Текст книги "Моё поколение"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава шестая. ДОМ НА АРХИЕРЕЙСКОЙ

У Ани Тороповой было доброе сердце и большие нелады с математикой. Доброта сердечная вовсе не учитывалась гимназическими наставниками, зато незнание правил умножения многочленов каралось двойкой. Что могла противопоставить этому жестокому педантизму безоружная Аня? Она обильно поливала слезами злосчастные сомножители, но это мало помогало делу. Ответы получались совсем не такие, какие указаны были в конце задачника Шапошникова и Вальцева.

Аня снова принималась за непокорные сомножители, получала новый ответ, вновь оказывалась в разноречии с составителями задачника и, уронив русую голову на стол, плакала горькими, неутешными слезами.

Много вечеров провела Аня в мучительном единоборстве с неподатливыми иксами и игреками, пока однажды не заглянул к ней родитель её – известный в городе рыбный туз Матвей Евсеевич Торопов.

Увидя дочь в слезах, Матвей Евсеевич поначалу испугался, но, узнав в чем дело, вздохнул с облегчением.

– Не плачь, дура, – сказал он, почесывая под бородой негнущимися толстыми пальцами, – слезами тут не поможешь.

– Знаю, – вздохнула Аня, – да что делать, когда задача трудная.

– Трудная? – рыкнул Матвей Евсеевич. – А ты мойву наживляла на крючок, а? По ледяной воде да в сиверку, да руки в кровь, а? Не случалось?

Аня подняла на отца заплаканные глаза.

– Мойву? – переспросила она робко.

– Мойву, – подтвердил Матвей Евсеевич, сверкнув мшистой проседью бороды.

– Нет, – созналась Аня, – не случалось.

– То-то, – кивнул Матвей Евсеевич и бодро прошелся по комнате.

Половицы хрустнули под огромными, до колен сапогами. Светелка дочери явно была тесна плечам его. Несмотря на шесть пудов весу, был он на ногу довольно легок. Он не был кабинетным дельцом и тысячные капиталы свои сколачивал на ходу, на ветру, на размахе.

Начал Матвей Евсеевич с самого малого – с дарового труда промыслового зуйка. Было это лет сорок тому назад, но и посейчас помнит Матвей Евсеевич, как разбирал после лова чужие яруса и раскладывал их для просушки на палтухи. Получал он за свою тяжелую работу бесчисленное количество тычков и в придачу к этому по одной рыбине с двух шестидесятисаженных стоянок.

На промыслы Мотька Торопов приезжал с братьями. Один тяглецом был, другой вёсельщиком. Долгую зиму сидели поморские мужики по деревням, но после Евдокии начинали собираться на промыслы. В эти дни хозяева собирают артели-покруты. В каждом покруте по четыре человека: кормщик, тяглец, наживодчик и вёсельщик. Напоив их допьяна и снабдив снастью, отправляли хозяева свои покруты в далекий путь к студеному морю. Месяц шли промышленники по непролазным снегам, ночуя в снежном поле, отсиживаясь в сугробах под перевернутыми санями от страшного метельного хивуса.

Почерневшие, заросшие колючим волосом, добредали наёмники до Мурмана, до становища, где стояла кособокая промысловая избенка. Тут находили они четыре ветхих стены с редкими клочьями мха в щелях, окна без стекол, а иной раз и без рам, печку из глины, сложенную неумелыми руками, погнувшиеся лавки, берестяной коробок с солью, несколько ложек-самоделок, ведерко да потемневший от дыма образ в углу.

Начиналась промысловая жизнь – натужная, соленая, ветровая. Подходила треска. Плоскодонная шняка со вскинутыми вверх кормой и носом отваливала в море. На ней ворохом лежали пятиверстные яруса о три-четыре тысячи крючков для трески.

Выметать такой ярус в море не просто. Пока тяглец разматывает отдельные тюки яруса и связывает вместе, пока распутывает он крючки, наживодчик должен на каждый крючок насадить наживку – мойву, песчанку или морского червя – что случится. Чтобы наживка не свисла, держат её в воде, в мешках, каждую рыбину надо вынуть из воды, каждую насадить на крючок. Это значит, что надо, четыре тысячи раз окунуть руку в ледяную воду, четыре тысячи раз цапнуть рыбину крючком. Случается, понятно, что вместо мойвы собственный палец на крюк наживишь, или просто поцарапаешь, или о рыбу, о верёвку обшарпаешь. Глядишь, дня не прошло – руки в ссадинах. Вода морская солона, холодна, бередит раскрытые ссадины, опухают, леденея, суставы. Рукавиц надеть нельзя, как тяглецу или кормщику. А тут, гляди, хороший лов идет – снова ярус выметывай, начинай, значит, всё сначала. Не раз проклянет наживодчик, да и остальные артельщики, свой крутосолый труд, не раз помянут, злым, крепким словом хозяина покрута. Его дело небольшое – сбить покрут, напоить покрутчиков допьяна и послать в море. И голова не болит, и серебряные часы с крышкой имеет, и амбары, полные рыболовецкой снасти и другого добра, и уважение во всём. А ты хоть сам на крючок взденься – разве что трясуху наживешь.

Много такого передумал молодой Мотька Торопов, работая в покруте наживодчиком. Не раз делился своими мыслями с братьями, промышлявшими в другом покруте. Братья хмуро молчали. Они были старше Мотьки, обзавелись уже семьями, побольше его хлебнули жизни и знали, что воевать голыми руками – дело пустое.

Однако Мотька не унялся. Манила его сытая хозяйская жизнь, амбары с добром и серебряные часы с крышкой. Потихоньку начал он свою линию вести. Поначалу перебрался в один покрут с братьями, потом словчил и четвертым в тот же покрут двоюродника переманил. Потом стал подбивать их бросить хозяина и промышлять за свой страх, по-артельному. Упирались братья, отмалчивались на задористые речи молодого наживодчика. Но Мотька долбил да долбил покрутчиков и сбил-таки на своё. Влезли в долги, сколотили на гроши шняку, навязали ярусок махонький и стали промышлять от себя.

Заходил Мотька гоголем, заработал как проклятой, но, как ни бился, радости от промысла мало получалось. Что ни промыслят артельщики, все скупщику идет за бесценок. Натужатся свояки, побольше наловят, но и с того большого промысла ничего не выходило. Больше рыбы – цены ниже, всё так на так подчислялось. Зачесался Мотька, залился злобой, но и тут не сдался. Поразмыслив, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, обернулся ещё на один поворот и сам стал перекупщиком. Сперва по малости свой же покрут объегоривал и три соседних, потом вширь дело пошло – в Архангельске побывал, ёлу одномачтовую завел. Дальше – больше, стал оборотистый Мотька – Матвеем Евсеевичем, хозяином двух шхун. А теперь Матвея Торопова от Двинского Березника до Канина Носа всякий знает. У него и шхуны, и пароходы, и промыслы свои.

В Архангельске у Матвея Евсеевича три дома, на квартал земли и лавка в рыбном ряду на два створа. В каждый створ пожарная тройка без труда проскачет. На прилавках – палтус восьмипудовый, нежномясая розовая семга, вдоль створов – лабардан связками, перед прилавками узкие крутобокие бочонки с сельдью, залитые ржавым рассолом, трещанки с выложенной рядами пикшей, сайдой, зубаткой и треской.

Сам Матвей Евсеевич редко показывался в лавке, а домоводством и того меньше занимался. Недвижимостью и рыбонарядскими делами заправляла жена его – Агния Митрофановна. В противовес мужу, была она медлительна и приживчива к месту. Разбогатев, Агния Митрофановна не изменила своего нрава и осталась всё той же прижимистой поморкой, какой была прежде. Услышав за чаем от мужа, что надо дочке подыскать домашнего учителя, она тотчас рассудила дело по-своему.

– И чего девку мучить, – сказала она, брякнув о поднос цветастое блюдце. – Всё одно замуж, что с ученьем, что без ученья. В лавку её посадить – вот што. Свой-то глаз – алмаз, а прикашшики – вор на воре, вор вора погоняет.

Агния Митрофановна вытерла рукой блёклый длинногубый рот и налегла округлыми локтями на стол. Матвей Евсеевич искоса глянул на жену.

– Зад у тебя тяжелый, Агния, – сказал он, отодвигая чашку, – ты уж сама в лавке сиди да сельдью доторговывай, а её не трожь.

Матвей Евсеевич грузно поднялся и вышел из-за стола. Объемистый самовар со сдвинутой набекрень конфоркой тоненько присвистнул за его спиной…

Матвей Евсеевич вышел из столовой и прошел сенцами на другую половину. Там тесно, одна к другой, стояли мертвыми коробами низкие комнаты. По стенам теснились дубовые комоды и тяжелые многостворчатые шкафы. Тускло желтели густоокрашенные полы, тускло поблескивали по углам золоченые оклады темнолицых угодников. Сладко чадили синего стекла лампады, вделанные в филигранное серебро.

Матвей Евсеевич насупил лохматые брови и, завалив туловище назад, остановился. Перед ним лежала тропа тертого воском пола. Она вела к таким же толстостенным коробам, с теми же чадными запахами, с теми же грудами мореного дуба. Матвей Евсеевич с хрустом развернул тяжелые, как комод, плечи, грузно повернулся и пошел обратно.

Меднолицый святитель Варлаам – властитель попутных беломорских ветров – глядел ему вслед вылинявшими глазами. За окном, затянутым узорчатым, туго накрахмаленным тюлем, тонко подвывала метелица. Тюлевый полог едва приметно дрогнул. Желтый язычок лампады лизнул синюю закраину стекла. Беглая тень прошла по лицу святителя, словно подмигнувшего вслед хлопнувшему дверью хозяину.

Глава седьмая. НОВАЯ УЧЕНИЦА

Гимназия расположена была в самом центре города, на Троицком проспекте. Здесь размещались все важнейшие городские учреждения: присутственные места, полицейское управление, пожарное депо с высокой каланчой, городская дума, увенчанная облупившейся четырехгранной башней, губернская типография и Мариинская женская гимназия.

Окна в окна против гимназии – через площадь – стоял губернаторский дом, а перед ним запечатленный в бронзе холмогор Михайло Ломоносов – первый российский академик, всесветной славы химик, физик, математик, естествоиспытатель, астроном, поэт и многих иных наук и искусств зачинатель и кормчий. Зимние вьюги укрыли монумент вместе с высоким пьедесталом и решеткой плотным снежным наметом. Только рога лиры были свободны от белой опушки, так как их облюбовали для отдыха суетливые галки, селившиеся в губернаторском саду. Одна из них и сейчас занимала свой сторожевой пост, оглядывая круглыми настороженными глазами проезжавшие мимо сани.

Круглоголовый гимназистик нацелился было в галку из рогатки, но, заметив вблизи педагога, сунул рогатку в карман и шарахнулся от дверей гимназии. Двери поминутно хлопали. На прилегающих улицах мелькали серые шинели. Семиклассники по одному, по два стали выходить из подъезда на час позже других гимназистов. Илюша, выскочив на улицу, сунул книги за борт шинели и почти бегом направился к Поморской улице. Он очень спешил. Надо было пообедать и до восьми часов поспеть ещё на урок к Штекерам, а после того к Казанцевым. Спустя десять минут он уже был возле своих ворот и, распахнув калитку, вбежал во двор. Мерзлый кирпич подпрыгнул на веревке и брякнулся о косяк. Он, как дворовая собака, извещал о каждом приходящем и уходящем.

Илюша перебежал двор и, сгорбясь, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, нырнул в темные сени. Дома не успел он скинуть шинель и помыться, как мать выхватила из печи темнобокий старый чугунок и уже через минуту поставила перед Илюшей на стол дымящуюся тарелку:

– Вот. Пожалуйте, господин гимназист.

Софья Моисеевна была оживлена. На Даньке топорщились тупоносые новые валеночки. В тарелке Илюши зажелтела жирная семужья уха. Она была сварена по-богатому. Дело не ограничилось, как обычно, костистой головой. Среди желтых картофелин и черных крапинок перца, рядом с тусклым островком лаврового листа, бледно розовел слоистый полуфунтовый кусок семги. Данька радостно встретил редкую в доме гостью. Теперь он ходил с осоловелыми от сытости глазами и благодушно отрыгивал. Он ходил вокруг стола и бил себя по вздутому животу. Живот гудел, как барабан. Данька утверждал, что будет музыкантом.

– Что ты думаешь, – улыбнулась Софья Моисеевна, – очень может быть. Ты уже сейчас один можешь наделать больше шуму, чем целый оркестр.

Софья Моисеевна повернулась к Илюше и заспешила с новостями. Их было немало, и каждая стоила того, чтобы поделиться ею с Илюшей. Во-первых, валенки… Она пошла утром к Анне Ефимовне одолжить рубль на обед. Ну, Анна Ефимовна говорит: «На вас, Софья Моисеевна, лица нет. Что случилось, у вас какие-нибудь неприятности?» Она только плечами пожала на этот вопрос. А когда она жила без неприятностей? Она уже забыла о таком времени. А может быть, его и никогда не было – такого времени. На ней лица нет, это ещё совеем ничего, у Данюшки вот валенок нет, не в чем идти в школу. Анна Ефимовна сказала: «Вы молодец, Софья Моисеевна, вы ещё не теряете бодрости в жизни. Возьмите три рубля Дане на валенки. Если будет – отдадите; если нет – сделаете шляпку, вы ведь модистка». Ну кто в таком случае отказывается! Она взяла эти три рубля и купила Дане валенки. Но это ещё не всё. Если везёт, так уже везёт. Она пошла к Тороповым в рыбный ряд. Денег у неё уже не осталось, но ведь сын её будет репетитором – можно попросить немного рыбы в кредит. Она попросила трески. Ей дали трески. Очень холодно было на улице, и она осталась в лавке – погреться. В это время пришел сам Торопов и тоже сказал несколько слов насчет холода. Она с ним немного поговорила о том о сём, и сказала в шутку, что они теперь почти родственники – её сын будет репетитором его дочери… «Да? – сказал Торопов. – А сын ваш хорошо учится?» Она ответила с гордостью, что да, на одни пятерки. Тут Торопов посмотрел на неё, повертел так бородой, потом взял с прилавка семгу и кинул прямо ей в корзинку – большая семга, фунтов четырнадцать, даже в корзинке не помещалась. «На, – говорит, – снеси учителю. Да скажи, чтобы учил самолучше». Значит, к ним уже обязательно сегодня надо пойти. Правда, вкусная семга?

Илюша кивнул головой. Правда, правда. Очень вкусная. Веселое оживление Софьи Моисеевны передалось и ему. У него точно дыхание открылось. Хмурое начало дня и все школьные неприятности разом забылись. Болтая с матерью, он быстро покончил с обедом и побежал в Немецкую слободу на урок к Жоле Штекеру.

Аккуратно прибранная и богатая Немецкая слобода начиналась сразу за Полицейской улицей и тянулась версты на полторы до нищей и буйной Кузнечихи. Древнее название слободы имело свою историю и уходило корнями в седую старину, к первым годам существования Архангельска. Город был заложен ещё в конце шестнадцатого столетия. Первый историк края – архангелогородский гражданин Василий Крестинин, ставя вопрос: «Что подало причину к строению города Архангельского?» – тут же дает и ответ: «Заведенные на Двине российские с англичанами и голландцами торги…»

Архангельский порт на сто двадцать лет старше Петербургского. Он был первым открытым портом России, первой отдушиной в океанские просторы. Здесь начинался русский флот, здесь начиналась международная торговля России морским путем.

Иноземные купцы сперва приходили на своих судах в Архангельск только для кратких стоянок, длившихся ровно столько, сколько надо, чтобы завершить нужные сделки и, нагрузившись товарами, уйти восвояси. Позже, однако, с развитием торговли явилась нужда в более прочных и постоянных связях. В молодом торговом городке рядом с русским гостиным двором возник и немецкий. Появились склады и торговые биржи, пристани и буяны. Возле них поселились постоянные торговые агенты иноземных купцов и компаний, доверенные их люди, скупщики, оборотливые дельцы. Иноземцы, селясь в русском городе, жили своим обычаем и держались кучно, своей слободой. Жили в слободе больше англичане, голландцы, датчане и норвежцы, но так как все чужеземцы на Руси звались немцами, то и слобода получила название Немецкой.

Так повелось с шестнадцатого века; многое из того сохранилось и до начала двадцатого. Город разросся по берегу реки чуть не на сорок верст, но, как и прежде, это был город торговый, живущий портом, морем, мурманскими и беломорскими промыслами, рыбой, лесом. Существовала как и три с лишним столетия тому назад, и Немецкая слобода, хотя и сильно изменившаяся. Теперь это старое наименование носили кварталы, примыкавшие непосредственно к центру города. Жили в них отчасти потомки первых иноземных купцов, поселившихся когда-то в городке Архангельском, отчасти же новые поселенцы, но тоже, по преимуществу, иностранного происхождения. Это были дельцы, привлеченные на богатый русский север перспективами легкой и быстрой наживы. Они прибрали к рукам многие лесопильные заводы в окрестностях Архангельска, хозяйничали в порту, на лесобиржах, в банках, акционерных компаниях и стивидорных конторах. Селились они в тихих особнячках Немецкой слободы с садочками, конюшнями, голубятнями. Здесь, неподалеку от Летнего сада, жил и владелец двух лесопильных заводов любекский выходец Иоганн Штекер со своими многочисленными потомками и дворней. В доме, поставленном окнами на Троицкий проспект, находились парадные комнаты и жилье старших в роде. Младшие отпрыски Штекеров и прислуга размещались в двухэтажном флигеле за садом.

Обогнув садовую ограду, Илюша взбежал на высокое крыльцо флигеля и поднялся во второй этаж. Дверь открыла кокетливая, в белом передничке горничная. Неловко избегая её помощи и старательно пряча раздерганную до ниток подкладку шинели, Илюша торопливо разделся. Перед ним вдоль коридора лежала красная ковровая дорожка. Она вела за коленчатый поворот к Жолиной комнате. Обдергивая на ходу курточку, Илюша быстро прошел по коридору и повернул налево.

– Здравствуйте, господин репетитор!

Илюша неловко остановился и поднял голову. На пороге своей комнаты стояла Жолина сестра Альма Штекер – белолицая, большеглазая, насмешливая.

– Вы к Жоле?

Илюша поправил ремень. Он был смущен появлением Альмы, её быстрым говорком, свободным обращением.

– Да.

Альма взяла маленькой крепкой рукой лежащий на высокой груди кончик каштановой косы, дернула его и кинула за спину. Потом неожиданно приблизилась к Илюше вплотную и лукаво заглянула в его глаза.

– Правда, – спросила она заговорщически, – что вас премудрым гимназистом зовут и что вы всё, всё, всё знаете, даже где Сингапур? Правда?

Илюша хотел отступить назад и ударился головой о стену.

– Ну вот, – сказал он, оборачиваясь к стене, чтобы посмотреть, обо что ударился, а когда снова повернул голову, возле него никого не было. Только за дверью напротив звенел переливчатый девичий смех. Илюша покраснел и рванул на себя дверь Жолиной комнаты.

Два часа вколачивал он в неподатливую Жолину голову заданные на завтра уроки; потом побежал к Шурке Казанцеву и только в восемь часов попал к Тороповым.

Тороповский дом, сутулый и громоздкий, стоял в конце Архиерейской улицы, на самых Мхах, среди огромного пустыря. В накат крыши, сверх двух крепких этажей, врезалась башенка мезонина. В нём сквозь занавески посверкивал двуглазый огонек.

«Уж, верно, дылда дылдой, – думал об ученице Илюша, поглядывая на светящиеся окна, – этакая сырая тумба с мутными глазами и частоколом из единиц в дневнике. После каждого кола, верно, ревет белугой…»

Илюша устал и промерз. Потирая уши, он поднялся по деревянной лесенке в мезонин и постучал в узкую, оклеенную обоями дверь. В комнате что-то зашуршало, и дверь тихонько открылась. Илюша переступил порог и шагнул в комнату.

Ученица стояла перед ним, держась за плечики черного передника. Он поклонился:

– Здравствуйте.

Она откликнулась эхом:

– Здравствуйте.

Потом сказала негромко:

– Проходите, пожалуйста.

После того повернулась и пошла к столу. Тут он увидел её поступь… Уже позже, спускаясь после урока по темной лестничке мезонина, он увидел перед собой тонкую талию девушки, белоснежные рукавчики на форменном коричневом платье, тяжелую косу, щедро брошенную вниз к коленям. Сейчас увиделась только вот эта скользящая и медлительная поступь.

Он и сам невольно шагнул вслед за ученицей к столу, но зацепился за ковер и едва не упал. Его бросило в краску, и он совсем потерялся. Будь на его месте Петя Любович, он бы, верно, тотчас расшаркался и завел остроумный разговор. Носырин, тот бы, пожалуй, взял девушку за руку, а через час и обнять попытался бы. Илюша не обладал ни Петиной обходительностью, ни носыринской наглецой. Он был неловок с девушками и застенчив. Нынче, правда, положение облегчалось тем, что за плечами были авторитет репетитора и такие испытанные союзники, как Шапошников и Вальцев. Возлагая на этих союзников немалые надежды, Илюша прошел к столу.

Они сели. Аня раскрыла книжку.

– Ну что тут у вас? – спросил Илюша, откашлявшись.

Аня подвинула к нему задачник. Илюша раскрыл его, сказал солидно – «так» – и попробовал положить ногу на ногу. Нога зацепилась за стол, лампа закачалась. Илюша смутился и чуть отодвинулся от стола.

– Алгебра… – сказал он, снова прокашливаясь и мучительно ища продолжения начатой фразы.

Нужно было что-то солидное и внушающее уважение, между тем в голове всё как-то путалось. По счастью, на ум пришел старенький Димитрий Сергеевич, преподававший математику в младших классах, и старенький его афоризм.

– Алгебра – наука точная, – выговорил Илюша, играя солидными нотками в голосе.

– Да, я знаю, – сказала Аня со вздохом и низко опустила голову.

Илюша поперхнулся и покраснел до ушей, вспомнив, что Димитрий Сергеевич уже года три преподает в женской гимназии. Это совсем сбило Илюшу с толку. На лбу проступила влага. Бремя научного руководства тяжело давило на юные его плечи. Аня скосила в его сторону любопытный глазок.

«Неловкий какой», – подумала она и сама почувствовала себя стесненной.

– Так, – сказал Илюша, стараясь приободриться. – Что же вы проходили?

– Мы проходили? – переспросила Аня. – Мы проходили умножение многочленов. – Она перелистала несколько страниц задачника. – Это, знаете, очень трудно.

– Трудно? – улыбнулся Илюша. – Чепуха.

Это выговорилось легко, потому что в самом деле затруднения при умножении многочленов казались пустяковыми. Он живо раскрыл задачник. Стеснённость оставила его. Урок начался и прошел вполне благополучно. Только однажды, когда, порозовев от оживления, ученица уронила на колено репетитора кончик желтой косы, к нему вернулась первоначальная стеснённость. Множитель заскочил вдруг не за ту скобку и врезался туда, где ему быть вовсе не полагалось. Через минуту, однако, всё было выправлено, и, чуть отодвинувшись, Илюша водворил заблудившийся многочлен на место.

Только прощаясь с ученицей, увидел он её лицо – широкое, розовое, с голубыми глазами. Тогда же в тихом «прощайте» явственно уловил он окающий и поющий говорок, каким отличаются истые архангелогородцы.