Текст книги "Моё поколение"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Илья Яковлевич Бражнин
Моё поколение

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. УТРО

Утро подступало к городу.

В ночь был большой снегопад. Над побелевшими пустынными улицами низко бежали лохматые тучи. Ветер, тонко присвистывая, гнал вдоль заборов снежную пыль. Монотонно пробили часы на думской башне. Далеким эхом откликнулись с окраин хриплые гудки лесопилок.

Укутанная до глаз баба проковыляла к водоразборной будке, таща за собой санки с привязанным к ним зеленым ушатом. В конце Поморской, на базарной площади, зачернели возы. От гостиницы «Золотой якорь» протрусила понурая извозчичья лошаденка. Замелькали в окнах желтые пятна огней. Заскрипели пристывшие за ночь калитки. Заспанный водовоз ухнул, въезжая в ворота, деревянным ковшом в звонкое дно обледенелой сорокаведерной бадьи.

Илюша услышал басовитый гуд бадьи и проснулся. В окно глядело хмурое зимнее утро. В комнате было холодно. Тряпка, затыкавшая узкую горловину душника, заиндевела. В голове ещё мелькали обрывки путаных ночных сновидений. Илюша прикрыл глаза и натянул на голову одеяло. Под боком завозился девятилетний Данька. Недовольно ворча, Илюша отодвинулся к краю постели и снова открыл глаза. Пора было вставать, иначе он рисковал опоздать в гимназию.

Но вставать не хотелось. Илюша, должно быть, устал. Он устал, и ему надоело бегать из одного конца города в другой и вколачивать латинские исключения и Эвклидовы аксиомы в дубовые головы купеческих сынков. Он едва успевает вернуться из гимназии и наскоро пообедать, как уже надо бежать на урок. Ему осточертела и эта вечная беготня, и эта вечная нужда. Он готовит уроки Жоли Штекера, Ваньки Селезнева, Шурки Казанцева, а свои едва успевает наспех просмотреть.

Вот и нынче, только садясь за утренний чай, он удосужился раскрыть латинскую грамматику Михайловского, чтобы подучить заданный урок. Мать протянула стакан чаю. Стакан тихо звенел на блюдце. Рука, державшая его, дрожала. Суставы пальцев заметно припухли. Илюша взял стакан из рук матери и, нахмурясь, кивнул на припухшие пальцы:

– Опять большая стирка?

Софья Моисеевна долила чайник и поставила его на конфорку тусклого, помятого в боках самовара.

– Ну-ну, – сказала она примирительно, – всё уже давно кончено, о чем тут говорить.

Илюша уткнулся в грамматику. Крутые дуги темных бровей сошлись у переносицы. Софья Моисеевна сунула руки под фартук. Звонко, на всю комнату чихнул в постели Данька. Илюша поднял голову, только сейчас заметив, что брата нет за столом.

– Почему Данька не встает? Он опоздает в школу.

Софья Моисеевна, словно не слыша Илюшиных слов, озабоченно наморщила лоб:

– Он уже чихает. Этого ещё не хватало.

Илюша посмотрел на Даньку. Данька спрятал голову под одеяло. Илюша встал из-за стола, торопливо собрал книжки и надел серую, с выцветшими лацканами шинель. Данька высунул из-под одеяла голову с растрепанными, свалявшимися волосами и плутовски подмигнул брату. Илюша повернулся к матери:

– Ты говоришь, он болен? А по-моему, он просто притворяется.

Софья Моисеевна подошла к Данькиной постели и заботливо поправила сползающее одеяло.

– Всё равно ему не в чем идти в школу.

Она нагнулась и подняла с полу Данькин башмак. Он выглядел маленьким сморщенным зверенышем. Белым оскалом торчали обнажившиеся деревянные шпильки. Илюша посмотрел на разверстую башмачную пасть и досадливо поморщился. Софья Моисеевна опустила башмак на пол.

– Вчера я ходила за рыбой к Тороповой, так она просила, чтобы с дочкой заниматься. Как ты думаешь?

Илюша запахнул шинель.

– Торопова?

– Да, у нее двойка по математике.

– А-а… По математике.

Илюша Медленно застегивал одну за другой потускневшие пуговицы шинели. Из-под локтя выпала на пол физика Краевича, и несколько истертых по краям листочков разлетелось по комнате. Книга, под стать всему остальному в доме, была ветха. Илюша нагнулся, поспешно собрал листки и пошел к двери.

Софья Моисеевна подошла к окну. Илюша обернулся на пороге:

– Насчет этой Тороповой можно сговориться, мама. Селезневы отказываются с первого числа.

Он дернул кухонную дверь, потом другую, в темные холодные сени, и выскочил на двор.

«Тороповы, – соображал он на бегу, зябко поводя плечами. – Тороповы… рыбники… тузы… доченька, верно, бревно бревном и в гимназии – до первого жениха…»

Калитка всхлипнула на ржавых петлях. Обледенелая веревка, перекинутая через косяк, с визгом потянула вверх привязанный к ней кирпич. За окном качнулась тусклая тень. Это была Софья Моисеевна. Стоя в комнате, она увидела сквозь мутное со снежным бельмом окно, как медленно упал вниз кирпич, как пробежали вдоль открытой подворотни проворные ноги…

– Боже мой, – вздохнула она, – на улице такой мороз, а у него нет галош…

Глава вторая. ЛАТЫНЬ ПРОКОПУСА ГАЛАХА

Тит Ливий родился примерно на две тысячи лет раньше Жоли Штекера. Тем не менее Жоля считал славнейшего римского историка своим личным врагом. Всякий раз, как они сталкивались, на голову сурового римлянина обрушивалась витиеватая и многообразная российская брань. Но тот был недосягаем, и Вторая Пуническая война излагалась по-прежнему с приводящими Жолю в отчаяние подробностями и тщанием.

Причиной этой несчастной войны, по свидетельству историка, была ненависть к Риму пунийца Ганнибала, Гамилькарова сына, избранного по смерти Газдрубала, Гамилькарова зятя, военачальником карфагенской армии в Испании. Напав на союзный Риму Сагунт, Ганнибал после длительной осады взял город и предал его разрушению. Рим потребовал выдачи Ганнибала. Карфаген отказал. Так началась Вторая Пуническая война, причинявшая крупнейшие неприятности бесчисленным поколениям гимназистов.

Во всём седьмом классе лишь усердный Санька Шошин, покорно несший кличку «зубрилы-мученика», мог победоносно противостоять и карфагенянам, и римлянам, и самому Титу Ливию. Он выпаливал многочисленные даты и замысловатые имена участников Пунической войны с такой легкостью и треском, точно орехи щелкал. Но Жоля Штекер, не обладавший ни шошинской памятью, ни шошинским прилежанием, постоянно путал Газдрубала, Гамилькарова зятя, с Газдрубалом, Ганнибаловым братом, а Газдрубала, Ганнибалова брата, с Газдрубалом, Гизгоновым сыном. Ещё большая путаница выходила с многочисленными Сципионами. Количество Сципионов, участвовавших, на Жолино несчастье, в бесконечных Пунических войнах, было просто угрожающим. Едва карфагеняне успевали убить Гнея Сципиона, как на смену ему являлся другой Сципион, на этот раз не Гней, а Публий. Потом, когда пара Газдрубалов успевала укокошить и этого Публия Сципиона, появлялся ещё более знаменитый Сципион – Публий Корнелий Сципион, который, окончив Вторую Пуническую войну, получил почетное звание Африканского. Позже историки прибавили к этому наименованию обозначение Старший, чтобы отличить его от ещё одного Публия Корнелия Сципиона Африканского, но уже Младшего.

Предусмотрительность историков мало помогала Жоле Штекеру. Сципионы безнадежно перемешались, и Жоля никогда не знал, с которым из них он имеет дело. К тому же, как назло, герои Пунических войн, совершая свои подвиги, употребляли неимоверное количество неправильных глаголов. Легко понять поэтому, что обе воюющие стороны были одинаково враждебны Жоле. К этим врагам причислялись, кроме того, сам Тит Ливии, грамматик Михайловский и злейший из недругов – латинист Прокопий Владимирович Галыханов, или попросту Прокопус Галах, как звали его все гимназисты, разделявшие с Жолей Штекером неприязнь к латинисту.

Надо сказать, что ни вид Прокопия Владимировича, ни его нрав не могли никого к нему расположить. Весь он был грубо и словно наспех сколочен из отдельных и несоразмерных друг с другом частей: плечи у него были широкие, голова маленькая, притом невиданной, как бы многоугольной формы, ноги по-журавлиному голенастые, а руки темные, как дубовая кора, с широкими, квадратными ладонями.

Характер Прокопия Владимировича был мутен и тяжел. Такими же были и глаза его – неподвижные и тусклые, как заболоченный пруд. Латынь он знал отлично, и говорили, что во хмелю (а пил он сильно и часто) мог сказать наизусть любую из пятидесяти восьми речей Цицерона и скандировать Вергилиеву «Энеиду» с любого места и до конца.

В трезвом состоянии Прокопий Владимирович был, однако, скуп на слово и с учениками объяснялся преимущественно односложными фразами, а то и жестами.

Жоля Штекер поднят был с места и призван к ответу одним мановением указательного пальца.

– Ты, – буркнул при этом латинист.

Жоля поднялся и привел в боевой порядок парту. Она была оборудована по последнему слову гимназической техники. Винты петель, соединяющих откидную доску с партой, были заранее вывинчены, и одного Жолиного движения было достаточно, чтобы в парте образовалась щель такой ширины, какая нужна, чтобы считывать с положенного в парту подстрочника.

«Cum ex pavor, – бодро начал Жоля, – ас trepida tio totam urbem pervasisset…»

– Переведи, – бросил Прокопий Владимирович, дав Жоле прочесть две фразы.

Жоля шевельнул бедрами, раздвинул щель в парте, откашлялся и бойко начал:

– «Страх и смятение обуяли весь город после этого, как вдруг из крепости послышался новый шум. То падала башня после долгих ударов тарана…»

– Сядь, – рявкнул Прокопий Владимирович.

Жоля сел. Он подергал длинной шеей и подмигнул правым глазом. Сделано это было, впрочем, без всякого намерения, потому что Жоля, как большинство Штекеров, страдал тиком. Садясь на место, Жоля не был спокоен. Правда, перевод был сделан как будто хорошо, но почему вздумалось Прокопусу прервать его и посадить на место, не спросив разбора? Это не предвещало ничего хорошего.

И в самом деле, через минуту Гошка Ширвинский, сидевший на первой парте, ловко заглянул в журнал и просигнализировал поднятыми пальцами двойку.

Жоля хмыкнул, сильней завертел шеей и, кривя губы, поднялся с места.

– За что, Прокопий Владимирович, вы мне двойку поставили? – спросил он, надуваясь.

– За таран, – отрезал латинист. – Понял?

– Ничего не понял, – заносчиво выговорил Жоля. – Я хорошо перевод знаю. Вы неправильно двойку поставили.

Прокопий Владимирович захлопнул журнал и уставился на Жолю мутными, неподвижными глазами.

– Дурак, – уронил он мрачно. – Где ты нашел таран в тексте? На плечах у тебя таран. По подстрочнику переводишь. Сядь.

Он поднял узловатый палец и ткнул им в Жолиного соседа Петю Любовича:

– Ты.

Петя Любович легко поднялся и свободным, ловким движением подхватил на руку Тита Ливия.

Петя был тонок в талии, невысок и складен. Гимназическая куртка сидела на нем отлично. На щеках лежал свежий девичий румянец. Товарищи звали Петю Любовича Любочкой и перед гимназическими балами обучались у него мазурке.

Любочка знал по-латыни не больше своего соседа, но был похитрей. В его парте тоже лежал подстрочник, но он расчел, что если будет переводить так же бойко и безошибочно, как Жоля, то Прокопус тотчас догадается, в чем дело. Поэтому, переводя, он нарочно медлил, раздумчиво хмыкал, делал многозначительные паузы, будто подыскивал нужные слова.

– Когда… – тянул он, нарочито запинаясь, – когда от этого… страх и замешательство… смятение… весь город обуял… охватил, другой, сверх того, шум из крепости послышался…»

– Выйди к доске, – буркнул Прокопий Владимирович, – ломаешься.

Петя оправил ремень с ярко начищенной пряжкой и, не торопясь, вышел к доске. Проходя мимо второй в крайнем ряду парты, он дернул за рукав Илюшу, лучшего в классе по-латыни, и стал как можно ближе к нему.

– Auditur, – бросил Прокопий Владимирович, не поворачивая головы.

– Auditur, – эхом отозвался Петя Любович.

– Переводи точно.

Петя откашлялся.

– Auditur – это значит «послышался», – сказал он, приятно баритоня.

Прокопий Владимирович молчал. Петя вопросительно оглядел класс.

– Слышится, – громко шепнул Илюша, сложив ладони трубочкой у рта.

– Верней, слышится, – поправился Петя.

– Слышится подсказка, – поправил Петю Прокопий Владимирович. – Почему же мы переводим «послышался», когда должно было перевести «слышится»?

Петя твердо посмотрел на Прокопия Владимировича, зная по опыту, что растерянности выказывать ни в коем случае нельзя.

– Здесь мы переводим «послышался», – начал Петя, – вместо того чтобы, как это обычно переводят, переводить «слышится», потому что… вследствие того что…

Петя говорил с деловой ноткой в голосе, стараясь показать, что всё это крайне просто, что всё это ему известно и что он сейчас всё это с исчерпывающей полнотой объяснит. Без конца повторяя «потому что… вследствие того что…», он с тоской оглядывал класс. Но Прокопий Владимирович выставил классу большое оттопыренное ухо, так что подсказывать было невозможно. Петя опустил глаза и дипломатически закашлялся. Прокопий Владимирович понимающе на него поглядел и тоже покашлял.

Петя вынул платок и, сморкаясь, тихонько толкнул книгу пальцем. Тит Ливии шлепнулся на пол, а Петя, собирая листки, подвинулся ещё на шаг к партам и повернул негодующее лицо к Илюше.

Тот стрельнул глазами на латиниста и выразительно пожал плечами. Петя повел пальцем по книге, будто на ней пишет. Илюша понял. Он послюнил палец и, словно в рассеянности водя рукой по парте, стал писать мокрым пальцем на откидной доске. Петя, уткнувшись в книгу, скосил глаза на Илюшу и снова начал наобум длиннейший объяснительный период, как бы прерванный падением книги.

– Тут, значит, мы переводим именно «послышался», а не «слышится», уже вследствие того обстоятельства…

– Вследствие того обстоятельства, что ничего не знаем, – вставил Прокопий Владимирович.

«Praesens historicum» – вывел Илюша и, укрывшись за спиной соседа, приподнял откидную крышку, чтобы Петя мог прочесть написанное. Петя обрадованно подмигнул и с независимым видом обдернул курточку.

– Нет, почему же, Прокопий Владимирович, – сказал он обиженным тоном. – Я знаю. Это Praesen historicum.

Прокопий Владимирович посмотрел на Любовича подозрительно и, помолчав, бросил:

– Pervasisset.

– Pervasisset, – повторил Петя.

– Наклонение?

Петя снова полез за носовым платком.

– Наклонение? – переспросил он деловито.

Илюша быстро написал на парте: «Сослагат… plusquam… conjunc…»

Петя кивнул головой в знак того, что все понятно, и, глядя на Прокопия Владимировича честными глазами, ответил:

– Это сослагательное наклонение, plusquamperfectum conjunctive

Латинист нахмурился. Не веря в Петину осведомленность по части сложных глагольных форм, употреблявшихся почтенным римским историком, он стал подробно выспрашивать, почему в этом месте употреблено сослагательное наклонение и почему при нём стоит преждепрошедшее время, то есть плюсквамперфектум, и обязательно ли в подобных случаях преждепрошедшее время.

Когда выяснилось, что это отнюдь не обязательно и что в такого рода предложениях употребляется также прошедшее несовершенное, то есть имперфектум, Прокопий Владимирович принялся настойчиво дознаваться, почему же всё-таки из двух возможных времен отдано предпочтение преждепрошедшему времени.

Петя Любович тотчас объяснил, что происходит это потому, что в данном случае действие придаточного предложения предшествует действию главного.

Это и дальнейшие Петины ответы удивили латиниста своей ясностью и исчерпывающей точностью, чего прежде за Петей не водилось. Петя бойко разбирался во всех хитросплетениях имперфектов, плюсквамперфектов и прочих тонкостях латинской грамматики. При этом полное отсутствие знаний по этому предмету с лихвой возмещалось отличным зрением и находчивостью. Илюша мгновенно писал все ответы на откидной доске своей парты, и Петя, читая их, победоносно закончил поединок с латинистом.

– Сядь, – сказал наконец Прокопий Владимирович и, насупясь, поставил против Петиной фамилии в журнале неряшливую, раскатистую четверку.

Петя, самодовольно усмехаясь, сел на свое место, а во время перемены сказал Илюше с льстивой снисходительностью:

– Ты, Левин, классический гений.

Долговязый Гошка Ширвинский оглядел с высоты своего роста Илюшу и постучал карандашом по его черепу.

– Сплошная шишка мудрости, – сказал он, поправляя белый воротничок длинными выхоленными пальцами.

Толстый Носырин всплеснул короткими руками:

– Тебе бы, Любочка, следовало за него выйти замуж из благодарности.

– Не состоится, неподходящая партия, – с едва заметной гримасой бросил Петя и покосился на недавнего своего спасителя.

Илюша перехватил этот быстрый брезгливый взгляд и украдкой осмотрел себя. Выношенная до лоска, короткая в рукавах куртка, потертые брюки, старый потрескавшийся ремень, – осмотр не доставил ему особого удовольствия.

– Ну вас, – отмахнулся он, досадливо нахмурясь, и поспешно достал из парты книгу, – история сейчас, надо хоть просмотреть.

– Учись, учись, премудрый гимназист, – одобрил Ширвинский и стал в позу. – Ученье сокращает нам опыты быстротекущей жизни.

– Кстати, и самую жизнь, – вмешался высокий грузный Никишин.

Ширвинский раздул ноздри и повел носом.

– Кажется, пахнет философией, – сказал он, насмешливо щурясь.

– Кажется, так перекрестись, – буркнул Никитин, метнув Тита Ливия в парту.

Ширвинский с комической серьезностью перекрестился.

Никишин поднял на него пристальные, металлического блеска глаза, взбил широкой ладонью и без того взъерошенные волосы.

– Балда, – сказал он сосредоточенно и серьезно, – блестящая, законченная, кристаллическая, химически чистая балда.

Глава третья. КУЛИК

Вторым уроком была история. Преподавал её классный наставник Степан Степанович Степанов. Седоусый, с белой гривой волос на голове, с университетским значком в петлице аккуратного, без единой пылинки сюртука, Степан Степанович был неукоснительно строг и взыскателен. Но в строгости его не было ненавистной гимназистам придирчивости. Никто не числился у него в любимчиках, никто не был записан в безнадежные. Каждый из учеников, даже лучший из них, мог получить двойку, если он того заслужил, и любой мог исправить двойку на пятерку, если добросовестно приготовил урок. С учениками Степан Степанович был прям, открыт и жестко справедлив. Гимназисты, если и не любили Степана Степановича, то во всяком случае уважали.

Урок начался с выговора Никишину за опоздание на молитву, прошел в степенной и суховатой тишине и кончился скорострельным перечислением хронологических дат, что мастерски проделал Санька Шошин. Усердной скороговоркой и без запинки он перечислил даты важнейших событий царствования Екатерины Второй, победоносно огляделся и сел на место. Степан Степанович, любивший хронологию, удовлетворенно крякнул и поставил Шошину пятерку.

Звонок избавил семиклассников от дальнейших блужданий по темным закоулкам исторического прошлого. Через десять минут новый звонок собрал класс на урок немецкого языка. Иван Карлович Гергенс, слабохарактерный и сутулый добряк немец, даже с младшими классами управиться не мог, семиклассники же делали с ним всё, что им заблагорассудится.

Класс на уроке немецкого языка представлял собой довольно живописное зрелище. Каждый из учеников выбирал себе занятие по собственному вкусу, нимало не заботясь о том, чем занимается сам Иван Карлович. Ширвинский, перегнувшись через парту, забрал с учительского стола классный журнал и высматривал в нем отметки за всю неделю. Старательный Шошин решал к уроку математики биквадратные уравнения. Носырин, оттопырив жирные губы, внимательно вырисовывал мясистые бедра некой, прелестницы. Жоля Штекер, утешаясь после неудач, постигших его на уроке латыни, играл с Петей Любовичем в двадцать одно.

Никишин, подперев ладонями лобастую голову, с увлечением читал изрядно потрепанную книгу. Сосед его, большеголовый и нескладный Митя Рыбаков, переписывал что-то с пожелтевшего листка в тетрадку.

На задних партах, называемых «Камчаткой», четыре второгодника, обнявшись, тихонько выпевали «В гареме нежится султан».

Так незаметно проходил урок. Уже оставалось до звонка всего десять минут, уже второгодники, давно покончив с султаном, перешли на «Быстры, как волны», уже Носырин дорисовывал свою пухлую прелестницу, уже Петя Любович выигрывал у Жоли Штекера последний пятак, когда посредине класса, неслышный и стремительный, появился инспектор гимназии Адам Адамович Куликов.

По классу прошла короткая судорога. Второгодники смолкли и выпрямились. Ширвинский ловко подкинул журнал из-под парты на учительский стол. Носырин с неуловимым проворством распахнул немецкую хрестоматию и сунул недорисованную прелестницу под, белоглазого Гёте. Колода карт, как по волшебству, исчезла с парты и очутилась в кармане Пети, а сам он с чрезвычайной внимательностью смотрел прямо в рот Ивану Карловичу, причем, ко всеобщему изумлению, обнаружилось в наступившей тишине, что Иван Карлович с чувством декламирует «Лорелею».

Все выказали удивительное проворство, и только двое отстали в общем движении – Никишин и Рыбаков. Они, видимо, не были так расторопны, как остальные, и больше других увлечены были своим делом. Они и стали жертвами зоркоглазого и вездесущего инспектора, в один миг очутившегося возле их парты.

– Позвольте тетрадочку, – сказал он медовым голосом и протянул к Рыбакову тонкую сухую руку.

Рыбаков вздрогнул от неожиданности и прикрыл тетрадку рукавом.

– Позвольте же, – настойчивей повторил инспектор и взял тетрадку двумя пальцами за угол.

Рыбаков побагровел и дернул тетрадку под парту. Там принял её Никишин и передал назад. Через минуту тетрадка, обойдя под партами едва не полкласса, лежала во внутреннем кармане Илюшиной куртки.

– Встаньте, – скомандовал Адам Адамович, убирая с парты руку.

Рыбаков и Никишин встали. Иван Карлович, забыв о золотоволосой Лорелее и испуганный не меньше учеников, молча топтался возле учительского стола. В классе стояла мертвая тишина.

– Так вы не отдадите тетрадочку? – вкрадчиво выговорил Адам Адамович, подаваясь всем корпусом вперед, будто собираясь прыгнуть на Рыбакова.

– Нет, – ответил Рыбаков твердо, хотя и очень тихо.

Адам Адамович выстеклил на Рыбакова круглые птичьи глаза и сделал большую паузу, выжидая, не прибавит ли Рыбаков ещё чего-нибудь. Но Рыбаков стоял с плотно сжатым ртом и глядел куда-то в сторону мимо инспектора.

– Хорошо-с, – выговорил наконец Адам Адамович с неожиданным спокойствием, но приметно бледнея, – очень хорошо. Ну, а вы? – Он повернулся к Никишину. – Что это за книга, которую вы спрятали в парту?

– Я ничего не прятал в парту, – отрезал Никишин.

– Так-так, – кивнул Адам Адамович. – Вы ничего не прятали в парту и вы ничего не читали, когда я вошел?

– Ничего не читал, – упрямо повторил Никишин.

– А вы как полагаете? – обратился Адам Адамович к сидевшему за спиной Никишина Ситникову. – Вы должны были видеть всё происходящее.

Маленький Ситников вскочил с места и смущенно одернул заношенную куртку.

– Ну-с? – выговорил Адам Адамович нетерпеливо. – Что же вы молчите, когда вас спрашивают?

Ситников потупил глаза, но продолжал молчать. Адам Адамович заложил руки за спину:

– Отлично-с, отлично-с. Никишин ничего не читал, Рыбаков ничего не писал и никакой тетрадочки в руках не держал, когда я вошел в класс. Всё это мне показалось. Всё это, так же как и неприличные для старшеклассников шум и крики и даже пение, – лишь плод расстроенного моего воображения. Не так ли?

Адам Адамович вопросительно повернулся к Носырину. Толстяк тупо уставился на инспектора. На прыщеватом лице его выступил пот. Адам Адамович оглядел класс и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Как это ни неприятно, но я принужден доложить о поведении класса директору. После уроков прошу не расходиться.

Адам Адамович повернулся и, раскачиваясь на длинных ногах, стремительно умчался из класса.

– Кулик чертов… – бросил ему вслед Никишин, приподнимаясь и сжав кулак.

Рыбаков дернул его за рукав и посадил на место. Иван Карлович вернулся к оставленной Лорелее. Голос у него дрожал.

– Жандарм! – снова выругался Никишин и, вытащив из парты спрятанную книгу, раскрыл её.

– Интересно? – спросил, оборачиваясь, Носырин. – Что-нибудь Арцыбашева?

– Угу, – буркнул Никишин.

– После дашь почитать?

– Отвяжись.

Никишин уткнулся в книгу и загородил её от Носырина ладонью. Это были «Записки бунтовщика» Кропоткина. Носырин попытался заглянуть сбоку в книгу, но Никишин показал ему увесистый кулак, и Носырин принялся дорисовывать оставленную было прелестницу. За спиной его поднялся обычный шумок. Застучали крышки парт, густо откашливались обитатели Камчатки. Петя Любович извлек из кармана карты и поставил в банк новенький гривенник.

Все вернулись к своим обычным занятиям. Никто не придавал особого значения набегу инспектора, никто не подозревал, что этот незначительный случай станет рубежом исторических для гимназии событий, потрясений, даже катастроф.

Не подозревал этого и сам Адам Адамович, постучавший спустя пять минут в двери директорского кабинета.

Не подозревал этого и помощник классных наставников Игнатий Михайлович Мезенцов, сменивший Адама Адамовича в директорском кабинете. Вызванный к начальству с наказом «явиться без промедления», Игнатий Михайлович струхнул. Он и от природы-то был трусоват и мелкотравчат, а тут ещё многозначительное «явиться без промедления» и известная всем строгость нового директора, присланного месяца четыре тому назад Петербургским учебным округом. Прежний директор, бывший почти либералом и относившийся к гимназистам по-человечески, в эти свирепые годы оказался неугоден петербургскому начальству. В Архангельск был направлен с ревизией окружной инспектор, ярый монархист, известный к тому же своим крутым нравом. Он нашел, что гимназические порядки не соответствуют жесткой системе дисциплинарного просвещения, насаждаемой черносотенным министром Кассо. Старый директор был смещён, и на его место назначен был статский советник Аркадий Борисович Соколовский.

Первого сентября 1911 года Архангельская губернская гимназия отпраздновала свой столетний юбилей. Новое, второе столетие её существования и суждено было открыть Аркадию Борисовичу, прибывшему в Архангельск вскоре после юбилея.

Новый век открывался ожесточенным наступлением на всякого рода вольности. Гимназистов быстро подтянули. Высота воротничка, ширина ремня и полей фуражки, цвет шинельного сукна, блеск пуговиц и пряжки – всё было регламентировано со скрупулезной точностью.

С ещё большей решительностью обратился новый начальник к тем сторонам гимназического бытия, которые соприкасались с внешним миром. Гимназистам было строжайше запрещено посещение каких бы то ни было сходок, собраний, чтений, лекций, вечеров; запрещалось показываться в городском театре, клубе приказчиков, ресторанах, кухмистерских, кинематографах. Даже в городском сквере, на катке и просто на улице гимназисты имели право появляться не позже восьми часов вечера. По мнению Аркадия Борисовича Соколовского, учащийся должен был быть всемерно огражден от всяких влияний общественности. Как опасны эти влияния, тому имелись явные и устрашающие доказательства в истории последнего пятилетия, особенно в девятьсот пятом – шестом годах, когда из-за брожения среди учащихся пришлось даже временно закрыть гимназию.

Призрак девятьсот пятого года всё ещё незримо витал над толстостенным трехэтажным зданием гимназии, увенчанным крохотным церковным куполком. Так, по крайней мере, казалось Аркадию Борисовичу Соколовскому, переступившему порог «вверенного ему учебного заведения» с непреклонной решимостью покончить с грозным призраком раз и навсегда. Результаты его решительных действий сказались очень скоро. В первые же три месяца директорствования Аркадия Борисовича из гимназии было исключено за вольные мысли и вольное поведение девять человек и столько же взято на замечание.

Седьмой класс пока менее других чувствовал начальственный гнет и самого Аркадия Борисовича, и педагогов. Объяснялось это прежде всего тем обстоятельством, что классным наставником у семиклассников был Степан Степанович. Этот суровый старец с первых же шагов невзлюбил нового директора, считая его выскочкой, рукосуем и временщиком. Чин статского советника, равный директорскому, более двадцати лет работы в Архангельской гимназии и некоторые связи в Петербургском учебном округе позволяли ему по отношению к Аркадию Борисовичу держать себя более свободно, чем другие преподаватели. Будучи человеком строгих правил и твердого характера, Степан Степанович считал себя ответственным за состояние класса и не склонен был никому переуступать ни своих формальных прав, ни своих нравственных обязанностей. Твердость его до поры до времени ограждала семиклассников.

Вторым обстоятельством, выделявшим класс среди других, было то, что в нем учился сын директора Андрей Соколовский. Он сидел на одной парте с Илюшей, но оба до сих пор близко не сошлись. Отношения их нельзя было назвать ни дружественными, ни враждебными. В каждом жило чувство настороженности. Нынче, увидя в руках соседа тетрадку Рыбакова, из-за которой произошло столкновение с инспектором, Андрюша Соколовский полюбопытствовал заглянуть в неё, но Илюша поспешил спрятать тетрадку в карман.

– Видишь ли, – несколько смутясь, объяснил он, – это ведь не моя же. Я её вернуть должен. И потом, понимаешь, и неинтересно.

Андрюша прищурил холодные глаза:

– Но тебе интересно. Почему же мне…

Он не договорил и отвернулся, принявшись выводить какие-то каракули на полях немецкой грамматики. Илюша искоса поглядел на Андрюшу и заметил, как порозовели его уши. Тонкие длинные пальцы сжимали склоненную над книгой голову. Андрюша почувствовал, что на него смотрят, обломил карандаш, резко поднялся и, спросясь у немца, быстро пошел к двери. У него была такая же, как у отца, походка – прямая, негнущаяся.

Он прошел в уборную и там закурил, пуская дым в душник. Это было рискованно и могло вызвать самые неприятные последствия, но Андрюша даже и не думал об этом. Ему было тяжело, и никто не хотел ни понять, ни принять его тяготы. Это длится более трех месяцев. Три с Лишним месяца назад он приехал сюда с отцом, матерью и двумя сестрами. Отца перевели в Архангельск по службе, дочери, следовательно, должны были отныне здесь искать женихов, а Андрюша здесь кончать гимназический курс. Новый директор был ненавистен гимназистам. Андрюша походил на отца и лицом и повадками, – его сторонились. Ему не доверяли, и он не сумел сойтись ни с кем из одноклассников. Он был одинок. После уроков, разлетаясь веселыми стайками по домам, гимназисты перекликались друг с другом, пересмеивались, перекидывались снежками, сговаривались о вечерних встречах или о запрещенных начальством походах в кинематографы. Андрюша уходил домой один.

В прежней гимназии было почти то же. В новую Андрюша ехал с тайной надеждой наладить товарищество. Но это не удавалось. От этого было ещё горше, чем на старом месте…