Текст книги "Таксопарк"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Впрямь ненормальный, – буркнул Абрамцев. – Где таких изобретателей набирают? Ко мне тоже один ходил. Трехколесный автомобиль навязывал. Ну и типов развелось…
Тарутин переложил свои бумаги со стола на полку.
– Мне очень жаль. Кое-кто смотрит тут на меня с неприязнью. Очень жаль. Я протягиваю вам руку дружескую и доброжелательную. Я хочу делать дело ради себя, вас, сотен парней, работающих на линии. И дело это я хочу делать не только ради любви к ближнему, а еще и ради потребности честно и добросовестно делать дело, которым занимаюсь. Ради уважения к самому себе. Иначе скучно жить. Именно так. Жизнь интересна, когда добросовестно делаешь свое дело. Это удивительно разумный закон, движущий человечеством. Будь иначе, человечество давно бы себя уничтожило…
При слабом освещении было нелегко уловить, где короткие плотные кварталы домов рассекаются улицами. Шофер вел машину осторожно, и плавное покачивание убаюкивало Тарутина. Он забился в угол заднего сиденья, прикрыв глаза. Маркин предложил довезти его до Сосновой аллеи, где жила Вика, и Тарутин согласился: вызывать машину из парка в субботу было затруднительно, к тому же и поздно…
Он рассеянно вслушивался в рассуждения Изольдова о том, что все же необходим специальный автомобиль-таксомотор с более жесткой конструкцией и усиленной ходовой частью.
– А взять водительское место, – продолжал Изольдов. – Нет чтобы отгородить его от пассажиров. В грипп кто болеет больше всех? Таксисты. Возят кого попало. Я не говорю уж вообще об опасности.
– Конвейер, – буркнул Маркин. – Будут из-за каких-то нескольких тысяч таксомоторов в год делать второй конвейер? Сам знаешь, а болтаешь, друг Изольдов.
– Хорошо! – завелся Изольдов. – А «пикапы»? Или спецмашины? Они тоже сходят с того же конвейера… Что стоит отделить водителя от пассажиров?
– Как-то я присутствовал при обсуждении в министерстве. – Маркин обернулся к Тарутину. – И знаешь, что некоторые говорили? Дескать, нельзя отделять нашего таксиста от нашего народа. Он должен быть в гуще масс. Общаться. Помогать. Советовать приезжим… Всякую чушь несли…
– А когда тюкнут его за тридцать рублей… Мало ли кого сажает он в машину, паспорт не спрашивает. Как на войне, – вставил Изольдов и продолжил без всякого перехода: – Гусь Абрамцев, гусь. И неплохой директор, а дальше своего носа не видит.
– Видит, Шура, видит. – Маркин скрестил руки на груди. – Видит. Только в голову не берет, не верит. Да и ни к чему ему. Наполучал шишек за свой век, не сосчитать. Хотя бы с этим диагностическим участком. Обидно ведь. Сколько труда вложил, а взяли и отобрали. Да еще чуть ли не с выговором… Такие директора, как Абрамцев, на своих плечах таксомоторную индустрию налаживали, а что это значит, сам понимаешь, трех сердец не хватит, а у него одно, да и то таблетки глотает…
– Так ведь и вы тоже, Павел Кузьмич, – вставил Изольдов.
– Что я? Думаешь, мне хочется влезать в тарутинскую петельку? Забот и без того хватает. Только по-старому никак. Вот уже где! – Маркин дотронулся ладонью до горла. – Выход надо искать. Под лежачий камень, сам понимаешь…
Тарутин опустил руки на колени, расслабился. Он всегда успокаивал себя таким вот полным расслаблением, напряжение покидало тело, и дыхание становилось ровным, глубоким. Он уже не слушал, о чем беседовали его коллеги под ровный гул мотора. Он улыбался, тихо радуясь тому, что этого не видят в темноте салона. Ему было сейчас уютно и хорошо… Он ехал к женщине, которая его ждала и которая ему чертовски нравилась. Образ Вики виделся ему в глянце бокового стекла. Явственно. И осязаемо. «Как мальчишка, честное слово», – подумал он о себе со снисходительным укором. Он не мог понять, в чем была причина такого состояния. Ведь не в первый раз он спешил на свидание к женщине. Возможно, в жарких словах Вики, сказанных по телефону, в их тоне была неприкрытая, прорвавшаяся, точно магма, жажда близости с ним, которая не могла не вызвать в нем ответной реакции. И он был так ей благодарен за открытое проявление чувства. Будучи по натуре человеком стеснительным, он иногда со смущением вспоминал и свою настойчивость тогда, в один из первых вечеров их знакомства. Корил себя за нетерпение. И злился на нее… И вот этот звонок. Дождался. Или он все не так понял? Возможно, она просто хочет его повидать? И встреча эта будет новым испытанием его терпения?! Ну да бог с ней… Вероятно, она права в главном – надо до конца исчерпать все, что посылает судьба: и ожидание встречи, и саму встречу. До конца. Не торопить события. Наслаждаться мгновением. Ждать, когда свершится естественный переход одного состояния в другое. В этом и есть великое удовлетворение…
Тарутин попросил остановиться у начала Сосновой аллеи, чтобы несколько кварталов пройти пешком.
С туманно-белого потолка свисал шнур с тремя шарами на конце, словно леска, пропущенная сквозь лед и натянутая под тяжестью грузил. И Тарутину казалось, что грузила продолжают медленно опускаться к изголовью широко раскинутой тахты, пряча до поры свои крючки с наживой…
Вика прикрыла глаза. Обнаженные руки закинуты на затылок.
– Рассматриваешь меня? – не поднимая век, проговорила Вика. – Чувствую. Твой взгляд щекочет кожу.
– Я смотрю в потолок. На этот светильник, – помедлив, ответил Тарутин. – Кажется, что шары опускаются.
– Иногда и мне так кажется. Иногда мне кажется, что я рыба. А эти светильники – крючки, что охотятся за мной.
Тарутина поразило совпадение их мыслей. Он даже хотел оказать Вике об этом, но передумал…
Память лениво перебирала воспоминания… Торопливый проход через темный коридор. Короткий прищелк дверного замка. Мягкие сухие Викины губы. Отброшенный в сторону халат. В ночном полусвете стройная фигура, прильнувшая к одетому в строгий вечерний костюм Тарутину. Жадные, нетерпеливые ее руки в следующее мгновение уже срывали с Тарутина пиджак, галстук, рубашку…
– Где же ты, где же ты? – шептала она горячо, покрывая поцелуями глаза, щеки, шею и грудь Тарутина…
Тот пытался ей помочь, но руки уже не слушались его, мешали, подчиняясь нетерпеливым требовательным Викиным движениям. Она проводила сухими ладонями по обнаженным костистым его плечам.
– Ты весь мой сейчас. Сильный, красивый. – Она терлась щекой о его щеку.
Тарутин опустил руки на ее бедра, и ноги его ощутили холодок ее ног…
– Не торопись, Андрюша, милый, – слабея шептала Вика.
Тарутин молчал, сдерживая себя. Но так и не сдержался, он уже не контролировал свои движения. И Вика их принимала, отдаваясь этому стремительному порыву…
И теперь, постепенно отойдя от первой сумасшедшей волны, бьющей их тела в этой тихой, затерянной в ночи комнате, Тарутин пробуждал в себе воспоминания… Он вспомнил и о своих мыслях в машине по дороге сюда. О своей неуверенности. Он готовился встретить ее другой, и этот порыв в первое мгновение, признаться, застал его врасплох. Да-да… Она может быть и такой. Она может быть разной. Просто он ее еще не знает… Какое это блаженство – знать и не знать…
– Ты приехал в такси? – спросила Вика.
– Почти. Маркин подбросил.
– Маркин? И Мусатов был с вами?
– Нет. Он уехал с Абрамцевым… Что-то часто ты вспоминаешь Сергея Мусатова.
Тарутин хотел произнести эту фразу шутливо, но, кажется, не получилось…
Вика нашла под простыней его руку и, притянув, положила на свою грудь.
– Успокойся, – сказала она.
Язычок пламени зажигалки осветил синие линялые разводы краски на Викиных глазах, резко очерченные ноздри и пальцы, сжимающие сигарету. Глубоко затянувшись, она направила сильную струю дыма на огонек. Тот лишь изогнулся, но не погас. Словно флажок на ветру, Вика приподняла зажигалку. Теперь она рассматривала лицо Тарутина. Провела пальцем по его щеке, губам, задержалась на ямочке подбородка.
– Устал, Андрюша, устал.
– Немножко.
Тарутину было приятно это прикосновение.
– В таких чудаках, как ты, общество всегда испытывало острый дефицит. Имел бы великий Рим достаточное количество подобных тебе чудаков, он бы не развалился. Безделье и разврат погубили великий Рим…
– Считаешь меня чудаком?
– В общем-то да. Мучаешься. Что-то придумываешь. А как было, так и будет, уверяю тебя. Никому ничего не надо, Андрюша. Кроме спокойного существования.
– Может быть, может быть… Видишь ли, моя активность есть проявление моего характера, моего отношения к делу, которым я занимаюсь. Я так себя проявляю, другие – иначе…
– Знаешь, что самое невыносимое в таких энтузиастах? – Вика отняла руку от лица Тарутина. – Стыд за свои благородные порывы. Люди стали стыдиться своих хороших поступков. Цинизм стал мерой добродетели…
– Неправда! – Тарутин сильным движением вскинулся и сел. – Неправда, – повторил он спокойней. – Я люблю свое дело. И мне хочется, чтобы дело, которым я занимаюсь, было… ну, достойным, что ли… Тебе трудно представить, как иногда профессия портит человека, я имею в виду конкретную работу таксиста. И не потому, что он сам по себе дурной человек, нет. Ситуация, в которую он попадает, ломает его характер….
– Или закаляет. – Вика захлопнула крышку зажигалки. – Я сейчас столкнулась с этими людьми, работая над твоей темой.
– Или закаляет, верно. Но чаще ломает. Слишком велик соблазн. А мне противно, унизительно чувствовать себя сопричастным всему, что ломает человеческое достоинство…
– Ах, какое благородство! – Вика шутливо всплеснула руками. – Достоинство, милорд, ломают на каждом шагу. Прямо и косвенно. Все дело в том, как каждый реагирует на то, что ломают его достоинство… Поиски компромисса – свойство натуры человека. Это, кстати, вероятно, и есть форма борьбы за существование. Упрямцы погибают быстрее… Я это поняла и тотчас позвонила тебе.
Вика засмеялась. Она отбросила простыню и, мягко ступая по длинному ворсу синтетической дорожки, направилась к столу. Звякнула рюмка о горлышко бутылки.
Тарутин смотрел на ее фигуру, испытывая чувство эгоистического удовлетворения оттого, что у этой женщины нет больше тайн от него.
– Все же мне интересно, чем объяснить твой порыв?.
– Любой гражданин имеет право задавать глупые вопросы. Но нельзя злоупотреблять этим правом, Андрей Александрович.
Вика вернулась к тахте, неся в вытянутой руке поднос с двумя бокалами на тонких ножках. Шла медленно, не столько из боязни расплескать вино – чувствовала, что эффектна сейчас в полумраке ночной комнаты.
– Мне кажется, что ты знала обо мне задолго до нашего знакомства, – произнес Тарутин.
– Конечно, знала, – улыбнулась Вика.
И Тарутин почувствовал, что случайно оброненная фраза на самом деле явится началом неожиданного для него откровения. И вдруг испугался этого. Он коснулся пальцами холодного паркета и беспечно проговорил:
– А куда ты сплавила Пафика?
– Он посажен на цепь в кубрике капитана-тралмейстера… Послушай, я все же хочу закончить наш разговор.
Вика присела на край тахты. Один бокал она протянула Тарутину, а второй поставила на согнутую в колене ногу, рискуя залить матрац вином.
– Я слышала о тебе давно. Задолго до нашего знакомства.
– От Мусатова?
– Да. От Сережи.
– Вы были близки?
– Да. Два года.
Тарутин провел ногтем по ободку бокала. Странно, услышанная новость его не поразила, точно он заранее знал об этом…
– Он делал мне предложение. Я даже согласилась. И передумала.
– Правильно поступила, – буркнул Тарутин. Он не мог понять, как вести себя теперь в этом двусмысленном положении. – Только зачем ты мне об этом рассказала?
– Не знаю.
Вика сняла с колена бокал и медленно, смакуя, принялась отпивать вино короткими глотками.
– Я давно хотела с тобой познакомиться. Мусатов заинтриговал меня. И сделала я это довольно самостоятельно, не правда ли?
Тарутин поднял край простыни и набросил на обнаженную Викину спину. Но та резким движением скинула простыню.
– Чем же это он заинтриговал тебя? – произнес Тарутин.
– Все наши встречи с ним неизменно заканчивались разговором о тебе. То ли Сергей влюблен в тебя, то ли ненавидит. Я так и не поняла… Но что-то в тебе ему мешает жить, это точно.
– Вот еще! По-моему, у нас нет с ним особых разногласий…
– Однако ты одобрил мой отказ стать его женой. Почему?
– Слишком жирно, – усмехнулся Тарутин. – Хватит с него и того, что ты была его любовницей. – Он почувствовал в своих словах невольную горечь и злость. Это его смутило…
Тарутин поставил бокал на пол, протянул руку, обнял Вику за талию и притянул к себе. Он хотел что-то произнести, но Вика прикрыла ладонью его губы. Тарутин поцеловал мягкую маленькую ладонь. Вика запрокинула голову, приоткрыв губы, и Тарутин прильнул к этим губам, ощущая прохладу ее мелких зубов…
2
Низкая бетонная крыша утекала в далекую глубь гаража, нависая над спящими после дневной беготни автомобилями. Периодически глухо включался компрессор вентиляции да что-то изредка тренькало в отопительной трубе.
Хромой Захар, сторож у «ангелов», дремал, делая вид, что читает газету, сидя за своим колченогим столом. Временами Захар вскидывал голову. Со стороны казалось, что он зорко оглядывает притихшее автомобильное стадо, но совершал это он механически, не просыпаясь, для острастки любителей шнырять по чужим багажникам. К тому же на маневровочной площадке возились у машины двое – водитель и слесарь Федя Маслов. Их-то в основном и стращал время от времени Захар, вскидывая голову. Особенно слесаря, человека дошлого, пообтершегося в парке. И водитель – парень хоть из молодых, да ранний…
Слава Садофьев устанавливал на свою машину новый звуковой сигнал: вместо обычного заводского клаксона будут звучать первые два такта какого-то папуасского гимна. Слава раздобыл эту дудку у фарцовщиков, ошивающихся в сквере гостиницы «Нептун». И теперь искренне был огорчен тем, что Федя раздавил своим тупорылым ботинком изящную упаковочную коробку.
– Да на кой хрен она тебе сдалась? – равнодушно произнес Федя, уронив наполовину свое короткое туловище под откинутый капот.
Расстроенный Слава пытался восстановить форму коробки.
– Может, я хотел в нее галстуки складывать!
Федя Маслов этого не выдержал. Он вытянул себя из пасти автомобиля и секунду с изумлением смотрел на Славу. Потом громко выругался, словно кашлянул.
– А рояли у тебя дома нет? Только пианина, да? Ну и таксисты пошли… А, дядя Захар? Слышал такое?
Захар вздрогнул и, не размыкая глаз, привстал из-за стола.
– Чего шумите-то?!
– Да вот мастер чуть не плачет. Коробку я ему раздавил. Запонки держать негде.
Захар, предчувствуя веселый разговор, направился к ним, хромая и позевывая.
– Теперь таксист пошел интеллигентный, кони-лошади, – размышлял Захар, глядя на раздавленную глянцевую коробку. – Тот раз один тоже вернулся с линии, дух от него – санаториев не надо. Говорит: коньяк французский пролил… Вот ездуны пошли! Коньяк проливают. А я этих французских коньяков и в глаза не видел… Сел к нему в салон и нюхаю. Аж опохмелиться захотелось, так взяло.
Захар привалился грудью на крыло автомобиля, разглядывая, чем там Федя занимается.
– Гудок, значит, ладите… Где же он гудеть будет?
– Найду где, – нехотя ответил Слава. Станет он еще советоваться с хромоногим сторожем.
– Ланно-ланно. Ты! – вдруг возмутился Федя. – Дядя Захар еще «эмки» водил…
– «Эмки»? А «жаков» не хочешь? – благодушно поправил старик. Так он называл первые советские таксомоторы, купленные у французской фирмы «Рено». – Тогда были водители! А таких клоунов даже в салон бы не пустили, прокатиться.
Славе уже надоели эти разговоры. В конце концов, он попросил дежурившего в ночь слесаря установить сигнал, зная, что Федя, как истинный служивый таксопарка, был мастером на все руки. А потешаться над собой он не позволит.
– Лапшу на уши вешаете. Нашлись тоже… Чтобы хромого в такси взяли? – Слава перешел в наступление.
Захар повернул голову и ответил, глядя на Федю-слесаря, – Славу он не удостоил взгляда:
– Я в войну охромел, дурак. Под Таганрогом… А ты без году неделя работаешь, а уже нафарширован, как обезьяна. Еще брелок в нос воткни, в цирк пойди, все деньги к деньгам. – Захар продолжал глядеть на Федю-слесаря.
Славу это задело всерьез.
– Не возникай, дед, не возникай… Еще неизвестно, кто тут обезьяна. А насчет денег, так для тебя ведь отчасти стараюсь, не обхожу, верно?
Слава похлопал ладонями по кожаной своей куртке, извлек из кармана затерявшийся полтинник и протянул Захару. По устоявшейся традиции надо было двугривенным старика одарить, да слишком уж разозлился Слава Садофьев.
– Держи, Хоттабыч! Присовокупи и опрокинь рюмочку за то, чтобы у меня колеса по сухому крутились.
Захар посмотрел в нахальные круглые Славкины глаза.
– Я б тебе присовокупил по мордасам, – пробормотал он и, пошарив в карманах, достал тридцать копеек. – На, ездун! Сдача! Я, может, и эти бы не взял, да других подводить не хочу.
Захар положил тридцать копеек на крыло машины, резким презрительным движением выхватил из Славкиных пальцев полтинник и отошел, заваливаясь на больную ногу.
Федя почесал мизинцем лысину и, подобрав в ящике магнитную отвертку, насадил винтик. Придерживая ладонью короткий лакированный конус, стал прилаживать клаксон.
– Понял, парень? А то размахался своим полтинником, точно купец, – проговорил Федя. – Нехорошо.
– Так ты что же… если я тебе вместо оговоренной трехи пятерку дам – не возьмешь? – усмехнулся Слава.
– Я? Возьму. А Захар не возьмет… Не понял?
Федя шмыгнул носом, доставать платок ему сейчас было не с руки. Впрочем, у Феди сроду носового платка не было…
– Мы народ душой мелковатый, – продолжал Федя. – А Захар – это… Ты лучше ему вовсе ничего не дай, чем так вот, по носу щелкнуть. Не понял? Есть в парке такие асы. Дядя Саша в кузовном. Или дядя Илья в малярном… Твердые расценки. Никакого обмана. На совесть. И все их знают. Старой закалки народ. Попробуй скажи перед выездом, что у тебя что-то стянули из багажника. Дядя Захар в лепешку расшибется, а достанет и тебе отдаст. Фирмачи. Ответственность понимают. Не то что мы, халтурщики…
В то, о чем говорил Федор, Слава не верил. Чудаки! Вообще, Славкина жизнь теперь делилась на два периода – до поступления в таксопарк и после. Это были совершенно разные миры, разделенные тесной комнаткой отдела кадров. В первом мире жил Слава Садофьев – хороший мальчик, прилежный сын. После переезда в город, где он учился в десятом классе (в его селе не было десятилетки), Слава каждую неделю исправно писал домой письма. И тетка, отцова сестра, женщина по натуре прижимистая, строгая, рано овдовевшая, была очень им довольна… Во втором мире места для прежнего Славы не было. И он полностью принял этот новый для себя мир, увлеченный незнакомыми до сих пор отношениями. Все благополучие Ростислава Садофьева здесь зависело от него лично, от его изворотливости, хватки, приспособленности. А главное – это ему нравилось… Был еще и третий мир, не очень продолжительный, – армия. Слава служил в погранвойсках, на таможне. Мимо него, через границу, в том и в другом направлении проезжали запыленные машины, придавленные высокими шапками багажа или так, налегке. В машинах сидели красивые веселые туристы. Они несли с собой незнакомую, сладостно заманчивую жизнь… И там, на таможне, Слава дал себе обещание выбиться в люди, там он и получил права на вождение автомобиля. После армии Слава решил не возвращаться в деревню, вернулся в город. И в институт решил не поступать, толку мало. Живым примером Славе послужил теткин сосед-таксист, дипломированный инженер-электрик…
Федя завинчивал последние гайки, когда в гараже показался Славин сменщик. В модном светлом пальто и в шляпе, шофер первого класса Сергачев Олег Мартьянович казался человеком, не имеющим никакого отношения к этому плацу, заставленному салатовыми автомобилями. Захар поначалу даже не узнал его.
И тут тишину гаража пронзили жаркие переливчатые такты папуасского гимна: Федя проверял свою работу.
Захар подпрыгнул на табурете.
– А ну кончай этот самогон! – заорал он, испуганный неожиданным звуком. Почему «самогон» – непонятно. Видимо, это было первое слово, пришедшее ему на память.
– Порядок, дед! – довольно воскликнул Слава. Он пока не видел Сергачева, любуясь новеньким импортным клаксоном.
Изумленный Сергачев приблизился к своей машине, остановился. Теперь и Слава заметил его. И растерялся. Новый сигнал Слава ставил без согласования со сменщиком, так, «по нахалке». Представлял, как поразится Сергачев, когда машина вдруг заголосит по-папуасски…
– Эх… испортил себе кино, – раздосадовано проговорил Слава. – Чего это тебя принесло ночью, не в см еду?
Сергачев, не отвечая, прижал сигнальную планку. Низкий звук прокатился по гаражу, окончательно снес с табурета старика Захара и ухнул в черный провал пандуса…
– Кому сказал, едри тя в ноздрю?! Гони свою таратайку во двор, там и представляй! – Захар стукнул кулаком по столу. – Устроили тут мне концерт, кони-лошади!
– Ладно, дед! – Слава полез за деньгами, чтобы расплатиться за работу.
Федя складывал инструмент в чемоданчик, точно доктор.
Сергачев приблизился к Славе. И без того бледное его лицо стало совсем белым от злости. Едва раздвигая тонкие губы, он произнес, словно выдохнул:
– Ты что же, мальчик… дуру лепишь?.. Кто тебе позволил? – И, не договорив, обернулся к стоящему поодаль Феде: – Восстанови картину!
– Договорились в одну сторону, – равнодушно проговорил Федя и поднял с пола снятый клаксон.
– Он заплатит. – Сергачев кивнул на Славу.
Тот подскочил к Феде, выхватил из его рук старый клаксон и швырнул на пол.
– Ты что, Олег? Хорошенькое дело! – закричал Слава. – С таким трудом добыл! – Он протянул Сергачеву раздавленную упаковочную коробку, расписанную по-английски.
Сергачев отодвинул в сторону Славу, подобрал с пола старый клаксон и протянул Феде.
– Восстанови картину!
Федя покачал на широкой ладони клаксон, словно взвесил, и двинулся к машине.
– Характер показываешь, мастер? – Слава ухватил Сергачева за рукав. – Я стараюсь, чтоб все красиво. А ты характер показываешь, принципиальность!
Сергачев отвел Славины пальцы от рукава и заговорил, сдерживая гнев, – ему это удавалось: со стороны он казался, как всегда, спокойным и насмешливым:
– Должен заметить, родной, что существует государственный стандарт звуковых сигналов для каждого вида автомобильного транспорта. И это имеет свой смысл. Например, ночью по сигналу я точно знаю, какая машина его мне подает, и соответственно выбираю режим движения…
Слава с тоской смотрел, как круглая лысая Федина голова спряталась в капоте.
– В связи с вышеизложенным фактом каждый произвольно установленный клаксон, как ты заметил, является нарушением государственного стандарта и сигнализирует о том, что человек не только нарушил закон, но и пытается чем-то выделиться из общей массы. То есть является потенциально беспокойной личностью, от которой завтра можно ждать чего угодно…
Слава видел, как Федя извлек из чрева автомобиля лакированную импортную дудку, небрежно поставил ее на пол и взял замызганный, грязный старый клаксон…
– Теперь скажи мне, родной, – продолжал Сергачев, – если ты честный человек, зачем мне обращать на себя внимание Госавтоинспекции и прочих уважаемых лиц, связанных с контролем за безопасностью движения? Мы ведь с тобой не святые, зачем же нам выделяться из общей массы наших беспокойных коллег? А?! Лично мне, Славик, это не нужно… Понимаю, ты подумал некрепко, прежде чем сделал этот шаг. Но все исправимо. Заплатишь Феде за туда и обратно. «И не было дела», как сказал бы тот, чье место ты сейчас занимаешь по иронии судьбы, – мой бывший сменщик Яша Костенецкий… Который, заметь, никогда не унижался до того, чтобы оставлять своему напарнику такую грязь в багажнике, какую оставляешь мне ты, Славик. Сырость, неразбериха. Только ужей разводить.
– Да ладно! – перебил Слава. У него пропало настроение поддерживать сергачевскую импровизацию. И еще этот выговор за грязный багажник. Подумаешь! Когда торопишься домой после смены, не до багажника…
Но Сергачеву не хотелось сворачивать разговор. Он не так часто виделся со своим сменщиком.
– И вот еще, Славик. Как я заметил, ты слишком активно стал мастерить. Одет как новогодняя елка. Лицо округлилось. Тон нахальный. Зуб во рту сломан, точно специально для золотой фиксы. Как я уже заметил, мы все тут не святые, но все люди. И, как все люди, имеем жизненный опыт, Славик. – Голос Сергачева уже звучал по-иному, с жесткими звенящими нотами. – Так что запомни одну классическую фразу, Славик: «Жадность фраера сгубила». Это великая мудрость на многие случаи жизни, хотя и звучит не слишком изящно.
Сергачев повернулся, намереваясь уйти, но Слава преградил ему дорогу. Он скрестил руки на груди, с нервной усмешкой скользя взглядом по серой шляпе Сергачева, по лацканочкам пальто из красивого искусственного меха.
– Учишь, да? А мне смешно! Ха-ха! Потому – знаю, что ты собой представляешь. Учитель нашелся!
– Ни черта ты обо мне не знаешь, Славик. – Сергачев все не оставлял своего тона.
– Знаю! Лучше вспомни, чему ты Валерку Чернышева поучал когда-то. У аэропорта. И удивительное совпадение: Валера хотел начальству пожаловаться, а его в тот же день избили. Удивительное совпадение. Лицемер ты, Сергач. Поворачиваешь, как тебе выгодно, и думаешь, никто не замечает?
– Пройти дай, болван! – Сергачев отодвинул Славу в сторону.
– Да-да! – закричал вслед Слава. – Замечают! И за машину твою я не держусь, понял? Другую получу. Новую. Знаем, как их получают…
Знакомый грудной звук старого клаксона коротко подрубил последнюю его фразу – Федя проверял свою работу.
Сергачев вышел на первый двор, к «зеленщикам». Вся территория была заставлена автомобилями, и почти под каждой машиной расползалась широкая лужа от спущенной из радиаторов воды – ночью ожидались заморозки.
Стараясь не заляпать грязью туфли, он направился в дежурную столовую, специально организованную для тех, кто выезжал в ночную смену. Суматошный днем зал сейчас пустовал. Спинки легких алюминиевых стульев были скорбно прислонены к серым пластиковым ребрам столов. В углу расположилась компания водителей. Точно нахохлившиеся воробьи в своих пальто и полушубках, они нетерпеливо дули в стаканы с жгучим какао, торопливо заедая кто пирожками, кто холодной котлетой…
Раньше в это время в зале было куда оживленней – закончившие смену водители не торопились по домам. Сидели бражничали, перекидывались в картишки. Расходились к утру, точно после хорошей вечеринки, – благо назавтра был отгульный день. Но с приходом Тарутина это веселье было прикрыто. И крепко. Пришлось уволить несколько человек для примера… Впрочем, и сейчас нет-нет да кто-нибудь организует в столовке сабантуй, осторожно разливая вино под столом с невинным выражением лица. Как те двое, что сидят у окна…
Сергачев шутливо погрозил им пальцем. Молодые люди подмигнули ему – свой брат, таксист, не выдаст.
В буфете сегодня дежурила тетя Зина. Толстая добрая женщина с памятью электронно-счетной машины. Многие брали у нее еду в кредит – редко у кого были деньги перед выездом на линию, обычно брали из дому пятак на автобус, чтобы доехать до парка. Тетя Зина все запоминала с великой точностью. И никогда не обсчитывала, много раз проверено. Водители это ценили, при расчете оставляли тете Зине «премию» сами – кто сколько…
– Тетя Зина, доброй ночи! – Сергачев подошел к буфету. – Сколько там с меня настукало?
– Олежек? Здравствуй. – Тете Зине нравился Сергачев, и она его выделяла из всех. – С тебя два рубля сорок. С сегодняшним.
Она знала, что возьмет Сергачев, и, не спрашивая, накладывала ему тарелку.
– Ешь на здоровье… Что это ты вырядился? Со свидания?
– Вроде бы. – Сергачев направился к столику.
– Женился бы, – вслед проговорила тетя Зина. – Елена девушка хорошая. А ты ей голову дуришь. Нехорошо.
– Исправлюсь, тетя Зина, – не оборачиваясь, пообещал Сергачев, ничуть не удивляясь осведомленности буфетчицы. Он и вправду пришел на свидание с Леной, зная, что после двенадцати ночи работа на центральной диспетчерской затихает из-за отсутствия заказов. Но, как нарочно, именно сегодня выдалась напряженная ночь. И Лена отослала его домой. К тому же Сергачеву завтра надо выезжать с утра на линию по выгодному заказу, в Солнечный бор. Туда и обратно – триста пятьдесят километров. Четыре часа – и план в кармане. Хорошо иметь знакомство на центральной диспетчерской…
Сергачев уже допивал какао, когда заметил сидящего в стороне Валеру Чернышева. Тот уперся взглядом в кафель стены и водил ложечкой в стакане.
– Скучаешь? – крикнул Сергачев и помахал рукой.
Валера обернулся, пожал плечами и вновь уставился в кафель. Такое пренебрежение задело Сергачева. Широко отодвинув стул, он поднялся и пересел к Валере.
– Что, в ночную смену? – спросил он, глядя на розовое ухо, поросшее светлым пушком.
Валера нехотя обернулся.
– Должен был. Не выпустили.
– Что так? За дело?
– За дело, – нехотя ответил Валера.
– Чтобы отстранить от линии, нужна серьезная причина. Меня за все время отстранили только раз. Поспорил с контролером. Есть у нас такой типчик. Танцор. Слыхал уже?
– Ну? Вас тоже из-за него отстраняли? – Лицо Валеры посветлело, он всем корпусом обернулся к Сергачеву. Розовые уши покраснели. – И меня из-за него. Надеялся, что сегодня выпустят наконец на линию в ночь. И начальник колонны обещал. Пришел. А меня, оказывается, на административную комиссию передали, будут решать, что со мной делать…
– За что же тебя наказали?
Валера вздохнул. То, что Сергачев в свое время пострадал от Танцора, каким-то образом примирило Валеру с этим самоуверенным красивым мужчиной в модном пальто. И потом не век же ему дуться из-за той, аэропортовской истории.
Валера рассказал все как было. И о коньяке, подаренном вдовцом, и о «Машке – золотой ножке», и о скандале с Танцором у стоянки гостиницы «Нептун»…
Сергачев слушал внимательно, уткнув подбородок в сжатые кулаки. Глухое чувство тоски наполняло душу, сбивало дыхание. Он смотрел на рыжие брови Валеры, на его ясные круглые глаза, такие беззащитные в упрямом стремлении к правде. Точно это был его брат или сын. Он вполне мог иметь такого сына в свои тридцать восемь лет. И вспоминал себя в его годы. Тогда и он мучительно переживал несправедливость. Необъяснимая сила влекла его сейчас к Валере. Возможно, благодаря этой симпатии, настоянной на общем понимании добра, на отвращении ко злу, и находят друг друга в толпе, казалось, совершенно разные люди. Но в Сергачеве слишком глубоко сидело и понятие «здравого смысла». Именно это и делило невидимой границей мировоззрение в чем-то близких по духу людей. Сергачеву хотелось оградить сейчас Валеру от лишних бед.
Валера закончил свой рассказ. Несколько минут они сидели молча. Спохватившись, Валера залпом выпил давно остывшее какао и отодвинул стакан на середину стола.
