Текст книги "Два крыла. Русская фэнтези 2007"

Автор книги: Инна Живетьева

Соавторы: Юлия Остапенко,Анна Китаева,Мила Коротич,Александр Басин,Андрей Ездаков,Владимир Васильев,Елена Медникова,Алексей Талан,Василий Ворон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

Двое на крыльце, так и не отворив дверь, мгновенно отреагировали – один скользнул со ступеней, а второй перемахнул через перильца и тоже оказался внизу, чуть загороженный от Сневара Длинного конем убитого всадника. Двинулись полукругом, заходя с обеих сторон, но викинг не стал дожидаться и бросился к тому, что сошел со ступенек. Яростно сшиблась сталь, звонко лопнув игольчатым шаром под равнодушной луной. И пошло: дзинь, ш-ш-шанк (отвод полукругом), по дуге вверх и с оттягом вниз… Дзин-нь… Ш-шанк. Дзинь-дзинь, дз-з-зау. Илье было плохо видно, он жадно вслушивался в пение на два голоса кривой сабли и тяжелого обоюдоострого меча. Вот еще одна сабля ввязалась в железную перебранку. Тут лошади отбрели еще дальше, а ратники отступили от крыльца, и Илья увидел все как есть.

Сневар превосходил ростом обоих разбойников, а те не уступали ему в искусстве владения мечом. Правда, работали они своими кривыми по-другому, но видно было, что это было не ново для викинга. Старый норманн легко танцевал между печенегами, и следа не было от его хромоты, будто и не было ее никогда. Но Илья помнил рваный шрам, увиденный как-то мельком, когда Сневар переодевался в чистое после бани, и знал, что ох как больно ему ступать на искалеченную ногу.

Сталь в очередной раз не зазвенела, а глухо и страшно стукнулась обо что-то гораздо мягче железа.

Второй из степняков, потеряв свою остроконечную шапку, кулем осел на утоптанный снег в расколотом кожаном панцире, надетом поверх полушубка. Сневар развернулся к третьему, и они начали дугами обходить друг друга.

Басурманин держал изогнутое лезвие чуть наотмашь, слегка пошевеливая свободной левой рукой в толстой рукавице. Сневар шагнул к нему, и снова звон отточенной стали перечеркнул отдаленный шум переполоха в селе. Нарочито мощные удары Сневара Длинного утомили печенега, и когда степняк в очередной раз оказался спиной к крыльцу, Илья увидел, как его левая рука словно невзначай коснулась голенища. Мгновение – и в викинга страшной птицей полетел нож. Илья не успел испугаться, как послышался короткий глуховатый удар – Сневар успел заслониться мечом, и нож отлетел в снег у забора. Ответ викинга был скор: описав обманную дугу, норманнский меч скользнул под руку печенега, и едва успел Илья моргнуть, как в утоптанный снег ткнулся головой третий враг.

Илья не успел обрадоваться, как предвестник беды тонко и быстро рассек морозный воздух, и тогда вздрогнул Сневар Длинный, ужаленный в спину черной стрелой. В разом наступившей тишине, когда и шум в селе тоже будто притих, старый викинг отчетливо произнес еще живыми губами:

– Эннер суоре…

И упал лицом в снег.

А на двор уже ступила согбенная фигура лучника, таившегося до поры на улице. Илья, не в силах поверить в случившееся, не дыша и не отрывая пальцев от заиндевевших шершавых досок, расширенными глазами смотрел на тело викинга и все ждал, что тот вот-вот поднимется. Но зловеще неподвижно торчала оперением вверх вражья стрела, и уже шел к крыльцу проклятый степной лучник.

– Матушка-Берегиня… Боги заступники… – одними губами прошептал Илья. Сердце бешено ударяло в грудь, онемели губы, и мороза вовсе не чувствовалось, будто не зима стояла на дворе. Лицо лучника зловеще осветила луна, и Илья хорошо разглядел его узкие глаза и скобу крепко сжатого рта. Наскоро надев лук на себя, он вытянул свой меч и ступил на крыльцо. Прошло непонятно сколько тягостно текущего времени, когда Илью ужалил испуганный крик Оляны.

Задыхаясь от волнения, Илья мигом выбрался из своего укрытия и очутился у ничком лежащего викинга. Присев и глотая текущие сами собой по щекам слезы, он принялся разгибать еще теплые пальцы: умерев, Сневар так и не выпустил меча из натруженной руки.

Крепко держа Оляну за волосы, на крыльцо ступил печенег и замер.

– Отпусти, вражина, – прохрипел Илья, обеими руками подымая тяжелый меч и пока не чувствуя его тяжести. Освобожденная Оляна скатилась вниз по ступеням – лучник перехватил свою саблю ловчее, готовясь к схватке.

– Беги! – сдавленно крикнул Илья подруге, не спуская глаз с супротивника.

Оляна, стараясь не реветь, отступила к сугробу у забора, в ужасе глядя на норманнский меч в руках Ильи. Степняк сразу понял, что имеет дело с юнцом, лишь понаслышке знакомым с боевым оружием, и усмехнулся.

– Оляна! Кому сказал! – прикрикнул Илья, осторожно отступая назад. Оляна, не в силах раскрыть рта, лишь истово замотала головой. И то верно, куда же ей, подумал Илья: на улице слышалось гиканье и лошадиный топот. Тогда он перехватил меч поудобней и отвел руку для удара. С перепугу он сделал два выпада подряд, которые печенег легко парировал, успев покоситься на замершую неподалеку Оляну, должно быть, жалея, что выпустил ее из рук. Решив покончить с заминкой, не мешкая, лучник пошел на Илью.

Тяжеловат был для Ильи меч старого викинга. Однако ему удалось отразить атаку степняка, отступив, правда, на целых пять шагов назад. Кони убитых норманном печенегов топтались посреди двора, и сражающимся приходилось их обходить. Лучник продолжил нападение, заставив Илью вновь отступить, укрываясь за крупами лошадей. Илья сразу почувствовал многолетнее умение степняка управляться со своим кривым мечом и понял, что бессилен перед ним, как одуванчик под косой на покосе. И не на кого было надеяться, а вот опасаться, что во двор заглянут подельники степняка, – стоило. Но видел Илья испуганную фигурку Оляны за спиной лучника и знал, что должен защитить ее во что бы то ни стало, вопреки своему неумению и страху, точившему его изнутри и заставлявшему ладони потеть да ноги отступать все дальше. Но невелик был двор пастуха Свири, да еще толпившиеся кони умерили его изрядно.

Улучив мгновение, степняк легко и неожиданно вскочил на одну из подвернувшихся ему лошадей, и теперь удары сыпались на Илью свысока. «Сейчас зарежет», – решил он, уже не помышляя об ответной атаке. Лучник верхом на коне стал будто вдвое проворнее и сильнее и теперь словно играл с Ильей, как играет сытый амбарный кот с пойманным мышом. И тогда Илья понял, что печенег и не думает его убивать, ведь пленный юноша – хорошая добыча. Наугад отбиваясь мечом, Илья пошарил глазами вокруг: справа была стена избы с прислоненной к невысокой крыше лестницей-жердянкой. В последний раз отведя саблю печенега в сторону, Илья кинулся к лестнице, не понимая, что будет делать после того, как залезет на крышу.

Сневар хорошо обходился со своим жилищем, доставшимся ему от пастуха Свири, что молчаливо подтверждали не только смазанные дверные петли, но и многое другое. Крыша, подновленная им, была как раз недавно очищена от снега, поэтому, оказавшись на дерновом скате, Илья легко полез к коньку. Добравшись до противоположного ската, он обернулся и обмер: печенег и не подумал лезть за ним – сидя в седле коня, он как раз клал стрелу на тетиву. Илья, стоя в нелепой позе на четвереньках на самой крыше, был у него как на ладони. Степняк чуть натянул тетиву, прижал стрелу к древку лука и коряво крикнул Илье:

– Ходи вниз! Эй!

Илья знал, что это было приглашение отправиться в мерзлую степь на невольничьем аркане. Илья судорожно зашарил взглядом по двору, отыскивая Оляну. Она стояла по другую сторону от дома и, сжавшись в струну, с ужасом смотрела на Илью. Он махнул ей рукой:

– Беги, глупая! Я тут… сам… Беги, говорю!..

Она не пошевелилась. Илья метнул взгляд на лучника. Тот снова что-то гаркнул ему, на сей раз непонятное, и стал целиться. Илья заметался, не зная, что учинить теперь. Что-то остро и коротко свистнуло у самого уха – он посмотрел на печенега и понял, что это была упреждающая стрела: тот уже налаживал вторую. Эта мимо не пройдет…

Прыгать по ту сторону дома, к Оляне, было нельзя. Степняк на коне живо окажется там же. Отчаянный взгляд Ильи зацепился за молодой дуб, росший на задах, почти вплотную к дому Свири, будто подсказывая, что делать. Меч Сневара помешал бы ему в задуманном – нелепом и отчаянном, но, как ему казалось, единственном решении.

Снизу грозил стрелой печенег, хищно прикрыв и без того узкие глаза. И тогда Илья, повинуясь внезапному порыву, швырнул клинок вниз, целясь в ненавистный взгляд. Лучник сбил прицел, тронув поводья, и конь шарахнулся в сторону. Меч старого викинга, сверкнув в лунном свете вытащенной из воды рыбой, жалко ухнул в утоптанный снег рядом с ногами коня. Негоже было так унижать боевой меч, но раздумывать о том было некогда: пользуясь секундным замешательством лучника, Илья выпрямился, перепрыгнул через отверстие дымохода и побежал по верху крыши к самому краю. Чтобы допрыгнуть до дуба, нужно было оттолкнуться посильнее. Илья уже высматривал место среди веток, куда сигать, как правую ногу что-то ужалило в икру. Он услышал, как вскрикнула внизу Оляна, с разгону наступил на раненую ногу, ощутив острую боль и слишком поздно поняв, что уже не допрыгнет. Крыша оборвалась под ногами, и Илья неловко взмахнул руками – ничто не могло удержать его на краю. Он успел заметить перьевой хвост стрелы, хищно торчащий из ноги, деревянный узорчатый знак Грома под охлупнем крыши, и на него опрокинулось черное небо, присыпанное звездами, и сквозь распахнутое око луны на него уже смотрел грозный Чернобог. Дух захватило, и тут же его страшно ударила по спине земля, впившись чем-то нестерпимо твердым в самый хребет, и тотчас же он перестал чувствовать свои ноги.

И тут снова закричала Оляна.

БЫЛЬ ВТОРАЯ: Вежда

Тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой…

Иисус из Назарета (от Марка, 2:11)

6

Доска у самой стены немного горбилась, а третья за ней дала трещину: небольшую, всего в два волоса. А сучок – тот, что над самой головой, – был похож на бобра: и хвост у него как у живого, и даже острые зубы немного видны на щекастой морде. По стене у потолка пролегала муравьиная тропа: по ней редко, но все же проходили маленькие красные трудяги, иногда что-то несшие в челюстях. Паук пытался сплести свою сеть в углу, но мать не дала – прогнала веником. А жаль: Илье было интересно смотреть, как он работает.

И еще часто и доски потолка, и бревна стены, и все-все остальное было мокрым.Ведь когда смотришь на мир сквозь что-нибудь мокрое – скажем, через бычий пузырь во время дождя, – весь мир кажется мокрым.

Когда доски потолка были изучены до мельчайшей трещинки, до самого последнего причудливо распластанного сучка, он попросил отца переставить лавку с постелью к окну. А там как раз начинала хозяйничать озорная девица Весна, бесстрашно отвоевывая у смурной тетки Зимы владения. Эта постоянная битва всегда радовала его, но сейчас доставляла только боль – он знал, что навряд ли услышит веселые колокольца ручьев, и липкие почки на ветках будут оставлять терпкий запах не на его пальцах, и не ему придется удирать из лесу от первой грозы веселящегося Перуна.

И не для него зацветут маленькие обманщики – желтые одуванчики…

Из окна был виден край улицы, две сестрицы-березы у плетня и родовое капище. Он вглядывался в потемневший и совсем не веселый, как ему полагалось, лик Купало, в сверкавшие усы Велеса, и оба они молчали в ответ на его безгласные, постоянно мучившие теперь вопросы: «Почему? За что?» Он злился и не мог понять, почему они тогда не уберегли его, почему позволили всему случиться именно так. Иногда его посещала мысль, что если бы тогда он уцелел, то его наверняка утащили бы в полон. И он порой думал, что вместо того, чтобы бессильно лежать калекой дома, лучше было идти на аркане в чужую степь рядом с ней…Не лежать, а идти. Не одному, а рядом с ней.

…Не слушались ноги. Будто не было у Ильи ниже пояса ничего, как отрезано. Он с ужасом смотрел на такие близкие и знакомые с детства ступни, на ногти, что исправно отрастали, как ни в чем не бывало, и не верил, что этим ногам больше не суждено ступать по земле. Поначалу в безумных приступах отчаяния он ворочал непослушные ножищи руками, бил их, щипал, срываясь с угроз на мольбу, но все без толку. Ноги небыли больше ногами, превратившись в бревна. Потом он перестал себя терзать. На смену отчаянию пришли тоска и равнодушие. В то время Илья не хотел видеть никого – даже приятелей, оставаясь безучастным ко всему. Он стал плохо есть, а то и вовсе отказывался от пищи. Крепкое еще недавно тело хирело, ввалились щеки на лице, вокруг глаз пролегли круги. Илья лежал навзничь в избе и невидящими глазами глядел даже и не в окно, а в потолок, но и его не видел.

И вот как-то среди ночи Илья проснулся. Луна норовила заглянуть в окно, любопытствуя, отчего это так тихо в избе – даже домового, старательного ночного труженика, не было слышно. Мать с отцом спали в другой половине горницы, и их тоже было не слыхать. Илья повернул голову и замер: посреди комнаты стоял человек.

– Ты кто? – сумел выдавить из себя Илья.

Человек не ответил. Все, что о нем можно было сказать, так это то, что ростом он не вышел. Илья судорожно соображал, что можно сделать, кроме как закричать, и тут человек сделал шаг и ступил в лунный луч. И сразу Илья узнал в нем ненавистного лучника, что убил старого викинга и увел его Оляну.

– Ты!.. – в жгучем желании разорвать вражину прохрипел Илья, пытаясь подняться на дрожащих от ярости руках. Лицо степняка скривилось в чудовищной улыбке, он вытащил откуда-то из-за спины свой лук, положил на тетиву стрелу и прицелился в Илью. Несколько гортанных слов вырвались из его кривого рта, превратившись в скрипучий, корябающий душу смех. Илья зачарованно смотрел на кончик стрелы, на котором мертво светилась капля луны, и ждал спуска.

Давно уже он подумывал о том, что жить более не имело смысла. Он угрюмо прикидывал, что бы вышло, если б не упал он с крыши и не повредил хребет, но все равно потерял бы Оляну, и пришел к выводу, что и тогда жизнь оказалась бы пуста, как покинутое по осени птицами гнездо. Но только сейчас, увидев на кончике вражьей стрелы смерть, что обещала ему облегчение, Илья запротестовал. Он вдруг ясно ощутил, что хочет жить, что еще рано умирать, ибо осталось здесь нечто, им еще не исполненное, необязательное к тому. А лучник все медлил, и слышно было только его хриплое дыхание да поскрипывание туго изогнутого лука. И тут Илья понял, что умереть сейчас ему не суждено. И словно в подтверждение его догадки ненавистный супостат заговорил, чего обычно вручающий смерть не делает:

– Что, древлянин? Боишься? Подыхаешь? А ведь я и тебя сожру! Девку твою сожрал, и до тебя черед дойдет!

– Врешь! – горячо выдохнул Илья. – Не сможешь ты, поганая рожа, меня взять! Не выросли у тебя для меня зубы! Врешь!!!

Сверкнули в ответ глаза у степняка, и снова он засмеялся:

– Не хорохорься, калека! Твое время еще не настало! Жди!

Сказал так и исчез в темноте. А Илья все видел нацеленное на него жало стрелы, на котором светилась слюна самой смерти.

И никто не проснулся в доме, даже домовой не почуял чужого. Илья рухнул на лавку, и долго еще дрожали у него руки, которым так не хватало меча Сневара Длинного.

Поутру Илья позвал отца:

– Батя!

Чебот, у которого уже давно отросли и борода, и волосы, сбритые в одночасье с горя и в жертву Перуну, подошел. Теперь они с матерью отводили глаза, разговаривая с сыном, – стыдились непонятно чего, а скорее того, что их сын, надежа и опора, сам вдруг стал нуждаться в их опеке, что они снова стали нянчиться с ним, точно с грудным. Они чувствовали, как он мучается от этого, но от бессилия сделать что-нибудь для него им было стыдно…

– Что, сынок? – подошел к лавке Чебот, по привычке уставившись за окно.

– Ты вот что, батя… – Голос Ильи звучал тихо и как-то неуверенно. – Дай мне меч…

Отец вздрогнул.

…Когда отгремел ночной налет, были потушены пожары, посчитаны угодившие в плен и преданы священному погребальному огню убитые односельчане, он собственноручно отыскал в одночасье ставшую ненавистной железяку во дворе Сневара Длинного. Сперва хотел утопить в полынье, да передумал почему-то, да и снес ее к себе на двор и бросил неподалеку от отхожего места в сугроб. Меч жег ему руки, Чебот яростно ненавидел его, находя в нем причину несчастья, постигшего его сына. Илья знал, куда и с какими мыслями схоронил меч отец (матушка рассказала), но до сего дня ни словом не оговорился о нем.

Чебот впервые за долгое время посмотрел прямо в глаза сыну:

– На что тебе?

Илья пожевал губами:

– Надо…

– Нету твоего меча! – вдруг взревел Чебот. – Утопил я его в нужнике!

Илья хмуро смотрел на отца, пережидая. В дверях появилась, услышав крик, мать, да и встала у косяка, сдерживая слезы.

– Надо было этим мечом и вторую ногу покромсать твоему викингу, чтобы не приваживал юнцов железом кровавым махать!

– Не тронь Сневара, батя, – глухо произнес Илья, стискивая кулаки. – Он спасал мне жизнь. Мне и… ей… – Голос сорвался, поплыл. – Он… погиб как воин, и я… Хотел бы умереть так же, как он. В бою умереть… Я…

Голос Ильи окончательно пропал, и он зарыдал, отвернувшись к окну и закрыв лицо ладонями. Чебот уже отмяк, покрылся пунцовыми пятнами и стоял, не зная, что делать и о чем говорить. Он растерянно повел руками в стороны:

– Да ведь я… Да ты…

Он заметил в дверях Славу и забормотал:

– А ежели ты этим мечом себя, значит, того… Ну, значит… это…

Слава уже тоже плакала, уткнувшись в дверной косяк. Илья, не поворачивая головы, выдавил из себя:

– Эх, батя… Я же сказал – в бою… Как же я могу… Эх, батя…

На следующее утро, проснувшись, Илья обнаружил в своей постели, под боком, знакомый клинок в ножнах, заботливо отчищенный от грязи да ржи. Илья вложил потертый крыж в ладонь и сжал так, что побелели пальцы. Больше он не позволял себе смотреть на мир сквозь мокрое.

5

Когда березы украсили себя сережками, а усы Велеса засверкали под жарким солнцем, Илья подозвал отца и долго что-то ему втолковывал. А назавтра молчаливый теперь все время Чебот принялся таскать тес и стучать топором во дворе. И скоро Илья лежал на новой скамье неподалеку от дома под сооруженным небольшим навесом, глядя на улицу и близкий лес. Здесь его лица и волос касался ветер, доносивший ему запах речки, аромат скошенной травы и голоса гуляющих вечерами неподалеку парней да девок. От этих голосов, давно, как ему казалось, позабывших его имя, ему становилось плохо, и он просил отца внести его обратно в дом. Но это случалось только под вечер.

Как же трудно ему было просить мать с отцом о чем-нибудь для себя. Порой о самой мало-мальской чепухе или о чем-то, вообще не предназначенном для чьих бы то ни было ни глаз, ни ушей, пусть даже и родительских. А вот приходилось… Поначалу он крепился как мог, терпел, борясь со стыдом и необходимостью свершить то, что было нужно его непослушному телу, пока или совсем не становилось невмоготу, или матушка либо отец сами не подходили, да не спрашивали, все ли так…

Полулежа-полусидя Илья торчал погожими деньками во дворе. Даже по осени, когда подули сырые зябкие ветры, он не спешил укрыться в доме: под крышей ему было куда как хуже, глаза мозолили ненавистные стены.

Его не забыли, как бы ему это ни казалось. Заходили приятели, с которыми прежде сплавлялись по реке, да еще мало ли чего выдумывали по малолетству. Но другое дело было на улице, там-то все больше народу повидаешь – нет-нет, да и пройдет кто-нибудь, поздоровается да заведет какой ни есть разговор; все не так одиноко Илье.

Из стародавних приятелей, правда, только Хвост не заходил к нему. Зато его мать, старая вдовица Сухота, нередко появлялась за плетнем, когда отправлялась полоскать белье на речку. Проходя мимо, она неизменно кивала Илье и долго смотрела на него, медленно шагая с корзиной. После той зимней ночи ее сына, приятеля Ильи Хвоста, убило печенежской стрелой, когда он кинулся на врагов с вилами в руках…

Однажды Сухота, по второй после тех событий весне, проходя мимо двора Ильи, где он сидел, жадно вдыхая сырой волнующий воздух, остановилась у плетня. Она невыносимо долго смотрела на Илью и так же невыносимо молчала. Илья, которому было не по себе от этих ее взглядов, отвернулся, сделав вид, что разглядывает грача, разгуливающего неподалеку. До него донесся тяжелый вздох, он скосил глаза в сторону старухи, и тут она, по-прежнему глядя на него, сказала, будто вслух подумала:

– Пусть бы лучше, что ли, так же вот сидел, горемычный мой… Какой ни есть, а – живой… Уж он бы, ненаглядный, у меня как сыр в масле…

Илья, набычившись, исподлобья смотрел на нее и вдруг сорвался, зло бросив в ее сторону:

– Полно, тетка Сухота! Что говоришь-то? Да я бы, может, лучше как он, чем так… Да он бы на моем-то месте, поди, удавился бы! Как есть – удавился! Не жизнь это, слышишь?

Он потянул из-под старого тулупа, которым был накрыт, меч Сневара и, не вынимая из ножен, яростно махнул в сторону бабки Сухоты:

– Уходи, старая, не баламуть душу! Уходи!

Будто не услышав ни слова, старая Сухота глядела сквозь Илью, потом подхватила свою корзину и побрела к речке, что-то бормоча под нос.

– Не слушай ее, сынок, – сказала появившаяся у изголовья мать Слава. – Умом она тронулась. Доля-то материнская… Что с нее взять.

Она поправила тулуп поверх Ильи и пошла в дом.

Радость была одна: посидеть летом на дворе, послушать да посмотреть мир, как он двигался, шумел, играл, цвел и непостижимо молчал, тая в этом своем молчании все ответы на все вопросы, какие только и могли быть в мире.

А по ночам в сумерках избы мелко топал и негромко сопел соседушка Домовой: волновался да переживал, что в доме несчастье. Он знал, что Илье часто по ночам не спалось, и ворчал в своем углу за печью, сетуя на невозможность заняться хозяйством согласно укладу, пока все спят. Илья ничем не мог ему помочь.

И не было никого, кто смог бы помочь ему.

День выдался жаркий. Илья задремал, разомлев на своей лавке, однако забыться не давал огромный слепень, гудевший рядом и желающий угоститься человеческой кровушкой. Взмахи рукой никак не действовали на наглую тварь, и Илья проснулся окончательно.

– Пошел прочь! – свирепо шипел Илья, но слепень невозмутимо реял над головой, не желая отступать. – Порублю, пакостник…

Илья вытянул из ножен меч Сневара и бешено рубанул воздух, но только вспотел еще пуще. Сила в руках Ильи не убывала – теперь он не позволял им слабеть, ежедневно подтягиваясь на особой жердинке, прилаженной отцом над его головой, под навесом. Однако орудовать мечом сидя было неудобно, Илья злился все больше, продолжая безуспешно лопатить воздух вокруг, но проклятый слепень словно не замечал его грозных потуг.

– Прутиком-то сподручнее, мил человек, – вдруг услышал Илья и только тут заметил, что за его нелепой возней следит старик, стоявший на улице.

Видно было, что шел он издалека: за спиной на двух постромках висела потертая котомка. Старик был сед, с длинной, но реденькой бородой и такими же волосами, рассыпанными по плечам. На нем была белая домотканая рубаха до колен и такие же портки. Старик опирался на долгий посох и ехидно смотрел на Илью. Парень не торопясь вдел меч в ножны, уложил рядом с собой и, стараясь не замечать слепня, продолжавшего кружить, ответил:

– Ты, знать, торговец добрыми советами. Да только мне нечем платить за твои советы, ступай себе дальше.

Старик с удовольствием улыбнулся, показывая белые крепкие зубы:

– Я не беру мзды за свои советы, так что этот прими за так.

Изловчившись, Илья наконец сграбастал в кулак ненавистного слепня и с силой бросил подлавку. Слепень глухо стукнулся о землю и затих.

– А я привык в долг не брать, – сдерживая участившееся дыхание, сказал Илья.

Старик согласно кивнул и отозвался:

– Ну, так одари путника водицей, добрый молодёц. День-то больно жаркий нынче.

Илья тяжело вздохнул, однако не гоже было грубить незнакомцу, да еще пожилому человеку. Да и нездешний он, сельских дел знать не может.

– Не могу я водицы тебе принести. Не обессудь.

– Что так? – удивился путник, вскинув седые кустистые брови.

Илья, еле сдерживая дрожь в голосе и играя желваками, процедил:

– Калека я, прохожий человек.

– Ай-ай-ай! – воздел брови домиком старец. – Неужто я ослеп на старости лет? Ноги вроде на месте у тебя, да и руками ты машешь справно. Что же с тобой, детинушка?

– Не твоего ума дело! – более не сдерживаясь, рыкнул Илья. – Ступай своей дорогой!

И отвернулся, пытаясь успокоиться. Старик, однако, и не думал уходить.

– Эвон как! – донесся его голос, в котором Илья не услышал ни капли вины. – А я-то думал, что ты головой недужен, что с мечом на глупое насекомое охотиться взялся. Ай-ай-ай!

Вот ведь старый хрыч, подумал Илья, свирепея. Он повернул голову, чтобы сказать старику что-нибудь крепкое да попутное, но замер, натолкнувшись на спокойный и далекий от насмешек взгляд человека у плетня.

– Хочешь подняться? – спросил старик совсем другим голосом, и у Ильи от него по спине пробежал холодок.

– Что? – неожиданно осипнув, переспросил Илья. Он уже откуда-то знал, что странный старик не насмешничает и ему с самого начала все было известно о беде Ильи.

– Подняться, говорю, хочешь? Ходить, бегать, вприсядку отплясывать – хочешь? Или собираешься тридцать лет сиднем просидеть на этой дурацкой лавке? Ну? Хочешь или нет? – повторил старик.

– Хочу! – страстно выдохнул Илья, не отрываясь от глаз старика.

– Вот и ладно, – просто кивнул тот.

– Что тебе, добрый человек? – услышали они и вместе повернулись на голос: на крыльце дома стояла Слава и тревожно вглядывалась в старца.

– Да вот, милая, водицы хотел испить, – сказал старик.

Слава кивнула и ушла в дом. Илья смотрел на странника, а тот как ни в чем не бывало ему подмигнул и сделал рукой движение, могущее означать: погоди, мол. Из дома вновь вышла Слава, пересекла двор и протянула старику ковш. Тот е поклоном принял и с удовольствием принялся пить. Напившись, он утер рукавом усы и протянул ковш Славе:

– Хороша водица. Спасибо, хозяюшка.

– Как звать-то тебя, дедушка? – спросила Слава, и на ее лице оставалась печать тревоги. Старик снова поклонился и ответил:

– Как назвали, так и величают. Вежда я.

Слава подошла к плетню, отделяющему их, вплотную и вдруг ухватила старца за руку. Он спокойно на нее смотрел и молчал. Илья весь подался вперед:

– Ты что, мама?

А Слава приблизила свое лицо к Вежде и спросила:

– Ты правду сказал, что поднимешь моего сына?

Вежда улыбнулся и кивнул:

– Правду, мать. Не переживай. Не сидеть ему больше на этой лавке.

Слава во все глаза смотрела на старика, и ей нравились даже не его слова, а то, что излучало его лицо: умиротворение и доброжелательство. Открыто Вежда смотрел ей в глаза, и эти глаза не лгали. Но тотчас в них словно искрами что-то заиграло, и старец добавил:

– Только не обессудь, матушка: он после и дома вряд ли усидит.

И Вежда озорно рассмеялся.

Илья сидел, не шевелясь, боясь поверить всему, только что случившемуся, но отчего-то твердо знал, что ждет его совсем скоро.

4

Бани сельчан вытянулись по реке, и здесь парильня Чеботов стояла, как и их изба, опричь остальных. Вежде это понравилось, ибо именно баню он наметил для предстоящего лечения.

– Вот что, – сказал он Чеботу. – Покурочу я твою баньку маленько.

– Ага… – почесал в затылке Чебот. – Покурочить, оно, конечно, можно. Да только не осерчал бы на нас банник…

– А у вас, стало быть, банник на этом хозяйстве?

– У нас тут, почитай, у всех банники. Это у старой Сухоты в бане обдериха. Да и то сказать, хорошо они уживаются. Не обижают друг дружку.

Всем в селе был хорошо известен случай в близкой деревне, где в прошлую зиму обдериха наказала нерадивого мужика. Да и то верно: мало того что полез париться аж в пятую смену, так еще и налился, олух, хмельного меду до глотки. Порезала его тамошняя обдериха на лоскуты – сказывали, в нескольких бадьях выносили из бани то, что от бедолаги осталось. Когти-то у обдерихи с аршин, недаром кошкой оборачивается…

– Хорошо, – кивнул согласно Вежда. – Не обидим твоего банника.

Первым делом протопили баню да помылись для порядку в две смены – сперва Вежда с Ильей, а после Чебот со Славой.

На третью оставили к хорошему пару в придачу веничек новый да щелоку. На следующий день Слава отнесла в баню краюху хлеба да соли – будто в новую, только отстроенную. После в баню вошел Вежда. Пробыв там некоторое время, он появился на пороге, аккуратно прикрыл дверь и отправился на двор Чеботов.

– Ну вот, – сказал он Чеботу с Ильей. – Теперь за дело.

Начал Вежда с того, что собрался где-то в лесу на поляне накосить травы, наотрез отказавшись от помощи Чебота.

– Ты, доброхот, не мельтеши, – сказал ему Вежда. – Когда мне твоя или Славы помощь потребуется, я вас позвать не забуду, а до тех пор, как уговорились, лучше помалкивайте оба. Мне зоркие соседские глаза ни к чему. Плохое я не замышляю, но в этом деле лучше без лишней молвы обойтись. Серп ты мне дал – и благодарствуй, большего я пока не прошу.

– Косой-то сподручнее! – встрял было Чебот.

– Цыц! – пристукнул своим посошком Вежда. – Чем мне сподручнее, я сам знаю. Сказано серп, значит, так должно.

Срезанную траву Вежда высушил да набил духовитым сеном новый тюфяк, взятый у Славы. После на заднем дворе Вежда самолично сколотил чудную крестообразную лавку: узкую, с двумя поперечинами для раскинутых в стороны рук и с прорубленным отверстием в изголовье. Той же ночью, хоронясь от чужого догляда, они вдвоем с Чеботом отволокли эту лавку в баню. Тогда же Вежда проверил оставленное для банника угощение и остался доволен: хозяин бани, судя по приметам, давал «добро» на необходимое беспокойство.

– Вот теперь и покурочим твою баньку, отец, – весело подмигнул Вежда Чеботу и на следующий день вынес оба затянутых бычьими пузырями оконца в предбаннике, где стояла чудная лавка.

Чебот на это только развел руками:

– И только? Я-то думал, ты ее по бревнышку разнесешь…

– Да ну? – расхохотался Вежда. – Постоит еще твоя банька, Чебот. Илья еще в ней сам париться будет.

– Ох, Перуну бы твои слова да в уши, – заволновался Чебот.

– Не бойся, родитель. Все будет правильно, – сказал Вежда и расстелил на лавке свой тюфяк с сеном.

…В первый же день Вежда назвался сельскому старосте странником без семьи да крова и попросился в дом к Чеботу. Староста перечить не стал – калики перехожие да шедшие пб миру старцы были делом хоть и нечастым, но обычным, и их старались приветить особо – все-таки люди убогие. Чебот, как только ему стало известно обещание Вежды, сперва нахмурился – он был человек тертый и не спешил верить словам незнакомого человека. А ну как проходимцем окажется, поживет на чужих харчах, да и удерет. К тому же мало верил Чебот, что такое вообще случится может – что его Илюха Чеботок на ноги снова встанет. Если б возможно это было, небось сам бы давно поднялся – потому как видно было, как отчаянно он этого хотел. Поэтому первые слова, которые сказал Чебот старику, назвавшемуся Веждой, были такие: