Текст книги "Моё поколение"

Автор книги: Илья Бражнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвертая. О МОЛИТВАХ И ТРЕБОВАНИЯХ

За окном лежало пасмурное, неприветливое утро. Рыбаков поднялся с ощущением какой-то досады. Сперва не разобрался, не понял, потом вспомнил – завтра заседание педагогического совета – решается судьба Никишина, а сделано очень мало для того, чтобы изменить положение и спасти Никишина. Что-то будет? Может быть, на собрании инициативной группы что-нибудь придумают.

В классе Рыбаков напомнил Илюше:

– Не забудь, сегодня в шесть.

– Хорошо, – кивнул Илюша рассеянно.

Рыбаков внимательно оглядел его:

– Ты что смутный ходишь какой-то?

Илюша вскинул на Рыбакова обведенные темными кругами глаза и снова опустил их.

– Так. Ничего.

Он стоял потупясь. Разве мог он сказать, что с ним? Разве мог он рассказать о ночной сцене с матерью, о других таких же сценах, о следах постоянных слез в Аниных глазах, о душной тесноте мира и неразрешимых его противоречиях… Разве можно рассказать обо всём этом? И что пользы от рассказов. Разве Рыбаков мог чем-нибудь помочь? Разве вообще кто-нибудь может помочь?

– Так. Ничего, – сказал он и, стараясь уйти от назойливых дум, спросил: – Ну, а как с Никишиным? Педагогический совет завтра?

– Завтра, – кивнул Рыбаков, досадливо потирая лоб.

– Никакого педагогического совета завтра не будет, – уронил, проходя мимо, Андрюша Соколовский.

Илюша и Рыбаков как по команде обернулись. Андрюша сгорбясь шагал по лестнице вниз.

Подошел Мишка Соболь.

– Чуете? – сказал он шепотом. – Пятиклассники письмо подали Петронию.

– Письмо? – обернулся Рыбаков. – Какое письмо?

– Черт их знает какое. Не кажут. Надуваются. Знаю только, что насчет Никишина.

Рыбаков озабоченно нахмурился:

– Надо достать текст.

– Попытаю ещё, – бросил, отходя, Соболь.

Через час вся гимназия знала о письме. Во время перемен пятиклассники ходили по залу именинниками. Гордость их возросла непомерно, когда разнесся слух о том, что заседание педагогического совета отложено. Они приписывали победу себе.

– А ты как думаешь? – спросил Рыбаков у Фетисова.

Фетисов скептически пожал плечами.

– При чем здесь пятиклассники? Просто Кулик заболел.

Вопреки мнению Фетисова, почти все гимназисты были убеждены, что причиной отмены заседания педагогического совета послужило именно письмо или, на худой конец, с одной стороны – болезнь инспектора, а с другой – всё-таки письмо. Гимназисты преисполнились гордости. Они почувствовали себя независимей и тверже. На перемене было больше обычного шуму и оживления.

«Может быть, это и хорошо, – думал Рыбаков, – может быть, даже лучше, что они уверены в действии петиции».

На четвертой перемене он получил от Мишки Соболя текст письма. Чтение его не доставило Рыбакову особого удовольствия. Оно было слишком почтительно. Оно не предъявляло никаких требований. Это скорее ходатайство о помиловании и едва ли шаг вперед на мятежном пути гимназистов. Правда, письмо, которое, как говорят, читалось перед всем классом и утверждено всеми, – это всё же зачаток общественного движения. Тогда всё же налицо шаг вперед, а впрочем…

Рыбаков не мог решить до конца своих сомнений и принес их вместе с текстом письма на вечернее собрание. Инициативная группа оказалась радикальней, чем думал Рыбаков, её созывая.

С первых же минут собрания стало ясно, что каждый в отдельности, скрываясь от других, многое передумал и многим мучился. Почти все тайком читали нелегальные и легальные политические брошюры, и теперь всем захотелось вдруг поделиться своими заветными мыслями. Все заспорили, загорячились, и едва ли не всех горячей Ситников, хотя обычно он выступал в качестве примирителя спорщиков. Было во всей атмосфере этого первого собрания, разительно отличавшегося от обычных гимназических сборищ, что-то совершенно новое, что волновало и подымало каждого над обычным уровнем собственных мыслей и ощущений. Силы каждого и уверенность удесятерились так же, как и резкость суждений.

Письмо пятиклассников было решительно и дружно осуждено, особенно его почтительный тон.

– Не просить, товарищи, а требовать мы должны осуществления своих прав, – сказал Фетисов, и все в один голос его поддержали.

Несмотря на обилие споров, не относившихся, по-видимому, к делу, собрание пришло ко многим практическим решениям. Был организован «Гимназический комитет борьбы за свободную школу». Решено было создать поклассные группы комитета, и выделены были тут же классные организаторы. Была избрана редакционная коллегия «Газеты Архангельской Ломоносовской гимназии», которая должна была выходить еженедельно и печататься на гектографе. Было решено предъявить требование об оставлении Никишина в гимназии и позже выработать и предъявить требования об изменении школьного режима. Постановлено было связаться с петербургскими гимназиями – Введенской и Столбовской, богатыми многолетним опытом работы, которая только зарождалась в Архангельске.

Это последнее решение подсказал Новиков. Он же рассказал о громком деле гимназистов-витмеровцев, о работе гимназических организаций в столице, о передовой молодежи, встающей на борьбу с насилием, о связи движения учащихся с рабочим движением.

– Знаете, что сказал на суде один из виднейших революционеров рабочий Петр Алексеев? – спросил Новиков, пытливо и пристально оглядывая обращенные к нему взволнованные лица собравшихся. – Он сказал, что «русскому рабочему народу остается только надеяться самому на себя и не от кого ожидать помощи, кроме одной интеллигентной молодежи…». Как же можно не ответить, не отозваться на такой призыв народа? Разве может честный человек, когда идет смертельная схватка за новый мир, оставаться безучастным и, стоя в стороне, смотреть издали – а ну, мол, чья возьмет?

Новиков приостановился, и каждый, словно продолжая его речь, сказал себе: «Нет, нельзя».

Говорил Новиков немного. Казалось, что на собрании он только для того, чтобы пересказать то, что знает о движении в петербургской средней школе.

Он следил за поединком Ситникова и приведенного Фетисовым на собрание восьмиклассника Дорохова по поводу какой-то прочитанной обоими нелегальной брошюры и не вмешивался в этот недосягаемо отдаленный от повестки дня диспут. Но, выждав сколько надо, вопросительно взглядывал на Рыбакова, и тот вставал, чтобы вернуть собрание в русло практики и сегодняшнего дня. Оставаясь в тени и, на первый взгляд, почти ни во что не вмешиваясь, он всем незаметно руководил.

Разошлись поздно, около полуночи. Уходя последним, Новиков сказал Рыбакову:

– Вы отлично справились с собранием, – а на пороге выходной двери деловито добавил: – У меня к вам дело, Митя. Рабочие лесопильного завода Кыркалова нечто вроде вечерней школы организовали. Вы займитесь с ними арифметикой. Что и как – завтра у Левиных сговоримся.

Новиков крепко пожал Рыбакову руку и ушел, не спросив его согласия на новую работу, будто оно само собой подразумевалось. Пройдя квартал, он нагнал Илюшу и, вынув из-за пазухи книжку, сказал ему:

– Спрячьте и передайте, пожалуйста, сестре.

Отдавая дома Гесе книгу, Илюша мельком глянул на обложку и прочел: «А. Бебель. Женщина и социализм».

Получив книгу, Геся тотчас принялась её листать, потом тут же села с ней за стол. В половине третьего ночи Софья Моисеевна, обеспокоенная отсутствием дочери, выглянула из каморки, в которой стояли её и Гесина кровати. В комнате было холодно и горел свет. Геся сидела над книгой, съежась под накинутым на плечи ватником и закусив зубами, карандаш. Прическа её сбилась набок, щеки, несмотря на холод, горели, губы измазаны были химическим карандашом, которым она делала выписки из книги.

Софья Моисеевна оглядела дочь с явным неудовольствием.

– Что ты сидишь? – сказала она ворчливо. – Ещё одна полуночница на мою голову. Не успеешь завтра дочитать свою книгу?

– Сейчас, сейчас, мама, – отозвалась Геся, – сию минуту.

Она подняла от книги голову и, откинувшись на спинку стула, сладко потянулась. Софья Моисеевна подошла к столу и сердито захлопнула книгу.

– Довольно жечь огонь. Довольно портить глаза. Что это за неслухи такие. Иди спать, я тебе говорю.

– Иду, иду, мама.

Геся поднялась, отобрала у матери книгу и спрятала её. Раздеваясь в темной каморке, она слышала, как ворчала, укладываясь в скрипучую постель Софья Моисеевна:

– Хотела бы я знать, что там такое в книге, что нельзя подождать до утра.

– Нельзя, мама, нельзя ждать, – откликнулась Геся, – утро придет и застанет нас врасплох.

Скрипнула в темноте кровать. Софья Моисеевна вздохнула:

– Ты говоришь, Гесенька, и думаешь что-то другое.

– Я думаю о том, чего нет, мама, что пока есть только в книжках.

– Зачем тебе думать о том, чего нет?

– Затем, чтоб оно было.

– А оно не останется в книжке, доченька?

– Нет, мама, оно не останется в книжке. Оно уйдет в жизнь, и тогда, мама, всё станет совсем другим. Сейчас книжка обгоняет жизнь. И вот будет – жизнь обгонит книжку, прекрасная и радостная жизнь, и женщина будет в этой жизни полноправным хозяином своей судьбы.

– Ох, не знаю, Гесенька. Пока что на это не похоже. Недаром у мужчин есть такая молитва – благодарю тебя, боже, что ты не создал меня женщиной. О такой молитве ничего не сказано в твоей книжке?

Софья Моисеевна снова вздохнула. Геся лежала закинув руки за голову. Глаза её были широко открыты. За темным пологом ночи стоял светлый, незнаемый и прекрасный мир, открывшийся ей сегодня на страницах книги.

– Молитва, – сказала она тихо. – Человек слишком много молился, мама, и слишком мало требовал. В этом вся беда.

Глава пятая. О ПРЕПЯТСТВИЯХ И ЗАМЕШАТЕЛЬСТВАХ

Она чуяла недоброе. Илюша часто задумывался, бывал грустен.

– О чем? О чем ты? – спрашивала Аня и прятала белую руку в густую темень его волос.

Он встряхивал головой:

– Так. Пустяки.

– Да-а, пустяки, – говорила она протяжно, – вон какой грустный. Ты не хочешь мне сказать.

В другой раз он ловил её на том же.

– Елка! – окликал он. – Елка, ты что?

Она вздрагивала:

– Я? Что я? Я ничего.

– Нет, не ничего. Что с тобой? Ты какая-то печальная.

– Я? Ничуть.

Она встряхивалась и пыталась улыбнуться. Она молчала, утаивая, как и он, свои тяготы. В глухом, толстостенном доме на Архиерейской происходило то же, что в полутемной комнате на Поморской, хотя и на иной лад. Стоило Ане, сидя за вечерним чаем, взглянуть на часы, как мать багровела и брякала блюдцем о стол:

– Уже сряжаешься? Часы считаешь? Глядеть на тебя муторно, грязнохвостая. Вот уж истинно – в тихом омуте черти водятся. Ну, чего буркалы-то лупишь? Вижу, насквозь вижу тебя, да не будет по-твоему, бесстыжая. Лучше за трубочиста замуж отдам, ничего, что ученая. Велик прок от вашего ученья. Взять вот за косу да поучить о порог.

Агния Митрофановна, ярясь, гремела чашками. Багровые щеки её дрожали, как студень. Ею владела древняя и патриархальная ярость. Так делывали деды, так учили бабки своих дочерей, и её подмывало сгрести непокорную дочь за косу. Однажды она уже и руку протянула, но случившийся поблизости Матвей Евсеевич тихо сказал:

– Только тронь!

При этом он так посмотрел налившимися кровью глазами, что Агния Митрофановна только перекрестилась. Потом она ревела, навалясь необъятной и мясистой грудью на стол, хлюпая в край кофты и причитая:

– Навязались, ироды проклятые, на мою голову.

Аня ни словом не отвечала на брань матери. Молча поднявшись из-за стола, она уходила к себе, пережидала бурю, прокрадывалась в переднюю и, торопливо накинув шубку, убегала из дому.

Позже она храбро улыбалась Илюше и говорила:

– Я ничуть не грустная. Я просто задумалась. Ну, давай говорить про хорошее.

Они говорили про хорошее, но сердце было неспокойно. Что с ним? Отчего это всё? Неужели и у него такое же? Нет, нет. Быть этого не может, Софья Моисеевна – разве она похожа на Агнию Митрофановну? Разве Аня не чувствовала её душевной заботы, её ласки? Она припадала к ней и целовала седеющие пряди волос и морщинки вокруг глаз. Морщинки наполнялись слезами. Софья Моисеевна почти насильно отрывалась от светловолосой мучительницы:

– Боже мой, лучше бы мне не жить на свете, чем видеть и переносить всё это. Вы надрываете мне душу, Анечка.

– Что вы говорите? – пугалась Аня. – Что вы говорите, Софья Моисеевна? Зачем вы так? Что случилось?

– Что случилось? – Софья Моисеевна вытирала шершавой ладонью глаза. – Вы меня спрашиваете, что случилось? Это я вас должна спросить.

– Вы? Меня? Почему вы меня?

– Почему? – Софья Моисеевна махала рукой и отворачивалась. – Ах, я уже и сама не знаю, почему. Я совсем запуталась. Не обращайте, пожалуйста, внимания на старуху.

Она сморкалась в фартук и уходила на кухню. Она не могла быть палачом, она не могла потушить эти сияющие глаза. Каждый вечер она давала себе слово, что поговорит с Аней, и каждый вечер разговор откладывался на следующий день.

Нынче наконец неизбежное случилось. С утра день не задался. Чуть свет явился домохозяин и стал требовать немедленно уплаты долга за квартиру. Софья Моисеевна была должна за четыре месяца и еле отмолилась, чтобы хозяин подождал еще неделю. Пока Софья Моисеевна улещивала домохозяина, ушла квашня и тесто выплыло на пол. В середине дня Данька прибежал с подбитым на горке глазом. Потом пришла заказчица, но сделанного капора не приняла, накричала на неумелую модистку и ушла, хлопнув дверью и не заплатив денег. На эти деньги Софья Моисеевна очень рассчитывала, так как в доме не было ни копейки. Пришлось одолжить у соседки полтинник, чтобы сделать обед и как-нибудь перебиться день.

К вечеру Софья Моисеевна совсем извелась. Данька, несмотря на решительный запрет выходить из дому, сбежал, должно быть, на ту же горку, на которой давеча разбился. Илюша ещё не возвращался с уроков. Оставшись одна, Софья Моисеевна всплакнула, потом, немного успокоившись, зажгла лампочку и подсела к столу. Она сидела, подперев голову руками и пригорюнясь, уныло думая о прошедшем тревожном дне и о других таких же днях, ждущих её впереди.

Пришла Аня. Она была оживлена и двигалась с приподнятой легкостью. Входя в этот дом, она оставляла за плечами всё дурное. Всё здесь было мило ей: и покосившиеся рамы, и потрескавшиеся обои, и обычное «Здравствуйте, Анечка», встречавшее её здесь ежевечерне.

Вот и сейчас Софья Моисеевна повернула голову на скрип дверей и, увидев её, сказала:

– Здравствуйте, Анечка.

– Здравствуйте, – ответила Аня. – Никого нет? Вы одна?

– Одна, – вздохнула Софья Моисеевна, – кому я нужна? Люди мало думают о других. Каждый видит своё счастье и не видит чужого горя.

Софья Моисеевна грустно покачала головой и расправила ладонью смятую клеенку. Аня подошла. Села рядом. Положила руки на стол.

– Ну зачем так, – сказала она мягко, – есть и хорошие люди, готовые для других даже на самопожертвование.

– Хорошие люди, – покачала головой Софья Моисеевна. – Хорошие люди тоже делают зло.

Она чуть приспустила фитиль лампочки и, не сводя с огня глаз, заговорила медленно, словно с трудом выговаривая слова:

– Вот вы хороший человек, Анечка, дай бог вам таких детей, а разве вы не делаете зла? Вы вошли в дом, как голубка, а сколько горя вы принесли с собой. Сколько ночей я не спала, сколько слез пролила. А Илюша, смотрите, на что он стал похож – кожа да кости. И ведь он уже не может смотреть на мать. Я ему враг. Вы меня сделали ему врагом.

Щеки Ани бледнеют.

– Что вы говорите, Софья Моисеевна? Что вы говорите?

– Что я говорю? Я говорю то, что есть. Довольно играть в прятки. Вы взрослые люди, вы ведь не слушаетесь стариков, у вас свой ум. Ну, если так, то посмотрите вокруг, как взрослые. Вы думаете о том, к чему всё это приведет? У вас мед на губах, и вы думаете, что всё в жизни так же сладко, как этот мёд. Мальчик потерял голову. С ним нельзя говорить. Но вы женщина, Анечка, и я женщина – мы можем говорить. Что может ждать мальчика впереди? Ему приготовили жизнь? Богатый дядя оставил ему наследство? Он стрижет купоны? Как вы думаете? Кто будет поднимать Даню? Илюше надо кончить гимназию, потом – университет. Но разве ему сейчас пойдет в голову университет? Какой уж тут университет. Он останется недоучкой. А тогда какая у него будет дорога в жизнь? Никакой. И потом, вы же знаете, что вам не позволят выйти за него замуж; вы не можете этого и по закону. А без этого разве вам может быть хорошо? Разве вы сможете быть счастливой? На вас будут показывать пальцами, и я вам скажу, что уж сейчас показывают. Думаете, мало сплетен вокруг вас? Я уже поседела от этого. У меня не хватает больше слез. Кругом горе, и горе ещё впереди. А вы ходите, Анечка, и говорите о хороших людях. Конечно, вы славная девушка, кто говорит. Вы мне как родная дочь, поверьте мне, я говорю правду. И вы говорите, что любите его. Но если любят, то хотят добра. Так сделайте ему добро, покажите, что любите. Вам будет больно расстаться с ним – я знаю, но что ж поделаешь. Вам ведь всего семнадцать лет. Бог даст, вы встретите хорошего человека и будете счастливы. Я знаю, вам кажется, что вам сейчас очень плохо, очень тяжело. Но я прожила, Анечка, столько, сколько вы не прожили с ним вместе, и я знаю, что все это только к лучшему для вас обоих. Вы думаете, что мне это легко? Бог видит, как я страдаю. Но скажите мне, есть другой выход? Покажите мне его. Покажите. Ну?

Софья Моисеевна поднесла к глазам край платка, которым покрыты были её плечи. Лампочка медленно покачивала желтым колпачком огня. Аня сидела прямая, белая как мел. И в этом втором её доме ударила беда.

Она смотрела на свои руки, которые положила на стол. Они были словно чужие. Аня принялась считать на них пальцы – раз, два, три, четыре… и сбивалась и снова начинала счиать. Ей стало холодно. Она зябко повела плечами, и руки невольно дрогнули. Тогда она снова почувствовала их вес и подняла, будто защищаясь.

– Нет, – сказала она громко. – Нет! Этого не может быть. Это не так.

– Это так и есть, – грустно откликнулась Софья Моисеевна. – Это так и есть. Вы его любите, да, но вы принесли ему зло, до вас он не знал горя.

– Этого не может быть! – повторила Аня содрогаясь.

Она встала и отошла к окну. На стеклах густо лежали морозные стрельчатые узоры. Она тронула их пальцами и медленно вычертила ногтем «И. Л.».

«Вот и всё, – подумала она с безжизненной вялостью. – Вот и всё».

Она повернулась спиной к окну и сказала едва слышно:

– Вы хотите, чтобы я ушла? Да? Совсем? Чтобы мы с ним расстались?

Софья Моисеевна низко наклонила отяжелевшую голову.

– Я хочу? Я ничего не хочу. Мне ничего не надо. Мне надо только, чтобы мой мальчик был счастлив. Если надо, я буду за это целовать ваши ноги. Я буду молиться, чтобы ваша жизнь была как ваше золотое сердце, Анечка.

Она расплакалась, уронив голову на стол. Аня кинулась к ней, опустилась на колени, заглядывала ей снизу в глаза, схватила её руку.

– Ради бога, – шептала она прерывисто, – ради бога… Софья Моисеевна… Софья Моисеевна, голубушка… не надо… Я всё сделаю. Пусть будет ему хорошо. И вам. Я всё сделаю.

Она была как в горячке. Она гладила её руки, целовала их. Софья Моисеевна прижала её голову к груди и судорожно всхлипывала:

– Анечка… Анечка… доченька моя… Ну что я могу сделать? Я не права? А? Не надо этого делать? А?

– Надо… Пусть… Надо, – шептала Аня судорожно. – Пусть… Пусть.

Они прижались друг к другу, гладили руки… Они не могли оторваться друг от друга. Когда вздрагивала одна, дрожь тотчас передавалась другой. Потом обе затихли. Слезы их смешались, и каждая не знала, чьи слезы жгут её губы.

Наконец Аня поднялась. Она вытерла платком слезы, но тотчас набежали новые. Она взяла шапочку и надела. Потом надела шубку и медленно пошла к дверям. Но тут силы оставили её. Она прислонилась к косяку и, подняв помертвевшее лицо, сказала тоскливым, придушенным голосом:

– Но я же не могу… Я не могу этого… поймите…

Она опустилась как подкошенная на стоявший возле двери стул, охватила голову руками и, раскачиваясь, повторяла:

– Я не могу этого… не могу… не могу…

Софья Моисеевна сидела сгорбясь и отвернув лицо в сторону. Она не могла больше ни плакать, ни убеждать, ни жаловаться, ни даже просто говорить.

Аня поднялась.

– Так, – сказала она глухо. – Ну вот…

Она вытерла слезы. Глаза её были теперь сухи. Она огляделась. Вон книги на комоде – его книги, вон стол – его стол, вон кровать – его кровать, его комната, его воздух… Онa вдохнула сколько могла этого воздуха… Она охватила глазами все вещи. Она вобрала в себя весь этот мир и унесла его с собой…

Дверь хлопнула. Огонёк лампы дрогнул. Софья Моисеевна осталась одна.

Потом прибежал Данька, продрогший, голодный. Она дала ему кусок отварной трески с картошкой.

– Ешь с хлебом, – сказала она по привычке. – Ты же не наешься так.

Пришла Геся, и почти следом за ней Илюша.

– Ани нет? – спросил он, не снимая шинели.

– Видишь сам, – ответила Софья Моисеевна и ушла на кухню.

Она накормила всех ужином, а сама, ни к чему не притронувшись, ушла к себе в каморку. Она еле держалась на ногах и как мертвая упала на кровать. Данька ещё раньше улегся в постель и уже довольно громко похрапывал.

Илюша беспокойно шагал по комнате. Геся раскрыла недоконченную вчера книгу на главе «Женщина в будущем» и, слегка щурясь, читала: «…Женщина в новом обществе… стоит по отношению к мужчине как свободная, равная, она сама госпожа своей судьбы… В выборе любимого человека она, подобно мужчине, свободна и независима… Она заключает союз не из каких других соображений, кроме своей склонности… С другой стороны, совершенно изменившееся общественное состояние устраняет многие препятствия и замешательства…»

Геся подняла голову от книги… Будущее… Она оглянулась вокруг. Будущее. Она вспомнила – в немецких спряжениях есть два будущих – футурум ейнс и футурум цвей… Но здесь одно – непреложное, неизбежное и одно-единственное… Она верит в него – так говорила она вчера ночью. Оно вырвется из книги и войдет в жизнь. Да, она верит… Но что нужно делать, чтобы оно стало действительно неизбежным? Что?

Геся хмурит густые брови и снова припадает к книге. Вот последние страницы, последние строки: «Цель будет достигнута, как бы ни оборонялись и ни противились этому силы, враждебные прогрессу человечества…» Так. Она закрывает книгу. А всё-таки, а всё-таки – что сейчас-то, сейчас делать, чтобы цель была достигнута? Она хочет знать это «сейчас». От этого «сейчас» горит сердце.

Она встает и надевает свой ветхий жакетик на вате. Илюша молча оглядывает сестру.

– Не закрывай двери, – говорит она, беря со стола книгу.

Прямая и стремительная, она идет по пустынным улицам на окраину, к Кузнечике. Под густым снежным наметом залегли одноэтажные хлипенькие домишки. Вот, кажется, этот… Она пришла…

– Вы? – удивился Новиков, увидя позднюю гостью.

– Я, – отозвалась Геся, стряхивая с воротника снег. – Я принесла книгу. Я прочла её, и мне захотелось поговорить о ней. Столько мыслей. И сейчас же. Понимаете. Сию минуту.

Геся осеклась, прикусила губу:

– Это нехорошо? Я не должна была приходить?

Она поглядела прямо в глаза Новикову. Он улыбнулся:

– Да нет, почему же. Вы хорошо сделали, что пришли. По свежему впечатлению говорить лучше всего. Проходите. Садитесь. Но как вы адрес мой узнали?

– Вы же сами мне его сказали. Давно уже. Когда я вам прачку доставала.

– Да, да. Верно. Боюсь, однако, что адрес мой недолговечен.

Новиков искоса поглядел на Гесю и тронул рукой бородку. Геся насторожилась:

– Почему? Что случилось? Вы переезжаете на другую квартиру? Когда?

Новиков пожал плечами:

– К сожалению, ни на один из вопросов я не могу дать исчерпывающего ответа. Единственно, что я могу сказать наверное, это то, что сам я не имею сейчас никакой охоты менять адрес. Но вот господин губернатор, который сильно озабочен моей судьбой, видимо, постарается, и очень скоро, переменить мой адрес. И я думаю, это будет такой адрес, по которому вы, прочтя книгу, даже очень интересную книгу, не сможете прийти ко мне.

Новиков усмехнулся и в задумчивости погладил щеку. Геся порывисто расстегнула ватник:

– Я приду к вам по любому адресу.

– Да? – спросил он, рассеянно перебирая кисти крученого пояска, которым был подпоясан поверх синей косоворотки.

– Да, – твердо ответила Геся. – Но почему вы думаете, что вас ушлют из Архангельска, скажите мне? Что-нибудь случилось?

– Ничего особо выдающегося. Меня накрыли в таком месте, где мне быть не полагалось. Правда, я ушел, но меня, кажется, узнали, и, полагаю, будут сделаны из этого некоторые неприятные для меня выводы. Впрочем, сейчас это к делу не относится. Давайте-ка книгу, потолкуем.

Домой Геся вернулась только во втором часу ночи. Илюша стоял у окна. На белой изморози стекла явственно проступали выцарапанные ногтем буквы. Их, конечно, выцарапала Аня – больше некому. Значит, она была здесь. Но, в таком случае, почему она ушла, не дождавшись его? Даже не оставив записки?…

– Отчего ты не спишь? – спросила Геся.

– Не хочется что-то, – ответил Илюша, не оборачиваясь и не спуская глаз с поблескивающих изморозью букв на окне.

Они помолчали.

– Новикова вышлют из города, – сказала Геся за его спиной.

– Да? – удивился Илюша.

– Да, – ответила она глухо.

Голос дрогнул. Илюша быстро обернулся. Геся стояла посредине комнаты – высокая, прямая – и, подняв лицо кверху, беззвучно плакала.