Текст книги "Два крыла. Русская фэнтези 2007"

Автор книги: Инна Живетьева

Соавторы: Юлия Остапенко,Анна Китаева,Мила Коротич,Александр Басин,Андрей Ездаков,Владимир Васильев,Елена Медникова,Алексей Талан,Василий Ворон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

БЫЛЬ ПЕРВАЯ: Меч старого викинга

Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть…

Иисус из Назарета (от Матфея, 24:6)

3

Дом, рубленный еще дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные бревна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лен, держали дюжину коров да птицы без счета, отчего кряжистый Чебот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого еще долго кружилась у него голова.

Когда Слава – единственная жена Чебота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наемных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чебот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорожденного назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город тогда так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.

Крепкий Илья статью пошел в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и подчас совершенно не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детеныша.

Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться зато же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотепой.

– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!

И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:

– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?

– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чебот. – Лапоть же растет!

– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чебота [1]1
  сапог, высокий башмак.


[Закрыть]– пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.

– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чебот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.

Их дом стоял с краю села, неподалеку от речки. И у реки как раз и было у Ильи свое место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне, или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, несся по улице, взметая босыми ногами теплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.

Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, – и вода в ней всегда была студеная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шел в свое тайное место.

Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалеку от старого, чудно изогнутого дуба. Нора не нора – один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла свое гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением темных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с ее утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелено-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было здесь. И он лежал в своем укрытии, ощущая себя не иначе как дырой, впитывая в себя вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределенно махал суковатой рукой – то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.

Когда шло его двенадцатое лето, Илья с мальчишками затеяли сплав на плотах по реке и изрядно удалились вниз по течению. Дойдя до излучины с заводью, они решили выкупаться и долго плескались, разнося вокруг веселые крики. Вода в этом месте была теплая из-за отмели, плоты лениво тыкались в берег, привязанные к колышкам, и вылезать никак не хотелось. Илья, утомленный шумной возней, желая побыть в тишине, отплыл подальше, туда, где деревья по берегам стояли гуще, плотнее обступая реку. Здесь река в очередной раз начинала вползать в лес, над водой клонились все те же ивы, и Илью обжигали бившие в глубине холодные ключи. Сделав вплавь круг в сумеречной тиши, он задумал проверить глубину, чтобы потом сигануть в воду с нависшей над самой рекой березы, и нырнул. Не найдя дна, Илья устремился вверх и вдруг почувствовал, что никуда не движется. Это было странно, потому что он привычно и сильно толкал воду ногами и руками, но все было без толку, река словно перестала быть упругой и даже как будто начала двигаться от него, чего никак быть не могло. Илья испугался, ощутив, что ему уже не хватает воздуха и понимая, что его затягивает в омут. Тотчас ему вспомнился водяной дядька, про которого все знали, что в самой глубине у него есть богатый дворец, где он правит подводным миром и, когда приходит срок, готовит себе смену из утонувшего мальчишки, коим и сам когда-то был. Жгучий шар страха взорвался в груди Ильи, заставив невольно хватануть ртом воды, и река, словно того и ждала, сейчас же полезла тонким душащим щупальцем куда-то прямо в душу. Илья понял, что пришел его конец. Он уже падал к неведомому дну, все еще продолжая, как ему казалось, молотить ногами, когда что-то сильное схватило его за запястье и рвануло вверх, к солнцу, сонно мерцавшему сквозь зеленоватую толщу. Он не успел ничего понять, как словно наполненный воздухом бычий пузырь вылетел на поверхность. Задыхаясь, он невесть как добрался до берега, прополз по отмели и перевернулся на бок, стараясь не разорваться от кашля и втягивая в себя по крохам живительный воздух. Вместе с чудовищным кашлем из него нехотя выползало страшное речное щупальце, превратившееся теперь в гадкую слизь бурого цвета. Придя в себя, он добрел до шумной ватаги товарищей, плескавшихся как ни в чем не бывало неподалеку, и рассказал все, что с ним приключилось. Мокрая братия, сидя на берегу, трепетно внимала, и в конце рассказа Ильи малец-полукровка по прозвищу Хвост выдал то, что и так было всем ясно:

– Знамо, водяной князь тебя чуть не заграбастал, – и уверенно сплюнул в траву.

Сын старосты, лопоухий Светич, сказал:

– Выходит, не глянулся ты ему чем-то, Илюшка, что выпустил он тебя.

Трясясь больше от пережитого страха, чем от холода, Илья, лязгнув зубами, мотнул головой:

– Не, братцы, он меня с водой затягивал, это меня русалка спасла, берегиня-матушка.

Он рубанул воздух правой рукой и в изумлении уставился на собственное запястье. И тут все увидели, как на бледной коже Ильи отчетливо проступает сочно-розовый отпечаток тонкой руки, будто и впрямь женской, не в пример широкой лапищи водяного, оттиски которой время от времени всем доводилось встречать на илистых потаенных бережках.

Плыть дальше после случившегося раздумали и после трапезы отправились берегом до дому. А перед этим Илья, не притронувшись к собственным припасам, отнес узелок со снедью в укромное место у омута, где прихватил его водяной, разложил на лопушке хлеб, печеные яйца да шмат сала и поклонился ветвям ивы, с которыми непременно играет безлунными ночами всякая русалка.

2

Через три года случился первый на памяти Ильи набег печенегов, да и то сказать, случайный в их местах – сельчане отделались легко. Озоровали кочевники где-то в стороне (сказывали, будто муромчане пострадали изрядно), а в село нагрянули походя, уже отяжелевшие от добычи, и всего только зарезали немого пастуха Свирю да уволокли две коровы. Первый раз тогда видел Илья пустое тело: лежал старый пастух ничком, с раскроенным черепом, застигнутый кривой саблей в безуспешной попытке убежать. В руке он сжимал свою всегдашнюю свирельку, что служила ему вместо голоса. Со свирелькой этой его и проводили, предав огню.

Обе коровы оказались со двора Чебота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошел все село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого дыма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажженный в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чебот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.

В то же беспокойное лето, уже в начале зимы в село пришел хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, метивший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в дотла разоренной деревне под самым Муромом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные презанятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным – не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свири-но хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен – бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам – за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжелый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнем. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожженным лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на шпиона да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого еще узнали, что Муром от прошлогоднего набега сильно не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали – иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмешь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.

Мальчишки, распаленные оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами да синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших поодаль в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьез. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков поубавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, несшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб да посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два года, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильей заодно) – закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось все больше, и если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл толковым да добрым мужиком.

Не только мозоли от деревянного меча да отцовского плуга появились на ладонях у Ильи – в его сердце поселилась чудо-птица Любовь.

Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришел Сневар Длинный. На степняках вины не было – болтали, будто кто-то пустил красного петуха от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).

Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми, темно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал – косу, опаленную огнем и превратившуюся в веревку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, отчего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать ее красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев ее глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть – они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли синяки под рубахой и сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел – он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал – не разумом, но сердцем, – что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.

Тем временем всем миром срубили погорельцам избы на краю села – дальнем от дома Ильи. И как-то поутру он встретил Оляну у колодца. Она уже сливала воду из журавельной бадьи в свое ведерко, когда он подошел и молча, не зная, что сказать, стоял рядом. Он тискал коромысло и не мог оторваться от девичьих лопаток, бойко ходивших под сарафаном. Она обернулась, прямо посмотрев ему в глаза, и просто и спокойно улыбнулась, будто старому знакомцу.

– Здравствуй, Илюшка, – сказала она, придерживая бадью и чуть отходя в сторону, уступая место Илье. Он шагнул к ней, хватаясь за мокрую посудину, и окунулся в ее глаза.

– Здравствуй, Оляна, – ответил он, чувствуя, как у него захватывает дух, будто он раскачивается на высоких качелях. Ему захотелось сейчас же, немедленно что-то сделать для нее, одарить чем-то замечательным, и еще не зная, что это будет, его язык сам вытолкнул из пересохшего рта:

– Хочешь, я покажу тебе своеместо?

– Хочу. Да солнце высоко, недосуг еще. Перед вечерней зарей крикнешь у нашего дома утицей. Умеешь? – предложила она, и в ее глазах замерцал волшебный свет.

– Умею, – плывя к этому свету, ответил Илья и принялся опускать бадью к далекой воде колодца.

В своем тайном месте он не был с прошлого лета, и оказалось, что уютная нора обвалилась от натиска вешних вод. Расстроенный и сконфуженный Илья не нашел, что сказать, а Оляна рассмеялась и махнула рукой:

– Экая беда. Так часто выходит. Чудесное оказывается обыкновенным. И наоборот.

В ее глазах блеснули искры заходящего солнца:

– Когда я совсем малая была и увидела по весне одуванчики, они мне очень по нраву пришлись: желтые комочки на зеленой земле. Я думала, эти цветы такими и останутся, но они обернулись чудными белыми шариками. Мне было очень интересно, я помню, сорвала один, понюхала, а он ничем и не пахнет. Только в носу защекотало – я и чихнула. И чудесный цветок превратился в пыльное облако. Только рябая головка осталась.

Она звонко засмеялась, сорвала росший неподалеку яркий одуванчик и ткнула Илье в нос.

– Теперь у тебя от этого чуда желтый нос, – весело разглядывала она Илью, а ему было так легко и хорошо рядом с ней, словно они всегда были вместе, как брат и сестра, и это его тайное место было их общим.

Занятия у Сневара стали непостоянны, происходили время от времени, однако совсем не прекращались – даже ради Оляны Илья не мог поступиться ими. И она это понимала и была не против этих его упражнений, наоборот – если могла, всегда приходила на двор Сневара и, сидя у крыльца на завалинке, смотрела. А Илья и рад был лишний раз покрасоваться перед ней, да только не особенно это у него получалось: когда Сневар Длинный вставал против него, сам он чувствовал себя щенком возле волкодава. Не щенком даже, а котенком, к тому же слепым. И в это время Илья твердо обещал себе постигать воинскую науку дальше, чтобы стать таким же мечником, каким был старый викинг.

– Зачем тебе это, Илья? – спрашивала его Оляна. – У тебя ведь отец землю пашет.

– А я воином стану. Что же такого? Хлеб сеять будет кому и без меня.

– Воевать, значит, пойдешь? – спрашивала Оляна, и Илья слышал в ее голосе смуту. – А я как же?

– А что – ты? – смущался Илья. – Ты не бойся, Олянька, я тебя никогда не брошу.

– Иные из сечи не возвращаются, – еле слышно говорила она и замолкала.

Илья терялся, обнимал любимую за плечи, пытаясь заглянуть в повлажневшие глаза, и смущенно бормотал, стараясь обратить все в шутку:

– Ну перестань, милая… Я ведь не просто воином буду, а богатырем невиданным. Как Святогор. Даже еще пуще. Перестань, родная…

И продолжал ходить со своим деревянным мечом к Сневару Длинному, а она продолжала терпеливо ждать, когда урок будет закончен.

Ночь на Купалу давно минула, и уже не горели на полянах костры, и не водили хороводы девушки с парнями, а Илья с Оляной ходили так, словно ночь волшебная все длилась, и какое дело им было до того, что огненное колесо Перуновой колесницы катилось по небу.

Они брались за руки – совсем как малые дети – и шли после подмоги родителям в лес. И пели соловьи, которых они стремились разглядеть в ветках, и солнце играло сквозь листву, трепещущую на ветру, и так далеко были люди, что казалось им, будто они одни на всей земле от края до края. И с них должен вновь пойти род людской…

Ее волосы пахли рекой, а ладони – травой и земляникой. И в глазах, расширенных от восторга, отражались небо и Илья, плывущий на крыльях счастья. И они тонули друг в друге, и им хотелось кричать от радости и блаженства, и жить они собирались вечно, потому что больше не гуляла по свету Морана-смерть, и они сами давно были в чудесной и невиданной земле – Нави, где не было ни горя, ни иных печалей, и не нужно было возвращаться в обрыдлую Явь.

И Илья смотрел в глаза любимой и никак не мог насмотреться, а Оляна смеялась и опять и опять припадала к его губам, как к роднику, из которого всё не могла напиться…

– Не пришел бы к нам в деревню «красный петух», никогда бы не встретились мы с тобой, Илюшенька… – шептала Оляна, обняв Илью за шею. – Матушка Берегиня!.. Страшно как…

– Не говори так, глупая, – гладил ее по чудесным, уже изрядно удлинившимся волосам Илья. – Ведь встретились!

– Не было бы счастья, да несчастье помогло… – улыбалась Оляна и плакала от радости, а Илья сушил ее слезы губами.

1

Сневар Длинный и вправду был рассказчиком на славу. Знал он великое множество былин, баек да побасенок. Варяжские руны перекладывать на славянский манер ему было тоже не впервой, и сказывать их он мог особенно долго, а порой ребята видели, как в глазах старого викинга блестят слезы, однако даже тогда его голос не дрожал. Еще он знал житье многих народов – даже таких, о которых в славянских деревнях и не слыхивали.

Однажды, когда уже вовсю правили свою морозильную службу Перуновы помощники и в селе началась ленивая да степенная зимняя жизнь, в избушке у Сневара Длинного вечеряли Оляна с Ильей, как всегда, слушая его рассказы с придыханием. А Сневар, по обыкновению тачая шерстяной носок на деревянных спицах, вещал:

– Уже когда мы со Свенельдом возвращались с Балкан, прибился к нам прохожий человек – тощий да грязный. Оказалось – мореход из Китая. Сказывал, будто судно их торговое в шторм разнесло в щепы, лишь немногие из его товарищей уцелели. Да и то, уже на суше, кого в полон взяли, кого порубили воины, что славят аллаха: за то порубили, что-де китайцы – варвары, идолам, стало быть, кланяются. Тот китаец только жив и остался, да к нам вот приблудился. Ну а нам что: мы тоже многим богам, как и они, поклоняемся, взяли его, обогрели да накормили. К тому же китайцы мореходы знатные, почти как мы, викинги, – как же нам было его не приветить? Так он с нами и остался до поры. По-нашему говорил справно, и много мы от него баек про житье их китайское услышали. Про императора, что им всем как отец родной, да про то, как простые крестьяне свою лямку тянут. Да еще байки разные сказывал. Они у них чуднйе, про змей превеликих, которых они драконами называют, да мудрецов всяких. А мудрецов столько, что отсюда в ряд поставь, так цепочка та до Китая вытянется.

Китайца нашего мы коротко назвали – Ли, потому как из всего имени только это и различали. Сказывал он нам, что-де живут у них там в Китае чудесные люди. Всего их восемь, и все они великие волшебники. Выглядят эти волшебники чудней чудного – у нас бы их сразу засмеяли, а там ничего. Один из них вообще неизвестно кто – то ли женщина, то ли мужчина. Другой – дряхлый старик, который ездил всюду на осле задом наперед, а самого осла мог то ли складывать, то ли уменьшать, как игрушку. А потом мочил его водицей, и тот снова становился обычным ослом. Третий, вишь-ко, совсем будто нищий оборванец, да в придачу с остроконечной головой да еще и хромый. Сам он славится как чудесный лекарь, а звали его Железной Клюкой. Я-то сразу смекнул, что неправда это – ну какой же великий лекарь станет сам с увечной ногой ходить? Непременно первого себя вылечит. Ну так байка и есть байка. Но калекой-то этот самый Железная Клюка стал уже после, и вот как это случилось.

Был у него ученик. И однажды он, Клюка то есть, решил оставить свое тело да слетать по-быстрому куда-то далече, по делам, значит. И ученику наказал: коли он в семь дней не управится и не вернется, тело предать огню. Ну и улетел. А ученик то ли нерадивый оказался, то ли дела у него самого какие-то срочные тоже приключились: словом, не дождавшись положенного срока, он тело учителя и сжег. А Клюка возьми, да и вернись. Да уже поздно – духу его нет более пристанища земного. Но плох был бы из него волшебник, коли бы он так вот и остался. На его счастье да на свою беду, в тех краях нищий калека проходил, да и умер. Вот Железная Клюка в освободившееся тело и вошел. Так и стал хромым да с чудной головой.

Словом, все эти чудаки-волшебники кто во что горазд были – кто на дуде сладко играл, кто нищим деньги раздавал, кто еще что мог делать, но все как один чудеса невиданные творили: железо обращали в золото, гуляли по воде, обращались любым зверем или птицей да зрили в будущее. Из всех тех чародеев нам с товарищами один более других по нраву пришелся. По сказкам Ли он великим воином выходил: был у него чудесный меч, коим он владел отменно, да с нечистью разной бился бесстрашно. Нам бы его в дружину, с таким и пропасть не обидно. А еще Ли сказывал, будто у ихних мудрецов становиться невидимым или бывать в одночасье в двух местах сразу дело обычное.

– Так уж и обычное? – хрипло проговорил Илья. – А этот ваш Ли сам-то их видал, мудрецов этих?

Сневар пожал плечами и поддернул нитку с клубка:

– Мы тоже у него о том допытывались. А он отвечал, что его дядя как раз таким чудодеем и был. Правда, Ли ни разу с ним так и не встретился.

Сневар Длинный вдруг смолк, прервав свое вязание и прислушиваясь к морозной тишине за окном, потом вскинул голову и сказал:

– Беда.

– Чего там, Сневар? – откликнулась Оляна, но тот вместо ответа споро поднялся, откинул постель с койки и достал свой меч в ножнах. Тогда Илья понял, что и вправду пришла беда.

– Кочевники? – спросил он, чувствуя, как в груди скачет от волнения сердце, и старый викинг только кивнул в ответ. И тут уже Илья с Оляной услышали густой стук копыт степных коней по селу.

– Прячьтесь, ребята. – В глазах Сневара яростно сверкнул отблеск задыхавшегося в очаге огня. – На улицу не суйтесь – пропадете. Здесь тоже не лучше, но вдруг свезет, не отыщут вас. Прощайте.

И он скользнул за дверь, вытягивая из ножен меч. Илья кинулся на середину избы и, откидывая доски пола, сказал, срываясь с шепота:

– Полезай в подполье, Оляна. Авось не станут там искать.

– Ты ведь тоже, да? – испуганно распахнула глаза Оляна.

Илья призывно махнул рукой в черное нутро подпола:

– Вдвоем нельзя. Я тебя досками прикрою. Не бойся. И я схоронюсь. Я место знаю.

Он неловко подмигнул ей, боясь, что она разгадает его вранье о том, что нет у него никакого места. Но она прыгнула в подпол, и Илья принялся класть доски на место, прислушиваясь к шуму на улице. Там уже слышалось гиканье степняков и крики проснувшихся селян. Последняя доска почти легла в проем, когда из щели высунулась ладошка Оляны и прихватила Илью за запястье:

– Берегись, Илюшенька!.. Я…

Послышался всхлип.

– Не смей. – Он перехватил ладошку, наклонился и коснулся губами теплой кожи. – Сиди мышкой.

И он приладил последнюю доску. Вскочил, метнулся глазами по тесному жилищу Сневара. Некуда схорониться. Он глянул в оконце. На дворе было еще пусто, и викинга тоже нигде не было видно. Илья бросился вон.

Луна щедро поливала уже проснувшееся заснеженное село, по которому метались верховые тени.

– Илюшка! – вдруг раздался совсем рядом приглушенный голос Сневара Длинного. – Цыц! Сигай назад!

Илья хотел было вернуться в избу, но тут вспомнил о щели под крылечком, где давно, еще при Свире, жил его пастуший кобелек Зарай (сгинул на службе, схлестнувшись с волками). Прыгнув с крыльца, Илья разметал нерасчищенный Сневаром снежок у самых досок, отодрал еще пару и полез внутрь.

Здесь пахло псиной, зато весь двор был как на ладони. Илья приник к щелям и постарался унять дыхание.

Ждать пришлось недолго. Щепоть общего шума отделилась от клубка свары и глухо протопала конскими копытами в их сторону. Хлипкая калитка неожиданно аккуратно была отворена, и уже затем в тесный, расчищенный от снега дворик ворвались три всадника.

Никогда еще Илье не доводилось видеть ненавистных степняков так близко. На хороших, но не слишком рослых конях, сами они тоже были небольшими, даже попросту маленькими, цепко и легко сидящие в чудных седлах. И лошадь, и всадник составляли одно целое, и все, что нужно было и лошади, и всаднику для того, чтобы жить в степи и сражаться в сече, находилось при них, ладно притороченное к седлу и спине человека. Один из них, в мохнатой укороченной шубейке и меховой островерхой шапке, отделился от крупа своей лошади и оказался на земле. Людская шутейная молва твердила, что степняки кривоноги, но этот как нарочно ничем таким не выделялся. Он хищно огляделся и немедля, в три шага, оказался у самого крыльца, где затаился Илья. Парень успел заметить теплые кожаные сапоги, что легко и бесшумно вознесли своего хозяина по ступеням. Илья проглотил выдох и замер. С коня снялся еще один вражина и тоже оказался над головой Ильи.

Оставшийся степняк сидел на своей вороной и крепко держал обе узды коней подельников.

Сневар Длинный смазал вечно скрипевшие при прежнем хозяине дверные петли, но не успела еще дверь неслышно впустить непрошеных гостей в избу, как тот, что оставался на лошади, негромко, но жутко крякнул и осел в седле, удерживаемый в нем прирожденной привычкой, оказавшейся сильней смерти. Приученный к этому неизбывному запаху крутых перемен конь только мотнул лохматой головой и чуть ступил в сторону, как позади него в лунном мертвом свете оказался старый викинге обнаженным мечом, уже отведавшим крови. Илья вздрогнул. Таким он никогда не видел Сневара, даже когда тот обучал своему нелегкому ремеслу сельских мальчишек. И не потому, что делал это вполсилы – никогда он не позволял себе этого, – а потому, что поединщики его были теперь настоящими, и смерть ощутимо задышала в затылок, оставаясь, как всегда, позади и чуть слева, о чем всегда напоминал норманн и сейчас сам почувствовал Илья.