Текст книги "Два крыла. Русская фэнтези 2007"

Автор книги: Инна Живетьева

Соавторы: Юлия Остапенко,Анна Китаева,Мила Коротич,Александр Басин,Андрей Ездаков,Владимир Васильев,Елена Медникова,Алексей Талан,Василий Ворон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– Ох, что же я наделал? Что же я такое наделал?

И понял – окончательно понял – Осьмухин в ту ночь, что то, что сидит у него внутри, гораздо сильнее его, что, как бы ни старался, ничего он с собой поделать не сможет, что нужно либо смириться, либо…

Но был ли хоть какой-нибудь выход из этого положения? Разве только с собой покончить? Так ведь невозможно. Он же вурдалак, мертвец. А может ли мертвец умереть дважды?

И тут вспомнил Федька, как все та же пресловутая соседка рассказывала ему в детстве, что есть, оказывается, один старый народный способ против вурдалаков, и заключается он в следующем: выстругать кол из осины (непременно из осины, а не из какого-либо другого дерева) и за полночь, подкараулив, когда мертвец вылезет из могилы, подкрасться незаметно сзади и, трижды перекрестившись, поглубже вогнать этот кол ему в спину – только тогда кровопивец умрет, и умрет уже навсегда.

Осьмухин даже взмок от страха (выходит, врали, что мертвые, дескать, не потеют), когда про это подумал. Все его существо разом воспротивилось самой возможности такой жуткой смерти. И действительно, разве он, Федька, виноват, что стал таким, разве есть его вина в том, что он людей убивает? Ведь это все как бы помимо его воли происходит – так справедливо ли подвергать его за это такому изуверскому наказанию? Нет, уж лучше он будет жить так, как жил. Что тут можно поделать, если самой судьбой ему такая доля предназначена?

Так и порешил Федька. И пошло все своим чередом. Вновь потекли его дни – в каком-то сонном оцепенении – и ночи, наполненные лихорадочным возбуждением, проводимые обычно в поисках очередной жертвы, затем в ее преследовании и умерщвлении. Последнее стало для Федьки уже не просто привычкой, а жизненной необходимостью, основой основ нынешнего его бытия. При этом Осьмухин понимал, что допусти он хотя бы малейшую промашку, и его относительно спокойному существованию раз и навсегда придет конец. С одной стороны, ему это даже нравилось – придавало остроту ощущениям. Но с другой стороны… Нередко в своих страшных снах – а сны ему снились по-прежнему регулярно – он видел, как толпа разъяренных поселян, вооруженных увесистыми колами, лихорадочно раскапывает его могилу и, вытащив – беспомощного, дрожащего – на свет божий, безжалостно вершит над ним ужасный свой суд…

А в Таежном между тем и впрямь готовились к поимке опасного преступника, невесть откуда вдруг объявившегося в здешних краях. Серия убийств (в том, что это именно убийства, уже никто не сомневался), совершенных за последние несколько дней в окрестностях поселка и имевших, так сказать, одинаковый почерк, натолкнула людей на мысль, что их виновником является один и тот же человек, скорей всего маньяк с расстроенной психикой, ибо метод, к которому он прибегал постоянно в своих преступлениях, выглядел по меньшей мере странно. Таежникам, конечно, и в голову не могло прийти, что убийца не живой человек, обладающий пусть не совсем обычными, но все же характерными исключительно для живого человека поступками, что он – существо иного мира, действующее по своим особым законам. Поэтому Федьку собирались ловить как всякого преступника – с милицией, с собаками, с поисковой группой из числа добровольцев, и никто даже не подозревал, что злодей всем им хорошо знаком и находится у них под самым носом.

А Федор тем временем продолжал свои ночные нападения и всякий раз, совершив очередное убийство, нещадно ругал себя за проявленную слабость, но делал это уже как бы по привычке, словно оправдываясь перед кем-то.

Хотя бывали минуты, когда совсем другие мысли посещали Осьмухина. В такие минуты Федьке начинало казаться, что все, что с ним произошло, – это какой-то особый знак, что-то вроде необычной, но ответственной миссии, возложенной на него кем-то свыше, может, даже самим Богом. Слишком много он, Осьмухин, в этой жизни перенес, слишком много от людей натерпелся. И вот теперь, после смерти, пришел его час отомстить за все, и значит, убийства, которые он совершает, – это вроде как бы и не убийства, а воздаяние за все пережитые им мучения, и он сам – никакой не злодей, а всего лишь мститель.

Что там говорить, роль мстителя Федьке, конечно, больше нравилась. Но – вот беда-то какая! – во время своих ночных нападений не чувствовал он себя мстителем – не чувствовал, и все тут! Одно только непреодолимое желание овладевало им всякий раз, когда присматривал он себе очередную жертву, – желание испить человеческой крови, насытить свое вурдала-чье нутро. И казалось тогда Осьмухину, что если это и месть, то не его собственная, что это кто-то другой, сильный, кто управляет им как куклой-марионеткой, мстит людям за некие одному ему ведомые прегрешения, а он – он просто орудие в его руках.

После этих мыслей еще мерзее становилось на душе у Федьки, и еще больше начинал он тогда себя ненавидеть.

Но вот наконец настал день, когда мучениям Осьмухина пришел конец.

А началось все с того, что, в очередной раз выбравшись из могилы, он не пошел, как обычно, в поселок, а отправился в совершенно другую сторону. Последнее время в Таежном совсем нечем стало поживиться: поселяне, напуганные убийствами, по ночам вообще перестали выходить из своих домов, и с наступлением сумерек улицы его словно вымирали.

Потому-то и изменил Федор своему обычному маршруту. На что надеялся он в этот раз, удаляясь все больше от людского жилья? Повстречать какого-нибудь бродягу-бича, которых, в общем, немало промышляло в таежной глуши? Или где-то у речки набрести на лагерь туристов? А может, аж до самого поселка строителей задумал дойти? Федька и сам этого не знал, как всегда, положившись на свой звериный инстинкт – авось да и приведет куда надо.

И ведь не подкачал он Осьмухина и в эту ночь – прямехонько к сторожке лесника вывел. Хозяина ее, Еремеича, Федор прежде хорошо знал. Не раз, бывало, чаи вместе гоняли, а иногда и покрепче что. Старик хоть и слыл нелюдимом и в Таежном редко появлялся, Федьку как-то сразу среди других выделил – не иначе родственную душу в нем почувствовал. Еремеича ведь в свое врёмя жизнь тоже изрядно потрепала. Жену его в молодости медведь задрал; сынишка младший утонул, купаясь в реке; дочка, как выросла, в город уехала, вышла там замуж, да, сказывали, неудачно: муж бросил ее с двухлетним ребенком на руках. Еремеич вроде уговаривал дочку вернуться, но она не согласилась. Так и остался он жить вдали от всех один – без родни, без друзей.

Федька в душе жалел старика. Даже теперь, разглядев знакомую сторожку впереди за ветвями, почувствовал, как что-то противное, острое медленно повернулось в груди, царапая ее зазубренными краями. Нехорошо, ох, нехорошо стало Осьму-хину, хотел уж он обратно повернуть, но тут вспомнил, видно, что уж несколько ночей кряду живой крови не пробовал, и ноги словно приросли к месту.

Притаился Федор у изгороди, ждет, нет-нет, да и взглянет на окошко горящее. В нем то и дело тень чья-то мелькает – может, Еремеича, а может, и другого кого. Как узнать? В дом проникнуть ему никак нельзя – не потому, что боится застать у лесника гостя незваного – случайного охотника или, там, беглого «химика» (уж с этими бы Осьмухин быстро сладил), а просто потому, что были, видимо, такие, не им придуманные правила, через которые, как бы безумно этого ни хотел, не мог он переступить. Отчего, Федька и сам толком не знал – глубоко в нем было это заложено. Потому и ждал Осьмухин, когда Еремеич собственной персоной во двор за чем-нибудь выйдет, – вот тогда он в его руках.

И дождался-таки. Осторожно скрипнула дверь, луч света, метнувшись из сеней, широко лег на крыльцо, тут же пере-крывшись чьей-то тенью. Федор подобрался весь, как сжатая пружина, даже дышать перестал.

Но – что это? – вместо длинной, сухопарой фигуры лесника крохотное, тщедушного вида существо в свободной ночной рубашке выскочило вдруг на крыльцо и, смешно топоча ножками, неуклюже запрыгало со ступеньки на ступеньку. От неожиданности Осьмухин не сразу признал в нем ребенка – девочку лет пяти, не больше. Воровато оглядываясь по сторонам, малышка припустила прямехонько к кустам у изгороди, за которыми Федька прятался, в каких-то двух шагах от него, задрав рубашку, на корточки присела.

Искушение было слишком велико. Если на малую долю секунды и шевельнулась в Осьмухине жалость (ребенок ведь все-таки, да и что с нее взять-то, с такой крохотули!), мысль эта тут же была вытеснена другой, более для него привычной: «А ведь детской крови, как ни крути, мне еще ни разу пробовать не доводилось. Небось сладкая!»

Отбросив, таким образом, последние колебания, Федька неслышно перемахнул через изгородь, подкравшись сзади, ловко подхватил девчоночку на руки и, зажав ей рот страшной своей лапищей, со всех ног бросился в темноту.

Еще ни одно убийство не совершалось Осьмухиным так быстро и беспрепятственно. Малышка даже ни разу не пикнула, только таращилась на него остекленевшими от ужаса глазами, не до конца, видно, понимая, что с ней собираются делать. Лишь когда он жадным своим ртом к шейке ее потянулся, застонала вдруг слабо и жалобно: «Мама, мамочка… больно». И – все. И – больше ни звука.

Федька этого не слышал. Или не захотел услышать. Только после того, как, полностью насытившись, отлип наконец от ранки и увидел лицо ее с посеревшими губками, с глазами, закатившимися под самые веки, не выдержал, затрясся мелкой дрожью, поскорей трупик на землю положил, чтоб не выронить, и – бегом с этого страшного места.

…Долго бежал Федор, напролом, не разбирая дороги, в кровь раздирая лицо и руки об острые ветки, то и дело встававшие на пути, и крик – жуткий, нечеловеческий крик – иерихонской трубой рвался из груди его, замирая где-то в вершинах сосен. А может, это только казалось ему, и на самом деле крик этот звучал единственно в его больном воображении, в то время как из широко раскрытого Федькиного рта неслись лишь слабые, придушенные хрипы…

Когда же, запыхавшись, Осьмухин повалился без сил в траву, усталость такой свинцовой тяжестью навалилась ему на голову, что на миг даже почудилось: еще немного – и она не выдержит, расколется, как грецкий орех.

«Господи! Боже ты мой! – стонал он, катаясь по земле. – Если ты есть на свете, избавь меня от этой муки! Лучше умереть, сгинуть навеки, чем в таком паскудстве жить!»

Нет, никогда еще не было Федьке так тяжело. Даже тогда, когда он первое свое убийство совершил.

С большим трудом, шатаясь как пьяный, доковылял Осьмухин под утро до своей могилы, но и там, в черной глухой тишине, еще долго не мог успокоиться. Даже закрыв глаза, ясно видел он перед собой лицо убитого им ребенка, и горло тут же перехватывал спазм, а в груди что-то больно поворачивалось, перекатываясь из стороны в сторону, словно работали мельничные жернова.

Так прошли остаток этой и еще одна ночь.

А следующая вновь застала Осьмухина на ногах. И вновь его путь лежал к домику лесника. На что надеялся он в этот раз? Какую цель преследовал? Федька и сам не мог себе этого объяснить. Но одно он знал твердо: хоть и урчало у него в животе, и язык от сухости колом стоял в глотке, не жажда крови толкала его сегодня вперед, а что-то другое, необъяснимое, волнующее, что, оказывается, таилось в нем с самого начала (Осьмухин ни на минуту не сомневался в этом), но почему-то только теперь дало о себе знать. Может, было это просто осознание вины, именно в этот момент достигшее наивысшей своей точки? Или уже подспудно зрело в нем то страшное неизбежное решение, которое Федору суждено было претворить в жизнь этой ночью?

Вот наконец и сторожка. Осьмухин невольно замедлил шаги, свернул с протоптанной дорожки в сторону, пошел, прячась за деревьями. Нарочно с другого бока дом обогнул. Пристроился за поленницей.

Еще когда подходил, голоса негромкие услыхал. Один вроде Еремеича, другой незнакомый, женский. И хоть ни разу не слышал Федька этого голоса, сразу догадался, что принадлежит он Еремеичевой дочке, приехавшей за чем-то к отцу, и что, значит, девчоночка та самая, которую порешил он позапрошлой ночью, приходилась старику внучкой. Вернее, понял он это, конечно, гораздо раньше, а теперь, жадно вслушиваясь в разговор, что вели эти двое между собой, лишь окончательно в этом уверился.

– Ох, что же ты наделал, папаша-а! – причитала женщина. – Как же ты не углядел за Иринко-ой!

– Не трави душу, Марья! – ворчливо отвечал ей лесник. – Сам знаю, виноват… Но кто ж мог помыслить, что этот ирод и сюды доберется!.. Я-то, по совести говоря, и не шибко в него верил. Думал, брешут мужики. Ан нет – выходит, не брешут.

Федор отыскал щель в поленнице, припал глазом. Еремеич с дочкой на крыльце сидели. Ее он так и не разглядел толком – спиной была повернута. Зато лесник хорошо ему был виден. Весь какой-то сгорбленный, осунувшийся, руки лежат на коленях как плети. А ведь еще совсем недавно каким бравым молодцем он гляделся! Никто б не сказал, что старику давно за семьдесят перевалило. Неужто это горе так подкосило Еремеича?

– Ну что ты так убиваешься, Марья! – говорил лесник. – Всяко в жизни бывает. Что ж изводить себя попусту!

– Да как ты не понимаешь, папаша-а! – не унималась Марья. – Одна она у меня была-а! Кровиночка-а! Всю себя без остатка ей отдавала-а! А теперь – для чего жить?!

– Ты это брось, дочка! – Голос Еремеича зазвучал вдруг как-то лающе-резко. – Ты баба молодая, красивая. Найдешь себе другого мужика, родишь от него…

– Может, и рожу еще… Но Иринушки моей мне уже все равно никто не вернет! И зачем я, дура, тебя послушала?! Зачем к тебе ее отпустила?! Не уберег ты ее, папаша! Не уберег!

– Да, выходит, что так…

Несколько минут посидели молча.

– Где хоть нашли ее? – снова заговорила Марья.

– Да тут недалече, на полянке. Словно нарочно на самом видном месте оставил! Эх, попался бы он мне, этот ирод! Уж я бы не погнушался, так своими руками и придушил бы гада!

Последние слова лесник произнес уже стоя, грозя кулаком в сторону тайги. Вздрогнул Федька от этих слов, совсем ему худо сделалось. Но все ж таки отметил попутно – почему-то не без удовольствия, – что не совсем еще сдал старик, да и прежней горячности в нем как будто не поубавилось. «А ведь и вправду придушил бы, попадись я ему в руки, – подумал он с какой-то тоскливой надеждой. – Силы бы у него хватило. Но только невозможно ведь это! Никак невозможно!»

Тихо скрипнула дверь. Еремеич с дочкой в дом ушли. А Федор все еще сидел, сгорбившись, у поленницы, без движения, без мыслей, в каком-то тупом оцепенении. Наконец встал, тяжело, неохотно, и вдруг снова – с ужасом, с отвращением – почувствовал, как поднимается в нем, нарастая с каждой минутой, знакомое желание испить чьей-нибудь крови. Федька в изнеможении оперся спиной о поленницу. «О господи! Неужели все снова? – стучало в мозгу. – Неужели снова убивать? Не могу я так больше! Не могу-у-у!!!»

С внезапно возникшим желанием все вокруг ломать и крушить схватил Осьмухин первое, что подвернулось под руку. Им оказался топор, которым Еремеич рубил дрова да, видно, и позабыл тут же воткнутым в толстый чурбан. Федор взвесил его на ладони, как бы раздумывая, с чего лучше начать, и вдруг, озаренный неожиданной мыслью, так и застыл на месте с раскрытым ртом и глазами навыкате.

В следующую минуту он уже летел со всех ног по тайге, размахивая топором, как томагавком, то выкрикивая, то проборматывая на ходу одному ему понятную фразу: «Ох и как же это я раньше не додумался! Как же я раньше не понял!» Страха он не испытывал – лишь какой-то необычайный подъем и радость. Безграничную, всеобъемлющую. Радость скорого избавления. В том, что оно наконец наступит, Федор больше не сомневался. Теперь все зависело только от него.

То, что искал, Осьмухин обнаружил метрах в сорока от сторожки. Низкие тонкоствольные деревца с черной, как бы заплесневелой корой, с редкими веточками, словно бусинами, унизанными бурыми сердцевидными листочками, выстроились рядком на поляне. Осины! Федька разглядел их еще издали.

Выбрав ту, что покрупнее, не мешкая, принялся за работу. Срубить дерево, удалить у него крону, обкорнать ветки оказалось делом всего нескольких минут. Значительно дольше пришлось повозиться Федору, затачивая до карандашной остроты наконечник своего будущего кола. Трудился Осьмухин с усердием, с какой-то непонятной злой радостью, пробовал даже напевать что-то вполголоса. Мотив, правда, выходил у него уж больно заунывный.

Но вот наконец все закончено. Федька несколько раз вонзил свое орудие в землю, проверяя его на прочность. Остался вполне доволен работой.

И уже снова несется Осьмухин по тайге, с колом наперевес (топор он забыл впопыхах на поляне), назад к сторожке лесника. Изо всех сил торопится – боится, как видно, что пройдет его решимость…

В доме Еремеича все окна погашены. Хозяева спят. Что ж, это даже к лучшему. Перебежал, пригибаясь на всякий случай, через двор, остановился у стены, переводя дыхание, прислушался. Тихо кругом. Ни звука. Только какая-то птица беспокойно возится на дереве, хлопает крыльями, шуршит сухою листвой.

Еще минуту помешкав, Федька тихо поскребся в ближайшее окно. Замер, прислушиваясь. Немного погодя снова поскребся. Еремеич обычно чутко спит – должен услышать. Только б Марью не разбудить…

Медленно текли минуты. Вдруг, резко скрипнув, распахнулась дверь. Вздрогнув от неожиданности, Федор быстро вжался в стену, затаился.

– Эй, кто тут? – узнал он встревоженный голос лесника. Самого его Осьмухину не было видно – заслонял угол дома, только ствол охотничьего ружья хищно поблескивал в темноте. – Кто тут? Покажись!

Заскрипели ступени крыльца. Вот наконец и сам Еремеич, в одном исподнем, с ружьем в руках, показался из-за угла и, вступив в полосу лунного света, замер настороженно, пристально вглядываясь в ночь. Вроде все спокойно. Поблизости никого. Но не так-то легко обмануть человека, полжизни проведшего в тайге.

– Выходи, тебе говорят! – Угрожающе щелкнул затвор. – Выходи, не то стрелять буду!

Стараясь производить как можно меньше шума, Федька медленно отделился от стены. Теперь он находился почти за самой спиной лесника. Положение более чем выгодное для нападения. Да только не нападать пришел он сюда.

– Еремеич! – тихо окликнул он старика. Голос у Федьки стал какой-то сдавленный, надтреснутый, совершенно не похожий на его прежний человеческий голос. – Слышь, Еремеич!

Лесник резко повернулся. Ружье так и заплясало в руках.

Минуту, если не больше, стояли они друг против друга, не произнося ни слова. Первым пришел в себя Еремеич.

– Эй, ты кто ж такой будешь? – В голосе его было больше удивления, чем страха.

– А ты разве не узнаешь меня?

– Да как будто нет… А что это у тебя такое с лицом? Хвораешь, что ли?

– Может быть, и так… Да ты приглядись получше, Еремеич!

Старик, не двигаясь с места, вытянул длинную свою шею, внимательно вглядываясь в стоящего перед ним человека.

– Богты мой! Лопни мои глаза! Осьмухин? Федя?.. Но ведь ты ж умер… Уж месяц, поди… – Последние слова он почти прошептал, с мольбой заглядывая ему в лицо, словно надеясь, что этот невесть откуда взявшийся странный незнакомец сейчас просто рассмеется в ответ на его глупое предположение и быстро рассеет все сомнения.

Однако случилось по-другому.

– Да, это я, – тихо, но внятно произнес Федор. Про себя он тут же отметил, что слова его прозвучали как-то слишком уж театрально, наигранно. На минуту Осьмухину даже показалось, что он персонаж какого-то полузабытого фильма «ужасов» (один или два таких ему довелось посмотреть на видике во время своих нечастых наездов в райцентр), и он и впрямь чуть было не расхохотался в изумленное лицо Еремеича.

Но старику было совсем не до смеха. С широко открытым ртом и глазами навыкате он теперь медленно пятился от Федьки, выставив вперед дуло ружья.

– Ты, Еремеич, ружьишко-то убери, – снова заговорил Осьмухин. – Не поможет оно тебе. Я вурдалак, понимаешь? Все равно что мертвец.

По-прежнему продолжая пятиться, лесник несколько раз быстро кивнул. Федор понял, что старик не на шутку перепуган, что своими словами он только подливает масла в огонь. Нужно было действовать как-то по-другому и по возможности быстро, пока Еремеич не совсем еще свихнулся от страха.

Глаза старика были теперь прикованы к правой руке Осьмухина, сжимавшей осиновый кол. Федька перехватил его взгляд, усмехнулся про себя.

– Ты не думай, Еремеич… Это совсем не то… Это я для себя. Понимаешь?.. На, возьми! – Он вдруг бросил кол под ноги леснику.

Тут же почувствовал Осьмухин, будто он проваливается куда-то. Голова пошла кругом, в глазах потемнело. Что это с ним? Неужто страх? Огромным усилием воли Федька удержался на месте, заставил себя прямо посмотреть на Еремеича.

Тот стоял, все так же не двигаясь, и только переводил недоуменный взгляд с Осьмухина на лежащий перед ним кол и обратно. Да что он в самом деле! Издевается над ним? Может быть, ему еще нужно объяснять, как действовать этой штукой?

– Слышь, Еремеич, – голос у Федьки слегка дрожал, – мне этот кол в спину надо вогнать. Понимаешь ты? В спину!

Еремеич ничем не показал, что понял Осьмухина. На лице его застыло то же самое выражение недоумения, смешанного с ужасом.

И тут Федьку прорвало:

– Да неужто ты не понял до сих пор? Я убийца, преступник! Все эти последние умертвия – на моей совести!.. И Иринку, внучку твою, – это тоже я! Слышь, Еремеич! – И, разглядев что-то новое в глазах старика, до которого только теперь, казалось, стал доходить смысл происходящего, добавил почти моляще: – Убей меня, Еремеич! Очень тебя прошу, убей! Отпусти душу на покаяние… Самому ведь мне тошно…

И вдруг – словно надломилось в нем что-то. «Боже мой! Что это я такое делаю? – мелькнуло в голове. – За что же я на смерть-то себя обрекаю? Ведь я не виноват! Не виноват!!!»

– Морок прошел. Федька вновь сделался прежним Федькой. Быстро шагнул он вперед, протянув свою страшную лапу к орудию, которое всего минуту назад самолично отдавал в руки противника.

Но Еремеич его опередил. За секунду до этого уловил он звериным своим чутьем перемену в настроении Осьмухина и, отбросив в сторону ненужное теперь ружье, вдруг изогнулся в стремительном прыжке, грудью накрыв лежащий перед ним кол. В тот же миг почувствовал лесник, как сильное, упругое тело навалилось на него сверху, изо всех сил вдавливая в землю. Это Федька, прыгнув Еремеичу на спину, пытался помешать ему в его попытке завладеть орудием. Старик захрипел, заворочался отчаянно, тужась сбросить с себя тяжелую ношу. Наконец не без труда ему удалось высвободить правую руку. Слегка приподнявшись на локте, Еремеич ударил несколько раз наугад, с удовлетворением ощущая, как глубоко входит кулак в чужое, становящееся все более податливым тело. Этот неожиданный натиск застал Федьку врасплох. Он невольно ослабил хватку, и лесник тут же воспользовался этим, чтобы окончательно завладеть колом.

Осьмухин не успел еще прийти в себя, как новый мощный толчок в грудь отбросил его назад. Он упал навзничь, жадно хватая ртом воздух, попытался подняться, но Еремеич уже стоял над ним, заведя далеко за спину руку с колом, чтобы нанести последний решительный удар…

В следующую секунду Федору показалось, что череп у него раскололся надвое, в глазах заплясали красные и зеленые круги. Тогда-то – словно и впрямь что-то прояснилось в голове от удара – со всей отчетливостью понял Осьмухин, что, как бы ни старался, не одолеть ему на этот раз своего противника, ни за что не одолеть. И не потому вовсе, что лесник сильней его оказался, не потому, что осиновый кол у него в руках, а потому, что сегодня ночью Федька, сам, может быть, того не сознавая, переступил через какой-то страшный, никому не ведомый запрет, и теперь, в отместку за его ослушание, то непонятное, темное, что до настоящего момента управляло всеми его поступками и одновременно хранило от бед, отступилось от Осьмухина, утратило над ним свою власть, передав его – прежнего, беззащитного – в руки его собственной судьбы, которая в лице Еремеича вот сейчас, сию минуту, свершит над ним свой жестокий, но справедливый суд. И когда Федор понял это, прежнее спокойное умиротворение вдруг снова ненадолго вернулось к нему, чтобы помочь встретить то роковое, неизбежное, что уже маячило перед ним жутью близкого избавления и что называлось одним коротким словом – смерть.

1992 г.