Текст книги "Антисемитизм. Концептуальная ненависть"

Автор книги: Илья Альтман

Соавторы: Марк Вейцман,Шимон Самуэльс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Разве это не ирония? Правительство США объявляет «Неделю памяти жертв Холокоста», что не вызывает затруднений в послевоенных отношениях этой страны с Германией, но при этом, из-за своих взаимоотношений с Турцией, а также из-за давления со стороны внутренней оппозиции, – не решается признать геноцид армян. «Они заслуживают того, чтобы их привлекли на скамью Международного суда, мы – нет!». Готовность национальных правительств поступиться, даже если и частично, своим суверенитетом во имя большего блага человечества остается самым спорным пунктом.

К сожалению, история ООН и взаимоотношений между ее государствами-членами подтверждает, что после Второй мировой войны правы были Рафаэль Лемкин (1900-1959 гг.) и другие, кто изо всех сил боролся за то, чтобы сделать Конвенцию ООН о предупреждении геноцида и наказании за него живой реальностью, а не те, для кого родоплеменная политика (которую понимают как национальный суверенитет, стоящий превыше всех остальных ценностей) значит больше, чем жизнь и смерть других людей.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СЕГОДНЯ И ЗАВТРА

После того, как 25 января 2005 года Международная комиссия по расследованию событий в суданской провинции Дарфур представила свой отчет, Дуг Сондерс написал публицистическую статью, опубликованную в «Торонто Глоб энд Мейл» под названием «Тест на геноцид – лучший друг массового убийцы». В заключение статьи говорилось:

«Согласно Уставу ООН, геноцид – это единственное допустимое законное оправдание (кроме вторжения другого государства) для использования вооруженных сил, чтобы вмешаться во внутренние дела другой страны... Геноцид опирается на расистскую логику: разделение единого однородного человеческого вида (homo sapiens) на произвольные группы и уничтожение одной из них. Проблема в том, что любой закон, созданный для того, чтобы остановить подобные действия, должен сам подчиняться этой логике. Массовые убийства определить гораздо проще, этот процесс не заставляет нас переживать ужасные нравственные угрызения. Возможно, именно массовое убийство, а не эта, почти произвольная концепция, должно быть признано самым тяжким преступлением. [12]

«Геноцид», «массовые убийства», «этнические чистки» – независимо от правильного либо неправильного употребления терминологии мы говорим здесь не о теоретических дискуссиях по интеллектуальным концепциям и конструкциям. Мы говорим о жестокости, применяемой против неспособной сопротивляться группы жертв, теми, кто в состоянии насильственным путем исполнить свои намерения и достичь своей цели – уничтожения, искоренения и истребления других людей. Есть много творческих решений исключения геноцида из нынешней и будущей реальности: вмешаться, используя военную силу, влияние правительств и гуманитарную помощь, и наказать виновных всех уровней. Нам не хватает одного – политической воли твердо заявить: «С нас хватит! Геноцид против одного – это геноцид против всех нас!».

Говорят, что Президент США и герой войны Дуайт Дэвид Эйзенхауэр (1890-1969) как-то заметил: «Однажды народы потребуют от своих правительств мира – и лучше нам не вставать у них на пути, а дать им то, что им нужно». Точно так же пока люди не потребуют прекратить геноцид, он будет продолжаться – в настоящем и в будущем. Симон Визенталь наверняка до сих пор удивляется нежеланию людей, переживших Холокост, единодушно выступить против возможности повторения таких преступлений против всего человечества.

Примечания

1. Впервые представлено на 35 ежегодной конференции «Холокост и Церкви» (Университет Сент-Джозеф, Филадельфия, 5-8 марта 2005 г.) под названием 'Genocide: Prevention, Intervention, Punishment – An Unholy Trinity?'. Публикуется в переработанном виде. Simon Wiesenthal, 'Foreword: Why Is It Important to Learn about the Holocaust and the Genocides of All Peoples?' in Israel W. Charny

(ed.), Encyclopedia of Genocide (Santa Barbara: ABC-CLIO, 1999), p. lix.

3.  Philip Gourevitch, We Wish to Inform You that Tomorrow We Will be Killed With Our Families: Stories from Rwanda (New York: Picador, 1999), pp. 170-1.

4.  Warren Hoge, 'UN. Finds Crimes, Not Genocide in Darfur', 1 Feb. 2005, www.nytimes.com; emphasis added.

5.  Leo Kuper, 'Reflections on the Prevention of Genocide,' in Helen Fein (ed.), Genocide Watch (New Haven, CT: Yale University Press, 1992), p. 138; emphasis added.

6.  R.J. Rummel (retired, University of Hawaii), Death by Government (New Brunswick, NJ: Transaction Books, 1997); Statistics of Demo-cide: Genocide and Mass Murder Since 1900 (Berlin: Lit Verlag, 1999); Power Kills: Democracy as a Method of Nonviolence (New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 2003).

7.  Saul Mendlovitz and John Fousek, 'A UN Constabulary to Enforce Law on Genocide and Crimes Against Humanity', in Neal Riemer (ed.), Protection Against Genocide: Mission Impossible (Westport, CT: Greenwood Publishers, 2000), pp. 105-22.

8.  John Heidenrich, How to Prevent Genocide: A Guide for Policy Makers, Scholars, and the Concerned Citizen (Westport, CT: Prae-ger, 2001)), pp. 233-50.

9.  BBC News, 'EU approves rapid reaction force', 23 Nov. 2004, http://newsvote.bbc.co.uk.

10.  Vratislav Pechota, 'Establishing Criminal Responsibility and Jurisdiction for Genocide', in Helen Fein (ed.), Genocide Watch (New Haven, CT: Yale University Press, 1992), pp. 199-200.

11.  David Wippman, 'Can an International Criminal Court Prevent and Punish Genocide?' in Neal Riemer (ed.), Protection Against Genocide: Mission Impossible? (Westport, CT: Praeger, 2000), pp. 100-1.

12.  Doug Sanders, 'The «Genocide Test» – A Mass Killers Best Friend', 5 Feb. 2005, www.globeandmail.com.

ДИНА ПОРАТ. ИСТОРИОГРАФИЯ АНТИСЕМИТИЗМА В ТЕНИ ХОЛОКОСТА

 Dina Porat

В сознании многих людей Симон Визенталь был, наверное, самой значительной общественной фигурой второй половины XX века в сфере борьбы с антисемитизмом. Его знали не только как сыщика, привлекавшего к правосудию нацистских преступников, или разоблачителя и обличителя современного антисемитизма, но и как автора книги «Каждый день – день поминовения», которая является календарем истории антисемитизма на протяжении веков. В этой книге Визенталь использовал достижения ученых и специалистов в области науки о еврейской культуре и цивилизации, которые, собственно, и положили начало научному изучению антисемитизма. И все же возникает вопрос: является ли изучение антисемитизма неотъемлемой частью иудаики? Или другой вопрос, еще более важный: должна ли тема антисемитизма быть фундаментальным разделом иудаики и, если да, то какое влияние и какое значение имеет изучение этой темы?

Некоторые ученые и специалисты обращались (каждый по-своему и все – предельно осторожно), к мысли о том, что изучение антисемитизма и усилия, направленные на формулирование его точного определения, а также на углубление понимания его побудительных причин, особенно после Холокоста, противоречат не только сионистским устремлениям, на даже, еще в большей мере, еврейским традициям и ценностям и, особенно, иудаике и академическому статусу этой области знаний.

Леон Поляков, Уриэль Таль, Исмар Шорш, Гершон Шолем, Абба Ковнер, Ефраим Э. Урбах и другие высказались по этому вопросу; их точки зрения не всегда совпадали друг с другом и с мнениями других ученых и мыслителей. Они высказывались по этому вопросу и в печатных трудах, и в устных выступлениях перед общественностью о результатах научной работы, и в процессе работы над концепциями создаваемых мемориальных музеев, и в своих публичных лекциях. Позвольте представить их взгляды и различия между ними и задать следующий вопрос: есть ли в них значимое содержание для историков и специалистов по изучению антисемитизма?

В предисловии ко второму тому своей монументальной книги «История антисемитизма», изданной в 1974 году на английском языке, Леон Поляков называет историка и специалиста по изучению антисемитизма «обличителем» и приводит несколько аргументов в поддержку этого прямолинейного определения: во-первых, этот историк постоянно подвергает сомнению ценности окружающего не еврейского общества, выявляя его недостатки. Если помнить о том, что гонения на евреев и на представителей других меньшинств всегда проводились во имя самых высоких ценностей, таких как вера в Бога, национальное единство, самобытность национальной культуры и почтение к народной истории, то народы христианского Запада действительно должны многократно предстать перед судом истории, чтобы «потребовать отчет у христианства», говоря словами Франсуа Мориака, которые цитирует Поляков. [1] Это верно, говорит Поляков, но обличение не является научной работой (хотя он посвятил десятилетия своей жизни изучению истории антисемитизма). То, что он принимает профессиональные предосторожности как историк и старается непредвзято писать о всех участниках событий, не меняет того факта, что он – обличитель и прокурор, даже если он совершенно прав. Следуя собственной логике, Поляков не может не задаться вопросом, внесли ли евреи и сама суть иудаизма свой вклад в укрепление антисемитского мировоззрения и поведения и, если сделали, то как, где и когда? Задавая вопросы об исторических событиях, историк может стать еще и обвинителем, или, по крайней мере, строгим критиком собственного народа. А с другой стороны, он может стать тем, кого Поляков называет «апологетом», тем, кто постоянно пытается доказать праведность евреев и изобразить их носителями нравственных ценностей. [2] А апологетика, в той же мере, что и обличение, не является научной деятельностью.

Второй аргумент Полякова касается отношений между историком и предметом его изучения – антисемитом. Отношения эти, само собой разумеется, косвенные. Даже сама озабоченность тем, что вызывает враждебность у антисемитов, на самом деле является постоянным возвращением к идее о роли праведной жертвы, которая, в свою очередь, усиливает искушение для антисемита вести себя враждебно по отношению к жертве, что создает бесконечный заколдованный круг. Кроме того, эта озабоченность является препятствием на пути обретения евреями нормальной национальной жизни (так как они постоянно поглощены мыслью о своей собственной уникальности), а также мешает им по достоинству оценить успехи других народов в построении демократического правления и плюрализма (так как евреи постоянно заняты поиском антидемократических сил в обществе, которые одновременно причастны в той или иной степени к антисемитизму).[3]

Возможно ли, спрашивает Поляков, что сам факт, что историки вновь и вновь ворошат прошлое, оживляет враждебные чувства, которые, пусть хоть временно, находились в спячке? Может ли само указание на продолжающиеся проявления антисемитизма быть фактором, способствующим их продолжению? А если это в самом деле так, то можно ли предположить, что труды историка, оправдывающие евреев, могут в будущем привести к тем же результатам, что и книги и статьи, осуждающие евреев? Раскрывая сущность антисемитизма и причины его продолжающегося существования, говорит Поляков, историк утверждает его и вносит свой вклад в поддержание его существования, поскольку он одновременно передает мысли антисемитов прошлого будущим антисемитам. И он тем больше это делает, чем больше внимания и важности он придает антисемитам и экстремистам настоящего. [4] Давайте попытаемся разобраться в кажущемся противоречии между первым доводом Полякова о том, что антисемитизм вызван недостатками общества и неправильным использованием его ценностей, и вторым доводом о потенциально негативной роли историка. Прочитав научное исследование Полякова, можно предположить, что он, в основном, придерживался точки зрения, что сущность явления под названием антисемитизм продолжает существовать, и что внешние изменения способов его проявления продолжаются в любом случае с помощью историков или без нее и их заключений. И что роль историков в поддержании антисемитизма, даже если верно, что антисемиты черпают вдохновение в их работах, все-таки второстепенная.

Третий довод Полякова – это самокритика: может ли какой бы то ни было ученый справиться с исследованием явления, возраст которого 2000 лет; которое записано почти в каждом человеческом сообществе? Может ли он вывести его универсальные определения или составить серьезную и полную историю этого явления? Давайте поразмышляем над этим вопросом и предположим, что антисемитизм вызван не поступками или характером евреев, а скорее является отражением социальных недугов многих обществ и следствием того статуса, который в их странах имеют права человека. И давайте будем иметь в виду, что знаменитая концовка книги Жан-Поля Сартра «Размышления по поводу еврейского вопроса»: «Необходимо всем показать, что несчастная доля еврея могла бы быть его собственной предначертанной судьбой» [5] – неизбежный вывод из этого, что ученый, занимающийся изучением антисемитизма, должен, фактически, быть специалистом в области истории и культуры всех народов. Если его компетентность ограничивается лишь одной страной или регионом, или даже несколькими регионами, знанием их языков и культур, то диапазон сделанного им анализа и выводов, его способность выстраивать теории – в той же мере ограничены.

В своей лекции, озаглавленной «Еврейская история как демон», прочитанной в 1999 году в Тель-Авивском Университете, Моше Идель, историк, изучавший мистицизм в иудаизме, познакомил слушателей с новаторским истолкованием Гершона Шолема, «Размышлений об израильской мудрости (Еврейская наука и ее ученые)». В этой широко известной критике, впервые изданной в 1945 году, сразу после Второй мировой войны, Шолем, основатель науки о мистицизме в иудаизме, ревностно призывает создать новую, отличную от имеющихся, еврейскую историографию для послевоенной эпохи: историографию, в которой не будет самоидеализации, сентиментальных и плаксивых ноток; историографию, правдиво освещающую все стороны повседневной жизни евреев из всех прослоек, в том числе даже преступников, а не только духовно-теологическо-мартирологические аспекты. Для нас здесь важно то, что Шолем призывает трезво и непредвзято рассматривать трудные для понимания и проблематичные отношения между евреями и их не еврейским окружением, избегая с одной стороны слезливости, а другой стороны надменности. Его критика направлена против любой историографии, продиктованной идеологией, будь то идеология просвещенной ассимиляции ортодоксального иудаизма или современного сионизма. [6] Моше Идель утверждал, что пока этот призыв не побудил историков, пишущих в эпоху после Холокоста, смотреть злу в лицо и не укрываться от реально существующего демона, являющегося движущей силой еврейской истории.

Как уже упоминалось, Шолем написал свои «Размышления» в 1945 году в Палестине после Холокоста, который отнял у него одного из братьев в Бухенвальде и еще многих родственников в разных других местах. В 1946 году Шолем отправился в Европу, чтобы попробовать найти то, что осталось от еврейских библиотек и архивов. В течение полугода он все, что удавалось раскопать, отсылал в Иерусалим. По свидетельству его ныне покойной вдовы Фани, он вернулся домой в сильном упадке духа, отчаявшись верить в возможность восстановления еврейского народа после Катастрофы. Он встречал бывших узников концлагерей в лагерях для перемещенных лиц; услышал их рассказы о перенесенных ими страданиях и уехал убежденный, что лучшие представители нации навсегда утеряны, а те, что остались в живых – лишь беспомощный прах. Это был суровый приговор. Если бы он остался там подольше, как сделали другие посланники Ха-ишув ха-йегуди ба-Эрэц Исраэль (поселения евреев в Палестине), он бы, без сомнения, как и они, изменил свое мнение, став очевидцем невероятного восстановления физических и духовных сил у уцелевших. Его супруга подробно описала его поездку и возвращение; его глубокую скорбь, которая вывела его из строя примерно на год, и то, как у него, уединившегося дома в постели, личная и национальная скорбь смешалась в пессимистическое мировоззрение. [7]

После того, как он пришел в себя, как истолковывает Идель, Шолем начал поиск историографии, адекватно отразившей события недавнего прошлого, историографии, исследующей корни событий в прошедших столетиях. Он считал, что до сих пор реальные демонические силы остаются за кадром той картины, которую создали еврейские историки, поскольку они не могут признать некоторые выводы.

Во-первых, они не могут признать, что зло – это сила, правящая миром, поскольку признание власти зла означало бы, что для еврейского народа нет надежды, а только поражение за поражением, поскольку от демонических сил нет избавления. Во-вторых, историки, наученные тому, что необходимо искать причинно-следственные связи, действительно пытались после Холокоста проследить даже иррациональные силы, но силы эти казались необъяснимыми в 1945 году, как, пожалуй, и по сей день. Естественно, после Холокоста возросло значение темы антисемитизма как предмета научного исследования. И тем не менее, если верить Иделю, Шолем утверждал, что еврейские историки, прекрасно понимавшие, что история их народа на протяжении веков диктовалась демоническими силами, или, другими словами, иррациональными силами зла, не осмеливались откровенно писать об этом.[8] К этому можно было бы добавить, что это утверждение могло бы подразумевать, что есть некоторая вероятность, что, не дай Бог, эта колоссальная трагедия случится снова. О какой демонической силе думал Шолем, в соответствии с истолкованием Иделя? Господствует ли эта сила только над не евреями и обращает ли она их против евреев? Есть ли какая-то вероятность, что этот демон побуждает к действию и евреев, или у них есть иммунитет против него? Шолем, верный собственному требованию не идеализировать самих себя, пишет не только о разрушительных внешних силах. Он также говорит об «иррациональном жале и бесовской страсти», которые, по его убеждению, являются внутренней сущностью еврейской истории. Он даже называет саму еврейскую историю «этим ужасающим великаном ... заряженным взрывной энергией».[9] Тем не менее, когда по прошествии некоторого времени Шолем воспрянул духом и вернулся к работе, т. е. к изучению иудейского мистицизма, он не стал возвращаться к призывам, чтобы специалисты по еврейской истории сделали иррациональные силы зла центральной темой своей работы. Раввин Меир Берлин (ставший позднее Бар-Иланом, его имя носит израильский университет), бывший одним из немногих людей, вхожих в дом Шолема в год его скорби, старался ободрять его предсказаниями о том, что еврейский народ, как и всегда, воспрянет и восстановится, – и, возможно, он все-таки убедил Шолема. [10]

Вопрос о том, как следует писать еврейскую историю и как преподнести читателям те страдания, причиной которых был и есть антисемитизм, стал предметом полемики, когда при Университете Тель-Авива строился Музей диаспоры. Он был задуман как экспозиция, дающая исчерпывающую информацию об истории и культуре еврейского народа. Музей, открывшийся в 1978, сразу привлек очень много посетителей. И по сегодняшний день посещение этого музея считается обязательной частью программы любого обзорного путешествия по Израилю. Но не пришлось долго ждать и резкой критики. Музей обвиняли в том, что, во-первых, он чересчур сионистский: экспозиция начинается с разрушения Второго храма, а заканчивается возвращением в Землю Израиля, будто это было единственным логичным и неизбежным окончанием повести о диаспоре; а, во-вторых, в том, что он слишком религиозный и в нем не осталось места для современных светских течений в иудаизме; прежде всего – для несионистов, а среди них коммунистов, бундистов, ассимиляционистов и прочих. Одной из подвергавшихся наиболее резкой критике спорных тем была проблема оптимального баланса между освещением еврейской культуры, традиций и искусства, с одной стороны, и освещением антисемитизма, его влияния и последствий, с другой.

И Исмар Шорш, ректор Нью-йоркской Еврейской теологической семинарии, и Уриэль Таль, ученый-историк Тель-Авивского Университета, подвергли резкой критике количество антисемитизма, представленного в экспозиции. Раздел, озаглавленный «Посреди других народов», посвященный 2000-летней истории диаспоры, а также «колонна мучеников», будто пронзившая насквозь все три этажа здания музея, с их точки зрения были серьезной ошибкой. [11] Колонна – это колючая проволока и металл, обрамляющие тусклый свет огня, что символизирует внешнее угнетение, удушающее, подобно удаву, жизнь и надежду, и в то же время создает безрадостную и мрачную атмосферу. Колонной также остались недовольны посетившие музей христиане. Их покоробило от слов, написанных на прилегающей стене о том, что приход к власти Гитлера произошел в январе 1933 года «Христианской эры». Эта формулировка, им казалось, указывала на то, что христианство в ответе за существовавший на протяжении столетий антисемитизм, обусловивший осуществимость «окончательного решения», а также на то, что Гитлер по сути продолжил и материализовал христианское понимание. [12] Таль и Шорш видели проблему с еврейской точки зрения, т. е. изнутри. Они считали, что историки, работающие в штате музея и создававшие при помощи научных сотрудников и исследователей близлежащего факультета еврейской истории Тель-Авивского Университета концепцию экспозиции музея, проделали работу, оставляющую глубокое впечатление. Но все же, получившаяся экспозиция делала, по их мнению, чрезмерный акцент на антисемитизме, существовавшем на протяжении столетий.

«Мне кажется, – сказал в 1993 году Таль, когда музей отмечал свой пятилетний юбилей, – не может быть, чтобы Огненный столп сопровождал нас с такой неистовостью, что практически невозможно собрать силы для противостояния ей. Не может быть, что рядом нет колонны жизни и утверждения, или колонны воды, которые со временем, может быть, смогут затушить колонну огня. Мне кажется, что лучшее, что есть в иудаизме... учит нас не слишком глубоко погружаться в оплакивание мертвых и не совершать Киддуш Гашем (подвиг мученической смерти во имя Б-га), когда для того нет самой крайней необходимости. Культура развивается не только в тени разрушения, но и в свете».[13]

Таль высказал свою точку зрения не в первый раз. Позднее он не раз.старался убедить своих коллег и студентов, что наука об антисемитизме является препятствием для приведения нации'в нормальное состояние. Он утверждал, что полновесный антисемитизм в еврейской истории вреден для национального чувства собственного достоинства и что наука об антисемитизме и Холокосте непременно развивается в ущерб научным исследованиям иудаизма и его вклада в мировую цивилизацию. И все же мнение Таля вписывается в воззрения сионистов, на основе которых построена концепция музея. Оно также дополняет эти воззрения следующими тезисами:

a)  антисемитизм – это следствие ситуации жизни в диаспоре (в галуте), а потому

b)  нет смысла бороться с ним и нет возможности противостоять ему,

c)   остается единственное решение, уйти от него и жить в еврейском государстве;

d)  тем не менее, для сионизма оскорбительно, когда антисемитизм, это негативное внешнее давление, считают основной его мотивацией, поскольку сионизм тогда лишается своего позитивного внутреннего содержания и своих побуждающих предпосылок;

e)   несмотря на все вышесказанное, бороться с антисемитизмом – это долг сионизма и часть его обязанности защитить евреев или, по крайней мере, поддержать их попытки защититься, где бы они ни проживали. Также его долг вместе с диаспорой добиваться нормального состояния нации и национальных достижений. [14]

Шорш действительно был прямолинеен: он полагал, что, несмотря на тематическое разделение экспозиции на разделы, посвященные жизни семьи и общины, религии, культуре и искусству во всем их великолепии, от бескрайних просторов раббинической литературы до Нобелевских лауреатов; и, несмотря на то, что лишь один раздел («Посреди других народов») посвящен истории, основной мотив экспозиции – это все же гонения и хотя колонна мучеников – единственный в музее мемориал Холокосту, он слишком бросается в глаза и выделяется из экспозиции.

Ему особенно не понравились «Огненные свитки». Этот текст, публично зачитанный в мае 1978 года, в день тридцатилетия независимости Израиля, и ставший частью церемонии открытия Музея диаспоры, разбит на пятьдесят две главы – по одной главе на каждую неделю еврейского календаря, – в которых рассказывается о страданиях, высылках, погромах и убийствах, начиная в древности, на протяжении средних веков и вплоть до 1940-х годов. И хотя последние главы и посвящены спасению нации и созданию государства Израиль, Шорш полагал, что «Огненные свитки» – это неудача. Ему казалось, что это попытка создать современный вариант «Свитков плача» (Мегилат Эйха), оплакивающих разрушение Второго храма, и назвать их именем Мегилат Ха-эш «Огненного свитка», написанного Хаимом-Нахманом Бяликом, поэтом, лауреатом государственной премии, оплакивавшего в нем ту же национальную катастрофу. Он подчеркивает, что древние свитки ведут нас в противоположном направлении: Свиток поста содержит список дней, когда запрещается поститься из-за побед, одержанных в эру Второго храма. Иудейская традиция совмещает несколько дней скорби в один, чтобы таких дней было меньше. 9-го дня месяца Ав одновременно оплакиваются разрушения Первого и Второго храмов (а вдобавок еще три национальные катастрофы). Покойный премьер-министр Израиля Менахем Бегин в 1982 году предложил перенести День памяти Холокоста на девятый день Ава, чтобы оплакивать в один день шесть разрушений, что соответствовало бы духу иудаизма. Кнессет отчаянно воспротивился этому предложению, аргументируя это уникальностью Холокоста. Бегин получил поддержку только наиболее крайних ортодоксов, которые и так отдают дань памяти Холокосту в другой традиционный день плача, 10-го Тевета, в день общего Каддиша (молитвы поминовения), n скольку они отрицают мнение об уникальности Холокоста.

Можно сказать, что мысль, которую предложил автор «Свит-1 ков», поэт и партизан Абба Ковнер, сводится к тому, что измерение^ времени по кругу, когда оно повторяется в циклах каждого года, возвращая события прошлого в настоящее, важнее, чем время линейное, тянущееся из прошлого в будущее. Шорш возразил на это: «Посвятить каждую субботу поминовению какого-то из эпизодов гонений – чрезмерно. Человек не может каждый день и каждую неделю обращаться только к негативной стороне еврейской коллективной памяти... культурная общность не может жить только воспоминаниями об изгнаниях и принудительном крещении. Для меня концепция Аббы Ковнера неприемлема».[15]

Абба Ковнер был основателем и командиром подпольного сопротивления в гетто Вильно, а также еврейских партизанских отрядов в литовских лесах, предводителем оставшихся в живых евреев, покинувших Европу, широко известным поэтом и общественным деятелем. Он не был историком, однако будучи авторитетом в области этики, пользующимся огромным уважением, он оказал сильное влияние на историков, писавших о Холокосте. Среди них были его друзья Йегуда Бауэр и Исраэль Гутман (все трое были членами кибуцного движения). Он стал духовным отцом Музея Диаспоры и автором «Огненных свитков». В доказательство утверждения, что подход Аббы Ковнера в корне неверен, Шорш напоминает своей аудитории, членам совета кураторов музея, прибывшим на конференцию в Тель-Авив в 1991 году, то, как Ковнер описывает день своего возвращения из леса в освобожденный от фашистов Вильно. Сидя на тротуаре напротив своего пустого дома, в городе, ставшем пустым без большинства его еврейских жителей, он думал о том, чтобы покончить с собой, поскольку от литовского Иерусалима ничего не осталось. Соседка христианка, узнавшая его, удивилась, увидев живого еврея, и постаралась убедить его уйти, сказав, что его ненавидят и не хотят здесь видеть. Ее откровенно высказанная неприязнь помогла Ковнеру осознать, что он должен продолжать жить, но только в другом месте. [16] Это неверный взгляд на жизнь и на иудаизм, утверждает Шорш, поскольку он опирается на отрицательные, а не на положительные побудительные причины, чтобы жить и заниматься творчеством.

В этом смысле он следовал за своим любимым учителем, Бароном, который посвятил работу всей своей жизни борьбе со взглядами, подобными убеждениям Ковнера, стараясь достичь исторической золотой середины, которая бы рассказывала и о продолжительных периодах мира и творческого подъема в еврейской истории, а не только о «временах плача». Поэтому несколько неожиданно то, что Шорш в собственных научных работах, исследовавших реакции евреев на немецкий антисемитизм в Германии периода Второго рейха, приходит к выводам, аналогичным тем, что сделал Ковнер. Он начинает словами о том, что «борьба с антисемитизмом ... неизбежно требовала публичного подтверждения еврейской национальной самобытности», а заканчивает признанием «степени, в которой преображение (из разделенной на части еврейской общины в возродившуюся к жизни) еврейской общины произошло из-за антисемитизма». [17] Этим же мыслям созвучна и концепция экспозиции Музея диаспоры, музея, формирующего национальное самосознание, расположенного в первом еврейском городе, на территории израильского университета, преподносящего отношения между евреями и не евреями как неизбежно негативный результат изгнания, исцелить который могло только появление национального еврейского государства.

Но полемика выходит за рамки отношений между сионизмом и диаспорой, поскольку и Таль, и Шорш выявляют противоречия между научным исследованием антисемитизма и публичной оглаской его результатов, с одной стороны, и иудейской традицией и еврейской мыслью, с другой. Эта традиция, которая старается сократить количество дней траура, как наставляет нас Свиток постов, является жизнеутверждающим руководством для тех, кто переживает личную или общенародную скорбь. Это именно то, о чем говорит Шолему раввин Берлин: в иудаизме верят, словами Торы, в Вехай багэм («И будет жить, повинуясь им...») и, словами Талмуда, Вэ ло ше йемут вахэм («Исполняя их не погибнет...»). В основе иудаизма – жизнь и свет, а не прячущиеся во мраке демоны.

Ковнер отстаивал свою работу: «У меня есть друг, историк и крупный мыслитель», – говорит он, имея в виду Таля, – «который снова в ответ на высказанную мною гипотезу («снова», поскольку полемика все еще шла), что ничего не было до сих пор создано из негатива, восклицает: «Неправда! Неправда!». «Сионизм вырос из отрицания диаспоры», – говорит он, – «а страдания всегда рождали силу: «Я написал их (Огненные свитки) не из любви к страданию, а из ненависти к гонителям... Я хотел пролить свет на источники силы, которые были у многих поколений евреев во время горя и боли, чтобы вновь и вновь находить смысл жизни в еврейском образе жизни. Мне хотелось понять, как упрямые евреи всех поколений преображали скорбь в средство жизни, и жить давка (что в переводе означает «особенно», но с оттенком смысла «вопреки»).[18]