Текст книги "Таксопарк"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
Сергачев поднял голову и посмотрел в конец зала. Белым трассирующим снарядом выстрелил далекий лист с неясной фотографией посредине.
– Из какой колонны? – спросил он стоящего рядом водителя.
Тот ответил не сразу, продолжая вышептывать цифры, как заклинания.
– «Ангелы».
В таксопарке часто не знали друг друга – и народу много, и текучка. А колонна, естественно, сужала круг.
– Фамилия как?
Сосед бросил на Сергачева недовольный взгляд и молча качнул головой – иди посмотри, во второй раз сбиваешь…
Сергачев вернулся к своим вычислениям. Но беспокойство, шевельнувшееся где-то в глубине его усталого здорового тела, с каждым мгновением разрастаясь, уже стало сбивать дыхание, выдавливая пот в полусогнутую ладонь и в пальцы, сжимающие авторучку. Не выдержав, он толкнул локтем соседа и бросил на ходу:
– Присмотри тут.
Расплывчатые черты на небольшой фотографии становились четче, резче, словно в проявителе.
Сергачев сделал нисколько шагов и замер… Еще немного – и лицо на карточке, казалось, почернеет, словно при передержке, сольется в одно пятно, расползется по белому листу, закроет стену, потолок, черным ковром сползет на пол… Еще немного…
– Подходи, подходи, не жалей на поминки, кидай сколько не жалко, – донесся до его сознания голос дежурного.
Сергачев повернулся и побрел к своей секции, в сознание опять вплелись слова дежурного, брошенные в спину: «Пожалел. Ладно, до следующего раза…»
Сергачев взял авторучку и придвинул путевой лист.
– Ну что? – Лицо соседа было серьезным, а голос выдавал скрытое удовлетворение, видно, неплохо он сегодня мастерил: и план привез, и себя не обидел.
– Ну что? – повторил он. – Знакомый?
Сергачев, не отвечая, продолжал заполнять бумаги цифрами. Сосед собрался и отошел без обиды…
Закончив считать, Сергачев отделил от общей кучи бумажек тридцать шесть рублей – мелькнула и пропала мысль о том, что план он сегодня, как и обычно, перевыполнил, – пальцы механически уложили деньги в кошелек, приложив туда контрольный лист, привычно добавили в кошелек гривенник… Остаток денег он так же механически сгреб ладонью и сунул, не считая, в карман куртки. Приблизился к прорези в стене с надписью «5-я колонна» и бросил в нее кошелек. Глухо звякнула об пол мелочь…
Дежурный за столиком поднял на Сергачева глаза и улыбнулся – вернулся человек, совесть заговорила.
Сергачев нащупал в кармане какую-то бумажку и, не глядя на достоинство, положил на стол.
– Э-э-эй, – крикнул дежурный вслед. – А сдачу? Или всю пятерку записать? Фамилия-то как?
Сергачев уже покинул зал.
Очередь на мойку давно прошла. Сергачев подъехал к концу и занял по новой…
Безучастно слушая, как на корпус автомобиля обрушились струи воды, он вспомнил циркулярный душ В санатории, куда получил как-то путевку: он стоял в центре круглого загона, как под расстрелом, а в него целились из многочисленных дырочек пронзительные струи воды, и кожа, казалось, сползала то вниз, то вверх, а голова становилась легкой, отделяясь от туловища, и ни о чем тогда не думалось, ни о чем, как сейчас, в этом замкнутом пространстве автомобиля… Внезапно шум пропал – автомобиль миновал автоматический участок – тишина заложила уши. В стекло постучала Глафира. Из-под резиновой шапочки выбивались льняные волосы. Блестящая от воды клеенка топорщилась на груди.
– Уснул? Выходи из аппарата! – Глафира дергала за ручку, пытаясь распахнуть дверцу. Три ее помощницы в таких же шапочках и фартуках дергали каждая свою дверь. Им было некогда, им надо вымыть пол в салоне, вытряхнуть окурки, протереть изнутри стекла. У них своя работа…
Сергачев вяло приспустил стекло.
– Тихо, дамочки. Дали вам равноправие на свою голову. – Он вытянул руку, сунул в оттопыренный клеенчатый карман двадцать копеек. – Вот вам на сладости, – и включил двигатель.
Глафира в недоумении переглянулась с помощницами. Гнев отразился на ее распаренном лице. Она выхватила из кармана монету, швырнула в салон.
– На этого пижона погляди! Нашел нищих!
– Мы работаем, а не побираемся! – поддержал ее писклявый голос подруги.
И все разом разъяренно загомонили. Глафира жахнула мокрой тряпкой по крыше.
– Попробуй еще подъедь, мы тебе подъедем!
Машина, как подстегнутая, рванулась с места, визгливо прокрутив колесами…
В гараже хромой Захар, размахивая руками, указывал какому-то таксомотору его стояночное место, мешая Сергачеву проехать. Сергачев оценил мастерство маневрирования водителя – узкий «пятачок» был прострочен точно и чисто: легко и красиво, без мельтешни и лишних переключений, автомобиль вошел в тупичок, оставив место еще для одной машины, только вот как туда вползти. А очередь Сергачева.
– Заберешься? – с сомнением крикнул Захар, через стекло вглядываясь в водителя: ас или желторотик?
Сергачев колебался – помнет автомобиль, лучше пристроиться подальше, на свободном участке. Только он собрался отъехать к просторной площадке под фонарем, как хлопнула дверь и показалась голова Ярцева – вот кто так мастерски поставил автомобиль. И это все решило.
Сергачев включил скорость и, коротко гуднув Захару, медленно, без дилетантской подгазовки, повел автомобиль вперед. Конечно, удобней было бы вползти нередком, но это уже не тот эффект. Притормозив ровно там, где требовалось, он переключил на задний ход и, приоткрыв дверь, направил автомобиль в стойло. Теперь Захар увидел, кто за рулем, и перестал браниться. Нервами чувствуя расстояние между углом бампера и стеной гаража, Сергачев продолжал вычерчивать кривую.
– Брось, Сергач, дохлый номер! – усмехнулся Ярцев. – Не резиновая.
Сергачев остановился, вылез, огляделся.
– Хватит, Олег, ты хоть и не ездун, а сюда не пролезешь. И никто не пролезет, – авторитетно заключил Захар и заковылял к своему столу. – Ставь под фонарь, не ярись, кони-лошади…
Сергачев видел, что дело пустое – еще бы сантиметра два, и можно было бы втиснуться, а так бампер не пустит, хоть и выбрал он единственно верную кривую. Он сел на место и отъехал к площадке под фонарем.
– Смирился, Сергач! – крикнул ему через салатовые спины автомобилей Ярцев. – Против стены не попрешь, верно? – И полез в открытый капот что-то подправлять.
Сергачев снял «дворники», зеркало заднего вида, кое-какие ходовые на черном рынке рукоятки. Все это завернул в тряпку и спрятал в багажник под коврик.
Поднял стекло и захлопнул дверь. Можно и уходить.
Утлая спина Ярцева, обтянутая кожей тужурки, горбилась над раскрытым капотом. Сергачев подошел и согнутым пальцем постучал по старенькой облезлой коже. Ярцев повернул худое лицо.
– Что? Закурить? Возьми на сиденье. – И он вновь отвернулся.
Сергачев постучал еще раз. Ярцев выпрямился, в недоумении глядя круглыми, близко поставленными глазами.
– Деньги сдал? – проговорил Сергачев. – Интересуюсь.
Ярцев раздвинул тонкие полоски губ.
– Видел уже. Жалко парнишку… Говорят, алкаша того, что возник на дороге, прихватили. А толку что? Парнишку не вернуть.
Сергачев прислонился к крыше автомобиля и сложил на груди руки.
– Скажи, Николай, тогда ты Валеру прихватил на заднем дворе гаража? Когда он хотел пожаловаться на тебя, на меня? Ты?
Кружочки ярцевских зрачков стянулись в узкую полоску, как у кота, он усмехнулся, обнажая белесые десны.
– Вот ты о чем…
– Ты. Я знаю. Вохта тебе сообщил, а ты и решил… Забыл?
Ярцев протянул руку и властно отодвинул Сергачева в сторону от своего автомобиля, открыл дверь, достал с сиденья сигареты в красной глянцевой коробке, закурил не спеша, с наслаждением затянулся, потом с силой пустил дым в лицо Сергачеву.
– Слушай, кум… Я тебе вот что скажу по дружбе. Ты человек вроде неглупый, как я полагаю… Я, Сергач, кроме черта, никого на том свете не боюсь. А на этом свете только что жену побаиваюсь, открою тебе секрет… Там, где я на брюхе ползал, еще иногда мамонтов находят, а это школа, Сергач, понял? – Он еще раз затянулся. И вновь сильная струя едкого дыма рванулась к лицу Сергачева. – Что случилось тогда между мной и этим малым – это наше с ним было дело. А тебе скажу, пользуясь случаем: ты сейчас понял, когда пытался поставить машину туда, куда нельзя ее поставить? Нельзя! Стена была перед тобой. Понял или нет? Так ты и сейчас пойми. Иначе лоб расшибешь. И сразу! Перед лбом нашим бампера нет. Костяшка там тонкая, а мозг… Ты когда-нибудь видел человеческий мозг? Такой могучий, дела всякие проворачивает… А сам собой такой… – Ярцев пощелкал сухими пальцами. – Как куча коровья. Я видел, Сергач, человеческий мозг…
Сергачев слегка отвел назад спину и резко, с наслаждением выбросил вперед руки в маленькое сморщенное лицо Ярцева. Это произошло мгновенно и неожиданно, возможно, и сам Сергачев этого не ожидал.
Стараясь удержаться на ногах, Ярцев стал заваливаться спиной, быстрыми кругами ища в воздухе опору. Но Сергачев подскочил к нему и сильно, по-футбольному, наотмашь, ударил ногой в бок.
– У тебя какой мозг, сука! – ослепнув от ярости, крикнул Сергачев.
Легкое тело Ярцева выпало на проезжую магистраль гаража. Взвизгнули тормоза… Ярцев стукнулся о крыло идущего на стоянку таксомотора и упал спиной на пол. Глухо стукнула голова о бетон. И оскаленные болью малокровные его десны на мгновенье показались Сергачеву слепком с хищной акульей облицовки радиатора автомобиля… Сергачев привалился плечом к машине, стиснув замком пальцы рук. И улыбался. Он видел бледное лицо какого-то водителя. В поле зрения возник старик Захар. Еще какие-то лица. Все что-то кричали Сергачеву.
Неожиданно все стихли и расступились. Ярцев вытянул руку, перевернулся на живот, уцепился за бампер, подтянул по-лягушачьи сразу обе ноги, уперся второй рукой об пол и медленно поднялся, вначале на колени, затем на ноги. Из ссадины на лбу, через щеку к подбородку, протянулась тонкая полоска крови. Он ладонью провел по этой полоске, не вытер, а только размазал…
– А если бы я на скорости шел?! – выкрикнул перепуганный водитель.
– Заткнись! – оборвал его Ярцев. Он достал платок, вытер руки, приложил к щеке. – Ну чего собрались? Что смотрите? Упал человек, споткнулся. Все обошлось. Чего смотреть?! – Голос его набирал силу.
А круглый глаз, не закрытый платком, остро ткнулся в Сергачева.
Весь день Сергачев решил провести дома, никуда не тянуло. Он лежал на мягком, привезенном от матери стареньком диване и курил. Голова тяжелела от выпитой ночью водки. Сколько же он выпил? На столе одна бутылка, на тумбе четвертинка. Еще три бутылки пива. Ничего себе доза, учитывая, что на закуску нашлось двести граммов докторской колбасы и соленый помидор…
В который раз зазвонил телефон. И он опять не взял трубку – знал, что Лена. Ему ни с кем не хотелось сейчас разговаривать, даже с ней. Вечером он, пожалуй, отправится к матери пообедать, да и пройтись надо по воздуху. Правда, предстояла еще вся ночь – Сергачев не мог и мысли допустить, что в организме останется пусть даже слабый намек на алкоголь перед выездом на линию.
Полежать еще немного, потом согреть чаю… Взгляд его перебирал книги на полках. Задержался на толстенном томе телефонного справочника. И в сознание опять вползла идея – неотвязная, назойливая… Допустим, он и разыщет в справочнике телефон квартиры Чернышевых, допустим. Но что он скажет? Глупость какая-то. Что он может сказать матери этого парня? Сегодня, накануне похорон… Его еще ночью тянуло отыскать номер телефона и позвонить. Но тогда он был пьян, и в голове сложилось несколько фраз. Он хотел позвонить и сказать: «Извините. Но в том, что произошло, виноваты вы, его родители. Понимаю, трагическая случайность, но все равно виноваты вы. Он у вас родился рыжим. Вот в чем ваша вина… А лучше бы родился бурым, как медведь, как Ярцев…» Ночью у Сергачева хватило сознания не позвонить и не сказать всего этого; теперь, днем, когда он почти протрезвел, тем более не скажет. Вот и вспомнился Ярцев с его птичьей головкой, крепкой, как из металла. Не хотел Ярцев шум вчера поднимать, скандал, привлекать к себе внимание. Сказывался опыт – мудрый, змей. Он сам лучше отомстит, без посторонних, как этому бедолаге рыжику тогда, на заднем дворе гаража. Или еще где-нибудь. Мало ли куда забросит судьба двух таксистов? А может быть, у Ярцева еще что-нибудь на уме?
Хорошо тогда он врезал Ярцеву, хорошо!
И Сергачев с наслаждением прикрыл глаза, восстанавливая в памяти картину: акульи клыки автомобильной решетки, а под ними хищные глубокие десны с желтыми неровными зубами…
Бывают мгновения и обстоятельства, когда самое огромное блаженство, данное человеку, – это по-первобытному, без всякой проволочки и выяснений, без всякой излишней болтовни и терзаний душевных, без всякой кутерьмы и выяснений, влепить, врезать, жахнуть, вкладывая в удар всю ненависть к подлости и несправедливости.
И какое еще чувство может по остроте своей сравниться с наслаждением душевным и физическим в эти мгновения…
С полудня солнце рванулось в разрыв между тучами, словно распечатало гигантский ящик – город, срывая с него серую упаковку, отбрасывая ее далеко в степь. Ветра не было. И лучи солнца несколько часов держали под прицелом белые дома в центре города, растапливая на крышах снежные перины, из-под которых по-весеннему натекала в карнизы, стучала в желобах и трубах чистая снежная вода.
Люди сторонились мостовых, там широким веером взлетала из-под автомобилей серая снежная кашица. И к домам было опасно приближаться – того и гляди сорвется сосулька… Так и выбирали нейтральную полоску посреди широких тротуаров под бдительным оком крикливых дворников, следящих за своим участком, чтобы, не дай бог, не случилось чего – отвечай потом за них.
Таксисты, хотя и получили рекомендации в парке не гонять: скользко и мокро, да и по инструкции запрещено обливать людей талой водой, но трудно удержаться от скорости за рулем таксомотора. К тому же неровная мостовая очень обманчива – кажется, что все нормально, и раз – колесо ухает в ямку, осушая ее до дна…
Сергачев любил весну. И такой неожиданный прорыв к неблизким еще весенним дням был ему по душе.
Утром в гараже он обнаружил на сиденье автомобиля записку своего сменщика Славки Садофьева. «Мастер! Как не стыдно оставлять такую грязь в салоне и багажнике! Не один пока работаешь. Я жаловаться буду».
«Чистюля нашелся», – подумал Сергачев. Конечно, Славка прав, надо было пустить мойщиц в салон… А сколько раз самому Сергачеву приходилось тратить драгоценное утреннее время, чтобы привести автомобиль в порядок после Славкиной смены? И главное – жаловаться грозит, кому, интересно? Обычно такие чепуховые вопросы сменщики решают между собой…
Вскоре Сергачев забыл об этой записке – началась обычная гонка: посадки, высадки, ожидания, прикидка маршрута, пустяковые разговоры. А теперь, в короткой паузе на непривычно пустующей стоянке у вокзала, вновь вспомнил. Надо избавиться от этого сменщика. Есть слух, что скоро прибудут новые таксомоторы – норов с директора сбили, – а ему, Сергачеву, обещано было, приказом обещано. Не подносить же на блюдечке этому Славке новый аппарат, слишком жирно. Хотя на пару будет вдвое легче «купить» новый таксомотор – приказ приказом, а кое-кому сотенки две презентовать придется, дело известное. Иначе с любым приказом в туалет сходишь – и концов не найдешь. А автомобиль не вобла, долго не простоит.
Дверь распахнулась, и в машину заглянул высокий пожилой мужчина.
– Багажник откройте, водитель.
Чемодан, серый, элегантный, брезгливо улегся на грязный коврик, заняв все пространство между запаской и домкратом.
Сергачев внимательней взглянул на мужчину: знакомое лицо. И этот серый чемодан. И острая линия складки на брюках, аккуратно приподнятых гражданином, когда тот усаживался в таксомотор.
– В сторону порта, пожалуйста, – проговорил пассажир.
– Улица, – уточнил Сергачев.
– Державина, дом 8.
И Сергачев мгновенно вспомнил. Очень уж тогда он рассердился на этого пассажира…
– Как мосты ваши, строятся?
Пассажир оглядел Сергачева.
– А… Это вы, – спокойно, словно они расстались только вчера, произнес он. – Провожаете меня и встречаете?
– Такая служба.
– Моя фамилия Бенедиктов… Строятся мосты, куда же им деться. А вы все крутитесь?
– Кручусь, – миролюбиво поддержал Сергачев.
– Я как-то вспоминал вас. Странно, да? Стольких видел-перевидел шоферов, всяких-разных. А вас почему-то вспомнил.
– Личность я неординарная, – подсказал Сергачев.
– Вот-вот. Ловко вы тогда мне про жизнь рассказывали. Все я понял… Ничего не переменилось с тех пор?
– У меня? – спросил Сергачев. – Нет, не переменилось. А что может перемениться? День-ночь, сутки прочь. Никаких событий… Жениться надумал.
– Ну и что?
– Маленькое неудобство: когда я дома, она работает. И наоборот. В такт не попадаем… А что нового у вас?
– Мост скоро сдавать буду. Тринадцатый. Приезжайте, посмотрите.
– Не боитесь? Тринадцатый.
Бенедиктов засмеялся и сердечно тронул Сергачева за колено.
– Признаться, волнуюсь. В жизни строителя один раз бывает тринадцатый мост.
– Первый тоже бывает раз, – согласился Сергачев. – Разобраться, так все в жизни бывает раз. Потом повторения. Удачные или неудачные. Зависит от судьбы…
Полосатый жезл дежурного инспектора заставил Сергачева прижаться к тротуару и остановиться.
– Нарушили, что ли? – спросил Бенедиктов.
– Сейчас он все мне расскажет. – Сергачев вылез из машины навстречу неторопливо шагающему милиционеру в меховых сапогах.
Сблизились. Лениво вскинув полусогнутую ладонь, милиционер произнес, глядя в сторону:
– Нарушаешь? Плохо со зрением, да? Висит знак – левый поворот запрещен, а ты дуешь.
Сергачев попытался было объясниться – позавчера еще знака этого не было, он годами ездит по этой улице…
– А сегодня знак повесили. Твои права!
Сергачев стоял молча. Конечно, сержант мог бы просто предупредить, ведь и знак-то повесили неудачно: его прикрывал стоящий впереди столб.
– Ты что, не слышишь? Попрошу права, – повторил милиционер.
– А собственно, почему вы мне «тыкаете», сержант?
– Что? – изумился милиционер.
– Я рабочий человек, сержант, и нахожусь сейчас на своем рабочем месте – кто дал вам право обращаться ко мне на «ты»?
– Что это… вы, товарищ таксист, разговорились?
– Вот. Так-то лучше, сержант, – усмехнулся Сергачев. – Конечно, если вы скажете, что вы не окончили лицей, я вам поверю. – И он легко и весело протянул милиционеру свое удостоверение.
Сержант поднял к небу талон, чтобы высветлить просечки.
– Ни одного действующего прокола?
– Сейчас будет, – проговорил Сергачев и добавил через паузу: – Есть, сержант, есть действующие проколы, глядите внимательно. Так что большого греха на душу не возьмете, сержант.
– Рублем, что ли, наказать? – вслух размышлял сержант.
– Как угодно, сержант, – равнодушно проговорил Сергачев. – Вы наш повелитель. Вы можете миловать и казнить. Как угодно, сержант. – Сергачев приподнял и опустил щетку очистителя, чтобы сбросить липнувший к лобовому стеклу снег. – Как угодно, сержант.
Инспектор вздохнул и протянул Сергачеву документы.
– Поезжайте. И впредь будьте внимательней.
Сергачев сунул удостоверение в карман.
– Всего доброго; сержант. Вы умный человек, правда, это не такая уж и редкость среди ваших коллег… Всего доброго, сержант.
Милиционер важно вскинул полусогнутую ладонь к виску и отошел.
Бенедиктов засмеялся, он все слышал.
– Удивительно, – проговорил Сергачев, – останавливают «частника» – вежливые-превежливые. А с нами, таксистами, разговаривают как с последними тунеядцами. Хоть именно нас и надо уважать, мы на работе. И не один час…
Снежная кашица глухо стучала о днище автомобиля. На встречных стоянках скопилось много людей. Кое-кто выбегал на мостовую и семафорил Сергачеву.
– Прихватите кого-нибудь, не помешает, – предложил Бенедиктов.
– Не хочу. Мне и так хорошо, – ответил Сергачев и добавил с иронией: – Старого клиента везу. Этикет.
Двухэтажный коттедж по улице Державина стоял заброшенный и тихий.
– Сейчас разогрею колонку, приму душ, – проговорил Бенедиктов. – Послушайте, вы сможете подъехать к четырем? Я должен сделать несколько коротких визитов, а вызывать такси канительно.
– К сожалению, нет. В четыре похороны.
– А кто умер?
– Водитель наш один. Разбился.
– Да… Работенка у вас, прямо скажем. Как у летчиков, в войну. – Бенедиктов вылез из машины, расплатился. – Хороший парень погиб?
– Рыжий.
– Я тоже рыжим был. Потом поседел… Все проходит. – Бенедиктов подхватил свой чемодан.
– Все проходит, – согласился Сергачев. – Кроме смерти.
Часть Нагорной улицы, от новостроек и до кладбища, уже была заставлена пустыми таксомоторами.
Сергачев медленно проезжал мимо, подыскивая местечко для стоянки. Судя по номерам, тут были таксомоторы всех парков города. Заметив, как от главных ворот кладбища отъезжает автобус, Сергачев моментально застолбил это место, повезло.
Заботливо расчищенная от снега центральная аллея кладбища была тиха и безлюдна. Никто так правильно не ориентируется в местности – интуитивно, словно ищейка, – как профессиональный таксист. Сергачев был убежден, что правильно идет, и не ошибся. После сложных переходов по боковым аллейкам, доверяя только своей интуиции, Сергачев вышел к большой молчаливой толпе. Он сразу узнал некоторых водителей и, осторожно обходя скорбно стоящие фигуры, приблизился к могиле. У желто-серой ямы, зарывшись обувью в мягкую, еще не успевшую промерзнуть землю, стояло несколько человек в черном: старушка, старик, женщина средних лет, еще какие-то люди…
Лицо женщины было наполовину спрятано в черном платке, и только глаза, сухие, покрасневшие, смотрели на стоящий у ямы длинный узкий гроб.
Чуть в стороне, обнажив заломленные шапкой темно-каштановые волосы, стоял Тарутин. За ним – главный инженер, начальники колонн, водители, сотрудники таксопарка…
Женя Пятницын стискивал пальцами свой кепарь, он подался вперед, голос был натянут и сух.
– Мы были мало знакомы с Валерой. Не успели как-то… Такая работа. Иной раз и лиц товарищей толком не разглядишь… Но есть люди, которые как-то сразу запоминаются. Таким был и Валера…
Женя сделал паузу, собираясь с мыслями.
Сергачев еще раз взглянул на гроб, но ничего не разглядел, кроме белых и красных цветов, и, пятясь, выбрался из толпы. Он остановился под деревом и прислонился спиной к старому стволу. На нижней ветке чистила перья какая-то птаха-желтобрюшка, сбрасывая вниз мягкие хлопья снега. А когда протяжно и скорбно тишину нарушил первый звук трубы оркестра, птаха вспорхнула, несколько секунд простояла в воздухе неподвижно, отчаянно махая крыльями, и, перелетев на ветку повыше, принялась дочищать перышки, посылая на землю новые порции снега.
Сергачев оттолкнулся от дерева и пошел в глубину кладбища, подальше от медленных звуков оркестра. Здесь были похоронены его отец и дед. Обычно, подвозя кого-нибудь на кладбище, он заходил на их могилы. Крест и обелиск со звездочкой бросали четкие параллельные тени на два заснеженных холмика. Сергачев снял шапку и согнал снег с одинаковых серых гранитных плит…
Он прошел дальше, до кладбищенской ограды, повернул и не торопясь направился к главным воротам, через которые уже выходили на площадь люди, покидая кладбище.
Рядом со своим таксомотором, что стоял удобно, прямо напротив главных ворот, Сергачев заметил троих – Тарутина, Мусатова и Вохту.
– Подбрось-ка нас к парку, Олег, – проговорил Вохта навстречу Сергачеву. Удивительно: он держал в памяти все номера автомобилей своей колонны и помнил, за кем из водителей они закреплены.
Вохта отошел, отдавая распоряжение шоферам – кому дождаться и доставить домой Чернышевых, кому кого прихватить из сотрудников.
Тарутин и Мусатов заняли заднее сиденье.
А из ворот все выходили и выходили… Перегоняя друг друга, держа на весу инструменты, бежали к автобусу музыканты. Барабанщик, неуклюже приподняв над землей громоздкий барабан, старался не отставать от своих. Следом бежал паренек, прижимая к животу медные тарелки. Он что-то кричал вдогонку барабанщику и смеялся…
– На свадьбу теперь спешат. – Мусатов сидел прямой, подтянутый, держа в руках черную шляпу.
Тарутин молчал, откинувшись на спинку сиденья и прикрыв глаза. Он устал за эти дни. И ночью плохо спал – часа в три позвонила Вика. Она была очень взволнована. Она говорила, что, если он хочет, она не выйдет замуж за Мусатова, что она не любит Мусатова. Но с ним легко, не то что с Тарутиным. Мусатов легко идет по жизни. А у него, у Тарутина, гипертрофированное самолюбие, к тому же он упрям и безволен, а это гибельное сочетание. Потом она заплакала. И Тарутин слушал ее всхлипывания, а мысли его были далеко. Мысли были неконкретны, они теснились в голове туманными образами, сквозь которые все время пробивалась рыжеволосая голова Валеры… В то же время слух фиксировал какие-то слова: Вика требовала, чтобы Тарутин ответил на главный вопрос – хочет он или нет, чтобы Вика стала женой Мусатова. А когда Тарутин сказал: да, он хочет, Вика послала его к черту и повесила трубку…
– Вас можно поздравить, Сергей Кузьмич? – Тарутин взглянул на четкий профиль Мусатова. – Виктория Павловна поставила меня в известность… Сочетаетесь законным браком?
– Вот как? – Мусатов ответил каким-то бесстрастным голосом. – Значит, вы первый, кого она поставила в известность, не исключая самого меня. Что ж, теперь я буду себя чувствовать более счастливым.
Вохта по-хозяйски распахнул дверь, тяжело плюхнулся на переднее сиденье и поправил очки.
– Поехали! Все вроде пристроены.
Сергачев положил ладонь на рулевое колесо и нажал на клаксон.
– Ты чего? – встрепенулся Вохта.
Сергачев не отвечал… Кому-то надо было начать, и начал он, Сергачев.
Низкий многоголосый звук взвился над тихим кладбищем. Секунда, вторая… Вот к нему присоединился еще один сигнал и еще один. А через мгновение все салатовые работяги: латаные, битые, новые, сверкающие стеклом и хромом, все видевшие-перевидевшие на своем недолгом автомобильном веку, умытые дождем и запорошенные снегом, но скрепленные особым братским союзом, невидимой для непосвященных суровой привязанностью, все они сейчас, вскинув свои слепые фары-глаза, объединились этим печальным прощальным салютом. И немногочисленные прохожие поворачивали удивленные лица и что-то кричали, а что – нельзя было расслышать в этом могучем хоре. И даже фигурки, далеко-далеко, в конце улицы ползущие через перекресток, останавливались испуганно, пытаясь понять, что там происходит, с ума, что ли, посходили эти сорвиголовы таксисты…
– Хватит. Поехали, – проговорил Вохта и обернулся к задумчиво сидящему директору: – Андрей Александрович, разрешите свернуть к поликлинике, номерок взять для жены. Я мигом… Или вот Олега попрошу сбегать, он человек молодой, верткий.
Тарутин молчал, не отводя глаз от окна, за которым мелькали силуэты отъезжавших таксомоторов.
– В поликлинику. На Морскую. – Вохта тронул обтянутое кожей куртки плечо Сергачева.
– Придется вам на трамвае, Константин Николаевич, – негромко и сухо проговорил Сергачев. – Мне на линию надо, план делать.
Вохта наклонился и взглянул сбоку на ровно сидящего Сергачева. Затем протянул руку, включил счетчик и проговорил со значением:
– Я нанял вас, товарищ водитель. Вначале в поликлинику, затем к таксопарку. И живее, вы на работе.
– Именно потому, что я на работе, Константин Николаевич, «архангел» вы мой чернокрылый, именно поэтому я не повезу вас.
Сергачев медленно повернул лицо к Вохте. Его тонкие губы напряженно дрожали, словно из последних сил сдерживали рвущиеся тяжелые слова.
Вохта в изумлении хлопнул толстыми ладонями по коленям.
– Ну и остряк… Ха! Вообще-то, Олег, ты себе много позволяешь. И в присутствии начальства… Драку затеял в гараже, чуть не пришиб водителя Ярцева. Сменщика своего третируешь, жалуется он письменно… Теперь вот мне грубишь.
Щеки Сергачева дрогнули, губы смягчились, растянулись в улыбке.
– Господи, Константин Николаевич, все в одну кучу, нехорошо. Какая же это грубость? Ну какая? Если бы я сказал, допустим, что вы подлец и проходимец. Или, скажем, что соки из водителей выжимаете, прикрываясь интересами государства, что такую паутину в парке сплели, всех повязали, – вот это была бы грубость! Но я всего этого не сказал, даже товарищ директор с товарищем главным инженером подтвердят… А вы – грубость, грубость. Нехорошо. Навет. – Лицо Сергачева окаменело, узкие глаза казались холодными льдинками. Он протянул руку, вытащил ключ зажигания. – Ты зачем, «архангел», на кладбище явился? Не ты ли парня этого изводил за бунт против твоей вонючей системы? Не сам, через холопов своих. Сам ты всегда выглядел благодетелем бескорыстным. И меня приручить пытался. По-всякому пытался. И кнутом и пряником…
– Да ты! – Вохта задохнулся. Его тонкий голос перешел в свистящий шепот. – Ты мне ответишь! – Он протянул к лицу Сергачева короткий палец, рассеченный золотым обручальным кольцом.
Сергачев поймал палец и сдавил.
– Я ненавижу тебя, подонок… Я в упор тебя не видел все эти годы. И сейчас я тебя в упор не вижу. Так, сидит себе куча дерьма. – Сергачев хлопнул по торпеде автомобиля ключом зажигания, словно костяшкой домино… Вылез из машины. С силой припечатал дверь… Наклонился к стеклу. – И не думай, хмырь болотный, что я из парка уйду. Я с тобой еще устрою сеанс французской борьбы. При зрителях. Кости трещать будут…
Тарутин смотрел в окно на удаляющуюся фигуру Сергачева.
Снег на тротуаре золотисто искрился, отражая низкие косые лучи солнца. Удивительно красиво. Снег казался даже теплым.
Лицо Вохты было сейчас печально. Короткие полусогнутые пальцы покоились на коленях. Он вздохнул и произнес искренне и тихо:
– Дурачок он, дурачок… Все горлом хочет взять, лбом вперед. Скольких таких жизнь перемолола… Несправедлив он ко мне был сейчас, несправедлив. Да бог ему судья…
Ворочаясь широким туловищем, Вохта перелез на водительское место и подобрал ключ зажигания. Мотор глухо и ровно загудел.
Тарутин открыл дверь навстречу теплому искристому снегу, вылез из машины и пошел вниз, к городу. Вскоре он услышал за собой шаги. Он не обернулся, он знал, кто его догоняет. Мусатов задрал воротник пальто и снял свою черную шляпу, подставляя голову воздуху, наполненному запахом свежих огурцов.
Метрах в тридцати от них, высоко подняв плечи и зябко сунув руки в карманы куцых рабочих штанов, вышагивал Сергачев, шофер первого класса с незаконченным высшим образованием.
Ленинград, 1977 г.
