, что есть.

(И это верное решение…)

Сергей поднялся наверх, прошел мимо двери ведущей на веранду (зимой там было довольно холодно – из-за огромных окон), прошел по коридору и остановился у входа в библиотеку. Разведя шторы руками, вошел в темную комнату. Щелкнул выключателем.

Два книжных шкафа, старая пружинная кровать (ей здесь явно не место, нужно будет убрать ее отсюда, – подумал Сергей), большой стол.

Сергей остановился у одного из шкафов. Высокие коричневые переплеты без названия. Он открыл шкаф, и наугад вытащил один из томов. Это оказалась довоенная подшивка "Огонька", переплетенная, очевидно дедушкой. Он сел за стол, и принялся листать пожелтевшие от времени страницы.

Вот большая, на всю страницу фотография. Участники какого-то там дремучего Партсъезда. У одного из позирующих не было лица. Кто-то старательно замазал его зелеными чернилами.

Гм, кто же это может быть?

Сергей принялся водить пальцем по фамилиям, напечатанным снизу, под фото, и наткнулся на маленький, чернильный прямоугольник. Кто-то видимо не хотел, чтобы оставалось хоть малейшее напоминание об этом человеке. Сергей хмыкнул, и полез в стол. В одном из ящиков обнаружился окаменевший ластик.

Он начал тереть зеленый прямоугольник, и остановился только тогда, когда протер страницу до дыр.

Стоп, так не пойдет.

Сергей осторожно, круговыми движениями, стараясь не нажимать на ластик, принялся оттирать пятно, пытаясь увидеть черты лица неизвестного.

Кто же был в опале, в те годы? Тяжело сказать наверняка. Дата на журнале была знаменательна тем, что в тот период, практически каждый второй, из тех, чье лицо печатали на обложках газет и журналов (в том числе и в "Огоньке"), оказывался то врагом народа, то агентом империалистической разведки.

(Может быть Берия? – да нет, это было вроде бы потом, после войны, тогда кто?)

Чернильное пятно сдавало позиции с неохотой. Сергей увидел, как сквозь зеленые чернила проступают очертания лица. Что-то знакомое чудилось в этих скулах, да и нос, напоминал….

А ну-ка еще подотрем немного. Так, уже лучше, и вот тут тоже…

Когда Сергей закончил, из глянцевого фото, на странице старого журнала, на него смотрело собственное лицо.